Текст книги "Стихи (2)"

Автор книги: Иосиф Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Что источник любви превращает в объект любви.

–50

САН-ПЬЕТРО В два часа пополудни силуэт почтальона

приобретает в под'езде резкие очертанья,

I чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.

Удары колокола в тумане Третью неделю туман не слезает с белой повторяют эту же процедуру. колокольни коричневого, захолустного городка, В итоге невольно оглядываешься через плечо затерявшегося в глухонемом углу самому себе вслед, как иной прохожий, Северной Адриатики. Электричество стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей продолжает в полдень гореть в таверне. мимо красавицы, но – ничего не видишь, Плитняк мостовой отливает желтой кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина. жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили пропадают из виду, не заводя мотора. Направленье потеряно. За поворотом И вывеску не дочитать до конца. Уже фонари обрываются, как белое многоточье, не терракота и охра впитывают в себя за которым следует только запах сырость, но сырость впитывает охру и терракоту. водорослей и очертанья пирса.

Безветрие; и тишина как ржанье Тень, насыщяющаяся от света, никогда не сбивающейся с пути радуется при виде снимаемого с гвоздя чугунной кобылы Виктора-Эммануила. пальто совершенно по-христиански. Ставни широко растопырены, точно крылья II погрузившихся с головой в чужие неурядицы ангелов. Там и сям Зимой обычно смеркается слишком рано; слезающая струпьями штукатурка где-то вовне, снаружи, над головою. обнажает красную, воспаленную кладку, Туго спеленутые клочковатой и третью неделю сохнущие исподники марлей стрелки на городских часах настолько привыкли к дневному свету отстают от меркнущего вдалеке и к своей веревке, что человек рассеянного дневного света. если выходит на улицу, то выходит в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

–51

За сигаретами вышедший постоялец Щербатые, но не мыслящие себя возвращается через десять минут к себе в профиль, обшарпанные фасады. по пробуравленному в тумане Только голые икры кривых балясин его же туловищем туннелю. одушевляют наглухо запертые балконы, Ровный гул невидимого аэроплана где вот уже двести лет никто напоминает жужжание пылесоса не появляется: ни наследница, ни кормилица. в дальнем конце гостиничного коридора Облюбованные брачующимися и просто и поглощает, стихая, свет. скучающими чудищами карнизы. "Nebbiq*",– произносит, зевая, диктор, Колоннада, оплывшая, как стеарин. и глаза на секунду слипаются, наподобье И слепое, агатовое великолепье раковины, когда проплывает рыба непроницаемого стекла, (зрачок погружается ненадолго за которым скрываются кушетка и пианино: в свои перламутровые потемки.) старые, но именно светом дня и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок, оберегаемые успешно тайны. поглощенный чтением под одеялом; одеяло все в складках, как тога Евангелиста В холодное время года нормальный звук в нише. Настоящее, наше время предпочитает тепло гортани капризам эха. со стуком отскакивает от бурого кирпича Рыба безмолвствует; в недрах материка грузной базилики, точно белый распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно. кожанный мяч, вколачиваемый в нее Повисший над пресным каналом мост школьниками после школы. удерживает расплывчатый противоположный берег

от попытки совсем отделиться и выйти в море.

Так, дохнув на стекло, выводят инициалы

тех, с чьим отсутствием не смириться;

* NEBBIQ (итал.) – туман

–52

и подтек превращает заветный вензель только вода, и она одна, в хвост морского конька. Вбирай же красной всегда и везде остается верной губкой легких плотный молочный пар, себе – нечувствительной к метаморфозам, плоской, выдыхаемый всплывшею Амфитритой находящейся там, где сухой земли и ее нереидами! Протяни больше нет. И патетика жизни с ее началом, руку – и кончики пальцев коснутся торса, серединой, редеющим календарем, концом покрытого мелкими пузырьками и т.д. стушевывается в виду и пахнущего, как в детстве, йодом. вечной, мелкой, бесцветной ряби.

