Текст книги "Каширка"

Автор книги: Ирина Дубровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ирина ДУБРОВСКАЯ
Каширка

Косте Селиванову – другу по переписке

И нет дорог в город Тени

палиндром

– Зачем ты остановилась? Поехали!

– Хочу. Погоди.

Мотор глохнет. Тихо. Конец февраля. Оттепель. Тёмная полоса деревьев охраняет чистые звёзды от зарева большого города. Дорога, как и двадцать лет назад. Сырая почва обочины уже дышит под влажным снегом.

1

Костёр из сухих веток в сумерках. Горькие папиросы. Чёрные пятна с огненным ободком от брошенных спичек разбегаются по прошлогодней жухлой траве. Они стремятся вверх к старому деревенскому кладбищу и вниз в овраг, покорные невидимым дуновеньям выжигают блёклые стебли по откосам, с которых снег сошёл всего пару дней назад. Земля уже слегка обсохла на солнечной стороне.

Кучка подростков собираются здесь каждый день среди корявых старых яблонь.

На месте деревни теперь новые мёртвые дома. А старое кладбище ещё стоит, зеленеет нежной берёзовой рощицей посреди пустыря, улыбается фарфоровыми лицами, пестрит фантиками конфет, скорлупой пасхальных яиц и выцветшими венками, манит стаканом на ветке. Пахнет до одури сырой апрельской землёй и влажными корнями сухостоя. «Сердце всё не верит в горькую утрату, – Ты прикрыла двери и ушла куда-то», – читает Обезьяна надпись под портретом смеющейся девочки на гранитном памятнике.

Кряжистый урел Евсиков по кличке Шериф поёт глумливым голосом:

«Я хочу добиться власти в городе большом».

Он сильно тянет буквы «а» в словах. Звенит ля-минором разбитая гитара.

Из всей этой пёстрой компании местных нет почти никого. Разве только мне, – Обезьяне, – и Голубю знакомы эти места. Я жила несколько лет назад у железной дороги, недалеко от станции Царицыно, но это было так давно, после этого мы сменили трижды жильё в разных частях этого большого города. А Голубь родился и вырос в воинской части у Радиальных улиц – это на самом краю Царицынского парка.

Остальные же – из сломанных коммуналок центра, с Таганки, Немецкой Слободы, с Малюшинки и Самотёка. И каждый хочет казаться здесь «основным».

«Я хочу добиться власти в городе большом В тот же день он был по праву выбран королём Но не в этом соль, в сердце та же боль»…

И подмигнув -…«и опять идёт он к Лягушке той».

Лягушкой зовут Ленку из третьего подъезда. Она выглядит старше своих пятнадцати лет и учится она уже не в школе, а в кулинарном ПТУ. Её странно видеть здесь в овраге, обычно она ленится ходить так далеко. Присев на корточки неуклюже на откосе оврага, она прислушивается к разговорам, курит, смущённо улыбаясь, прикрывая рот.

У неё сломан передний зуб.

«Динку посадили, а Верова в больнице ещё», – говорит Змей.

– А Кулибин?

– Под следствием пока, но до суда на воле.

– По малолетке много не дадут. Зато потом уж с зоны королём придёт.

Эта история будоражила всю округу от Капотни до Бирюлёво. Как ни старались её замять, – не вышло. Динка – главная её героиня, была дочкой каких-то начальников, недавно приехавших из Прибалтики. Жила она в кооперативном доме через улицу, впрочем, улицы были настолько длинными, что это было довольно далеко от нашего двора. Но что для славы – пара километров! А слава о ней гремела. Пришла новенькая в восьмой класс. В школе – отличница, комсомолка красавица,– вне школы – Дина-Блядина, – окружённая шестёрками, белокурая бестия. Она творила что хотела – пила, курила и устраивала «оргии». (Директор 516 школы Раиса Марковна Цейтлина, по кличке «Целкина» – старомодная старая дева именно так «это» и называла.) Динка меняла любовников чуть ли не каждый день, не важно, – местный урел ли, таксист это или грузин-гастролёр. Она ничего не скрывала, но многие не верили, – настолько это не вязалось с её внешним обликом. И вот недавно прошёл слух, что Динку посадили. Она во время очередной «оргии» до полусмерти избила одну девчонку, приревновав её к какому-то парню по фамилии Кулибин. Драками здесь было трудно кого-то удивить, но сделала она это как-то зверски, ногами по голове и по лицу била, а потом выбросила без сознания на улицу. В нашем дворе Динку не любили и называли фашисткой, впрочем, она там и не появлялась.

