Текст книги "Прощай, полуостров! Она"

Автор книги: Ирина Агапеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ирина Агапеева
Прощай, полуостров! Она

Часть 1

Глава 1

– Здравствуй, Дарина. Рада тебя видеть.

Невысокая темноволосая женщина заглянула в глаза Дары и увидела то же что и всегда – пустоту. Девочка молчала и смотрела куда-то в сторону, за плечо сидевшей напротив женщины. Казалось, что она всеми силами пытается не встретиться с ней взглядом, и было непонятно, слышит она приветствие или нет.

– Мне бы очень хотелось узнать, чем ты вчера занималась. Не расскажешь? Как прошел день?

Девочка молчала, но женщина, вглядываясь в ее лицо, уловила легкое движение глаз, губы слегка дернулись, словно она хотела расплакаться, но передумала. Замечать подобные мелочи Анна Сергеевна была обязана. Вот уже шестнадцать лет она была детским психотерапевтом, и ее работа заключалась в реабилитации детей после психических травм.

Маленькая пациентка не билась в истерике, не пряталась под столом, не дрожала, как испуганный зверек, и не кидала в доктора вещи, как делали многие другие дети. Девчушка просто замкнулась в себе, закрылась, как устрица в раковине, и доктор прилагала все усилия, чтобы вернуть пациентку в реальный мир.

На самом деле Дарина услышала последние слова врача, и они вызвали в ее маленькой душе бурю негодования. Что она делала вчера? Девочка совсем не хотела вспоминать, что она делала вчера, позавчера и вообще во все те дни, которые последовали после происшествия. Именно так называли случившееся с мамой все люди вокруг: Происшествие.

Дарина не хотела смотреть по сторонам, не хотела видеть кабинет врачихи, не хотела слышать ее голос. Когда ее приводили в эту комнату, девочка находила глазами пустой участок стены – он казался ей безопасным, неспособным вызвать ненужные воспоминания, и смотрела только туда. Она не желала видеть противных котят на плакате и книг на полке, блокнота на столе докторши и карандаша в ее красивых пальцах. Как они не понимают, что все эти вещи напоминают о маме? Все здесь, в настоящем, казалось ненастоящим, потому Дарина, сложив ручки на коленях, смотрела в стену и отключала сознание от навязчивого голоса докторши.

Где она была вчера? Это просто: она оказывалась с мамой, в любом месте, в каком только хотела, и ничто не могло им помешать. Иногда, правда, в сознание девочки прорывался чужой голос и сбивал ее мысли, но она научилась быстро блокировать его и даже извлекать пользу из обрывков фраз.

Когда врач спросила: «Что ты делала вчера?», Дарина, уцепившись за воспоминание, решила, что вчера она была с мамой в парке. Ей пять лет, они взяли плед и яблочные оладьи, которые мама напекла специально для их маленького пикника, и отправились в путешествие. Мама из каждого, даже самого простецкого похода, устраивала увлекательное приключение. Они ехали не просто в парк, у них была цель: увидеть сказочную белку, случайно попавшую в их мир из волшебной страны и угостить белочку орехом.

Мама была зоологом и умела разговаривать с животными, и даже когда Дарине было восемь, она продолжала в это верить, потому что много раз наблюдала за тем, как звери подходили к маме близко-близко, не боясь ее и не убегая. Только ее мама могла спокойно покормить белку прямо с руки, или найти вечером ежа, притаившегося под кустом в парке, или рассказать интересную историю про сойку. Дарина в свои восемь лет знала много-много чего про птиц и зверей, легко отличала платан от клена, запомнила все названия дикого адониса, сушила разные цветы и делала из них картинки.

Никто в парке, кроме Дарины и мамы, не мог вот так же без смущения развалиться на пледе, разложить еду, смеяться и не обращать внимания на окружающих. Другие отдыхающие ютились на поломанных лавочках, с завистью поглядывая на веселую женщину с ребенком: внутренние барьеры большинства людей не позволяли им подобной роскоши и, хотя никакой милиции вокруг не было, народ почему-то считал, что стоит им развалиться на траве, как откуда ни возьмись появятся люди в форме и прогонят их. Привычка озираться по сторонам и ждать одобрения окружающих прочно укоренилась в людях, живших на полуострове в те времена.

