Текст книги "Свалка"

Автор книги: Иозеф Пушкаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иозеф Пушкаш
Свалка

Анжело ждал, когда это произойдет. Произойдет неотвратимо, как закат, на который он сейчас смотрел. Его ноги по колено ушли в холодный пепел – он долго стоял неподвижно; все вокруг покрывала кроваво-ржавая мгла, и солнце тонуло в ней, его края подернулись темной каймой; громады проржавевших конструкций покосились, словно низверженные кресты, словно гигантские спирали вьюнка, окутавшего невидимые столбы воздуха; огромные пузыри ржавчины отмечали места, где громоздились горы старых машин; одинокие стены с выбитыми окнами, сквозь которые виднелись облака, помаленьку осыпались под натиском жары и ветра, обдавшего Анжело запахами паленого, гнили, разложения, всесветной ржавчины. Покрытое темной коростой солнце опустилось за груду пустых консервных банок и битых бутылок. Слева, далеко от Анжело, жарко пылал костер, отбрасывая блеклый свет и порождая множество изменчивых теней Огонь горел здесь с незапамятных времен, когда шальная искра воспламенила вытекавший из пробитой трубы газ; и он будет гореть, пока не иссякнет газ, неведомо откуда текущий в трубе под грудами мусора. Огонь можно было погасить, прокопав канаву от болота неподалеку, но он играл в жизни людей свою роль, да и не хотелось никому заниматься долгой тяжелой работой, ковыряться в земле.

Пусть горит, пусть все вокруг спалит, подумал Анжело и перевел мысли на то, неизбежное; если огонь вдруг сам собой погаснет, если солнце вновь выплывет на мглистый небосвод, это ничего уже не изменит, наступающее произойдет, что бы ни случилось. Он вспомнил, как плакала Лючия, когда сломалась последняя игла для швейной машинки. Он смеялся тогда и утешал Лючию: к чему зашивать и штопать те лохмотья, в которых она ходит? Никакая штопка их крепче не сделает, все равно тут же разлезутся.

– Ничего ты не понимаешь, – всхлипывала Лючия, – это была последняя в нашем мире швейная машина, моя машина, она работала, а теперь ее придется выбросить…

Он с умиленной грустью вспомнил то давнее несчастье – ничто в сравнении с бедой, навалившейся на них сейчас. Он упрекал Лючию, что она так долго скрывала это одна несла бремя тяжкого знания и открылась лишь тогда, когда он сам все заметил. Ее ответ был наивным и оттого еще больше испугавшим Анжело: она думала, что все как-нибудь обойдется. Он не мог над ней смеяться, заскрипев зубами, выбежал прочь из их душной берлоги, споткнулся и упал под стеной из гофрированной жести, на кучу острых обломков, раскроил ногу до крови. Тут же поднялся и вывесил над дверью предписанный. знак: черный лоскут на палке. С того дня их друзья вдруг замолкали посреди разговора., и в их глазах появлялось нечто, отчего Анжело приходил в бешенство, а Лючия разражалась истерическим плачем. Но так они принимали свой удел только поначалу. Потом привыкли к каждодневной боли, сжились с ней, хотя она все возрастала по мере того, как неотвратимо близился срок. Когда Лючия побледнела, закусила губы и забилась в судорогах, Анжело молча вышел, встал на куче сыпучего пепла и смотрел, как солнце, садясь, повторяет свой обычный путь по небосклону. Он думал о дне, когда путь солнца прервется, и участь людей будет решена. В глубине Свалки пылало газовое пламя, солнце клонилось к закату, вокруг ползали невидимые чудовища – Ржавчина, Гниль, Разложение.

