Текст книги "Записки бродячего врача"

Автор книги: Иосиф Раскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Социалистическое планирование

В году 1988-м я был очень короткое время исполняющим обязанности заведующего терапевтическим отделением в маленькой больничке в городе Брежневе на просторах Татарстана.

Хозяйство было плановое тогда, будущее четко определено, и в один прекрасный день старшая сестра отделения затащила меня в свой кабинет заказывать медикаменты на 1998 год, на десять лет вперед. Был декабрь, все медикаменты, благоразумно вписанные когда-то в план на истекающий 1988 год, давно кончились, и лечили мы больных бог знает какой отравой.

Мы долго размышляли, какая у нас годовая потребность в кокарбоксилазе, и решили потребовать сто коробок. Все равно не дадут, но лучше потребовать побольше. Так и записали.

В 1998 году я вспомнил об этом эпизоде. Я жил и работал в Израиле, город Брежнев превратился обратно в Набережные Челны, советская власть давно накрылась медным тазом вместе с социалистической системой хозяйствования, но хотелось надеяться, что хоть сколько-то кокарбоксилазы та больница все же получила.

Израиль, 1990—2003

О дне субботнем, собачке и красивом языке иврите

Эта правдивая история произошла, как пишется в реляциях армейского пресс-атташе, на одном из военных объектов на контролируемых нами территориях на западном берегу реки Иордан в субботу, часа в два дня, когда личный состав только начал погружаться обратно в сладостную дремоту, прерванную ланчем.

Вообще-то, по уик-эндам израильская армия разъезжается по домам. Ну, не вся или не совсем вся… Впрочем, не будем раскрывать военную тайну.

Остающиеся несут караульную службу, или исполняют кухонные обязанности, или что там им еще положено по штатному расписанию. И если начальство, подстегиваемое не перегоревшим за неделю адреналином, не придумает каких-нибудь блестящих операций, и не произойдет никаких форс-мажорных катаклизмов, и если поселенцы из ближайшей еврейской деревеньки не решат сходить на экскурсию в лесок на вон ту горку (и тогда их будут сопровождать два джипа с пулеметами и доктор), то время в военном лагере будет посвящено отдохновению духовному и физическому (дрыхнуть, лопать, читать, травить байки, смотреть видик до одурения и т. д.).

Так вот, в два ноль-ноль пополудни медицинская команда, в которой я был врачом, получила приказ срочно прибыть на соседнюю военную базу. Что такое?

Там нашли вроде дохлую собаку. Как, совсем дохлая? Наша или палестинская? Не морочьте голову своими шуточками, а давайте быстренько туда. А пострадавшие – покусанные? Пока неизвестно, там разберетесь.

Это известие вызвало некоторое оживление – все-таки не обычная авария на дороге, куда мы, как правило, добираемся уже после того, как потерпевшие развезены куда надо гражданской скорой помощью или просто разошлись по домам. Почему после всех? В основном потому, что мы едем на армейской карете скорой помощи, полевом амбулансе – это грузовичок с закрытым кузовом, изяществом очертаний напоминающий полуторку времен Второй мировой, с решеткой от камней на пуленепробиваемом ветровом стекле и мигалкой.

Он обшит якобы броневым листом, который пуля из калашникова, говорят, на излете может и не прошить, и способен развивать скорость километров сорок по шоссе при попутном ветре…

Так вот, мы быстро надели бронежилеты, каски, автоматы, стетоскопы и жилеты с надписями «врач» или «фельдшер» – кому чего положено, схватили ранцы с табельным медицинским имуществом и погрузились в этот рыдван. Минут через двадцать прибываем на место и действительно обнаруживаем в дальнем конце базы совершенно мертвую небольшую собачку без следов насилия на теле, в окружении нескольких мающихся бессонницей непокусанных бездельников и дежурного сержанта, осуществляющего оперативное руководство происшествием. Труп обнаружил какой-то идиот и, вместо того чтобы взять собачку за хвост и зашвырнуть через забор на вражескую территорию, сообщил по команде. А мертвое дикое животное на военном объекте – это дело сурьезное… Положено в таких случаях вести труп в ветеринарную больницу в Бейт-Даган (пригород Тель-Авива – полтора часа езды), где ему сделают секир-башка и определят по анализу мозговой ткани наличие или отсутствие вируса бешенства. И если анализ положительный, то всех облизанных покойным зверем ожидает серия болезненных уколов.