Маму звали Людмилой, но все звали ее Люси, а Дарина в шутку называла Люсиндой. После пикника мама с дочкой обязательно навещали уток, для которых был припасен хлеб, затем они шли в небольшую сосновую рощицу, чтобы послушать дятла, после чего отправлялись к речушке и бросали в нее камушки. Круги, которые расходились после каждого брошенного камня, оказывается, могли создать улыбку на лице грустного человека где-то в далекой стране. Когда одна из них находила большущий камень и бросала его в воду, тот издавал громкий звук, и брызги летели в разные стороны. Они смеялись до упаду, уверенные, что грустный человек не просто улыбнулся, а внезапно расхохотался.

Вспоминая об этом, Дарина слегка улыбалась, и ее пальцы шевелились, словно перебирая камушки.

– Дарина, может быть, ты хочешь мне что-то рассказать? Повспоминать? Я здесь для того, чтобы выслушать тебя, – сказала доктор, увидев, как маленькая пациентка слегка приподняла бровь.

Девочка не хотела признавать потерю и первое, что Анна Сергеевна должна была сделать – это заставить ее осознать произошедшее. Ведь состояние малышки было пугающим, она почти перестала следить за собой, забывала поесть и умыться, превратившись в куклу, которую мыли, одевали и кормили чужие руки. Положение усугубляло то, что из родных у Дарины остался лишь отец – властный и суровый, молчаливый и хмурый. Анна Сергеевна всегда испытывала дискомфорт в его присутствии. Этот человек был постоянно занят и заботу о дочери перекладывал на плечи нянь, которые могли помочь девочке лишь на бытовом уровне. Когда он спрашивал о дочери, Анне Сергеевне казалось, что его интересует не столько ее состояние, сколько то, как хорошо доктор выполняет свою работу. Ей казалось (она была уверена в своих подозрениях), что Корсакову важно лишь то, что его приказы исполняются. Он не просил и не сотрудничал и, приведя дочь к ней на прием впервые, просто приказал вылечить девочку. И результатом должно стать не исцеление маленькой пациентки, а полное повиновение его воле. Они обе – пациентка и врач – должны были сделать так, как хочет он.

– Какие результаты? – спросил Корсаков после первого же сеанса.

– Борис Владимирович, вы должны понимать, что результаты могут быть еще очень нескоро.

– Вы же лучший специалист, – требовательно сказал он, – сколько мне ждать?

– Психология не точная наука, я не могу давать никаких гарантий. Может пройти неделя, а возможно, годы, прежде чем появятся положительные результаты.

Борис Владимирович усмехнулся:

– Годы? Она маленькая, должна быстро все забыть.

Должна? Анна Сергеевна заставила себя не подать виду, что слова Корсакова ее покоробили. Хоть она и была психологом, но не могла спокойно относиться к чужим порокам. Спорить с отцом девочки было рискованно, и как втолковать такому человеку, что каждый случай уникален, что нет единого решения данной проблемы, что не может она щелкнуть пальцами перед глазами девчушки и заставить забыть?

Словно угадав, о чем она думает, Корсаков сказал:

– Может, гипноз? Введите ее в транс и внушите, что все хорошо.

Доктор содрогнулась, но взяла себя в руки:

– Обещаю, что попробую все приемлемые методики. Сегодня мы только познакомились, для начала мне нужно проанализировать ситуацию, подумать, составить план. Дарина не знает меня и потребуется время, чтобы девочка начала мне доверять.

Последние слова доктора понравились Корсару, и он кивнул:

– Хорошо, подождем.

Глава 2

Спустя два месяца после первой встречи Анна Сергеевна не могла похвастаться положительными результатами. Порой доктору казалось, что их сеансы не только не помогают, а, скорее, наоборот, усиливают отрицание, девочка явно не хотела двигаться дальше, и вывести ее из состояния апатии не удавалось.

Уговорить Корсакова на совместную терапию оказалось невозможным. Этот человек замкнулся в себе, и Анна Сергеевна была уверена, что в какой-то мере его замкнутость провоцирует и замкнутость Дарины. Он, как единственный близкий человек, должен был помочь девочке, быть рядом, говорить с ней, тогда как он оставил дочь на попечение нянек и психолога и занялся своими делами. Что это были за дела, доктор не знала, но спросить о том, что творится у них в доме, не решалась. Это был, пожалуй, самый сложный случай в ее практике. Корсаков не слушал ее советов, и вряд ли выполнял рекомендации. Она предполагала, что он и сам тяжело переживает утрату, и его эмоциональное состояние мешает им всем. Но оперировать она могла лишь предположениями и домыслами.

– Дарина, – решилась врач, – расскажи мне о маме. Какой она была?