Все как всегда. Донесся женский крик, и сердце у него сжалось. Свершилось, свершилось, шептал он застывшими губами. Поблизости раздались голоса. Широко раскрытыми глазами Анжело смотрел, как с другой стороны приближаются три темные фигуры. Словно заранее знали, когда прийти, подумал он, и вновь вспомнил об угрозе, возраставшей с приближением старцев. Они увидели его, но не подошли, встали неподалеку, с важным и внушительным видом ждали, когда он к ним подойдет, с трудом переставляя одеревеневшие вдруг ноги. Старики одеты в черные лохмотья чего-то, что некогда было фраками, пожелтевшие когда-то белые рубашки и сплюснутые древние цилиндры. Но облачение их подействовало на Анжело подобающим образом. Он боязливо попытался заглянуть им в глаза, но рассмотрел лишь округлые, бездонные глазные впадины, щербатые рты и седые бороды. Они приветствовали его, величественно склонив диковинные шляпы, и один спросил:

– Уже?

Этот естественный вопрос так смутил Анжело, что он не смог ни раскрыть рта, ни даже кивнуть. Самый низкорослый из троицы пошарил в кармане и вдруг протянул Анжело поблескивающую бутылочку.

– Выпейте.

Анжело схватил драгоценный предмет, и в голову пришла горячая мысль: Лючия не ошиблась, когда говорила, что они, явившись исполнить это, пьют перед тем спиртное, а для укрепления сил дают и родителям. Горло ему обожгло, словно чудесным огнем, на глаза навернулись горячие слезы. Этого ощущения он давно уже не испытывал. И вспомнил о тяжелой пузатой бутыли у себя в берлоге – несколько недель назад Лючия с нечеловеческими трудами раздобыла ее для этих стариков. В бутыли был отличный французский коньяк, давно никем не виданный.

Когда низкорослый прятал бутылку обратно в карман, послышался пронзительный звук, словно по стеклу скребнул металл. Анжело била непроизвольная дрожь. Заметив это, старики подхватили его под руки, а тот, что угощал спиртным, заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:

– Вы не должны думать, будто мы совершаем неправое дело. С вами произойдет то, что издавна происходило со многими. Не бойтесь, мой друг прекрасно владеет ножом, он проделает все безболезненно. Жаль, конечно, что мы не можем использовать шприц или ванночку с водой – медикаменты все вышли, а вода омерзительная. Кстати, это еще одно доказательство нашей правоты. Такое решение неизбежно. Впрочем, вы можете выбирать меж ножом и удушьем, если считаете, что удушение более безболезненно и гуманно. Но должен вам заметить, что смерть от ножа, если перерезать вены, приходит, как спокойный сон.

Разговаривая так, они дошли до ложбины меж двумя холмами из рулонов гниющей бумаги и трухлявых досок. Под покосившимся навесом из гофрированной жести стояли люди. Заметив их, все расступились, освобождая дорогу. Анжело первым вошел в тускло освещенную пещеру, где в углу лежала на узкой постели его жена Лючия и рядом – крохотный, живой, шевелящийся комочек. У Анжело перехватило дыхание, он непроизвольно вскричал про себя: мой ребенок! Он упал на колени, склонился к бледному лицу Лючии, измученной физическими и душевными страданиями. Она смотрела на него, как на незнакомого. Пошевелила искусанными губами, и он едва разобрал ее шепот:

– Я так надеялась, что он родится мертвым…

Издалека, точно из ночного кошмара, донеслось:

– Это мальчик!

Анжело вскочил, в нем вспыхнула было воля к отпору, но тут же погасла: перед ним в тусклом свете коптилки, словно изваяния, стояли старики во фраках. Один из них шагнул вперед, простер костлявую руку и величественно начал:

– Ты родился нежеланным, заранее оплаканным. Родился в мире, напрочь лишенном человечности, а потому мы не можем быть с тобой человечными. Наша обязанность – погасить жизнь, и так обреченную на гибель. Люди перестали рождаться, они лишь умирают. Жизнь исчезает с нашей суровой земли. Кончаются продукты, все меньше пригодного для жизни воздуха, сушу покрывают порожденные цивилизацией свалки, дело рук человеческих; леса и горы превратились в лишенные зеленого ростка пустыни; моря и океаны – в вонючие лужи, полные микробов и ядовитых химикалий. Мир стал Свалкой. Нас все меньше, и живется нам все тяжелее. Сохранить жизнь нет никакой возможности, ничто не отодвинет конца. Потому мы и пришли сюда. Уже много лет мы не позволяем новорожденным оставаться в живых. Нельзя сказать, будто мы бесчеловечны – это всего лишь единственный достойный человека выход, наиболее милосердный. Прости нас, обреченных доживать свою бесполезную жизнь в этом суровом мире. Господь, да пребудет с тобою, дитя.

