Текст книги "Дневник дьявола"

Автор книги: Ирек Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Вернемся к летаргическому сну. Когда родился дедушка Август, его брат продолжал находиться в спячке. Заинтересовавшиеся этим случаем врачи из Гейдельберга, в том числе и мой второй прадедушка, постепенно теряли терпение, дожидаясь, когда маленькое чудо перестанет дышать и можно будет вскрыть его крохотный череп и подтвердить диагноз об отеке мозга или опередившую свое время теорию о гематомах. Когда-нибудь я более подробно остановлюсь на том, каким образом его кормили, пока же поведаю вам, почему он оказался в таком положении. Когда брат моего дедушки, держась за мебель, учился делать первые шаги, неловкая, кажется тринадцатилетняя, служанка, бегая между кухней и гостиной в лихорадочном ожидании гостей с тяжелым медным светильником в руках, задела им голову мальчика. Брат дедушки упал замертво рядом с большим дубовым столом, а все семейство медленно и осторожно приближалось к нему, словно подкрадываясь к его душе. Маленькая кузина моего дедушки, которая, играя гаммы, упражнялась в игре на фортепиано, на мгновение затихла, но, не видя причины странного поведения взрослых, сочла их приближение к столу глупой – а какой же еще? – игрой и принялась аккомпанировать им. Первой вскрикнула служанка, светильник выпал из ее рук. Прабабушка бросилась на колени, пытаясь разбудить ребенка. Безуспешно. На секунду она забыла, что беременна, но тотчас же, ощутив тянущую боль в области живота, лишилась чувств и упала рядом с ребенком, который спал безмятежно и неподвижно, не обращая ни малейшего внимания на всеобщую суматоху. Он проспал так два месяца и не увидел ни рождения брата, ни чего-либо еще, кроме снов, которые мой отец, размышляя об этом случае пятьдесят лет спустя, назвал «поистине архетипическими» [25] .

Я на мгновение задумался о том, что сейчас написал. Так как история моего рода становится все более туманной из-за эмоций, которые охватывают меня в ходе повествования, я принял решение познакомить вас со своей семьей, показывая фотографии моих родственников как подтверждение их существования. Собственно, это несколько сохранившихся снимков из семейного альбома. С их помощью мне будет проще рассказывать о нашей истории. Пожалуйста, не волнуйтесь. Я не хочу присваивать себе роль главного героя повествования. Главным был и останется Фишман. Может быть, я слегка переборщил, рассказывая о себе, но причиной этого является банальное тщеславие слуги, который на протяжении многих лет был тенью ненавидимого им господина, благодаря которому сейчас – вот насмешка судьбы! – получил возможность высказаться. Впрочем, идеей тиражировать портреты предков я также обязан своему патрону.

Даже когда мне удается заснуть, Он никогда не снится мне. Может, оно и к лучшему? В сотый раз перечитывая дневник Фишмана, я не обращал внимания на эту фразу. Где-то на краю сознания я видел в ней еще одно подтверждение тоски Фишмана по Несбыточному. Однако в ходе производимых в архиве моего шефа поисков и наведения там порядка я наткнулся на фотографию, которая, как мне показалось, связана с таинственным высказыванием. Представьте себе: высокий молодой человек в тесноватом коричневом костюме, на подкладке которого могла быть пришита метка «Джозеф К. Коллекшн», стоит на фоне мутной реки или обшарпанной стены, не помню точно, а вместо головы над его плечами витает большое, светлое облако с неровными краями. Он держит за руку маленького мальчика лет пяти, одетого в похожий коричневый, слегка мешковатый костюм, с таким же облаком вместо головы. Нет никаких деталей, по которым можно было бы определить место, где был сделан снимок, – ведь в мире так много мутных рек и обшарпанных зданий. Стоило мне взять в руки эту фотографию, как я заметил на ней следы любительского фотомонтажа. Два облака были вырезаны из какого-то глянцевого журнала и наклеены на лица изображенных на ней людей. Из любопытства я удалил сюрреалистические объекты бритвой, но, к собственному удивлению, понял, что лица были засвечены при проявке. Поначалу я подумал, что это бракованный снимок, один из тех, что с каждым новым переездом накапливаются в коробках, все больше засоряя наш дом, и остаются с нами до самой смерти.