III Жесткая, мертвая проволока виноградной

лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья. Выстиранная, выглаженная простыня Деревья в черном саду ничем залива шуршит оборками, и бесцветный не отличаются от ограды, выглядящей воздух на миг сгущается в голубя или в чайку, как человек, которому больше не в чем но тотчас растворяется. Вытащенные из воды и – главное – некому признаваться. лодки, баркасы, гондолы, плоскодонки, Смеркается; безветрие, тишина. как непарная обувь, разбросанные на песке, Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого поскрипывающем под подошвой. Помни: тростника. Пинаемая носком любое движенье, по сути, есть жестянка взлетает в воздух и пропадает перенесение тяжести тела в другое место. из виду. Даже спустя минуту Помни, что прошлому не уложиться не расслышать звука ее паденья без остатка в памяти, что ему в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска. необходимо будущее. Твердо помни:

–53

КВИНТЕТ II

I Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты

вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты. Веко подергивается. Изо рта Но – темнеет. Присядь, перекинься шуткой вырывается тишина. Европейские города с говорящей по-южному, нараспев, настигают друг друга на станциях. Запах мыла обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев выдает обитателю джунглей приближающегося врага. стать человеком, сделалась проституткой. Там, где ступила твоя нога, возникают белые пятна на карте мира. Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,

участвуя в географии, в голубизне, а не В горле першит. Путешественник просит пить. только в истории – этой коросте суши. Дети, которых надо бить, Лучше Гренландию пересекать, скрипя оглашают воздух пронзительным криком. Веко лыжами, оставляя после себя подергивается. Что до колонн, из-за айсберги и тюленьи туши. них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза, даже во сне вы видите человека. Алфавит не даст позабыть тебе

цель твоего путешествия – точку "Б". И накапливается как плевок в груди: Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай; "Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк; прочь!" И веко подергивается. Невнятные причитанья там, как над шкуркой зверька скорняк, за стеной (будто молются) увеличивают тоску. офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой. Чудовищность творящегося в мозгу придает незнакомой комнате знакомые очертанья.

–54

III IV

Тридцать семь лет я смотрю в огонь. "Где это?" – спрашивает, приглаживая вихор, Веко подергивается. Ладонь племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор, покрывается потом. Полицейский, взяв документы, "Здесь" – говорит племянница. Поскрипывают качели выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах, в старом саду. На столе букет обелиск кончается нехотя в облаках, как удар по Эвклиду, как след кометы. фиалок. Солнце слепит паркет.

Из гостинной доносятся пассажи виолончели. Ночь; дожив до седин, ужинаешь один, сам себе быдло, сам себе господин. Ночью над плоскогорьем висит луна. Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья От валуна отделяется тень слона. об изверженьи вулкана черт знает где, В серебре ручья нет никакой корысти. иными словами, в чужой среде, В одинокой комнате простыню упираясь хвостом в "Последние Запрещенья". комкает белое /смуглое/ просто ню

живопись неизвестной кисти. Я понимаю только жужжанье мух на восточных базарах! На тротуаре в двух Весной в грязи копошится труженник-муравей, шагах от гостиницы, рыбой попавшей в сети, появляется грач, твари иных кровей; путешественник ловит воздух раскрытым ртом: листва прикрывает ствол в месте его изгиба. сильная боль, на этом убив, на том Осенью ястреб дает круги продолжается свете. над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги

болтается белый пиджак сагиба...

–55

V ПИСЬМА ДИНАСТИИ МИНЬ

Было ли сказано слово? И если да, – I на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник "Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки мысли? Помнит ли целое роль частиц? вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки Что способен подумать при виде птиц богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного, в аквариуме ботаник? откидывается на подушки и, включив заводного,

погружается в сон, убаюканный ровной песней. Теперь представим себе абсолютную пустоту. Вот какие теперь мы празнуем в Поднебесной Место без времени. Собственно воздух. В ту невеселые, нечетные годовщины. и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка Специальное зеркало, разглаживающее морщины, воздуха. Кислород, водород. И в нем каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке. мелко подергивается день за днем Небо тоже исколото шпилями, как лопатки одинокое веко. и затылок больного (которого только спину

мы и видим). И я иногда об'ясняю сыну Это – записки натуралиста. За– богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки. писки натуралиста. Капающая слеза падает в вакууме без всякого ускоренья. Это письмо от твой, возлюбленный, Дикой Утки Вечнозеленое неврастение, слыша жжу писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне це-це будущего, я дрожу императрица. вцепившись ногтями в свои коренья. Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса".

