Текст книги "Отпусти кого любишь"

Автор книги: Иосиф Гольман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ваша девчонка с саркомой? – ужаснулась Женька. – Которую столько лет лечили?

– Да, – неохотно подтвердила медсестра. – Наши все в шоке. Она нам как родная. Всем кагалом от смерти оттаскивали – у нее ведь даже родственников не было. Детдомовка. И обидно до смерти.

– Почему? – невпопад спросила Грекова.

– Она не должна была рожать, – объяснила Галина. – Это фактор риска. А главное – два года не появлялась на обследования. А должна была раз в квартал. И там такое повырастало… Только я не должна была тебе говорить, слышишь?

– Почему?

– Во‑первых, это тебе на нервы может подействовать. А во‑вторых, вы с ней будете в одной палате, – перечислила Галина причины, по которым она не должна была рассказывать Женьке то, что уже ей рассказала.

– Ладно, – отмахнулась Грекова. – Ты мне ничего и не рассказывала. Пошли в приемное отделение меня прописывать.

Потом Женькино больничное время полетело с обычной для таких мест парадоксальностью: одновременно неторопливостью и – быстротой, когда вечер сменяет утро так, что и оглянуться не успеваешь.

В приемный покой – оформить документы. Потом – в палату, в которой к моменту ее прихода было пусто, хотя вторая кровать была разобрана – видно, Наташку куда‑то таскали по медицинским нуждам.

Потом снова к узисту – сначала посидев в очереди. Потом – на совсем непонятные и, видно, очень дорогие диагностические аппараты.

Кстати, Женьку уже просветили насчет всего этого великолепия: и мраморных полов, и двухместных палат, и компьютерных томографов. Конечно, у всякого благополучия, как, впрочем, и у любой разрухи, имелись и имя, и фамилия.

В данном случае это был доктор. Хирург. Веселый полный мужик, раньше кудрявый, а теперь уже скорее седо‑лысый. И последние многие годы – главврач, причем выборный, то есть получивший мандат не только от своего начальства, но и от всего огромного коллектива.

Все годы развала и разорения бывшего советского здравоохранения этот человек строил и усиливал свою больницу, в которой, можно сказать, и жил. Или ради которой жил.

Какими путями он добивался своего, история умалчивает. Хотя, видимо, разными, ибо неприятностей имел достаточно по всем ведомствам. Причем неприятностей серьезных – он ведь не только сам не воровал – это было бы полбеды, – но и не давал воровать высокому начальству. По крайней мере, в своей «вотчине».

В другие больницы можно было впихнуть технику от «нужных» фирм по десятикратной цене и с половинным «откатом» – не зря же должность главврача самого занюханного стационара стоит очень больших денег.

В эту – нет.

Конечно, такая любовь к профессии была порой напрямую опасна. Хотя главврач себя героем никогда не ощущал: просто подобный стиль жизни был для него самого максимально комфортен.

До фатальных проблем дело, к счастью, не дошло: слишком многим сильным мира сего – или их близким – помогли в этих стенах. Так что когда прижимали не по‑детски, было кому заступиться.

В итоге и получилась такая вот несоветская больница с хромом, мрамором, суперсовременными операционными и диагностическим оборудованием.

Да, много чего узнала Женька, погуляв по больничным коридорам. И времени на это тоже ушло немало.

Вернулась в палату только после обеда. И, наконец, увидела свою знаменитую соседку.

Та сидела на кровати и уплетала вкуснейший – наверняка не самый полезный для нее – бутерброд: на черном хлебе возлежали густо поперченная селедочка, кусочки белого лука и еще какие‑то острые приправы.

– А разве можно? – попробовала остановить эти ужасы Женька. Ей уже рассказали в подробностях про новые локализации Наташкиного рака.

– А мне теперь все можно, – рассмеялась рыжеволосая девица. – И потом, когда «химией» травить начнут, будет точно не до еды.

Глаза у Наташки были красные, но Женька голову могла дать на отсечение, что страха в этих глазах не было.

– Я уже свое отбоялась, – как бы отвечая на незаданный вопрос, спокойно сказала Наташка. – И на жизнь я не в обиде, даже если через месяц – капец.