Однако у того Человека-без-лица, который был выше ростом, на левой руке не хватало верхней фаланги большого пальца. Значит, подумал я, это мог быть Фишман. А кем тогда был мальчик? Сыном? Братом?

Об этом я тоже пока не догадывался, находясь в ливанской деревне, где мне пришлось глотать пыль под кроватью, в то время как мой работодатель прохаживался по комнате и открывал для себя политические принципы, лежавшие в основе происхождения монотеистических религий. А ведь то, что произошло на следующее утро, было необыкновенным образом связано с облаками на головах, в мозгах или где они еще были у этого психа. Тогда, в Ливане, закончив предаваться размышлениям, он наконец разрешил мне выползти из-под кровати и лечь спать. Ранним утром он разбудил меня, какая-то женщина принесла нам козьего молока и кусок вяленой баранины. За едой он сказал:

– Через час над нами взорвется самолет. Небольшой, пассажирский. На его борту находятся какие-то важные американцы или евреи. Подрыв будет произведен в километре отсюда… к востоку.

Я поперхнулся куском жесткого мяса.

Это известие потрясло А.

– Ты не хочешь знать, кто будет на борту?

– Нет.

– Даже если там окажется Президент США?

– Тем лучше.

– Мы бы хотели, чтобы этот снимок впервые был опубликован в Сирии и Иране. Инсценируем твое похищение… и потом расскажем, каким образом у нас в руках оказалась фотография.

– Идет.

– Спасибо за помощь. Тебе воздастся. Мы благодарим тебя за поддержку нашего дела.

Идиот.

– Кто будет в самолете?

– Не знаю.

У меня был час, чтобы предупредить заинтересованных лиц. Только как это сделать? Мне не удастся незаметно ускользнуть, а если бы и удалось, что с того? Я даже не знаю, в каком направлении нужно идти. Кроме того, доносчика быстро вычислят, и я получу пулю в лоб. Может быть, Фишман прав – хотя окончательно я поверил в его слова намного позже, – говоря, что нам не дано предотвратить трагедию, она непременно произойдет не в одном, так в другом месте. А предавая огласке зверства – прошу прощения за это слово, но что-то другое не приходит мне на ум – террористов, мы не даем уснуть человеческой совести и направляем людей в сторону добра. Да-да, именно добра. Я уже несколько раз признавался в том, сколь притягателен для меня был этот человек. Отдаю себе отчет в том, что такое объяснение не всегда звучит убедительно. Тогда, возможно, мне следует прямо назвать мое тогдашнее состояние духа? Я был очарован скрытым в нем Злом.

Самолет появился на горизонте в назначенное время, и я видел, как неумолимо он приближается к тому месту в небе, где для него наступит Апокалипсис. Фишман наблюдал за ним в объектив, что-то сердито бормоча себе под нос. Возможно, он шептал заклинания, испугавшись, что часовой механизм бомбы не сработает вовремя? Объект летел низко, словно идя на посадку или пытаясь исчезнуть с экранов радаров. Я смотрел на какую-то точку в небе. Потом я много раз задумывался, откуда у меня возникла непреодолимая уверенность, что именно в этом месте произойдет взрыв. За пятнадцать секунд до взрыва Фишман начал отпускать затвор, раз, два, три… на счете «четыре» он так стиснул пальцы с зажатым в них фотоаппаратом, что побелели костяшки, словно испугался ударной волны. Медленно и аккуратно он изменял фокусное расстояние, пока не взял очень широкий угол, дождавшись, когда наконец взрыв разметал самолет по небу, жадно поглощавшему все новые элементы, которое исторгло из себя облако огня и дыма. Я восхищался его спокойствием, укоряя себя за восторг, приковавший меня к земле, словно ребенка, которому при взгляде на эту сцену даже в голову не могло прийти, что кто-то может страдать.