На мгновение Дара очутилась не в парке, где они с мамой собирали каштаны, а в противной комнате с крашеными стенами. Напротив сидела женщина – врач и спрашивала ее о маме. В глазах девочки мелькнуло беспокойство: что значит – была? Суть этого вопроса она отказывалась понимать. Доктор улыбалась малышке и терпеливо ждала.

В ответ пациентка закрыла глаза и тряхнула головой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь на ее лице появилось безмятежное выражение. Перед глазами предстала мама – и все стало хорошо.

* * *

Мама не боялась носить яркие платья, вплетать в волосы ленты и обматывать руки кожаными браслетами. Ее волосы – пушистые и волнистые – всегда были распущены, а на веснушчатом лице играла улыбка. По сравнению с серыми женщинами, похожими одна на другую, которых Дарина видела вокруг, ее мама казалась феей из сказочной страны. Почему-то все другие мамы были злыми или грустными, ходили в одинаковых унылых платьях, в неудобной обуви на каблуке, из-за чего походка их становилась некрасивой, и шли эти женщины медленно, словно устали от жизни. Прически у них тоже были смешными – похожими на одуванчик, и старили этих женщин на десяток лет. Дарина часто слышала, как они сетуют на жизнь и на мужей-недотеп, по полгода откладывают деньги на новые сапоги и дерутся в очереди за туалетной бумагой.

Ее мама была полной противоположностью этим теткам: она шила себе летние платья из белоснежных вафельных полотенец, а потом раскрашивала их синькой и зеленкой, носила простые сандалии без каблука, плела из кожи браслеты и обходила десятой дорогой очереди. Зимой она вязала всей семье свитера, шарфы и шапки из ярких ниток, красила которые самостоятельно. После просушки они вместе сматывали нитки в клубки, и мама при этом постоянно рассказывала истории, что приключились с тем или иным клубком и какая судьба ждет их в будущем: одним предстоит стать варежками и греть ручки, другим – носками и отмерить много километров странствий.

Маленькая девочка просто обожала неунывающую мать. Она часто слышала странное слово – хиппи – доносившееся от угрюмых теток им вслед. Это звучало как оскорбление, и Дарина никак не могла взять в толк, как может быть оскорблением то, что ее мама самая красивая, веселая и необычная из всех? Она выделялась на фоне других, как единственный цветок, выросший на заброшенном пустыре среди пожухлых сорняков. И ведь такой цветок радовал глаз, был красив и вселял надежду, как можно было его не любить?

– Мама, кто такие хиппи? – спросила Дарина однажды. Слово ей нравилось, звучало оно весело и мягко.

Мама внимательно посмотрела на Дарину:

– Хиппи – это люди, считающие себя свободными… или хотя бы такие, которые стремятся стать свободными.

– Свободными? Разве все люди не свободны? Мы же не сидим в клетках.

– Нет, доченька. Не все люди свободны. Чувство свободы оно рождается внутри нас. Ты должна жить, чувствуя себя свободной, независимой. Должна научиться делать выбор сама, не позволять кому-то руководить твоей жизнью.

– Какой выбор, мама?

– Например, все девочки во дворе ходят в одинаковых лосинах, а тебе хочется надеть широкие брюки, потому что в них удобно.

– Понятно, – ответила Дарина. Затем, чуть подумав, спросила: – Значит, мы хиппи, мама?

– Нет, Дара, мы не хиппи, – ответила мама.

– Почему тогда все вокруг говорят, что мы хиппи? И почему все считают, что это плохо?

– Люди боятся того, чего не понимают. Люди не хотят быть свободными. Намного проще жить так, как говорят другие. Но мы все равно намного свободней, чем все вокруг и, возможно, когда-то я обрету настоящую свободу.

– А папа?

– А папа – самый несвободный человек из всех.

– Но почему? Может ли он стать свободным?

– Я очень-очень на это надеюсь. Мы попробуем ему помочь.

Дарина мало что понимала из маминых разговоров, но то, как мама выглядела, когда говорила о свободе выбора, о будущем, о независимости, Даре очень нравилось. Ее лицо становилось таким загадочным и в то же время расслабленным, словно в одно мгновение она улетит ввысь, как волшебный эльф, и девочке до смерти хотелось стать такой же: смелой, красивой, яркой.

Глава 3

Однажды Анна Сергеевна решила изменить подход. Если девочка не хочет признавать, что ее матери больше нет, что ж – ладно. Пусть расскажет о своей жизни, пусть начнет говорить хоть что-то.