– Что ж ты такое говоришь? – возмутилась Грекова. – Ты в зеркало на себя погляди.

– Зеркало врет, – сразу теряя веселость, сказала та. – А от «химии» я, может, откажусь.

– Как это откажешься?

– Доживу как здоровый человек.

Женька молчала, не зная, как себя вести.

В дверь палаты постучали.

– Войдите, – сказала Грекова.

Вошел мужчина, совсем еще молодой, с по‑юношески розовыми щеками и двух‑трехлетним мальчишкой на руках.

Наташка взметнулась с кровати и, как маленькая буря, пролетела к любимым, еще на ходу начав их обоих целовать.

Поднялись такие возня и смех, что Грековой даже страшно стало: ведь сейчас они всё вспомнят!

Но никто, видимо, ничего не вспоминал. Наташка то тискала льнувшего к ней детеныша, то смотрела на мужа, не выпуская его руку из своей. И так на него смотрела, что Женька сама ей предложила:

– Может, я пока погуляю с малышом? Чтоб он больничным воздухом не дышал. – Здесь с выходом в больничный парк было совсем не строго.

– А вам не трудно? – счастливо переспросила Наташка и обняла парня, еще за Грековой дверь не закрылась.

Лучше бы закрылась.

Потому что Женька все‑таки успела услышать Наташкин всхлип…

13

Егор с утра был в приподнятом настроении.

Неужели и в самом деле удастся встретить этот Новый год без ужасов? Еще вчера Греков бы даже мечтать об этом не решился – чтоб не сглазить.

А сегодня, похоже, можно. По крайней мере – мечтать.

Женькины шансы резко выросли – это раз. Пожалуй, даже не просто выросли – ситуация коренным образом поменялась.

Позавчера ей сделали лапароскопию. Проще говоря, заглянули в живот. О результатах Грекову рассказывал ее лечащий врач, Воробьев. Он для Женьки теперь – вместо бога, что начинает вызывать у Грекова чувство, слегка напоминающее ревность.

Ну да бог с ним, сам себя остановил Греков. Пусть хоть целуются там в палатах.

Или нет, это все‑таки раздражает. Пусть не целуются. Хотя, если честно, какая может быть у него ревность к Женьке, в то время как он сам сразу с двумя не может определиться?

Вот ведь жизнь!

Так вот что рассказал Воробьев. В Женькиной красивой груди – действительно рак. Не самый опасный, но совсем безопасных злокачественных опухолей не существует. Потому они и называются – злокачественные. Их главное качество – зло.

А вот в печени оказалась ангиома. Даже пункцию не стали брать, хотя в зонде, который вводили в прокол, имелось все: и видеокамера с большим разрешением, и подсветка, и устройство для отщипывания проб.

Но ничего отщипывать не стали. Потому что у ангиомы такой специфический внешний вид, что в дополнительных анализах смысла нет.

Слово‑то какое приятное, поласкал его на языке Греков, «ангиома».

Метастазов не дает. Растет себе потихоньку – и все. Убить Женьку она точно не сможет. Если надоест – ее просто уберут безо всяких особенных последствий для печени.

А это значит, что Женькин рак разом переехал из отвратительной четвертой стадии во вполне терпимую вторую. А может даже, в первую: размер первичной опухоли – два сантиметра – позволял отнести ее и туда, и сюда. Так что пусть лучше живет в первой.

Егор лично проверил соображения Воробьева. Заглянул на соответствующие сайты, легко, по старой памяти, сломав детские для его квалификации барьеры (их выстроили специально для пациентов, врачей пускали по паролю).

Медстатистика оказалась очень приличной, данные квалифицированно рандомизированы, и оценка результатов показалась математически подкованному Грекову вполне обоснованной. Действительно, нынешнее состояние сулило Женьке семьдесят процентов шансов на излечение, а при дополнительной химио– и гормонотерапии – и все восемьдесят.

А это вам уже не фифти‑фифти!

«Ладно, не сглазить бы», – снова остановил себя Греков.

Но и остальные раздумья были вполне симпатичны.