Небо было безоблачным, и только много лет спустя, увидев рисунок, я понял, почему Адриан был так зол. Детали самолета разлетаются на фоне огромной тучи, края которой образуют ряд фигур, точнее, лиц, воющих и пытающихся выкарабкаться из влажной, белой массы. Если бы мне хотелось съязвить, я бы сказал, что основатель метеорологии Иезекииль [26] в тот раз покинул нашего героя. Ни с того ни с сего я вдруг увидел фрагмент Страшного Суда кисти Фра Анджелико [27] . Тот, где черная фигура дьявола пожирает обнаженную душу какого-то несчастного, а через отверстия его тела пытаются вырваться на свободу демоны. Или, напротив, их затягивает внутрь? Хотя, возможно, я преувеличиваю, ведь набросок Фишмана лишен волшебной симметрии, присущей фрескам Фра Анджелико.

Потом начался сущий ад, по деревне туда-сюда сновали десятки военных машин и карет «скорой помощи». Спрятавшись в доме, мы всю ночь слышали шум и перекличку солдат. Раздался даже выстрел и чей-то плач. Мы не разговаривали, однажды я попытался шепотом спросить о чем-то, но Адриан рявкнул на меня как разъяренный пес, и мне пришлось замолчать. Следующий день прошел спокойнее, а вечером в наш дом вошли несколько вооруженных мужчин в масках. Акцент выдал в них палестинцев. Я перевел Фишману их требование немедленно катиться куда глаза глядят и видел, как Фишман отдал одному из них пленку. Потом нас затолкали в разбитый грузовик, и мы долго ехали в неизвестном направлении, пока не рассвело. Должно быть, все было хорошо спланировано, так как мы без приключений добрались до предместий Бейрута.

Там нас разместили в каком-то подвале, дали еды и заперли. Я не знаю, сколько времени нас продержали в темноте – день или все пять. Фишман был совершенно спокоен, казалось, в этих темных и влажных подвалах он чувствует себя прекрасно. Я же сходил с ума: ничто не отнимает столько сил, как отсутствие возможности перекинуться с кем-нибудь словом, потому что и Адриан, и девочка, которая приносила нам еду, хранили гробовое молчание. Несколько раз я пробовал завести разговор с ребенком, но девчонка вела себя как глухонемая. Однажды я спрятался за дверью и, когда она вошла, неожиданно выскочил на нее, закричав и раскинув руки, словно летучая мышь – крылья. Ни один ребенок не останется спокоен, если его неожиданно напугать, поэтому я пришел к выводу, что она глухонемая. Даже когда мы играли в покер, напрягая зрение, чтобы различить карты, для общения нам было вполне достаточно междометий. Сейчас мне кажется, что я не спрашивал, что происходит. А может, спрашивал, но в ответ получил скупое: «Доверься мне». Спустя какое-то время я начал беседовать со стеной, а Фишман был настолько великодушен, что иногда разрешал мне это. Тогда, в Бейруте, когда я уже насытился тишиной, беседа невидимого с Невидимым доставляла мне удовольствие. Это он про меня и стену. О чем же я тогда говорил?

Высокий, противный голос невидимого был мне знаком. Голос стены, или того, что было скрыто в ней, напротив, был сладок и манящ. Я припоминаю некоторые отрывки. Те, про детей. Если это правда… Не слишком довольный такой характеристикой, я все же представлю этот отрывок на ваш суд – пусть послужит подтверждением эмоциональной нестабильности нашего героя. Я был там, я произносил эти слова, никаких других голосов, кроме моего, там не было; и, хотя я говорю не так, как диктор, мой голос – Боже! – все же нельзя назвать противным…

– Не все дети становятся ангелами. И дело здесь не в таинстве крещения, – произнесла стена.

– Ты хочешь убедить меня в том, что некоторые из них пополняют ряды чертенят? – язвительно поинтересовался невидимый.

– Не говори о них так, ангелы и демоны не взрослеют. У этих существ нет стадий развития.

– Если ты называешь их «существами», то почему же нет? (Вот умора, все было совсем не так.)

– Ты пытаешься применить формулы лингвистической логики к явлениям, не поддающимся описанию.

– Вы не дали мне иных орудий. (Да, это правда.)

– Потому что ты все равно бы с ними не справился.