Шериф наглый и хитрый, у него неприятный, тяжёлый взгляд. Я знаю, что он трус, а он чувствует, что я знаю. Он подстрекатель. С безрассудно смелыми – тих и вежлив, – со слабыми – жесток. Его старший брат на зоне, и он об этом звонит направо и налево. Он наколол себе перстни на пальцах и тайно мечтает быть дворовым королём. Безрассудно смелым Черкесу и Голубю завидует. Да и есть чему. Черкес – брошенный сын красивой официантки из ресторана «Москва». «Любовник купил ей квартиру в кооперативном доме», – так болтают во дворе. Валерка так же хорош собой, как и его мать, высокий, стройный, синеглазый – но любовники матери его не жалуют. Он с тринадцати лет старается редко бывать дома. Мечтает об армии и уехать из Москвы куда подальше и желательно насовсем. Друг его – Голубь – сероглазая оторва, круглолицый, весь в веснушках, гитарист и душа компании. Он весёлый и улыбчивый совсем не дурак, даже окончил музыкальную школу по классу баяна, но быстро переключился на шестиструнку и дворово-блатной фольклор – «споём, жиган, нам не гулять по бану». Они самые отчаянные и не разлучные с того времени, как стали заселяться новые дома. Ещё недавно сидели они часами у моего подъезда и пускали осколком зеркала зайчики в моё окно.

Старокаширка разделяет новые дома от пустырей и оврагов.

Это старая раздолбанная дорога в зарослях самосева, Ленин по ней когда-то в Горки на дачу ездил и с ружьём на охоту ходил. Но с тех пор появились другие пути-дороги и пролетарские проспекты, а эта запустела. Только стаи диких собак носятся тут, справляя свадьбы. Летом пыль да трава в разбитом асфальте. А Зимой Каширка превращается в узкую обледеневшую по краям колею. Это нейтральная полоса между новостройкой и аборигенами. Кривобокий автобус с вечно серыми замызганными окнами изредка проезжает здесь, тарахтя и дымя, останавливаясь у загадочной гостиницы «Царицыно», обнесенной высоченным забором, как будто это тюрьма, а не гостиница, и пилит дальше куда-то в сторону совхоза им. Ленина, за окружную дорогу. Царицынский парк и пруды с одной стороны простираются до железки. С другой стороны – вплоть до Борисовских прудов есть ещё десяток деревенских домов и плотина. И пустыри… пустыри… с остатками старых корявых яблонь и одичавшей малины в высоких бурьянах.

– Девчонки, пригласите меня в гости, – шепчет Шериф с гадкой улыбкой, – только одного без них, – кивая в сторону «отчаянных», – посидим побазарим.

Но девчонки его избегают, а некрасивая Лягушка ему не нравится. Ему бы хотелось сказочную Лягушку, из песни, а не эту.

Вся компания медленно перемещается по Старокаширке к пригоркам у прудов.

Она в стороне. В стороне от жилья. Опасная своей тайной жизнью.

Засохшая кровь на асфальте напоминает о недавнем побоище лимитчиков из общаги с конницей из совхоза имени Ленина. Это выглядит так: всадники в кирзовых сапогах с матом и свистом налетают на лимитчиков, вооруженных солдатскими ремнями с заточенными пряжками. Лимитчики идут на бой, как на праздник, с песней про «Дом восходящего солнца», исполняемой на русском языке и с верой в глазах, что они точно знают, где стоит этот Дом, «у которого солнце встаёт».

С лимитчиками наши поддерживают дипломатические отношения, – иначе невозможно. Слишком уж силы не равны. Это в основном матёрые деревенские парни, уже отслужившие в армии, – если они и дерутся, так уж с конницей, по-крупному, до крови.

Змей, приятель Шерифа гуляет с моей подругой Машей. У него большой нос с горбинкой, волосы каштановой копной, голубые глаза. Он, как и я ездит в школу в центр, и около трёх возвращается сюда. В автобусе мы с ним и познакомились. Когда он один, – нормальный человек. Хотя это именно он прозвал меня зимой Обезьяной за мой полушубок, сшитый маминой медсестрой из старой шубы серо-бурого меха.

Шериф всегда смотрит на меня с ненавистью, даже улыбаясь.

– Обезьяна, ты не наша. Центровая. Стрит клешами метёшь. Глянь, Змей, в?лос у ней какой. Жидяра.

Все молчат. У Таньки в глазах насмешливая жестокость, и «пьяный ветер», как в песне, и «папиросочка во рту».