Ленка – какая все‑таки молодец! – взяла свой кровный отпуск и согласилась просидеть его с грековскими детьми. От денежной компенсации, предложенной Егором, отказалась наотрез. Еще и обиделась.

«Надо будет подарок какой‑нибудь достойный купить, – решил Греков и черканул в фирменном ежедневнике соответствующую запись. – Или на ней жениться», – пришло в голову неожиданное продолжение идеи.

Если б Валентины не было – точно бы так и сделал. Но Валентина есть. И эта разрывная ситуация называется «проблема выбора».

Греков попробовал себя поутешать тем, что лучше выбирать из двоих, чем из никого. Но, не ощутив искомого утешения, перешел к дальнейшим, уже однозначно приятным соображениям.

Сегодня утром в компании с Машкой, Лешечком и Ленкой купили девочке велосипед. Весь блестящий, синий с хромом, на трех дутых колесах и удивительно легком ходу. Машка пришла в экстаз еще в магазине. А уж дома просто из него не выходила.

– Теперь я поняла, зачем тебе такая гостиная! – хохотала в лицо Грекову Авдеева, наблюдая, как Лешечек катает на велике Машку.

Та еще не очень умела крутить педали, зато молниеносно овладела искусством гудеть в гудок и собственным ртом изображать звук отсутствующего мотора.

На светло‑желтом лакированном полу гостиной оставались подозрительные черные следы, и в другое время Грекову это было бы неприятно.

Но сейчас он сам кайфовал, глядя на счастливые глаза Машки и веселое лицо сына. Греков был в таком настроении, пожалуй, впервые за все то время, что Женька снова ворвалась в его жизнь. Да и Лешка, возясь с сестрой, тоже был почти счастлив.

А дня три назад Греков застал его в спальне совсем другим – даже не плачущим, а тихо поскуливающим. Дождался, пока Машка уснет, и дал себе волю.

Греков из‑за двери смотрел на него и не знал, что делать. Подойти, по голове погладить – фальшиво как‑то. Сказать что‑то утешающее – на тот момент не было еще ничего особо утешающего.

Вот и стоял просто у входа и смотрел на сына. Пока тот не заметил отца. И не замолчал, что‑то быстро спрятав под подушку.

Греков подошел, достал. Наверное, неправильно сделал. Влез в его «прайвеси», как говорят американцы.

На фото, как и следовало ожидать, улыбалась Женька. Веселая и бесшабашная.

Покачал головой Егор, отдал фотку и вышел из комнаты, так и не придумав, что сказать. Отметил только про себя, что при сестренке сын всегда в форме. А в одиночку бывает вот и так.

Значит, действительно вырос.

Еще одна новость – Сеня Гольц отличился. Под занавес года подписал договор с городскими чиновниками на поставку чертовой уймы краски – двадцать процентов всего прошлогоднего объема. По очень даже разумной цене, хоть и выиграли тендер: видно, раньше там тендерились только свои.

Греков, когда узнал о Сенином триумфе, аж зажмурился: это ж какого размера взятки придется давать за такие объемы? В их‑то «белой» фирме, где неучтенный «нал» и так на вес золота.

Но Сеня с видом профессионального факира сообщил, что никаких сумм «откатывать» не придется. Потому он и в тендер полез, узнав по своим каналам, что прежнего менеджера по закупкам – и его начальника‑подельника заодно – трясут соответствующие органы, а новые, пока шум не уляжется, всего боятся.

Откуда уж он добыл эту инфу – одному богу известно, у Сени кругом связи, – но дело оказалось действительно стоящим. Особо было приятно, что раньше эти краски поставлял городу пресловутый «Суперколор». Он и сейчас вылез на тендер, поставив обычные полуграбительские цены. Но если раньше конкурентов отшивали всякими нерыночными способами, то теперь сам «Суперколор» остался не у дел. После такого поворота событий его тендерной заявкой можно было делать что угодно, только не тендер выигрывать.

Нет, определенно все хорошо складывается. И Сеню обязательно надо тащить на должность коммерческого директора, пользуясь благорасположением Джадда, окончательно решил Греков.