Ситуация ясная; я говорю сержанту: «А нас-то зачем звали? Давайте организуйте транспорт, везите в Бейт-Даган». Сержант звонит дежурному по части, тот отвечает: «Что?! Вы в своем уме?! Дохлую собаку?! Машину на три часа?! Ну вы, орлы, совсем спятили. Нет у меня ни машины свободной, ни шофера. У вас там доктор с амбулансом, вот пусть и везет к себе пока, а завтра и отправите».

Тут мой старший фельдшер, перед мысленным взором которого сиеста уже сменилась генеральной помывкой и дезинфекцией машины, делает строгое лицо и говорит: «Ну вы, ребята, оборзели вконец. А если через пять минут нас вызовут на автокатастрофу или на теракт? Прикажете нам проводить реанимацию и транспортировать пострадавших на машине с дохлой псиной на полу? Нет уж, вы лучше положите ее здесь на ночь в какое-нибудь прохладное место, а завтра и отправьте». Я многозначительно молчу и уже больше не суюсь.

А дело происходит летом на холмах Самарии, и единственное прохладное место – это кухонный холодильник с продуктами. Сержанту, которому хочется спать до умопомрачения, такое решение представляется вполне благоразумным, собаку заворачивают в какой-то мешок и всей толпой торжественно несут к холодильнику. И тут, к счастью, выясняется, что холодильник заперт на замок, а ключ – у заведующего кухней прапора, который спит и будить себя не велел ни под каким видом – дир баллак тому, кто сунется (непереводимое арабское выражение).

Но медицинская команда наседает, потому что суббота проходит, а мы еще ни в одном глазу, в конце концов заведующего кухней поднимают под тем предлогом, что доктор его срочно требует. Появляется прапор, коренастый мужичок марокканского разлива с помятым подушкой лицом, не любящий докторов вообще и не в самом лучшем расположении духа прямо сейчас; окончательно он просыпается уже у двери холодильника, обнаруживает собаку, и тут до него доходит, зачем его разбудили.

Должен признаться, что до этого момента я сильно недооценивал выразительные возможности языка иврит, не говоря уже о том, как расширился мой лексикон. Я узнал, как на иврите звучит слово «падаль», что в дальнейшем облегчило процесс понимания моего следующего босса, человека добрейшего, но гурмана в выборе слов; библейское выражение «пэгер хамитхолех» (ходячая падаль) относилось к числу его любимых и использовалось для выражения умеренного неудовольствия. Кроме того, я узнал, что «куда-то далеко» обозначается старинным еврейским словом «къебенимат» (в Тель-Авиве даже есть кабачок с таким названием) – занесенным, по-видимому, еще основоположниками современного иврита в конце XIX века. Ну что делать, иврит сафа яфа (иврит – язык красивый).

Собаку очень быстро поднимают с земли, и вся процессия отступает на исходные позиции.

После еще одного раунда переговоров принимается соломоново решение: дежурный по части сдается и выделяет машину с шофером – «ну только на сорок минут и чтоб никакого заезда за пиццей по дороге, а то знаю я вас…» Дохлая собака на персональном грузовичке, с почетным караулом в виде бронированного амбуланса с вооруженными до зубов доктором и четырьмя фельдшерами перевозится на нашу базу.