– Ну, тогда не придирайтесь! – невидимый был резок. Он рисковал.

– Ты можешь вспомнить что-нибудь из своего детства? – ласково увещевала его стена.

– Нет.

– Но это невозможно.

– Зато я более чем хорошо знаю историю своего рода.

– Это все – ничего не стоящие россказни. Фрагмент инфицированной памяти. (Он очень точно это запомнил, но понял ли? – сомневаюсь!)

– Мне нелегко сейчас говорить об этом, вернемся к сути вопроса, – невидимый заговорил спокойнее. – В каких же случаях погибшие дети не могут стать ангелами?

– Если их убили другие дети.

Описание моей вымышленной беседы со стеной занимает в дневнике Фишмана несколько страниц, исписанных бисерным почерком. Я не хочу полностью цитировать его, главным образом из-за неточностей, причиной которых была его плохая память и больное воображение. Я сам не слишком хорошо помню, о чем шла речь, и, честно говоря, сейчас мне самому не верится, будто я разговаривал сам с собой как – извиняюсь за выражение – чокнутый.

Когда нас выпустили, дневной свет, словно ножом, нестерпимо резал нам глаза. Нас выбросили из старого «мерседеса» неподалеку от американских казарм, которые за несколько дней до этого сровнял с землей начиненный взрывчаткой грузовик. Должно быть, наш более чем странный вид привлек внимание солдат, которые окружили нас, целясь нам в голову из автоматов. Они остановились в нескольких метрах от нас. Опыт Вьетнама и Ближнего Востока научил этих парней из Вайоминга и Арканзаса, что, если они подойдут вплотную к лежащим на земле истощенным чудакам, дело может кончиться громким «бум». Вид нашей потрепанной, но все-таки европейской одежды, а также фотоаппаратов несколько успокоил насторожившихся молодцов. Паспорта окончательно разрядили ситуацию, двое помогли нам подняться.

Сначала нами занялся врач, а после – несколько мужчин в форме и в штатском.

В новостные агентства уже просочилась информация о том, кто сфотографировал катастрофу двухмоторного самолета «Сессна-двадцать-с-чем-то» на юге Ливана. Нам показали сирийскую газету, несомненно, являвшуюся самым солидным изданием в стране, где были напечатаны три снимка Фишмана, изображающие момент взрыва аэроплана вместе с его таинственным содержимым.

– Вам не хотелось узнать, кто находился внутри? – спросил нас темноволосый человек в штатском, не проронивший ни слова за все время, пока мы давали показания.

Он пристально смотрел на Фишмана, и мне показалось, что в глубине его глаз затаилась ненависть. Я испугался реакции Адриана и поспешил ответить вопросом на вопрос:

– Кто же?

– Супруга посла США в Дамаске, его маленький сын, врач и двое американских морских пехотинцев. Они летели в Тель-Авив на сложную операцию по пересадке костного мозга. Посол посчитал, что в Сирии условия не те… – Он говорил, словно смакуя каждое слово, а я не мог оторвать взгляд от Фишмана, медленно закрывавшего лицо ладонями.

Я, наверно, уже упоминал странное отношение моего патрона к детям и теперь сгорал от любопытства, пытаясь понять, что происходит сейчас в голове у этого чудовища? Все время, пока нас засыпали вопросами, что мы делали на юге Ливана, как туда добрались, при каких обстоятельствах были сделаны снимки; пока нам приказывали снова и снова пересказывать детали похищения, я неотступно думал о своем шефе и, хотя мне было жаль его, впервые – стыдно признаться – ощутил некую духовную общность с ним. Теперь я стал единственным, на кого он мог опереться, только мне было известно, что он руководствовался благими намерениями. Даже сейчас мне кажется, что уже в тот момент я думал о том, чему только суждено было случиться.