И тут звякнул синий телефон без цифр – по нему соединяла только Мария Васильевна и только с VIP‑персонами.

Из трубки донесся жеваный голосок мистера Джадда.

Легок на помине.

Мистер Джадд был краток, объяснив, что искомый препарат – «гемофил Ф» – уже прибыл в Шереметьево с мистером Хокингом, старым другом мистера Джадда, очень кстати прилетевшим в Москву по каким‑то своим надобностям.

Грековский босс продиктовал подчиненному номер мобильного телефона мистера Хокинга, сообщив, что основной груз с «Фактором номер восемь» придет через две недели: на аптечном складе его маленького ирландского городка – в котором, как выяснилось, проживал лишь один больной гемофилией, – в наличии больше не было.

Греков заикнулся было о деньгах, но в ответ услышал лишь веселое характерное ржание вперемежку с английским матом. Из прочих немногих слов Егор понял, что это подарок его сыну от мистера Джадда и от его старухи, которая возглавляет благотворительность их городка – и, кстати, еще вполне ничего, особенно когда выпьет, – и которая как раз эту посылочку в таком хорошем темпе и сорганизовала.

Грекову оставалось только смущенно поблагодарить недавно им же обруганного босса. Трубку Егор положил почти счастливый – он вдруг понял, как чудовищно устал бояться за Лешку. Когда тот жил с Женькой вдалеке, не на глазах, этого чувства не было.

А чувство‑то препоганое. Все равно что постоянно видеть на коленях у своего ребенка кобру, не мочь ее прогнать и при этом не иметь противоядия.

Теперь у него такое противоядие есть.

14

Солнечный луч коснулся лица, и спавшая у окна двухместной палаты Грекова проснулась.

Уже почти неделю она здесь, в этой больнице, и в самом деле похожей на дворец. «Еще бы население поменять, – усмехнулась про себя Женька. – Чтоб не стонало по ночам, не мучилось от болей и еще больше – от страха перед будущим. Вообще бы цены не было этому месту».

Днем, после обеда, она покидала свое комфортабельное жилище, надевала припрятанную, не сданную кастелянше шубу – здесь, с учетом тяжести диагнозов, не слишком злобствовали с режимом – и уходила в больничный парк, который более походил на лес. Даже белку своими глазами видела. А ведь сначала не поверила, когда другие больные ей об этом рассказывали.

Она, пожалуй, единственная – из тех, кого вместе с ней положили, – которую пока не прооперировали, не облучили или не накачали «химией»: в этой больнице ценят «койко‑время», просто так не поваляешься.

Но у нее особый случай. Ей еще лапароскопию делали – а это под общим наркозом. И бесчисленно просвечивали на хитрых, компьютеризованных по уши рентген‑аппаратах – искали метастазы.

В итоге пришли к выводу, что, кроме рака молочной железы («Всего‑то ничего», – опять ухмыльнулась Грекова), у нее больше проблем нет.

И вот на сегодня назначена операция, которую Женька и ждет, и боится. Она уже даже будущую грудь свою видела – в объемной 3D‑проекции – на мониторе компьютера. Физически же ее создадут тонкие, сильные и чуткие пальцы доктора Воробьева. Не из ничего, конечно, а из сохраненной в результате щадящей операции верхней мышцы и кусков собственного Женькиного тела, взятых из других, не тронутых болезнью мест. Ну и силикон, возможно, пойдет в ход. В другое время Грекова бы сдохла, а не стала бы вставлять себе в грудь пластмассу, но здесь случай особый.

Рядом застонала и завозилась Наташка.

Это вторая пациентка, с которой медики целую неделю ничего не делали.

Она, как и обещала, категорически отказалась от химиотерапии, а операцию ей и не предлагали.

Первые дни Наталья жила как в санатории: весело трепалась с персоналом, который знала поголовно, с аппетитом ела в столовой, потом с Грековой еще чай в палате пила. И, конечно, в кайф обнималась с мужем и сыном – те приезжали к ней ежедневно. Грекова по их приезде по‑прежнему гуляла по парку с мальчишкой, замечательный оказался пацан, за что получала весело‑благодарный взгляд Наташки и смущенно‑благодарный – ее такого же молодого мужа.