– Не наша, не наша! Портвейн не пьёт. Матом не ругается. Смотри как покраснела, – поддакивает она. Моя мама называет Таньку Карменситой: «Ножом полоснёт – глазом не моргнёт». Её парень сидит за хулиганство, она говорит всем, что ждёт его, а сама влюблена в Черкеса и спит с Борькой Вешняковым…

От ярости я забываю обо всём. Подхожу к Шерифу и бью его по лицу. Он не высок ростом, хотя и широк как медведь. Но мне всё равно! В эту весну я чувствую себя бессмертной. Моё тело из воздуха, оно вдыхает запах зеленеющих пустырей, а выдыхает огонь.

Я ожидаю ответного удара, но все смеются. Улыбается и Шериф, предварительно покосившись на Голубя. «Да я пошутил… ну ты даёшь, с дуба что ль рухнула?.. Была б ты не баба…» Он меня ненавидит. Я знаю это точно! – ненавидит смертельно, беcпричинно и только ждёт удобного момента для расправы. Так меня ненавидел когда-то мальчик Женя Пеньков в одном посёлке у Азовского моря, где мы проводили лето. Он бежал за мной однажды. Бежал, но догнать не мог и только в бессильной ярости запустил мне вслед ботинком. Ботинок пролетел в миллиметре от моей головы и с угрожающим свистом обогнал меня.

И я всегда слышу этот свист, когда рядом Евсиков. Но Голубь отвёл его в сторону и что-то шепчет.

Потом они покупают портвейн и быстро его распивают без закуски.

И под блатной бой снова:

«Моя милая лягушка сердце оживи

Вместо денег вместо власти

Я хочу любви…»

Огромные апрельские звёзды появляются на небе. В десять я бегу домой так, что ветер в ушах свистит. Мама сегодня не дежурит в ночь, и мы будем читать вслух друг другу Сервантеса, о прекрасной Мелизинде и доблестном Периандре…

2

В автобусе, возвращаясь из школы, я снова встречаю Змея. У него на лацкане приколот комсомольский значок, и это ужасно смешно и нелепо. Под пиджаком рубашка в талию, «ослиные уши» расстёгнуты на три пуговицы, под рубашкой – тельняшка. Тощая папка изрисована шариковой ручкой так, что места живого нет. Он курит прямо в автобусе, и сизый дым «Примы» смешивается с пылью задуваемой во все щели.

Мы молчим всю дорогу. Змей выходит на одну остановку раньше и удаляется, помахивая своей папкой, – а я еду до конечной. Я люблю бродить. Маму спрашивала, есть ли такая профессия, чтобы много ездить повсюду, дома не бывать. Мама ответила: «Да. Есть. Бродяга».

От остановки вдоль узкой асфальтовой дорожки ручей катит и вымывает мелкие камешки. Я долго иду вдоль ручья, щурясь от солнца.

Во дворе за несколько тёплых дней высохло месиво грязи с впрессованными досками для ходьбы от дома до автобусной остановки.

Рая Чекануха вышла поиграть в футбол с малышнёй, а её мать – однорукая бабка, дымя беломориной за ней наблюдает и греется на солнце. Рае уже лет под шестьдесят, а она всё одевается как мальчишка. Она вся сухая и мускулистая. Крупные морщины бороздят её азиатское лицо. Рая что-то азартно орёт хриплым голосом. Рукава кофты засучены, и видны её руки, большие и жилистые, украшенные наколками. У бабки есть ещё одна дочка, помладше, у той есть тоже дочь лет двенадцати, бабкина внучка. Такое бабье царство! Они все переехали сюда с Самотёчной и живут в третьем подъезде нашего дома. Девка по имени Надька из второго подъезда выкатывает детскую коляску и жалуется бабке: «Замучил по ночам, я ему: – будешь орать, – в детдом отдам». Бабка умильно заглядывая в колясочку воркует: «Слышь Денисочка, мамка-то твоя что говорит, – в детдом! Я, скажи, – вырасту, мамка, и таких пиздюлей тебе навешаю!»

Увидев меня, она кричит нараспев: «невеста-а, где тваи женихи-и…» У подъезда моего сидит Змей. Он уже слегка пьян и с гитарой.

«А это что за большевик, что лезет к нам на броневик», – орёт он во всю глотку на мотив известной песни Schoking blue… – «он парик и кепку носит и букву «р» не произносит… «Ульянов! Ульянов-Ленин!»

– Здорово! – и он вытягивает свою длинную ногу перед дверью.