–56

II ЭЛЕГИЯ

"Дорога в тысячу ли начинается с одного До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу шага, гласит пословица. Жалко, что от него в возбуждение. Что, впрочем, естественно. Ибо связки не зависит дорога обратно, превосходящая многократно не чета голой мышце, волосу, багажу тысячу ли. Особенно, отсчитывая от "О". под холодными буркалами, и не бздюме утряски Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли – вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук тысяча означает, что ты сейчас вдали не изнашивается в результате трения от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова о разреженный воздух, но, близорук, из двух перекидывается на цифры; особенно на ноли. зол выбирает обычно большее: повторенье

некогда сказанного. Трезвая голова Ветер несет на Запад, как желтые семена сильно с этого кружится по вечерам подолгу, из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена. точно пластинка, стачивая слова, На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф; и пальцы мешают друг другу извлечь иголку как любые другие неразборчивые письмена. из заросшей извилины – как отдавая честь

наважденью в форме нехватки текста Движение в одну сторону превращает меня при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть в нечто вытянутое, как голова коня. вещи, предметы, между собой столь тесно Силы, жившие в теле, ушли на трение тени связанные, что, норовя прослыть о сухие колосья дикого ячменя". подлинно матерью и т.д. и т.п., природа

могла бы сделать еще один шаг и слить

их воедино: тум-тум фокстрота

–57

с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас ПЬЯЦЦА МАТТЕИ в крайнем случае. То есть, повысить в ранге достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас I чешуя цвета консервной банки, цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей Я пил из этого фонтана разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще, в ущелье Рима. чем увеличивает; вспомни размер зверей Теперь, не замочив кафтана, в плейстоценовой чаще. Мы – только части канаю мимо. крупного целого, из коего вьется нить Моя подружка Микелина, к нам, как шнур телефона, от динозавра в порядке штрафа

мне предпочла кормить павлина оставляя простой позвоночник.Но позвонить в именье графа. по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид – зане II потерявший конечность, подругу, душу, есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне Граф, в сущности, совсем не мерзок: как выползти из воды на сушу. он сед и строен.

Я был с ним по-российски дерзок,

он был расстроен.

Но что трагедия, измена

для славянина,

то ерунда для джентльмена

и дворянина.

–58

III V

Граф выиграл, до клубнички лаком, А так он – место грусти, выи, в игре без правил. склоненной в баре, Он ставит Микелину раком, и двери, запертой на виа как прежде ставил. дельи Фунари. Я тоже, впрочем, не в накладе: Сидишь, обдумывая строчку, и в Риме тоже и, пригорюнясь, теперь есть место крикнуть "Бляди!", глядишь в невидимую точку: вздохнуть "О Боже". почти что юность.

IV VI

Не смешивает пахарь с пашней Как возвышает это дело! плодов плачевных. Как в миг печали Потери, точно скот домашний, все забываешь: юбку, тело, блюдет кочевник. где, как кончали. Чем был бы Рим иначе? гидом, Пусть ты последняя рванина, толпой музея, пыль под забором, автобусом, отелем, видом на джентльмена, дворянина Терм, Колизея. кладешь с прибором.

–59

VII IX

Нет, я вам доложу, утрата, В морозном воздухе, на редкость завал, непруха прозрачном, око, из вас творят аристократа невольно наводясь на резкость, хотя бы духа. глядит далеко

на Север, где в чаду и в дыме Забудем о дешевом графе! кует червонцы Заломим брови! Европа мрачная. Я – в Риме, Поддать мы в миг печали вправе где светит солнце! хоть с принцем крови!

X

VIII

Я, пасынок державы дикой Зима. Звенит хрусталь фонтана. с разбитой мордой, Цвет неба – синий. другой, не менее великой Подсчитывает трамонтана приемыш гордый, иголки пиний. я счастлив в этой колыбели Что год от февраля отрезал, Муз, Права, Граций, он дрожью роздал, где Назо и Вергилий пели, и кутается в тогу цезарь вещал Гораций. (верней, апостол).