Дня через три Грекова даже решила, что врачи ошиблись, столь мрачно расписав Наташкино будущее. Ну и что здесь такого? Они и ей поначалу пообещали много нехорошего. И слава богу, обошлось.

Может, и здесь обойдется?

Однако на ее попытки поговорить об этом – она действительно переживала за девчонку – доктор Воробьев только мрачнел и разговор не поддерживал. Высказался лишь однажды – и то потому, что Женька его достала. Его высказывание снова ошарашило Женьку.

Наташкина смерть, по предсказанию доктора Воробьева, была не то что не за горами, она была вообще рядом – вопрос считаных месяцев, а может, недель.

И еще доктор предложил Женьке переехать в другой блок, благо ее уже начали готовить к операции. Чтоб Наташкин близкий уход не подействовал на нее отрицательно.

Женька отказалась: почему‑то она решила, что это будет нечестно перед Наташкой. И еще, наверное, потому, что, несмотря на все научные резоны, все‑таки не могла поверить врачам – уж слишком цветуще выглядела ее веселая сопалатница.

Хотя в последнее время, пожалуй, менее цветуще, чем раньше, вдруг оценила Грекова. Например, вчера, когда она, как обычно, предложила погулять с ее сыном, женщина отказалась.

Так они и просидели не меньше двух часов: Наташка – на боку, полулежа, на своей кровати, угнездив к теплому животу в байковом халатике мальчонку, а Виктор, ее муж, – на стуле напротив. Просто сидели, абсолютно молча, только за руки держались.

Женька, когда вернулась в палату, не могла и смотреть в сторону Наташки: в голове звучали слова доктора Воробьева.

Но к вечеру Наташка вновь разошлась и даже пошла на празднование дня рождения одной из палатных сестер – она знала тут всех, и все знали ее. Вернулась поздно, на вопрос Грековой, как себя чувствует, ответила, что нормально. А потом, совершенно не к месту, вдруг сказала, что ни о чем не жалеет. Мол, жалко только, что так недолго.

И, как в первый свой день в больнице, услышала Женька сдавленный Наташкин всхлип.

Солнце тем временем совсем разошлось. Надо было вставать, скоро завтрак.

– Наташ, ты как себя чувствуешь? – спросила соседку Грекова.

Наташка не ответила.

– Наталья! – погромче позвала ее Женька. И, уже понимая, в чем дело, прыжком сбросила себя с кровати.

Нет, Наташка была жива. Если можно было назвать жизнью ее нынешнее состояние. Она была без сознания, тяжело дышала, время от времени тихо постанывала. Такое ощущение, что плохо было уже не ей, а остаткам ее бренной оболочки.

На Женькин зов прибежала сначала палатная медсестра, потом – Воробьев. А потом палата стала как проходной двор: все время кто‑то в белом заходил и кто‑то в белом выходил. Надолго не задерживался ни один.

Правда, Воробьев заходил уже раза четыре. Женька его сначала не трогала – он и так чуть не плакал, – потом не выдержала, спросила: почему никто ничего не предпринимает? Неужели нельзя облегчить хотя бы ее страдания – Наташка стонала все чаще и протяжнее, по‑прежнему не приходя в себя.

– Все, что можно, уже предпринято, – сухо ответил хирург. И, смягчая ответ, взял Женьку за руку: – Давайте вас все‑таки отсюда переведем.

– Я останусь, – сказала Женька. Странно, но Воробьев настаивать не стал.

К обеду дыхание умирающей – а это уже понимали все, даже Грекова – стало отрывистым и спутанным, глаза время от времени закатывались кверху, она по‑прежнему никого не узнавала и в себя не приходила. Между губ справа появилась тоненькая струйка темной крови. Ее вытирали салфеткой, но через несколько минут она вытекала снова.

Женьку никто не гнал, Грекова оставалась в палате на своей койке, не в силах уйти от умирающего человека.

В час дня пришел Наташкин муж с мальчонкой.

Ребенка перехватили внизу медсестры, а мужа пропустили наверх.