Лететь в Кувейт нет смысла. Война как война. Но… что если Саддам применит против Израиля химическое оружие? Это могло бы стать неплохим сюжетом . Фишман позвонил в Гейдельберг через два часа после похорон моей матери, когда все члены нашей семьи собрались в отцовской гостиной и предавались воспоминаниям об усопшей. Ему даже не пришло в голову выразить мне свои соболезнования, он как обычно сообщил мне, куда мы направляемся, и велел заняться организацией поездки. У меня в запасе было несколько часов, так что я вернулся к гостям и прислушался к их беседе. Как раз говорила тетя Аделаида. Ей еще не было шестидесяти, но она уже выглядела древней старухой-плакальщицей.

– Евреи не хотят принять немецкую военную помощь! Они предпочитают сдохнуть под бомбами Саддама, чем о чем-нибудь попросить немцев! А ведь говорят, что только мы можем обслуживать шахты ПВО! Вы что-нибудь понимаете?

– Для них это дело чести, тетя, – робко заметил я.

– Ах, оставь! Ты говоришь глупости! Какой такой чести, черт возьми? – Тетушка, к великому огорчению моей новопреставленной матери, не чуралась крепкого словца. – Ведь мы едем туда, чтобы помочь! Они что, предпочитают обречь своих детей на гибель? Только на этот раз не от рук немцев, а потому что немцев не позвали?! Этот народ не может обойтись без мартирологии! – грустно закончила она.

– Думаю, мои дорогие, – вставил отец, – что здесь все не так просто. Они уверены, что на самом деле с ними ничего не может случиться. Это общество уже не то, которое уничтожал дядя Фридрих.

Он поискал глазами своего отсутствующего брата, но, не найдя его, посмотрел на меня, словно я был его союзником, после чего продолжил:

– Кажется, Антон Шандор ЛаВей [28] – в кругу моей семьи не было надобности объяснять, кем был автор «Сатанинской Библии» – однажды беседовал с Менахемом Бегином [29] и вынес из того разговора убеждение, что современные евреи, принимая во внимание недюжинные способности к выживанию в условиях войны и формированию государственности, являют собой прекрасный пример сатанинского общества.

– Что ты говоришь?! – Тетушка Аделаида была удивлена.

– Именно. Только представьте себе, что в течение сорока лет можно было выиграть столько войн и так укрепить свои позиции, что никто в цивилизованном мире уже не пытается поставить под сомнение существование государства Израиль, без помощи Нечистого. Одной силы человеческого духа тут явно недостаточно! – патетически закончил он.

Я решил вмешаться:

– По-моему, отец, ты перегибаешь палку. Но я расскажу вам, что там происходит на самом деле, когда вернусь.

– Ты куда-то уезжаешь?

– Да. Фишман решил, что мы будем наблюдать за проведением операции «Буря в пустыне» с израильской стороны.

– Твой Фишман ненормальный, он ведет себя как самоубийца, – озабоченно произнесла тетя Аделаида. – Присматривай за ним, нам нужен такой человек. Он делает прекрасные снимки. Вы с ним делаете, – добавила она, видя, как у меня кусок застрял в горле.

– Самые лучшие еще впереди, – ответил я и попрощался со всеми. Это было в 1991 году.

Собственно говоря, у меня нет никаких идей насчет фотографий в Израиле. Я начал было рисовать людей, гибнущих от зарина на какой-то большой площади, но бросил. Скучно. У меня плохие предчувствия. Посмотрим, что будет дальше.

Я уже не помню, каким образом однажды ночью мы оказались в той маленькой квартирке в квартале ортодоксальных иудеев Бней Брак в Тель-Авиве. Кажется, кто-то прокричал нам, чтобы мы спрятались, так как по радио передали зашифрованное сообщение о приближающемся налете. С самого утра совершенно безрезультатно мы слонялись по кварталу хасидов. При виде фотоаппаратов одетые в черное мужчины отворачивались, а женщины в платках ускоряли шаг. Словно чтобы оживить композицию скучного пейзажа, за нами бегали какие-то дети. Один из них, мальчик лет десяти, с пейсами и в высокой шляпе, был особенно надоедлив. Он указывал то на себя, то на фотоаппарат у меня в руках и все время повторял «файф долларс». В течение первого часа во мне теплилась надежда, что Фишман, как обычно, ждет чего-то конкретного, запланированного, но нет, он бесцельно бродил туда-сюда, его мозг был тщательно зашторен, а я вынужден был бежать за ним, словно собака за хозяином.