– Привет. Ногу убери, а то перешагну, – расти перестанешь.

Он ухмыляется миролюбиво:

– Ну не сердись, что не утопили. Я вспомнил, что ты мне пластинку «Блэк Сабат» обещала дать послушать и Шерифа отговорил. И ударив пятернёй по струнам лихо:

– Эх, обезьяна, встала утром рано… обезьяна съела три банана! Покуришь? – и он протягивает мне сигарету с фильтром. – Или ты только план куришь?

– Нет, не только.

– Красивая девка, а дурью маешься. Нашла б себе пацана клёвого, гуляла б с ним, а то торчишь всё в очереди у автомата. Кому звонишь-то?

3

Обезьяна сидит на деревянной перекладине ограды у самого начала липовой аллеи. По остаткам парковой руины карабкаются несколько альпинистов. «Толик» – большими красными буквами написано на самом верху. Снег давно уже сошёл, и земля только в тенистых овражках остаётся влажной и пахнет прелой листвой. Но на замшевых ботинках Обезьяны по килограмму грязи. Она не заметила, как дошла сюда от станции, в задумчивости дороги не разбирая.

«А 3 апреля, когда мы сидели тут с ним, был везде-везде снег», – вспоминала она. 3 апреля! – она поклялась себе запомнить этот день на всю жизнь. (Даже записала в тетради и обвела красивой виньеткой из цветов и листьев.) Он был такой тёплый, что сразу стало понятно – зима кончилась окончательно, и эта сумасшедшая весна високосного года наступила в одночасье. Громко чирикал воробей, и было так тихо, что слышно было, как шелестит быстро оседающий снег.

– Я куплю весь этот парк и дворец, – сказал он, глядя на неё поверх дымчатых очков. Куплю. Велю построить высокий забор и написать на нём: «Требуются ещё стрелки!»

– Зачем «ещё»?

– Обязательно. Чтобы все вокруг знали, что стрелки уже есть и близко не подходили.

Потом на пути возник ручей, и он вежливо подал её руку и спросил: «Хочешь, я тебя перенесу?»

Но даже сейчас, вспоминая это, сердце Обезьяны остановилось на секунду и упало вниз, как на аттракционе «Петля Нестерова», а тогда она просто чуть не потеряла сознание, а от чего? Головой затрясла, лицо покраснело, – шагнула по рыхлому снегу и провалилась по колено с дурацкой улыбкой на роже. Глупо! Досадно! Он только недоумённо плечами пожал.

Она легко вспомнила всё, о чём он говорил в тот день. Она копила его слова на потом, и, оставаясь одна, пыталась понять о нём хоть что-нибудь, но всё, независимо от последовательности складываемых фраз превращалось в историю об инопланетном существе, не ограниченном в своих возможностях и бесконечным по своему влиянию на её жизнь. Как это произошло, она упустила из виду и теперь пыталась, как киноплёнку прокрутить на несколько недель назад историю о том, как появился среди зимы этот двадцатилетний человек в её школе, в должности секретаря (или лаборанта, да какая разница видно было, что для отмазки) как быстро охмурил недоступного директора, свёл знакомство с молодыми учителями и стал появляться редко на рабочем месте, а если и бывал, то либо читал какую-нибудь книгу, – либо печатал что-то для себя на казенной машинке. Она не сразу заметила его появление среди обыденной школьной толпы, среди убогих и серых, как обёрточная бумага. И это было не от невнимательности, а скорее от укоренившегося презрения и равнодушия к школам вообще, и к этой, четырнадцатой по счёту, в частности. Ну что там может ещё произойти необычного? «Мамаша, я вам как посторонний человек говорю, – переведите её в другую школу, где её никто пока не знает, вам же нужен аттестат или нет, – учится нормально, но не управляема», – говорил директор предпоследней школы её маме, а она подслушивала за дверью.

И вот в эту надо ездить теперь через всю Москву! И та же ненавистная школьная канитель. Постепенно она стала опаздывать, а иногда и не доезжать до школы вовсе, слоняясь по улицам у Садового кольца от одного букинистического магазина к другому. И вот однажды, нехотя двигаясь по длинному школьному коридору к своему классу, опоздав на два часа, она услышала небывалые звуки из кабинета музыки. Кто-то играл на пианино арию Магдалины. Играл хорошо с джазовыми переливами. Обезьяна заглянула в приоткрытую дверь. Незнакомец с иссиня-чёрной копной прямых волос и смуглым слегка монгольским лицом сидел за инструментом. Вокруг толпились ученики старших классов. Обезьяна остолбенела в дверях. Кто это? Он был абсолютно другой. Как метеорит небесный. Она всё смотрела на него и смотрела, а за окном валил мокрый февральский снег.