–60

XI XIII

Попробуем же отстраниться, Спасибо, Парки, Провиденье, взять век в кавычки. ты, друг-издатель, Быть может, и в мои страницы за перечисленные деньги. как в их таблички, Сего податель, кириллицею не побрезгав векам грядущим в назиданье и без ущерба пьет чоколатта для зренья, главная из Резвых кон панна в центре мирозданья взглянет – Эвтерпа. и циферблата!

XII XIV

Не в драчке, я считаю, счастье С холма, где говорил октавой в чертоге царском, порой иною но в том, чтоб, обручив запястье Тасс, созерцаю величавый с котлом швейцарским, вид. Предо мною остаток плоти терракоте подвергнуть, сини, не купола, не черепица исколотой Буонаротти со Св. Отцами: и Боромини. то – мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!

–61

XV XVII

И в логове ее я – дома! Ей свойственно, к тому ж, упрямство. Мой рот оскален Покуда Время от радости: ему знакома не поглупеет как Пространство судьба развалин. (что вряд ли), семя Огрызок цезаря, атлета, свободы в злом чертополохе, певца тем паче в любом пейзаже есть вариант автопортрета. даст из удушливой эпохи Скажу иначе: побег. И даже

XVI XVIII

Усталый раб – из той породы, сорвись все звезды с небосвода, что зрим все чаще – исчезни местность, под занавес глотнул свободы. все ж не оставлена свобода, Она послаще чья дочь – словесность. любви, привязанности, веры Она, пока есть в горле влага, (креста, овала) не без приюта. поскольку и до нашей эры Скрипи, перо. Черней, бумага. существовала. Лети, минута.

–62

СТИХИ О ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ 1980-го ГОДА Механический слон, задирая хобот

в ужасе перед черной мышью

"В полдневный зной в долине Дагестана" мины в снегу, изрыгает к горлу

М.Ю.Лермонтв подступивший комок, одержимый мыслью,

как Магомет, сдвинуть с места гору.

I Снег лежит на вершинах; небесная кладовая

отпускает им в полдень сухой избыток. Скорость пули при низкой температуре Горы не двигаются, передавая сильно зависит от свойств мишени, свою неподвижность телам убитых. от стремленья согреться в мускулатуре торса, в сложных переплетеньях шеи. III Камни лежат, как второе войско. Тень вжимается в суглинок поневоле. Заунывное пение славянина Небо – как осыпающаяся известка. вечером в Азии. Мерзнущая, сырая Самолет растворяется в нем наподобье моли. И пружиной из вспоротого матраса человеческая свинина поднимается взрыв. Брызгающая воронкой лежит на полу караван-сарая. как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться Тлеет кизяк, ноги окоченели; в грунт, покрывается твердой пленкой. пахнет тряпьем, позабытой баней.

Сны одинаковы, как шинели.

II Больше патронов, нежели воспоминаний,

и во рту от многих "ура" осадок. Север, пастух и сеятель, гонит стадо Слава тем, кто не поднимая взора к морю, на Юг, распространяя холод. шли в абортарий в шестидесятых, Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана. спасая отечество от позора!

–63

IV Убийство – наивная форма смерти,

тавтология, ария попугая, В чем содержанье жужжанья трутня? дело рук, как правило, цепкой бровью В чем – летательного аппарата? муху жизни ловящей в своих прицелах Жить становится так же трудно, молодежи, знакомой с кровью как строить домик из винограда понаслышке или по ломке целок. или – карточные ансамбли. Все неустойчиво (раз – и сдуло): VI семьи, частные мысли, сакли. Над развалинами аула Натяни одеяло, вырой в трухе матраса ночь. Ходя под себя мазутом, ямку, заляг и слушай "уу" сирены. стынет железо. Луна от страха Новое оледененье – оледененье рабства потонуть в сапоге разутом наползает на глобус. Его морены прячется в тучи, точно в чалму Аллаха. подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты,

V мы превращаемся в будущие моллюски,

бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты. Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух. Дует из коридора, скважин, квадратных окон. Ввезенная, сваленная как попало Поверни выключатель, свернись в калачик. тишина. Растущая, как опара, Позвоночник чтит вечность. Не то что локон. пустота. Существуй на звездах Утром уже не встать с карачек. жизнь, раздались бы аплодисменты, к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.