Меня выгрузили у медпункта, где уже дожидался пациент, так что я так и не узнал, где песик провел ночь. А на следующий день он был отправлен в больницу на вскрытие в сопровождении фельдшера, которому все равно надо было в Тель-Авив. И никакого бешенства найдено не было. Полный хеппи-энд в переводе на иврит.

Батальная сцена

В конце совершенно безумного дня в приемном отделении, когда доктора уже ничего не соображали и не помнили, как зовут их самих, когда медсестры от усталости перестали огрызаться и пациенты, ожидающие осмотра, выписки домой или отправки в отделения наверх, лежали, сидели и бродили штабелями… старший по команде доктор Раскин обозрел хаос, в который обратилось вверенное ему поле битвы, поправил треуголку и сказал старшей медсестре:

– Потеряно все, кроме контроля над сфинктерами.

– …

Назад к природе

Около семи вечера Моше захотелось пописать.

Он как был, в шортах и босиком, вышел из своего аккуратного коттеджа под красной черепицей, где на просторах кафельного туалета журчал итальянский кремовый унитаз, обогнул дом по аллее между стеной кухни и изгородью из ошалевшей вконец бугенвиллеи и ступил на задний двор, выходящий прямо на невысокие холмы и весь в густом пожелтевшем бурьяне.

Ласковое предзакатное солнце заливало и двор, и заросли кустарникового дуба на холмах, тянувшихся почти до самого Иерусалима. Несметные полчища невзрачных, но сладкоголосых птиц вели свою вечернюю спевку, и воздух был напоен запахами подсохшей полыни, шалфея и еще чего-то несказанного… Моше вздохнул и, расстегивая ширинку, сделал два шага в глубь двора. И тут его укусила змея…

Через неделю Моше, слегка похудевший и желтовато-бледный, сидел у себя в гостиной перед телевизором и пивом «Маккаби» восполнял потерю крови, высосанной врачами в больнице.

Около семи вечера ему захотелось пописать…

Частная практика

В детстве я был болезненным ребенком, даже более болезненным, чем положено среднему ребенку из средней приличной еврейской семьи. Родители не доверяли меня участковому педиатру – симпатичной и, как я сейчас понимаю, вполне толковой докторше, а водили к частным врачам. Это были профессора медицины, все как на подбор кавалергардского роста мужики с сильными и точными руками. Со мной они не сюсюкали, разговаривали на равных, а к родителям относились как к проштрафившимся новобранцам. Они принимали пациентов в недрах своих профессорских квартир, в кабинетах с диванами и креслами темной кожи, с книжными шкафами мореного дуба во всю стену и письменными столами, где Дон Кихот каслинского литья соседствовал с деревянным стетоскопом и царственным письменным прибором из меди и черного мрамора.

И когда моя мама наконец уговорила меня поступать не на биофак, а в мединститут, ее воображение, несомненно, рисовало картину меня, строгого, но доброжелательного, встающего из-за своего профессорского стола с письменным прибором и Дон Кихотом навстречу частному пациенту.

Надо прямо сказать, что ничего подобного со мной не произошло. Кроме каслинского Дон Кихота, который действительно стоит у меня на шкафу рядом с чугунным же бароном Мюнхгаузеном австрийского отлива. Деревянный стетоскоп у меня тоже был, но я его утерял на путях эвакуации.

Но ближе всего к частной практике я оказался в Израиле, когда стал патентованным специалистом в своей области медицины и работал старшим врачом в одной из больниц в центре страны.

В один прекрасный день меня попросили посмотреть частным образом больную старушку, которую сердобольная семья не хотела тащить в госпиталь.

Кожаного дивана у меня по-прежнему не было, поэтому я пошел с домашним визитом и обнаружил, что старушка действительно выглядит не очень хорошо. Пока я собирал историю заболевания у позвавшей меня дочери, пациентка начала издавать какие-то странные хрипы, и я понял, что она входит в отек легких. Пришлось вызывать скорую; приехала реанимационная бригада, старушку заинтубировали, подключили к вентилятору и повезли в госпиталь. Дочь старушки меня потом нашла и всучила гонорар, что только усугубило дискомфорт от всей этой истории.