4

Но как произошло знакомство? Когда? Наверное, в тот яркий день в начале марта в автобусе на задней площадке. Им было по пути до метро «Динамо». Автобус катил вдоль Петровско-Разумовского парка и за автобусом, как обычно, мчались на велосипедах местные неисправимые и неуправляемые, зимой писавшие ей записки с кучей ошибок. «Прихади на каток…»

Он первый заговорил с ней…

О чём? Что спросил? Что она ответила? В памяти – провал и солнечный ветер гуляет. Но из автобуса, – это она точно помнит, – она не вышла собой прежней.

А как она попала под его абсолютную власть? Как такое с людьми вообще происходит? А с ней «неуправляемой» как произошло?! Он держал в руках её душу, держал, не понимая, что с ней делать и клал иногда, как закладку, в свою книжку. …Как его зовут, она знала, конечно, имя его было у всех в школе на слуху, но более неподходящее ему имя придумать было бы трудно, всё равно, что скандинава назвать по-китайски. А как её зовут – он тоже не спрашивал. «Моё имя не значит ничего, оно досталось мне случайно, как он догадался?» – думала она. Последнее время почти каждый день, как грянула эта весна на её голову, – все кому не лень задавали этот дурацкий вопрос: «Как тебя зовут девушка? Да, как тебя зовут?»

– Обезьяна! Обезьяна! Обезьяна!

– О, блядь, смотри, кто идёт! Обезьяна!

Шериф и Змей. Она не заметила их издалека, а теперь уже поздно. Забрела сюда к прудам, – сама виновата. Они грелись и распивали портвейн на пригорке, покрытом стремительно отцветающей на хвощеватых стеблях мать и мачехой. Они голые по пояс, без ботинок, и штаны завёрнуты по колено. Загорают. Улыбаются гады, но Обезьяна чувствует – беда! Развернуться и бежать? Но этого она не может, хоть убей! Нет, бегать может, – никто не догонит, но показать им что испугалась, – ни за что! Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг».

– Давай её утопим, наркоманку, – сказал Шериф со злобой, и они потащили её в пруд.

– Кидай, кидай её в воду. Она, хиппи, колёса жрёт, и Машку твою совращает! Ненавижу падлу.

Обезьяна не сопротивляется, и не кричит. «Кричать буду, – по голове ударят – кругом коряги лежат, да и не поможет никто, – а только силы зря потрачу», – думает она, стараясь отплыть. Холодная вода их немного отрезвляет, но вражеская рука давит на голову. «Змей не хочет моей гибели,– он отходчив».

– Н? её на х…! – говорит Змей. – Её Голубь любит, пусть он с ней разбирается.

Вода в апреле страшно холодная. Страшно. Здесь где-то закопали Мишку и Гришку – двух разбойников в начале века. Народ их судил самосудом, и место это считается проклятым. Голубое пальто в белую клеточку тяжело и тянет на дно, но Обезьяна всё же отплывает наискосок и выползает на берег. Ботинки полны воды и тины.

Домой Обезьяне нельзя в таком виде и она идёт к Маше. По дороге её колотит от холода и страха, который нагнал ее, когда опасность была уже позади.

Маша даёт ей сухую одежду: какие-то серые колготки, свитер колючий и совсем не удивляется, что из подруги лужа в коридоре набежала. Её вообще удивить невозможно. Сколько Обезьяна не пробовала, – ничего не получалось. Только брови свои выщипанные поднимает и напевает с насмешкой: «о чём-то чайки плачут за кормой, и тихо плещется волна!»

Обезьяна быстро согрелась под горячим душем, и зубы больше не стучат…

Маша пьёт Котнари с квартиранткой Светкой. У Светки парень из Никарагуа учится в институте Патриса Лумумбы. Ей 24 года, и она собирается за него замуж. На бёдрах у неё платок, а в руках кастаньеты. В голубых глазах полный улёт… Она отстукивает ритм каблуками и кастаньетами, приплясывает на столе и поёт по-испански. Машка с Обезьяной с восторгом смотрят на неё. Для них она снисходительно переводит каждый куплет, не переставая пританцовывать. «Уходишь? Уходи! – стук-стук каблучками. – Думаешь, я побегу тебя догонять? И не надейся. Уходишь, так уходи, уходи не оглядывайся, а если я за тобой побегу, – меня накажет Бог».