Он стоял в углу палаты, теребя в руках пластиковый пакет с какой‑то снедью, – несмотря на Наташкины протесты, он каждый раз с собой что‑нибудь приносил.

– Она умирает? – спросил он у вновь зашедшего – уже, наверное, в десятый раз – Воробьева.

– Да, Витя, – ответил доктор. – Она умирает. Может, лучше тебе уйти? Тебя позовут, когда будет надо.

– Ей как‑то можно помочь? – снова тихо спросил муж.

– Нет, – односложно ответил доктор.

– А можно, чтобы все ушли? Мы бы остались с ней вдвоем.

Воробьев буквально на секунду задумался.

– Можно, – наконец принял он решение. – Если понадобимся, зови, – показал он рукой на кнопку вызова персонала и вышел из палаты.

Женька поняла, что ей тоже надо уйти: этот парень, женившийся на девчонке без ноги и с таким диагнозом, имел право на подобные просьбы.

Пока она вставала, Наташкин муж сел в изголовье жены, вытер полотенцем кровь с ее губ, взял ее руку в свою.

То ли она его почувствовала, то ли так просто совпало, но Наташка открыла глаза и, как показалось Женьке, совершенно осмысленно посмотрела на мужа. И даже как будто улыбнулась.

Но только на миг. Потому что в следующее мгновение ее тело выгнулось, мутная кровь изо рта выплеснулась на подбородок, а лицо исказилось гримасой боли. И было уже совершенно понятно, что это на секунду искаженное смертной мукой лицо – вовсе не Наташкино. Наташки больше не было – ни в этой комнате, ни в этом мире.

– Она ведь узнала меня? – как заведенный спрашивал Наташкин муж, которого в воробьевском кабинете отпаивали то кофе, то чаем, обильно подливая в чашку коньяк. – Узнала ведь, правда?

– Конечно, узнала, – подтверждали и Воробьев, и медсестры, и тоже пришедшая проститься с Наташкой очень пожилая прихрамывающая еврейка, врач‑анестезиолог, готовившая наркоз для всех предыдущих Наташкиных операций. Она же произнесла сначала не понятую присутствующими сентенцию:

– Бог поцеловал…

– Что? – переспросил Воробьев (Женька просто поразилась, как быстро он взял себя в руки: уж она‑то знала, насколько задела его Наташкина участь).

– Бог поцеловал, – без выражения повторила та и, устав стоять на отечных ногах, присела на край табуретки. – Когда у нас кто‑то вот так умирает – без боли, без лежаний, после счастливой жизни, – говорят: Бог поцеловал.

Почему‑то это очень утешило Наташкиного мужа. А может, начал действовать коньяк, принятый на голодный желудок.

Он расслабился и даже глаза прикрыл.

– Положите его где‑нибудь, – велел Воробьев медсестрам. – Можно в ординаторской. И за ребенком проследите.

– Не волнуйтесь, Евгений Александрович, – заверили его. – Все сделаем как положено.

Женька уже давно поняла, что этот внешне юный хирург умел держать в руках не только скальпель, но и подчиненных ему людей.

А Воробьев уже обращался к ней:

– Ну, что будем делать?

– А какие есть варианты? – вопросом ответила Женька.

– Либо как запланировано, либо отложим на завтра.

– Это от вас зависит, – сказала Грекова. – Я ж просто засну, а вам работать.

– Я в форме, – спокойно сказал доктор. – Думаю, в шесть часов уложимся.

– А потом? – зачем‑то спросила Женька.

– А потом нажрусь, как сволочь, – все так же спокойно ответил Воробьев. – А что я еще могу сделать? – добавил он, по‑детски беспомощно разведя руками.

15

День, начавшийся столь радостно для Грекова, столь печально – для Наташки и столь судьбоносно – для Женьки, для Авдеевой начался никак. То есть самым обычным образом.

Вымыть попу Машке – она уже давно доверяла Ленке этот интимный процесс, хотя сначала особо приближенными были лишь мама и старший брат. Сварить овсяную кашу с фруктами ей же и Лешечку – тоже, кстати, поначалу кочевряжились. Постирать их мелкие тряпки, а заодно и Егоровы. Убрать, хотя бы сверху, немереные грековские квадратные метры – все это занимало уйму времени и сил.