Он замолчал и отступил назад. Низкорослый протянул руки к ребенку, ждал, когда мать сама распеленает и подаст его. Лючия, прижимая к груди попискивающий комок тряпок, отшатнулась к стене. В ее глазах был ужас, словно к ней протянулись ядовитые щупальца. Умоляющим жестом она указала в угол. Безнадежно уронивший руки Анжело проследил за ее взглядом и увидел там пузатую бутыль, стоявшую на ломаном столике, словно редкостная ваза. В нем словно ожило что-то; он метнулся туда, схватил бутыль и вложил ее в вытянутые руки старца. Недоумение исчезло с лиц стариков, поклоном они поблагодарили Анжело, не веря глазам своим, разглядывали запечатанное горлышко бутыли. Они пили, смакуя, чем большей жадностью разгорались их взгляды, бросаемые украдкой на убывающий драгоценный коньяк, тем сильнее колотилось у Анжело сердце. Старики разговорились, их голоса полны были сердечного участия. Они угостили и Анжело – он выпил; предложили и скорчившейся на кровати Лючии – она отказалась и, словно вспомнив вдруг о своих обязанностях хозяйки дома, горячо принялась уговаривать их, чтобы пили, сколько душа желает. Старики были непривычны к коньяку, особенно после выпитого на улице спирта, так что вскоре они бессмысленно бродили по берлоге, хватались за стены, искали местечка, где могли бы сохранить равновесие. Произносивший речь присел на постель к Лючии, гладил ее по волосам и что-то тихонько нашептывал. Другой оперся о столик, закрыл руками лицо и раскачивался. Седая борода его тряслась. Алкоголь подействовал и на Анжело, но иначе – лишь обострил его чувства, восприятие окружающего. Низенький старик, явно исполнитель приговоров, подступил к нему, положил на плечо сморщенную руку и стал жаловаться, что из него сделали палача, что когда-то он всего лишь заботился, чтобы семейные пары и юноши с девушками были обеспечены противозачаточными пилюлями, но потом пилюли вышли, невозможно стало помешать рождению детей, и ему пришлось делать новорожденным инъекции яда, а когда кончился и яд, пришлось применять вовсе уж драконовские методы, и он превратился в законченного палача. Вдобавок молодые, как нарочно, пренебрегали всякими предосторожностями, и детей рождалось множество. К счастью, эта эпидемия давно пошла на убыль, на всей Свалке отыщется не более одной—двух пар, от которых можно ожидать неприятностей, так что вскоре окончится его ненавистная работа. Упомянув о своей тяжкой доле, старец словно опомнился, выпрямился, взгляд его обрел решимость, из груди рванулся повелительный крик. Другие двое разом подскочили к нему, пытаясь сохранять равновесие. Пустая бутыль с грохотом каталась под ногами, в руке старого палача блеснул нож. Лючия вскрикнула. Случайно или намеренно она перевернула плошку с горящим маслом. Огонь погас, наступила непроглядная тьма. Старики разгневанно закричали.

– Ребенка мне! – распорядился старый палач. – Он мой!

Анжело шагнул вперед; в руках у него оказалось нежное тельце, и ухо защекотал настойчивый шепот Лючии:

– Ты должен его спасти! Должен!

Анжело проглотил слюну и прерывающимся голосом сказал:

– Вот он, ребенок, у меня.