Прошло каких-то полгода, и меня очень попросили проконсультировать частным образом тяжелобольного русского старика, которому эти бестолковые израильские доктора никак не могли помочь. По глупости я дал себя уговорить; приехал к нему домой, пациент выглядел очень плохо, и к тому моменту, когда я дочитал список его диагнозов (терминальный рак печени, терминальная сердечная недостаточность, тяжелый диабет и пара других малосимпатичных болезней), он таки умер. Я вызвал скорую помощь, они установили факт смерти, а я в состоянии легкого шока убрался восвояси.

И с тех пор я в частную медицину – ни ногой. Конечно, можно было бы купить кожаный диван и попробовать еще раз, но что-то меня останавливает…

Клетка со слоном и надписью

Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим.

Козьма Прутков

Ухмыляющиеся ребята из скорой помощи вкатывают в приемное отделение пациента – молодого человека лет тридцати, лежащего на каталке вполне спокойно, но со скорбным лицом. Я спрашиваю у них: «Чего привезли?» – чтобы определить, нам ли, терапевтам, заниматься пациентом или отправить его прямо к хирургам. Старший из скорой немедля говорит мне с серьезной миной: «Боль в животе, а вообще-то, док, спросите у него самого». Я спрашиваю, и пациент отвечает: «Да вот мой адвокат подсыпал мне в суп крысиного яду…»

И хотя все то, что я знаю о сословии адвокатов (в основном по детективным фильмам), говорит о том, что такое обращение с клиентами вполне характерно для них, все-таки пациента придется, наверно, положить на дальнюю койку, предназначенную для неспешного ожидания психиатра.

Но рутина есть рутина, я кладу молодому человеку руку на живот, и диспозиция сразу меняется. Мы его посылаем на снимок живота, оттуда к хирургам и в операционную. Прободение язвы. То есть пациент, страдающий психиатрическим расстройством, свою совершенно реальную физическую боль интерпретировал в рамках параноидального бреда. Ну поди знай…

Медсестры просят посмотреть побыстрее пациентку со «страшной болью в животе». Она была принята вчера вечером; компьютерная томография живота, сделанная в приемнике, нормальная, анализы ничего себе, и диагноз был поставлен – гастроэнтерит, то есть нечто вроде гриппа, но в кишках, с болями и рвотой, состояние неприятное, но неопасное и проходящее само.

Я подхожу к палате и еще у дверей слышу, как она бодро щебечет по мобильнику. Страшные боли, как же… Я вхожу, беседую с пациенткой, и впечатление синдрома тревожности с тяжелой же ипохондрией прочно укрепляется в моем мозгу. Под разговор (обеспечив концентрацию внимания больной на моих вопросах, а не на том, что я делаю с ее животом) начинаю ощупывание. Она прыгает от боли, но разговора не прекращает. Тут я вообще перестаю понимать что-либо.

Минут через пятнадцать приходит консультант-хирург, осматривает больную с тем же впечатлением в результате. Мы с ним немножко беседуем об этих ипохондриках, от которых житья нет, и решаем повторить томографию, чтобы развеять последние скребущие сердце сомнения.

Через два часа пациентка в операционной. Прободной аппендицит, перитонит… Сейчас, по прошествии трех дней, она бегает по отделению с инфузионной стойкой в руках и телефоном и доводит всех нас до исступления.

Да, жизнь коротка, путь искусства долог… опыт обманчив, суждение… Не будем о печальном.