Ленка торопилась, потому что именно на сегодня было назначено собеседование в одной из отобранных ею для Лешечка спецшкол. Правда, Женька по телефону сказала, что, как только оправится от операции, заберет детей обратно, на Урал. Но Авдеева считала, что ее сегодняшние заботы лишними не будут.

Во‑первых, – не дай бог, конечно, – операции заканчиваются по‑всякому. А во‑вторых, ее не оставляла надежда, что Женька холодным своим разумом поймет и согласится с тем, что мальчику с его болезнью лучше жить в Москве. А для будущей карьеры лучше учиться в московской школе.

На самом деле Ленка прекрасно понимала, что просто ищет причины не расставаться с мальчишкой, к которому успела душевно привязаться. Не меньше она привязалась и к Машке, но здравым умом четко понимала, что уж ее‑то поправившая здоровье мамаша точно отцу – тем более неродному – не отдаст.

Так, может, хоть с Лешечком получится?

Она крутилась по дому, Машка каталась по гостиной на любимом средстве транспорта, причем уже самостоятельно: научилась‑таки сама крутить педали. А Лешка то и дело смотрел наверх.

С одной стороны, ему было скучновато. С другой – очень хотелось провернуть одно небольшое дельце, но вот предупреждать о своем желании никого не стоило. Иначе грозил полный облом – Ленка, по сто раз в день требовавшая от него осторожности, никогда бы не разрешила ему залезть на стремянку.

А дело было вот в чем. Грековская главная комната – на самом деле целый зал – была украшена (и освещалась) замечательно красивой люстрой, увенчанной целым хороводом небольших, но очень ярких галогеновых лампочек.

И, как водится, добрая половина из них уже давно сгорела. Нельзя сказать, чтобы обитатели квартиры сидели впотьмах, но мертвые лампы ощутимо портили внешнее благолепие шикарной квартиры Егора Юрьевича.

И хотя Ленка ни в малой степени не чувствовала эту квартиру своей, ей, как нормальному домовитому человеку, было неприятно наблюдать столь вопиющее неуважение к домашней красоте. Смог приобрести – смоги и ухаживать.

Она пилила Грекова регулярно, в результате чего однажды он привез лампочки, а два дня назад – большую раскладную стремянку. Но десяти минут, чтоб сменить лампы, так и не нашел. Авдеева же не хотела выполнять мужскую работу из принципа.

Вот эта ситуация и заинтересовала юного Грекова. Ему очень хотелось произвести полезную работенку, чтобы снискать благодарность от уважаемой им Ленки и почет от отца, по отношению к которому Лешечек испытывал неоднозначные чувства, особенно в начале своей московской жизни.

И удобный момент скоро представился. Точнее, умный мальчик подготовил его сам, тщательно припрятав все три трубки радиотелефона в спальне.

Когда Греков позвонил – сообщить, что гемофил уже в аэропорту, и даже номер и фамилию ирландца продиктовал, чтобы Ленка в случае чего не удивилась звонку, – Авдеева не меньше минуты искала аппарат, а найдя и переговорив с Егором, уже из спальни и звонила: ей нужно было подтвердить встречу в спецшколе.

Лешка воспользовался моментом, отодвинул от центра комнаты сестренку вместе с велосипедом и быстро раздвинул стремянку.

Он успел сменить уже больше половины ламп – мальчишка и в самом деле был толковый, – когда Машка на полном ходу врезалась в лестницу.

Патентованная стремянка – а Греков покупал только дорогие вещи – устояла на своих раздвинутых ногах. А вот Лешечек не удержался на обрезиненных ступеньках и слетел вниз.

При падении одна из лампочек разбилась, оставив маленькую царапину на его левой руке.

Гораздо хуже было другое: падая, он ударился лицом об руль Машкиного велосипеда, разбил себе нижнюю губу и напрочь выбил два нижних передних зуба.

Случилось то, чем его всегда так пугали.