– Сколько тебе лет, Дарина?

Нет ответа.

– Тебе шесть. Расскажи, где вы живете? Кем работает мама? Чем вы занимаетесь по вечерам?

Лицо девочки стало осмысленным, она перевела взгляд на доктора, и Анна Сергеевна вся подобралась в предвкушении долгожданного ответа. Она боялась шелохнуться и вздохнуть, чтобы ненароком не спугнуть пациентку, но все было напрасно. Дарина вновь смотрела на стену, но глаза у нее забегали, словно девочка переживала происходившее с ней когда-то, и Анне Сергеевне ничего не оставалось, как наблюдать и гадать, о чем же думает малышка.

Дарина перестала видеть стену, хоть и смотрела на нее в упор. Теперь она была не в кабинете, а в маленьком домике, где они жили когда-то втроем.

* * *

Мама всегда говорила, что это самые счастливые дни в ее жизни. На самом деле жили они не в домике, а в полуподвальном однокомнатном помещении, где был только старый диван, из которого торчали пружины, и шатающийся стол, под который подкладывали книгу. Запах плесени въелся во все вокруг, пропитал одежду и постель, кроме того этот вездесущий грибок то и дело расползался по стенам, и маме приходилось постоянно с ним воевать. Неунывающая Люси рассказывала Даре истории о войне со злыми микроскопическими воинами, которые хотят захватить их дом, но она – Люсинда – до сих пор всегда побеждала. И Дарина каждый раз пыталась рассмотреть в черной плесени невидимых человечков, уверенная, что там целый мир мини-чудовищ.

Дарина не замечала всей убогости их жилища, ведь дети видят все иначе, чем взрослые. Ей было уютно с мамой в этой комнатке. Рядом с входной дверью, которая выходила в небольшой общий двор, располагался крохотный клочок земли, и они с мамой выращивали там анютины глазки, а еще укроп и петрушку. Мама мечтала об участке побольше, где можно было бы посадить помидоры и огурцы.

– Ах, Даринка, как пахнут кусты помидоров: солнцем, теплом, жизнью и витаминами!

– Витаминами?

– Именно! С возрастом ты узнаешь запах каждого витамина.

Днем Дара ходила в детский садик, а мама шла на работу. Так как домик был слишком мал, они не могли завести собаку или кота, но мама работала в самом замечательном месте на свете – на зоологической станции и там Дарина могла играть с разнообразными животными сколько хотела. Здесь были и хомяки, и белые крысы, и ежи, и черепахи. Эти животные жили своей уникальной жизнью, и Дарина, разговаривая с ними, каждого считала своим другом.

Дара росла на удивление тихим ребенком – вдумчивым и наблюдательным. Она могла часами просиживать рядом с клеткой, где в колесе неугомонно носилась белка и просто наблюдать за ней. От матери Дара переняла привычку разговаривать со всем живым – с растениями, животными и даже с насекомыми.

По вечерам мама готовила ужин, и они ждали отца. Это ожидание могло оказаться очень долгим, и порой Дарина засыпала, так и не увидев его перед сном. Чаще всего он был немногословен и угрюм, его тревожило что-то, он почти не обращал внимания на нее и маму. Мама жалела отца и, поставив тарелку с ужином перед мужем, обнимала его коротко стриженную голову. Дарина, подражая матери, бросалась к папе и прижималась всем своим маленьким тельцем к нему. Тогда он словно переносился к ним из иного мира, в котором пребывал весь день и который занимал его мысли, взгляд папы смягчался, он трепал дочку по голове и целовал в щечку, после чего накидывался на ужин.

– Скоро мы переедем отсюда, я тебе обещаю, – твердил папа, как заклинание, чуть не каждый день.

– Но нам хорошо здесь, – возражала Люси. – А если бы ты бывал с нами чаще, было бы вообще прекрасно.

– Как может быть хорошо в этой конуре? Не говори глупостей.

– В конуре? – Дарина рассмеялась. – Конура – это домик для собаки.

Папа отодвинул тарелку и резко вскочил:

– Вот именно! Моя семья не должна жить в домике для собаки!

Дарина недоуменно уставилась на отца, интуитивно понимая, что лучше не вмешиваться.

– Боречка, милый, успокойся. Ведь материальное это совсем не главное. Мы любим друг друга и можем быть счастливыми.

– Опять эти твои хиппушные убеждения. Что за глупости? Неужели ты не хочешь нормального дома, достатка, не работать и не знать нужды?