Негероические записки времен второй интифады

К весне 2002 года Арафат окончательно решил, что он не хочет быть президентом маленького, нищего и коррумпированного государства и заморачиваться поддержанием системы канализации и выплатой жалованья учителям, а хочет продолжать быть несгибаемым вождем национально-освободительного движения и быть на короткой ноге с лидерами всего мира. Его сподвижники тоже начали ощущать на себе болезненные последствия превращения из Че Гевар, героев и борцов, в председателей горисполкомов, министров культуры и шефов транспортной полиции…

Теракты стали случаться ежедневно. Центр Иерусалима вымер, и во всех других городах Израиля люди перестали выходить из дома без особой надобности. Было понятно, что долго так продолжаться не может. Наконец была взорвана гостиница в Нетании, в ресторане которой обитатели дома престарелых ели пасхальный ужин. Израильское правительство, судорожно пытавшееся спасти остатки мирного процесса, оказалось приперто к стенке. Было решено отмобилизовать две дивизии и занять обратно главные палестинские города на Западном берегу. Это решение еще держалось в глубокой тайне, но буквы уже зажглись на стене, точнее, на первых страницах газет и экранах телевизоров…

Краткое практическое пособие по чтению утренних газет в государстве Израиль

Если в утренних новостях вам первым делом сообщают, что уровень озера Кинерет опять понизился и засуха угрожает в самом ближайшем будущем существованию государства Израиль, а также всей мировой цивилизации, а министры, эти козлы, вместо того чтобы срочно организовать транспортировку айсбергов из Антарктиды в порт Ашдод или учинить принудительный сбор мочи у всего населения на нужды сельского хозяйства, опять преступно бьют баклуши, – это значит, что жизнь прекрасна и удивительна, что в Багдаде все спокойно и никаких бедствий и катаклизмов не предвидится, по крайней мере до обеда.

И можно этим новостям верить, потому что нынешние обозреватели с нынешними же майорами генштаба и подполковниками разведки вместе сиживали в окопах в Ливане, или, по крайней мере, вместе ели свиные отбивные у Альберта в Азуре, или и то и другое – и все, что надо, просочилось бы, уж будьте спокойны.

Но если, наоборот, утренний обозреватель с повседневно озабоченным лицом, вопреки обыкновению, вдруг не сообщил, что кабинет министров – это лежбище расслабленных идиотов, развратников и казнокрадов (в чем тот же обозреватель убеждал вас ежеутренне последние два года), а наоборот, что это сплоченная команда заслуженных ветеранов последних трех войн, трезвых и харизматических политиков; если лидер оппозиции, вопреки своему обыкновению, не хочет выдрать печень у премьер-министра и съесть ее в сыром виде на ланч, а, напротив, вспоминает, как они вместе служили в спецназе генштаба, и собирается обсудить насущные проблемы с ним сегодня же вечером, – это значит, что наши дела очень-очень плохи.

Не далее как завтра начнут исчезать со двора военнообязанные соседи (Шмулик и Орен появятся обратно недели через две-три, похудевшие, невыспавшиеся, но с отличным артиллерийским загаром, а жена Шимона будет навещать его еще долго в ожоговом центре в госпитале Тель-ха Шомер). Вам самому тоже позвонят скоро. Вы обрадуете своего босса сообщением о том, что ему срочно придется думать, кто заменит вас на ближайших ночных сменах в блоке реанимации, а потом, оставив неутешного его за этими горестными размышлениями, пойдете набивать карманы тонкими внутривенными катетерами, иглами шестого номера и прочим нужным имуществом, которого в армии нет, а оно ой как может пригодиться…

Мысли офицера запаса отдохновенным субботним утром до и после получении мобилизационного предписания

…И который же нынче час?.. Пол-одиннадцатого утра… это разврат… вставать надо бы… или все же повернуться на другой бок…

Телефонный звонок: «Док? Мобилизация. Прибудьте на сборный пункт, там будут ждать автобусы. Ваши люди уже здесь».