Я чувствовал в воздухе что-то, как будто их Бог был совсем рядом. Чувствовал затхлый запах силы и добра. Я ничего не значил в этом закрытом для посторонних мире.

А я? Я начинал задыхаться. Как всегда, когда в воздухе нарастала мощь, которой я не мог противостоять. Если бы они хотя бы боялись нас! Ничего подобного! Нас просто игнорировали. Во взглядах, которые они сразу отводили в сторону, таилось безграничное презрение. Я чувствовал себя не в своей тарелке, олицетворяя в их глазах современность. Они смотрели на меня. И знали, что, даже если я буду щелкать все подряд, на снимках не будет ничего, кроме пустоты. Они были столь же реальны, как и я, но существовали в каких-то иных измерениях. Думаю, Адриан чувствовал, что некая сила окутывает их прекрасным, бархатным покрывалом шабата [30] и уносит в те дали, куда он давно пытается проникнуть. Если бы я тогда мог прочитать мысли нашего героя, то окончательно добил бы его, сообщив, что «по ту сторону» находится нечто, прямо противоположное тому, что он ищет, ибо для человека, который не верит в существование Зла, Добро тоже будет полной абстракцией.

Внезапно, уже после наступления сумерек, кто-то окликнул нас из окна. Женщина. Прекрасная. Она говорила на идиш, но, так как этот язык очень похож на немецкий, мы поняли, что израильтянка предупреждает нас о приближающейся опасности. Мы направились к ней в квартиру, хотя я и пытался объяснить Адриану, что ортодоксальные иудеи не могут помогать гоям. Им это запрещено. Фишман посмотрел на меня остановившимся взглядом и нырнул в темноту подъезда. Я бросился за ним. Я ждал Знамение. И оно было мне явлено. Если самое страшное должно когда-нибудь произойти, то именно сейчас, его час пробил! Глупец! Хотя… еще немного – и оно бы действительно случилось! Оставалось совсем чуть-чуть, я уже предвкушал победу. Его цель – самая чудовищная фотография – была близка. Рукой подать до последнего круга. Я уже чувствовал смрад, исходящий из разинутой пасти Сатаны.

Женщина приоткрыла дверь, окинула взглядом коридор и почти насильно втащила нас в комнату. Она захлопнула дверь и широким скотчем принялась заклеивать щели между дверной коробкой и дверью. Минуту спустя то же самое она проделала с окном. Мы стояли в центре комнаты, не зная, как поступить. Было темно, горела только маленькая свечка. Чтобы добраться до второго окна, женщина отодвинула со своего пути колыбель. Я хотел ей помочь, но она остановила меня жестом и резким возгласом. Только закончив возводить преграду между нами и окружающим миром, она указала на два стула, а сама склонилась над агукающим в колыбели ребенком.

Медленно и внятно произнося слова низким, грудным голосом, который вызвал у меня раздражение, а Фишмана, напротив, полностью околдовал, она объяснила, что через минуту сюда долетят бомбы Саддама, что это может быть химическое оружие, а значит, надо прятаться, что на улице мы бы несомненно погибли, а тут будем в большей безопасности и, наконец, что у нее всего два противогаза, но, по крайней мере, наша кожа не пострадает от ожогов или что-то в этом роде.