Его обдало жаркое, пахнущее спиртом дыхание. Старик нащупал ребенка и удовлетворенно заворчал. Анжело прижал к себе крохотное тельце, закрыл его руками. Слабый на ноги старый палач вынужден был опереться на него. Анжело чуял поблизости ищущее свою жертву лезвие ножа. Его левое запястье сжали ледяные старческие пальцы, а потом по руке полоснуло острие. Анжело ущипнул младенца, и тот расплакался. Старик нащупал ножку ребенка, но Анжело успел подставить вместо нее свое правое запястье.

Когда зажгли коптилку, ребенок лежал, завернутый в пиджак Анжело, и под ним расплывалась кровавая лужа. Лючия вскрикнула, потеряв сознание, рухнула на кровать. Старый палач спрятал окровавленный нож, кивнул своим. Они поклонились ребенку, один сказал:

– Завтра мы его предадим огненному погребению.

Они вышли, смешные в своих диковинных одеяниях. Анжело подскочил к Лючии и подал ей ребенка:

– Он живой, видишь? На нем и царапинки нет.

Он показал ей свои кровоточащие запястья и улыбнулся. Смеялся так долго, что не знал, смех ли еще это.

Так выжил Анжело-младший, единственный ребенок посреди Свалки, гигантского скопища ржавчины и гнили.

На другой день поутру Анжело с наскоро сколоченным деревянным гробиком под мышкой прошел мимо смотревших ему вслед соседей и друзей к яме, где пылал газ. На краю кратера его уже ждали три неподвижные фигуры – вчерашние старцы, величественные и неприступные – ни следа вчерашнего панибратства, вызванного алкоголем. Заслоняясь ладонью от жара, Анжело бросил гробик в пламя. Старики поочередно подходили к нему, пожимали руку и отправлялись восвояси. Он долго смотрел вслед, глядя, как они спотыкаются на кучах мусора, оскользаются в грязи; его охватила радость – он обвел стариков вокруг пальца, его маленький Анжело будет жить. Но прилив трезвых мыслей о будущих хлопотах и трудностях, страх за будущее вернули его на землю.

Дома его встретили сияющие блаженством глаза Лючии. Ребенок жадно прильнул к ее груди. Анжело сел рядом и обнял ее.

– Вот видишь, я нашла выход, – сказала она. – А ты еще удивлялся, зачем мне этот коньяк.

Он улыбнулся ее наивности, неспособности предвидеть будущее:

– Хорошо, но что дальше? Как мы его поставим на ноги?

– Молока у меня много, – сказала она гордо. – Он вырастет здоровым.

У него не хватило духу напомнить жене, что всю жизнь она грудью ребенка кормить не будет.

Тревога, заставлявшая Анжело забыть и об отцовской гордости, неожиданно улетучилась сама собой. Во-первых, им не удалось сохранить все в тайне от ближайших соседей. Ребенок громко плакал, когда почувствовал холод, и часто будил среди ночи не только отца с матерью, но и соседей, обитателей ближайших берлог. Приходили не только они, но и жители дальних мест, смущенно топтались у входа, заводили разговор издалека и наконец честно признавались: хочется им хоть одним глазком глянуть на ребенка. Анжело боялся сначала, что кто-нибудь донесет старикам, но вскоре страхи рассеялись, и он больше не прятал сына. Желающие могли вволю любоваться мальчиком, и каждый приносил что-нибудь в подарок: банку сгущенного молока, пачку печенья, кусочек сахару, игрушку. Анжело прекрасно понимал волнение, охватывавшее людей при виде играющего на полу крепкого мальчугана. Долгие годы люди старели и умирали, так никогда и не увидев рождения новой жизни.

Анжело-младший, окруженный всеобщим вниманием, любовью и заботой, рос здоровым и красивым. Шло время, Анжело учил сына говорить, людская молва донесла весть о смерти старцев, исполнителей суровых приговоров. На их место пришли другие, но свои обязанности они выполняли чисто формально – на Свалке не осталось больше молодых пар, у которых мог появиться ребенок.

Едва Анжело-младший научился говорить и размышлять, он принялся расспрашивать родителей:

– Почему нет нигде других детей? Велика ли Свалка? Есть ли на земле иные страны? Почему мы не переселяемся в другие места? Почему все такие большие и старые?