– Я могу быть счастлива и здесь.

– А я не могу, – отрезал Борис. Потом внимательно посмотрел на жену, в глазах его мелькнуло презрение. – Некоторые крутят у виска, когда ты проходишь мимо. Все эти твои фенечки и ленточки… У нас все будет по-другому… Можно отказываться от материальных благ, когда их нет. Убедить себя, что тебе они не нужны. Но вот увидишь, как только я разбогатею, тебе уже не будет так безразлична мода и драгоценности, и ты выкинешь в помойку свои дешевые браслеты.

Люси обиделась. Она поджала губы и отвернулась, а Дарине очень хотелось отругать отца и броситься маме на шею, но она, не двигаясь, сидела на диване, прижимая к груди одноглазого медведя.

– Чего ты надулась? – уже мягче спросил Борис.

– Когда-то тебя все устраивало. Тебе нравились фенечки, и ты не хотел меня переделать. Я нравилась тебе такой, какой была.

– Ну, прости. Ты и сейчас мне нравишься. А твои фенечки – вызов всему обществу. Когда я увидел тебя в первый раз, в том нелепом цветастом сарафане, босую, лежащую на траве с книгой… – Корсаков заулыбался. – Какие-то бабки распинали тебя за неподобающее поведение… а ты даже не поворачивала головы, не обращая внимания на их кудахтанье, я решил, что только такая мне нужна жена – сильная, уверенная в себе, делающая то, что считает нужным.

Люси заулыбалась в ответ, вспоминая их знакомство. Она не умела долго обижаться, и муж знал это: всего пара нежных слов могла заставить Люси забыть все обиды.

– И что изменилось? – Она уже просто спрашивала, интересуясь на самом деле, а не выражая обиду.

– Я изменился, Люси. Мне хочется большего, мне нужны деньги и власть. И я должен их получить, пока еще не поздно. Я зачерствел, когда именно – не знаю. Мне приходилось совершать вещи, которые не хотелось, а сейчас я делаю все то же самое, но уже ничто во мне не противится этому. Я изменился… да, Люси. Только ты и Даринка неизменны в моем мире, вы как два маленьких якоря держите меня и не даете уплыть туда, откуда не будет возврата.

Ты не видела меня на работе, там я совсем другой человек и только здесь становлюсь на время прежним. Еще немного – и моя новая натура возьмет верх.

Люси внимательно слушала. Понимала ли она, о чем говорил муж или нет? Порой ей казалось, что она должна вмешаться, докопаться до истины, попробовать исправить что-то. Но потом думала, что ее любовь – безусловная, и ей все равно, какой он, она будет любить его, что бы он ни выбрал. Так случилось однажды – она полюбила его, привязалась всем сердцем, и ничто не изменит этого. Да и кто, кроме нее, полюбит его?

Когда-то давно Борис раз и навсегда поставил условие – не обсуждать его работу, это было, пожалуй, единственное, что он потребовал от жены, и она согласилась. Потом она много раз задавала себе вопрос: почему она пошла на это? И отвечала сама себе: она верила, что дела его хорошие, ее воображение рисовало возлюбленного секретным агентом, спасающим мир, а может, Робином Гудом, помогающим беднякам.

Позже она поняла, что это далеко не так, но было уже поздно. Люси оказалась накрепко связана с этим человеком, у них росла дочь, был совместный быт и они любили друг друга. Своим молчанием она в какой-то мере помогла стать мужу тем, кем он стал. Потому считала себя соучастницей всех его дел.

Люси думала, что потеряла себя в браке, что ее девичьи мечты о свободе день ото дня таяли, она становилась приземленной, и потому держалась за образ хиппи, как за спасательный круг. Должна ли она воспитывать дочь с мыслями о свободе и независимости, либо же не забивать девочке голову наивными мечтами и готовить ее стать женой и матерью? Ведь ее мечтам не суждено было сбыться, и реалии жизни таковы, что девочки выходят замуж и живут потом мечтами мужа.

У нее был шанс воспитать дочь с иными представлениями о счастье, но имела ли она на это право? Тогда она могла обречь ее на то, что Дара останется несчастливой на всю жизнь. И нужна ли кому-то свобода и независимость так, как ей? Люси думала, что время еще есть, что дочка еще слишком маленькая, пусть верит пока в говорящих белок и ежей, а о серьезных вещах они поговорят позже, когда ей будет лет десять.

Как часто мы доверяем свою жизнь будущему, которому не суждено сбыться.