–64

VII ПОЛОНЕЗ: ВАРИАЦИЯ

В стратосфере, всеми забытая, сучка I лает, глядя в иллюминатор. "Шарик! Шарик! Прием. Я – Жучка". Осень в твоем полушарьи кричит "курлы". Шарик внизу, и на нем экватор. С обнищавшей державы сползает границ подпруга. Как ошейник. Склоны, поля, овраги И, хотя окно не закрыто, уже углы повторяют своей белизною скулы. привыкают к сорочке, как к центру круга. Краска стыда вся ушла на флаги. А как лампу зажжешь, хоть строчи донос И в занесенной подклети куры на себя в никуда, и перо – улика. тоже, вздрагивая от побудки, Плюс могилы нет, чтоб исправить нос кладут непорочного цвета яйца. в пианино ушедшего Фредерика. Если что-то чернеет, то только буквы. В полнолунье жнивье из чужой казны Как следы уцелевшего чудом зайца. серебром одаривает мочезжина.

1980 Повернешься на бок к стене, и сны

двинут оттуда, как та дружина,

через двор на зады, прорывать кольцо

конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.

И затем что все на одно лицо,

согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

–65

II III

Черепица фольварков да желтый цвет Понимаю, что можно любить сильней, штукатурки подворья, карнизы – бровью. безупречней. Что можно, как сын Кибелы, Балагола одним колесом в кювет оценить темноту и, смешавшись с ней, либо – мерин копытом в луну коровью. выпасть незримо в твои пределы. И мелькают стога, завалившись в Буг. Можно, пору за порой, твои черты Вспять плетется ольшаник с водой в корзинах, воссоздать из молекул пером сугубым. и в распаханных тучах свинцовый плуг Либо, в зеркало вперясь, сказать что ты не сулит добра площадям озимых. это – я; потому что кого ж мы любим, Твой холщевый подол, шерстяной чулок, как не себя? Но запишем судьбе очко: как ничей ребенок, когтит репейник. в нашем будущем, как бы брегет не медлил, На суровую нитку пространство впрок уже взорвалась та бомба, что зашивает дождем – и прощай Коперник. оставляет нетронутой только мебель. Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет Безразлично, кто от кого в бегах: тела с россыпью родинок застит платье. ни пространство, ни время для нас не сводня, Для самой себя уже силуэт, и к тому, как мы будем всегда, в веках, ты упасть неспособна ни в чьи об'ятья. лучше привыкнуть уже сегодня.

–66

ВЕНЕЦИАНСКИЕ СТРОФЫ (1) III

Сюзанне Зонтаг

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.

I Одинокий каблук выстукивает диабаз.

Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий, Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая отшатывается от вас машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну. и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая с собственным эхом; оно обдает теплом вразнобой тишину. мраморный, гулкий, пустой аквариум Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага, с запотевшим стеклом. и рука, дотянуться до горлышка коротка, прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго IV каменного платка.

За золотой чешуей всплывших в канале окон

II масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

Вот что прячут внутри шторы задернув, окунь! Площадь пустынна, набережные безлюдны. жаброй хлопая, лещ! Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе: От нечаянной встречи под потолком с богиней, дева в шальварах наигрывает на лютне сбросившей все с себя, кружится голова, такому же Мустафе. и под'езды, чье небо воспалено ангиной О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза лампочки, произносят "а". изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови, луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза, писавших, что – от любви.

–67

V VII

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились! Так смолкают оркестры. Город сродни попытке Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал воздуха удержать ноту от тишины, зеркала! В епанче белый глубокий вырез и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, как волновал! плохо освещены. Как сирокко – лагуну. Как посреди панели Только фальцет звезды меж телеграфных линий здесь превращались юбки и панталоны в щи! там, где глубоким сном спит гражданин Перми.* Где они все теперь – эти маски, полишинели, Но вода аплодирует, и набережная – как иней, перевертни, плащи? осевший на до-ре-ми.