Отец объяснил, как умел, что все другие страны либо в точности похожи на их Свалку, либо представляют собой голые скалы, где человеку жить невозможно. С потаенным ощущением вины отец рассказал, что люди старались не иметь детей – их жизнь страшно тяжела, они сами едва-едва в силах выжить. Анжело-младший поскучнел, но тут же развеселился и заявил: когда вырастет большой, он пройдет всю землю из конца в конец и отыщет такую страну, где всего будет в достатке, и люди смогут иметь детей. У его постаревших, дряхлых родителей слезы навернулись на глаза Хоть они в том и не признавались, но возлагали на него большие надежды, верили, что его мечты сбудутся, и сыну в отличие от них выпадет лучший удел, настоящая жизнь. Те же надежды на счастливое будущее Анжело-младшего питали все, кто знал его или хотя бы слышал о нем. Однажды он прибежал домой, зажав в кулаке что-то мягкое, зеленое. Родители рассмотрели его находку и обмерли. Они много об этом слышали от знающих людей: пучок высохшей травы. Когда-то трава росла по всей земле. Известие моментально распространилось, сбежались соседи, все спрашивали смущенного мальчугана, где он это отыскал. Анжело так и не смог объяснить, только показывал куда-то вдаль – он забрел так далеко, что не надеялся вернуться домой.

…Время шло, у родителей Анжело прибавлялось морщин, а над Свалкой все гуще становились черные тучи. Но это были не дождевые облака – клубы тяжелого дыма, зловонных испарений и пепла. Не хватало кислорода, дышать становилось все тяжелее, даже газовое пламя ослабло и поблекло. Возмужавший Анжело рыскал по окрестностям. Исследовал горы проржавевших автомобилей, лазал по закоулкам огромного военного корабля, обследовал несколько сверхзвуковых самолетов, пробирался сквозь завалы ржавых обломков, дымящие кучи разноцветных химических отходов, смрадные глубокие озера нефти и грязи, громады разрушенных небоскребов.

Но травы он нигде не нашел.

…Когда ему исполнилось двадцать, умерла мать, а годом позже и отец. Анжело проделал все то, что наблюдал множество раз: похоронил родителей в тускнеющем пламени кратера. Некому было пожаловаться на свое одиночество и несправедливость этого мира. Во всей округе отыскалось лишь несколько трясущихся старцев, погруженных в ожидание смерти. Они умирали молча, незаметно, и Анжело не тревожил мертвые тела, оставлял их там, где умирали. Несколько недель он прожил в обществе последнего оставшегося в живых старика, но однажды и тот, взглянув на него, едва прошептал:

– Ты Анжело. Я тебя помню, ты Анжело.

И умер. Анжело вышел из темной пещеры, дыша с трудом, устрашенный своим будущим – он остался один-одинешенек, единственный живой человек на всей Свалке.

…И он отправился в путешествие. Оставил позади огненный кратер, горы ржавчины, покосившиеся громады небоскребов. Свалка была бесконечна. Он шагал по грудам пепла, сжигавшего кожу, запорошившего глаза и уши, кашляя кровью в тучах ядовитого дыма, преодолевал широкие реки и озера какой-то скользкой вздувавшейся пузырями жидкости, раздирал ноги в кровь на острых камнях и обломках железобетонных плит. Конца Свалке не было. Вскоре он напоминал обтянутый кожей скелет. Все больше горбился, наконец тащился уже на четвереньках, потом полз. Свалка была мертва и бесконечна.

…Однажды, остановившись перевести дух, он понял, что не сможет сделать и шага. Высох, как мумия. Мозга в голове не осталось, только одна-единственная мысль: он невероятно, невообразимо голоден. Десятки лет не ел. Собрав все силы, поднял руку ко рту и укусил пальцы. Кровь и боль. Он вгрызался. Благодаря этому смог двинуться в путь. Назавтра настал черед второй руки. Потом руки бессильно повисли вдоль умирающего тела, капли крови едва вытекали из ран и падали на мертвый прах Свалки.