Нам раздали противогазы сразу после приземления, так что один я без промедления всучил остолбеневшему Фишману, а второй по примеру женщины надел сам. Мне кажется, что в то время спрос на это снаряжение превысил все самые смелые прогнозы, потому что для себя и своего ребенка женщине удалось найти всего два противогаза советского производства. Они были резиновые, тяжелые, а их шланги были похожи на слоновьи хоботы. Еврейка с ребенком и сами чем-то напоминали слониху с детенышем, особенно после того, как в конце концов на маленькую головку удалось натянуть противогаз. Несмотря на то, что ремешки были плотно затянуты, он все равно был велик ребенку, поэтому незамысловатое сравнение стало еще более очевидным: излишки резины на голове малыша собирались складками, словно шкура на голове у слона или на морде собаки породы шарпей. Мать склонилась над младенцем, не обращая внимания на то, что тот вертелся в колыбели и ручками пытался стянуть с головы слоновью резину, а его плач звучал глухо, словно со дна глубокой пропасти. Сквозь большие прозрачные стекла нам было видно, как она закрывает глаза, сосредоточившись на молитве. Она пребывала в священном пространстве, прося милосердия для своего ребенка. Таинственная и одинокая. Шеф, несомненно, прав, потому что в тот момент он внимательно присматривался к ней, не обращая внимания на мои настойчивые просьбы надеть противогаз. Определенно, ни он, ни женщина не слышали первого взрыва, который донесся откуда-то издалека, словно раскат грома. Впрочем, на последующие, которые долетели до моего слуха секунд через сорок, они тоже не обратили никакого внимания. Колдунья, по воле которой ребенок превратился в слона, шептала заклинания, напоминавшие шум ветра в водосточной трубе. Фишман не сводил с нее глаз. Я боялся взять в руки фотоаппарат. С того момента, как «Оно» произошло, я не пережил более возвышенного мгновения. Но вдруг как будто что-то смилостивилось над нами. Подобно небесному знамению, комнату озарила вспышка. Я очнулся и пришел ребенку на помощь.

Ты что-то путаешь, дружище! Когда я увидел, что стекла на противогазе младенца запотевают, что шкура слона таинственным образом начинает раздуваться, сначала слегка, а потом в бешеном темпе (как пластиковый пакет на головах тех, кто хочет получить – или многократно усилить – оргазм), меня осенило, что ребенок погибает от недостатка воздуха. Чтобы удостовериться, я посмотрел в объектив. Толкнул Фишмана в плечо: «Вот она, самая страшная фотография!», но он не ответил, находясь в состоянии оцепенения. И поэтому я сделал тот снимок. Поймал в кадр колыбель, которая превратилась в раму для картины, и щелкнул затвором. Сверкнула вспышка.

Тогда он очнулся. Женщина тоже. Кошачьим прыжком он оказался рядом с ребенком. Оттолкнул материнские руки и сорвал клапан со шланга противогаза. Словно пылесос, тот со всех сторон жадно всасывал жизнь.

Я бы успел! Успел! Ведь я не хотел смерти того младенца! Я просто хотел, чтобы Фишман получил этот снимок. Самый страшный. Но он предпочел спасти ребенка, вместо того, чтобы позволить одной детской жизни спасти весь мир!

И знаете что? Ненависть к этому человеку сменилась у меня презрением. Когда-то я проявлял милосердие, садясь вместо него в автомобиль, который мог взорваться. С этого момента я стал презирать его!

И еще. Уже тогда я решил, что он все-таки сделает ту, «самую страшную» фотографию. Я не ослаблю хватку, потому что без меня он никогда не найдет то, что так упорно ищет, убивая на пленке невинных людей. Не сможет найти, потому что он просто слабак!

Мы ушли через час, как только объявили отбой воздушной тревоги. Все это время женщина провела у ног Фишмана, благословляя его и называя ангелом, которого неведомая сила приказала ей привести к себе домой.

Мы не говорили об этом. На вопрос, что произошло, он ответил, что случилось чудо. И ни словом не упомянул о том случае в своем дневнике. Однако, как говорится, нет худа без добра. Фишман решил, что на следующее утро мы должны улететь, а мне пришлось проявить крайнюю изобретательность, пытаясь достать билеты на самолет в стране, из которой бежал каждый, кто только мог.

– Два чуда в течение одних суток – это уже слишком, – ехидно заметил я.

– Заткнись и делай, что говорят!

Ну, я и сделал. А когда мы шли на посадку в Афинах, он сказал:

– Со мной происходит что-то странное. Если я обращусь за советом к твоему отцу, ты будешь помалкивать?

Я много раз, хотя и не совсем от чистого сердца, расхваливал перед ним эффективность отцовской терапии.

– Разумеется. Я договорюсь с ним?

– Да, пожалуйста.

Пожалуйста, ха! Попался! И ты еще не раз обратишься ко мне за помощью! В полете он разговорился, пытаясь исподволь вернуться к событиям в доме еврейки.