Это война. Пожалуй, придется-таки вставать. Конечно, насчет того, что все мои люди уже собрались, это брехня, но следует все же туда попасть до темноты…

Еще позавчера Шурики звонили из Америки, напуганные сообщениями о ежедневных взрывах, и спрашивали, не хочу ли я отправить к ним детей; и я им говорил, что на самом деле еще не очень плохо, меня вот еще не забрили… «Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие…» А вот начала анекдота не помню…

Ладно, ближе к делу. Война – недели на две, наверно, не меньше… Взять чистых подштанников побольше… О, черт… (следует непереводимая игра выражений на всех трех доступных языках). Всю стирку отвез маме только вчера… И что же, сейчас позвонить и сказать: «Да, между прочим, меня тут слегка мобилизовали… мои трусы еще не выстираны?» Всё, бегу покупать…

И никаких автобусов. Еду на машине прямо в часть… В тот единственный раз, когда послушался приказа и добирался до Рамаллы на перекладных, проклял все на свете… война, господа, дело серьезное… я уже не мальчик с одним рюкзаком…

…Чего поесть дня на два, а то не покормят же, заняты делами поважнее… А что в моем пасхальном холодильнике? Котлеты мамины средней степени кошерности… хлеб… пиво… Что другие евреи скажут, когда их поведет на запах котлет?.. Будем волноваться поэтапно.

…Стетоскоп, батареек побольше… а то когда еще откроют склады, и буду я интубировать пальцем… шалишь… детектив толстый, страниц на семьсот… погоны, погоны мои капитанские… нигде нет, ну и черт с ними, до следующего раза… форма полевая… хорошо, что спер в прошлый заход, почти новая… ботинки туристские… не пойду же в сапогах их дурацких… ноги не казенные…

Готово…

Главное все-таки маме не проговориться…

День третий

Сидим под холодным дождем в палаточном лагере между Афулой и Дженином. Из Дженина доносятся звуки артиллерийской канонады, и видно, как висят над городом осветительные бомбы.

Бульдозеры выровняли площадку под лагерь, содрав с весеннего лужка верхний слой почвы с травой и всеми обитателями, в результате чего образовалась грязь по уши. Метрах в трехстах от нас – какая-то мерзкая палестинская деревня, из которой, по общему мнению, ночью поползут гости с кривыми ножами.

Лагерь окольцован колючкой, периметр держат ребята из мотопехоты танковых войск. Это гусары еще те: в военное время они должны нестись на мотоциклах с коляской и открытых джипах с пулеметами поперед танков в пекло и выкуривать гранатометчиков; но ночью мне все равно поплохело, когда я увидел, как в нарушение всех существующих приказов мои фельдшера, укладываясь спать, примкнули магазины к автоматам, на всякий случай. Даже щелканье проверяемых предохранителей не очень обнадеживало. Я очень живо представил себе, что вот встаю я ночью по… м-м-м… встретившейся надобности, спотыкаюсь об какой-нибудь предмет медицинского обихода и… После этого примкнул магазин к собственной М16, положил ее на соседний снарядный ящик с перевязочным материалом и завалился спать.

Мои медики (фельдшера), резервисты, коренные израильтяне, – очень симпатичные ребята, лет им по тридцать с копейками. Один – директор маленькой компьютерной фирмы в Тель-Авиве, другой – хозяин сети магазинов фешенебельной мебели, только что объявивший о своем банкротстве. Что, впрочем, не помешало ему отправиться в субботний поход на джипе по пустыне Негев, где его и застала повестка. То есть у него с трусами еще хуже моего.

Оба они срочную служили уже давно, все их медицинские навыки завяли к чертям собачьим… чем они занимались в свои ежегодные заходы на резервную службу – непонятно… По крайней мере, мой третий боец только что отслужил ротным фельдшером в одной из элитных пехотных бригад, и тут я спокоен…

Приятной неожиданностью оказалось, что вся компания разделяет одинаковые политические взгляды, а ведь могло быть иначе. Проводил я как-то уик-энд на форпосте пограничной полиции в городе Хевроне, и один из моих фельдшеров был активистом крайне левой партии «Мерец», а другой – махровым правым экстремистом, почитателем покойных уже к тому времени рава Кахане и Баруха Гольдштейна. Политические разногласия не мешали им тянуть упряжку вместе, но вот по ночам они забирались на второй этаж нар и с пеной у рта решали судьбы Израиля часами… Еще одна ночь – и я бы порешил их обоих… но тут меня перебросили еще куда-то, и все обошлось.