VI VIII

Так меркнут люстры в опере; так на убыль И питомец Лоррена, согнув колено, к ночи идут в об'еме медузами купола. спихивая как за борт буквы в конец строки, Так сужается улица, вьющаяся как угорь, тщится рассудок предохранить от крена и площадь – как камбала. выпитому вопреки. Так подбирает гребни, выпавшие из женских Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь, взбитых причесок, для дочерей Нерей, рухнуть в кровать, прижаться к живой кости, оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем уличных фонарей. нежность не соскрести.

1982

*С.Дягилев

–68

ВЕНЕЦИАНСКИЕ СТРОФЫ (2) III

Геннадию Шмакову

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

I спящей красавицы, что ко всему глуха.

Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки, Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус. и ангелы – от греха. От пощечины булочника матовая щека Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох. приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус Пена бледного шелка захлетывает, легка, в лавке ростовщика. стулья и зеркало – местный стеклянный выход Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде вещи из тупика. школьники на бегу, утренние лучи перебирают колонны, аркады, пряди IV водорослей, кирпичи.

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную

II раковину заполняет дребезг колоколов.

то бредут к водопою глотнуть речную Долго светает. Голый, холодный мрамор рябь стада куполов. бедер новой Сусанны сопровождаем при Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий, погружении под воду стрекотом кинокамер крепкий кофе, скомканное тряпье. новых старцев. Два-три И макает в горло дракона златой Егорий, грузных голубя, снявшихся с капители, как в чернила, копье. на лету превращаются в чаек: таков налог на полет над водой, либо поклеп постели, сонный, на потолок.

–69

V VII

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури, Так выходят из вод, ошеломляя гладью оставляя весь мир – всю синеву! – в тылу, кожи бугристой берег, с цветком в руке, припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре, забывая про платье, предоставляя платью и сдается стеклу. всплескивать вдалеке. Кучерявая свора тщится настигнуть вора Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут в разгоревшейся шапке, норд-ост суля. водорослями, отличаясь от вообще людей, Город выглядит как толчея фарфора голубей отрывая от сумасшедших шахмат и битого хрусталя. на торцах площадей.

VI VIII

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, Я пишу эти строки, сидя на белом стуле как непарная обувь с ноги Творца, под открытым небом, зимой, в одном ревностно топчут шпили, пелястры, арки, пиджаке, поддав, раздвигая скулы выраженье лица. фразами на родном. Все помножено на два, кроме судьбы и кроме Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней самоей Н2О. Но, как всякое в мире "за", мелких бликов тусклый зрачок казня в меньшенстве оставляет ее и кровли за стремленье запомнить пейзаж, способный праздная бирюза. обойтись без меня.

1982

–70

РЕЗИДЕНЦИЯ

Небольшой особняк на проспекте Сарданапала. Пара чугунных львов с комплексом задних лап. Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап, скалит зубы, в которых, короткопала и близорука, ковыряет средь бела дня внучка хозяина.Пахнет лавандой.Всюду, даже в кухне, лоснится, дразня посуду, образ, в масле, мыслителя, чья родня доживает в Европе. И отсюда – тома Золя, Бальзака, канделябры, балясины, капители и вообще колоннада, в чьем стройном теле размещены установки класса "земля-земля".

Но уютней всего в восточном – его – крыле. В окнах спальни синеет ольшаник не то орешник, и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях с их сверхчувствительными реле. Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком, остаться в одной сиреневой телогрейке. Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки с которой был в молодости знаком, но спасибо расстались. И ничто так не клонит в сон, как восьмизначные цифры, составленные в колонку, да предсмертные вопли сознавшегося во всем сына, записанные на пленку.

–71

АРИЯ III

I Розовый истукан

здесь я себе поставил. Что-нибудь из другой В двух шагах – океан, оперы, типа Верди. место воды без правил. Мало ли под рукой? Вряд ли там кто-нибудь, Вообще – в круговерти. кроме солнца, садится Безразлично о ком. как успела шепнуть Трудным для подражанья аэроплану птица. птичкиным языком. Лишь бы без содержанья. IV

II Что-нибудь про спираль

в башне. И про араба Скоро мене полста. и про его сераль. Вон гонашится бобрик Это редкая баба стриженного куста. если не согрешит. Вон изменяет облик, Мысль не должна быть четкой. как очертанья льдин, Если в горле першит, марля небесных клиник. можно рискнуть чечеткой. Что это, я – один? Или зашел в малинник?