– А если бы ребенок умер, он оказался бы в раю?

– В нашем, христианском?

– В любом. Допустим, в христианском.

– Он не крещен, а вопрос, могут ли такие дети спастись, будет обсуждаться до бесконечности. При этом можно даже поссориться – как Августин и Фома, впрочем, им не впервой… – И я принялся посвящать его в тонкости теологии, связанные с вопросом, в какой форме души некрещеных могли бы общаться с Всевышним после смерти. Он был настолько взволнован моим рассказом о ребенке, не прошедшем таинство крещения и потому лишенном возможности приблизиться к Богу, что его не могли утешить даже заверения в том, что, по-видимому, бедное дитя все же не будет испытывать страданий. А может, я просто не слишком старался? Ведь мои мысли витали где-то далеко.

В семейных легендах, известных мне со слов отца, сохранилась история, объясняющая нарастание напряжения между ним и матерью, которое я прекрасно помню с того времени, когда был школьником. Кажется, когда я был совсем маленьким, у меня родилась сестра. Однако, прожив всего два дня, она умерла. Мать настаивала, чтобы окрестить ее и тем самым (отец не мог сдержать гнев, когда рассказывал об этом) выбрать для нее вечную жизнь.

– Она ведь уже мертва. Что изменит такое крещение? – возмущался отец.

– Мы все сделаем так, словно она еще жива. Окрестим ее и через два дня похороним в освященной земле, чтобы ее душа не скиталась вечно, голодная и неприкаянная.

– Ты сошла с ума! – кричал отец в ярости. – Она же мертва, кого ты хочешь обмануть?!

– Это можно сделать, я справлялась у католического и протестантского священников.

– Да здесь заговор безумцев! Если она должна быть наказана, потому что мы не успели покропить ее водой, то уже ничего не поделаешь! И виноваты тут не мы, а Всевышний. Я не даю своего согласия на это!

Мать расплакалась. Следует добавить, что беседа (если ее можно так назвать) происходила в больнице, над телом моей сестренки.

– Она останется здесь! Слышишь, ты, идиотка? Она останется в больнице, а мы едем домой. Собирайся!

– Прошу тебя…

– Едем! – И он поцеловал дочь в лоб. – Попрощайся с ней, и мы уходим.

– Нет…

– По-хорошему тебе говорю…

– Нет…

– Попрощайся!

– Не могу… Она нечистая…

Над тельцем младенца отец влепил матери смачную пощечину и, схватив за волосы, буквально выволок из больницы.

Прежде чем приняться за описание встречи, а точнее, встреч Фишмана с моим отцом, я на мгновение вернусь к моменту, когда слуги дядюшки Сэма выпустили нас из казарм в Бейруте. Фишман решил, что мы немедленно покидаем Ливан. На мой вопрос, возвращаемся ли мы в Сирию, он не ответил, очевидно, посчитав его риторическим. Мы молча шли в сторону гостиницы. Мне не давала покоя гнетущая тишина. Завидев перед нашим временным жилищем несколько знакомых корреспондентов, Адриан решительно схватил меня за руку и потащил в противоположном направлении. Гиены жаждали крови. Всем уже было известно, кто сфотографировал взрыв самолета. Они рассчитывали на сенсационное интервью. Может быть, даже хотели расколоть меня, так чтобы можно было наконец заклеймить позором счастливчика. Каждый из них на моем месте сделал бы то же самое. Даже если бы он знал, что на борту находится ребенок! Подлые гиены! Прочитав этот фрагмент и зная биографию Фишмана, я наконец-то понял, почему он так отреагировал на историю, которую я тогда рассказал ему… Однако ничто не может оправдать его совершенно неадекватного поведения после того, как он услышал невинный анекдот, с помощью которого я хотел помочь ему немного расслабиться. Когда я закончил, он неожиданно, не сказав ни слова, отвесил мне пощечину и пошел дальше, в то время как я, удивленный и униженный, сполз на землю, схватившись за нос. Оцените сами (помня, что он обрек на смерть тех людей в самолете):