На сей раз мы все, обитающие в медицинской палатке, оказались умеренно левыми; все мы в свое время голосовали за Рабина и потом – против Нетаньяху, все понимали ультимативную тщету военных операций, что не мешало нам тоже всем вместе испытывать не очень рациональное, но искреннее желание размазать всех их по стенке…

В первый день вся компания собралась только к вечеру. Амбуланса нам никакого не дали, но часам к двум ночи вывели со складов военного времени полуторку времен вьетнамской войны, с брезентовой кабиной, и велели получать имущество и грузиться, чем мы и занимались следующие три часа. Медицинское оборудование оказалось вполне современным, электрифицированным, но выяснилось, что склады с аккумуляторами и батарейками откроют только послезавтра, что меня не удивило… привезенные из дома батарейки пошли в наиболее необходимые приборы… по крайней мере, готов ко всяким неотложностям.

Порадовался на собственную предусмотрительность уже на следующий день, когда сразу после приезда в лагерь пришлось мне реанимировать прямо на дороге проезжего селянина, у которого развился жесточайший приступ астмы, а скорая из Афулы еще была в пути. Правда, заодно я выяснил, что один из моих фельдшеров не умеет пользоваться обычным шприцем.

Остаток первой ночи я провел в комфорте заднего сиденья собственной «шкоды», припаркованной в зарослях чахлой верблюжьей колючки на задах штаба дивизии, а утром нам нашли шофера, полуторка, на удивление, завелась, и выяснилось, что она все-таки едет, правда содрогаясь всем телом и скрежеща, как танковая колонна, и даже может развивать километров сорок по шоссе, и мы отправились с базы в Южном Израиле к театру будущих военных действий в Северном.

В конце второго дня мы таки разместились в большой медицинской палатке, разложили имущество, и тут проснулся голод. Кухня, естественно, еще не работала; я стал мучительно соображать, как бы воссоединиться со своими котлетами, не оскорбив религиозных чувств сослуживцев (напоминаю, что дело было на Пасху). Но тут мои фельдшера, кондовые израильтяне, дружно полезли в рюкзаки и стали доставать колбасу, хлеб и прочую снедь, ароматы которой не оставляли никаких сомнений в степени ее кошерности… Кроме того, в процессе первоначальной экипировки со склада была сперта большая жестянка с чудными ржаными крекерами, запрещенными к употреблению на Пасху; она долго украшала центр нашей палатки, и все люди, ищущие синагогу и по ошибке заглядывавшие к нам, пеняли нам за несоблюдение, что, впрочем, не испортило нашего аппетита.

Как приятно быть добрым доктором

Обычно мобилизация резервистов – процесс очень болезненный, и для врача тоже. В день призыва стоит в очереди у медпункта толпа мужиков, вооруженных письмами от своего домашнего врача и результатами рентгенологических и всяких других умных исследований, подтверждающих медицинскую неспособность сержанта М. или младшего лейтенанта Ш. оставить на три недели семью и неотложные дела. С другой стороны наседают встревоженные командиры, доводящие до моего сведения, что у них шоферов, поваров и стрелков и так не хватает, и не верьте, док, этим симулянтам. Обычно к концу дня у меня уже сводило скулы от непрерывной демонстрации своего звериного оскала как тем, так и другим.