–72

V РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ

Бенедетте Кравиери. День пролетел. Пчела шепчет по-польски "збродня". I Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. оттого мы кричим, Под потолком – пыльный хрустальный остров. что, дав простор пошвам, Жалюзи в час заката подобны рыбе, рок, не щадя причин, перепутавшей чешую и остов. топчется в нашем прошлом. Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее – одеться.

VI Крикни сейчас "замри" – я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве. Ах, потерявши нить, Мир состоит из наготы и складок. "моль" говорит холстинка. В этих последних больше любви, чем в лицах. Взгляда не уронить Как и тенор в опере тем и сладок, ниже, чем след ботинка. что исчезает навек в кулисах. У пейзажа – черты На ночь глядя, синий зрачок полощет вывернутого кармана. свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья. Пение сироты И луна в головах, точно пустая площадь: радует меломана. без фонтана. Но из того же камня.

II

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

–73

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев, Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль потного двойника в зеркале над комодом, считаю с прожитой жизни сдачу. пчел, позабывших расположенье ульев И как книга, раскрытая сразу на всех страницах, и улетевших к морю покрыться медом. лавр шелестит на выжженной балюстраде. Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах мышцей, играй куделью седых подпалин. облака проплывают как память о бывшем стаде. Для бездомного торса и праздных граблей ничего нет ближе, чем вид развалин. Да и они в ломаном "р" еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором и скрепляешь осколки, покамест Время IV варварским взглядом обводит форум.

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

III той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза Черепица холмов, раскаленная летним полднем. об'ясняет Судьбе то, что надиктовала. Облака вроде ангелов – в силу летучей тени. Шорох старой бумаги, красного крепдешина, Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним воздух пропитан лавандой и цикламеном. длинноногой подруги. Я, певец дребедени , Перемена прически; и локоть – на миг – вершина, лишних мыслей, ломаных линий, прячусь привыкшая к ветреным переменам. в недрах вечного города от светила, О, коричневый глаз впитывает без усилий навязавшего цезарям их незрячесть мебель того же цвета, штору, плоды граната. (этих лучей за глаза б хватило Он и зорче, он и нежней, чем синий. на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь Но синему – ничего не надо! полдня. Владелец "веспы" мучает передачу. Синий всегда готов отличить владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т.е. время – от жизни), дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться в решку.

–74

V Привались лучше к кортику, скинь бахилы,

сквозь рубашку стена холодит предплечья; Звуки рояля в часы обеденного перерыва. и смотри, как солнце садится в сады и виллы, Тишина уснувшего переулка как вода, наставница красноречья, обрастает бемолью, как чешуею рыба, льется из ржавых скважин, не повторяя и коричневая штукатурка ничего, кроме нимфы, дующей в окарину, дышит, хлопая жаброй, прелым кроме того, что она – сырая воздухом августа, и в горячей и превращает лицо в руину. полости горла холодным перлом перекатывается Гораций. VII Я не воздвиг уходящей к тучам каменной вещи для их острастки. В этих узких улицах, где громоздка О своем – и о любом – грядущем даже мысль о себе, в этом клубке извилин я узнал у буквы, у черной краски. прекратившего думать о мире мозга, Так задремывают в обнимку где то взвинчен, то обессилен, с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе переставляешь на площадях ботинки сны, себя опознать по снимку, от фонтана к фонтану, от церкви к церкви очнувшись в более длинной жизни. – так иголка шаркает по пластинке,

забывая остановиться в центре,

VI можно смириться с невзрачной дробью

остающейся жизни, с влеченьем прошлой Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний: жизни к законченности, к подобью в пальцах – не больше , чем на стекле, на тюле. целого. Звук, из земли подошвой Но и птичка из туч вниз не вернется синей, извлекаемый – ария их союза, да и сами мы вряд ли боги в миниатюре. серенада, которую время оно Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали, напевает грядущему. Это и есть Карузо выси и проч. брезгают гладью кожи. для собаки, сбежавшей от граммофона. Тело обратно пространству, как ни крути педали. И несчастны мы, видимо, оттого же.