Кстати, случилось не в первый раз. Тот порез – еще в первом классе – был даже глубже, и кровь текла куда хлеще. Но многократно предупрежденные учителя в минуту доставили его в больницу, одновременно позвонили маме, а при маме всегда был гемофил.

Сердце мальчонки похолодело. Но он не заплакал и даже не стал звать Авдееву. Потому что еще больше боялся, чтоб осколки лампочки не поранили маленькую Машку, категорически не признававшую никакой домашней обуви и топавшую повсюду в одних тонких колготках.

Поэтому, несмотря на боль, он встал, совершенно молча поднял за подмышки сестру и уже с ней на руках отправился к Авдеевой.

Вот она‑то испугалась по полной программе! С плачем и причитаниями потащила его в ванную, попыталась остановить кровь традиционными методами.

Куда там! Для гемофилии традиционные методы точно были непригодны.

Понимая, что счет пошел на минуты, Авдеева попыталась взять себя в руки. Вызвать «Скорую»? Она знает, с какой скоростью приезжает на вызовы «Скорая». Тем более – по московским пробкам.

Значит, врач должен приехать к ней сам, причем со специфическими лекарствами.

Итак, ей нужен врач и препарат «гемофил Ф», который уже находился в Москве. Точнее, почти в Москве, ибо Шереметьево – это еще не совсем Москва.

– Лен, я умру? – почти спокойно спросил Лешечек.

– Ты что, спятил? Ты что говоришь такое? Дурак! – от испуга и бессилия разоралась Авдеева.

Нет, она не могла себе позволить опустить руки.

Заставив Лешечка прижимать к губам мокрое холодное полотенце, она бросилась звонить Грекову. Тот оказался вне зоны связи.

Судорожно пролистав телефонную книжку, она нашла только одно знакомое имя – ненавистную ей гладкозадую Валентину.

Хрен с ней, лишь бы Лешечек жил.

Трясущимися пальцами набрала номер.

Валентина ответила сразу.

– Это я, Авдеева, – взяла быка за рога Ленка.

– Какая Авдеева? – бесстрастно поинтересовалась та.

– Соперница твоя. – А как еще представиться, чтобы не потерять ни секунды лишней?

– У меня соперниц нет, – холодно ответила Валентина.

– Плевать! – заорала в телефон Авдеева. – Лешечек выбил зуб – два зуба! – его надо срочно в больницу. Или гемофил срочно привезти.

– Сын Грекова? – испуганно спросила соперница.

– Да! Гемофил в районе Шереметьева, у меня есть сотовый мужика, который его привез.

– Ты в грековской квартире?

– Да. Где ж еще? – Ленкино терпение кончалось, она уже сама чуть не плакала.

– Я прямо рядом с вами. Через пять минут выводи парня вниз, повезем в больницу. Греков говорил, что в экстренных случаях даже донорская кровь годится. И посмотри, какие больницы специализированные.

– Я и так знаю: Первая республиканская, Институт гематологии и Измайловская детская.

– Измайлово ближе всего, – уже спокойно сказала Валентина. – И пробок не должно быть.

– Да езжай же ты скорее! – заорала в трубку Ленка.

– А я что делаю? – огрызнулась Валентина. – Вытри мальчику кровь, чтоб он не пугался. А себе – сопли. И иди вниз.

Легко сказать «иди». Тут же еще и Машка. Не бросишь же ее. И как добраться до гемофила? Не зря же Греков и Женька так боялись донорской крови!

И тут ее осенило. Уже спускаясь в лифте – в одной руке Машка, в другой – окровавленный Лешечек, кровь шла быстрее, чем она ее вытирала, – непонятно чем набрала номер Алевтины Матвеевны, крутой женщины‑охранницы, с которой уже пару раз перебрасывалась накоротко по телефону.

В лифте приема не было, но как только двери раскрылись, нажала на кнопку вызова.

Алевтина тоже ответила сразу и, несмотря на сумбурность изложения, моментально вникла в проблему.

– Диктуй телефон, детка, – сказала она.

Ленка продиктовала сотовый иностранца.

– Там же пробки на Ленинградке, – с тоской сказала она.