В мирные времена на учения или на рутинную службу посылают повестки гораздо большему числу резервистов, чем надо, поскольку понятно, что много народу таки отбрыкается. Весной 2002-го сделали так же и промахнулись – пришли и прилетели из-за границы все. Арафат сделал все от него зависящее для максимального остервенения израильской нации. Впрочем, ситуация, когда при повышении концентрации пороха в воздухе выше критической самолеты еще летающих в Тель-Авив авиакомпаний везут в основном детей к бабушке в деревню в Брюссель или Лос-Анджелес в одну сторону и резервистов и волонтеров – в другую, вполне характерна.

Так что я, несколько выбитый из колеи отсутствием очереди за брезентовой дверью своего импровизированного кабинета, с легкой душой поддался столь присущему каждому врачу гуманизму.

Первый из пациентов, мужик лет под сорок, получил повестку, будучи в Нью-Йорке. Он все бросает, прыгает в самолет, и тут-то у него вступает в когда-то поврежденную спину по полной программе. В обычное время он бы положил бы на всех с прибором и залег дома или даже в больнице, но тут дело другое, десантника какая-то спина не остановит… В общем, налопался он болеутоляющих, дополз до сборного пункта, предъявился; там ему: «А что ты такой кривой?» А он: «Вот спина, блин…» А ему: «Ничего, братан, езжай в свою часть, там тебе дадут ортопедический матрац».

Рассказывал он, держась за центральный столб палатки, поскольку сесть не мог из-за боли, а мы слушали, сидя на продавленных до земли раскладушках, которых на всех все равно не хватало, и на бывших снарядных ящиках. В этом месте рассказа, про матрац, все присутствующие рухнули и бились в корчах некоторое время, а пациент смущенно улыбался, поскольку все попытки смеха пренеприятнейше отдавались в левой ноге. Отсмеявшись и обретя вновь способность держать ручку, я отправил его домой, но с тех пор, когда вспоминаю эту историю в израильской компании, реакция публики та же самая.

Вторым пациентом был молодой человек, часть которого отмобилизовали, одели-вооружили и выбросили ночью в поле под Дженином под проливным дождем, велев держаться. К утру он мог только плакать неудержимо. Его привезли два очень промокших сержанта; мои ребята напоили их всех горячим кофе, и я, не заморачиваясь психиатрическими процедурами, своей властью послал мальчика к матери (его собственной) до самого конца военных действий.

Вначале военные действия шли ни шатко ни валко. Бригада резервистов вошла в Дженин, солдаты осторожно продвигались по закоулкам старого города; общая директива была не разбить слишком много горшков. Политическая корректность еще стояла на повестке дня в надежде отсрочить неизбежное вмешательство Европы…

Я осматривал немногочисленных пациентов в своем медпункте, в основном тех самых самоубийц – мотоциклистов, у которых поголовно текли сопли и болело горло, и офицеров штаба дивизии с головной болью от бессонного сидения за компьютером и ругани с начальством… и раза два в сутки выезжал на передовой КПП, куда доставляли прямо с поля боя на бронетранспортерах легкораненых из Дженина (тяжелых сразу отправляли вертолетами в центральные госпитали страны). На КПП по ночам долго задерживаться не рекомендовалось, поскольку темные заросли вокруг просматривались не очень хорошо.

Раненые пересаживались в наш амбуланс, и после быстрого осмотра (не отяжелел ли кто по дороге) мы везли их в Афулу, в больницу, где травматологическая команда встречала их уже на подступах к приемнику. На обратном пути была быстрая заправка шаурмой, пиццей, сигаретами и еще чем надо для поддержания жизни…

Дней через восемь меня отпустили домой на сутки. Заменяющий доктор бросил свой баул и винтовку на мою верную раскладушку, а я прыгнул в попутный грузовик, ехавший обратно на юг, где ждала уже порядочно запыленная «шкода». Потом был вечер дома, очень долгий душ, застоявшийся компьютер, неразобранная почта, лихорадочная постирушка, объяснение всем родственникам в очередной раз, что все хорошо, очень спокойно и безопасно, кормят прилично; невообразимая роскошь сна на простынях в собственной постели…