Текст книги "Авдотья и Пифагор"
Автор книги: Иосиф Гольман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Иосиф Гольман
Авдотья и Пифагор
1
Бангкок Пифагора не потряс.
Слишком тревожили мысли о московском бытии Дуняши. Да и текущие дела не способствовали проявлениям туристских инстинктов.
Хотя ничего подобного он, конечно, раньше не видел. Ни гигантского Будду позолоченного, встретившего их прямо в аэропорту. Тоже, кстати, гигантском – Александр Федорович сказал, что самом большом в Юго-Восточной Азии.
Ни отеля пятизвездочного с таким бассейном, что в нем свободно мог бы резвиться средних размеров кит. Да еще на такой высоте, что многие птицы постоянно проживали гораздо ниже.
А когда Пиф зашел в свою комнату (она примыкала к люксу Богдановых), то вообще удивился: ну зачем ему одному две кровати, да еще и диван?
А вот что понравилось – это вид из окна. Внизу все было пестрым и в основном зеленым. И это самое все, насколько хватало глаз, рассекалось прямыми линиями каналов с мутной, тоже зеленой, но с коричневатым оттенком водой. Каналы казались неширокими, хотя, возможно, сказывался эффект тридцать второго этажа, а вот движение по ним было более чем оживленным.
Катера совсем не походили на привычные, «Москвичи», что пыхтят на главной – и единственной, не считая Яузы, – судоходной реке российской столицы. Здесь они были приземистые, широченные – чуть не на весь канал. Благо встречных не наблюдалось: то ли движение одностороннее, то ли предусмотрены разъезды, как у железнодорожных составов, на одной колее.
Передвигались необычные плавсредства плавно, но шустро. Пристань располагалась прямо перед гостиницей – и за несколько минут, что Пифагор простоял у окна, причалило три штуки. График как в московском метро.
Не успевал катер ошвартоваться, как народ валом валил на берег. Причем не через вход-выход, а вдоль всего борта, поскольку сплошных стен конструкция не предусматривала. Как только «приливная» пассажироволна иссякала, с пристани на борт той же методой заливалась волна «отливная» – и немыслимое количество быстро скапливавшихся тайцев и туристов моментально исчезало в емком чреве суденышка.
Все это проделывалось столь ловко и регулярно, что Пифагор, завороженный зрелищем, впервые за последние месяцы забыл про свою главную думу, из-за которой и заграница не радовала, и фантастический Бангкок не потрясал.
Вернула его к действительности Ольга Николаевна.
– Дима, будь добр, помоги.
Он метнулся в открытую ею дверь между номерами и сразу оказался в их люксе. Ожидал увидеть что угодно – за время путешествия Александр Федорович дважды терял сознание, – но требовалась всего лишь несложная житейская помощь.
Пиф ловко, какими-то по-особому мягкими движениями раздел Богданова донага и, взяв, как ребенка, на руки, отнес в ванную комнату.
Да, если бассейн в этом отеле был похож на море, то ванная явно тянула на приличный бассейн.
Ольга Николаевна уже набрала в нее воды. Пифагору не надо было проверять температуру, он давно убедился, что она все делала быстро и точно.
Александр Федорович вытянулся в ванне во весь свой рост, и на фоне ее белизны еще сильнее выделилась болезненная худоба и нездоровая желтизна кожи. Ему явно было приятно и, как обычно, во время таких процедур – немного неловко.
– Напрягаю я всех, – пробормотал он.
– Перестань, – буркнула Ольга. – Никого ты не напрягаешь. Дима – на работе, а я – твоя жена.
Больной прикрыл глаза и тихо вкушал нечастое в последние месяцы физическое удовольствие. Отсутствие боли уже было радостью. И как этого не понимают люди, у которых пока ничего не болит!
Пифагор с привычным сочувствием оглядел своего пациента.
При приличном росте масса тела – максимум килограммов пятьдесят. Умные глаза без очков кажутся растерянными. Но хоть не такими, какими они были при их первой встрече.
Богданов тогда впервые услышал о своем диагнозе, и глаза его были полны боли и ужаса. Хотя выглядел он в тот день много лучше, чем сегодня.
«Вообще, он молодец», – подумал о больном Пиф. С паникой справился быстро. Взял себя в руки, начал приводить в порядок дела. Ему помогало то, что были на свете люди, о которых он беспокоился больше, чем о себе. Старшая дочь жила с мужем за границей, Пифагор ее не видел, хотя несколько раз отвечал ей по телефону. И младший сын, Вовка, совсем пацан, только в школу пошел – его сейчас оставили с бабушкой, мамой Александра Федоровича.
Ну и, конечно, Ольга Николаевна.
Она любила своего мужа какой-то скрытой, непоказной любовью.
Как львица, что ли. Все взяла в свои руки и сама потихоньку сохла вместе с больным, не в силах смириться с неизбежным будущим. Удивительно: Александр Федорович смириться со своим будущим постепенно сумел, а его жена – нет. Именно она стала инициатором этого странного предприятия: поездки с безнадежно больным мужем к какому-то крутому знахарю-хилеру в бесконечно далекие Филиппины.
После водных процедур больной почувствовал себя гораздо лучше. У него вообще была очевидная ремиссия, особенно неожиданная после трех недель сплошных болевых атак.
Рак часто ведет себя непредсказуемо, но в этом случае крутой вираж болезни мог только радовать. Потому что совсем недавно, в Москве, глядя, как мучается пациент, Пифагор был готов согласиться с апологетами эвтаназии. Теперь уже нет.
Ведь если б Богданов выпросил тогда у Пифа избавительно-смертельную инъекцию – а он просил! – то никогда бы не увидел Бангкока. А так, глядишь, еще и Филиппины повидает.
На случай возвращения чудовищных болей Пифагор выклянчил у своего кумира-руководителя, доктора Балтера, особые запретные таблетки, которые позволялось давать лишь тогда, когда боль станет невыносимой. Это лекарство было не только безумно редким, но еще и опасным для врача: не сертифицированный в России наркотик Балтер привез из-за рубежа, с одной из научных конференций, куда его без конца приглашали разные звезды международной медицины. Леонид Михайлович Балтер и сам был светилом, причем всемирного масштаба. Тем не менее даже ему пришлось бы несладко, докопайся кто до этих самых фиолетовых таблеток. У нас ведь испокон веков так: умереть от боли – пожалуйста, а вот снять боль, нарушив требования какой-нибудь доморощенной бумаженции, – только под риском тюрьмы.
«Кстати, – запоздало испугался Пиф, – а что думают по поводу фиолетовых таблеток здешние полицейские? А то найдут пузырек – и привет. Лет двадцать в местной тюрьме гарантировано, несмотря на вид сопровождаемого больного».
Хорошо, что он не подумал об этом на таможенном контроле, а то б его быстро вычислили по трясущимся рукам.
Он порылся в сумке и достал пузырек. Открыл, высыпав на ладонь семь овальных таблеток. Очень захотелось тут же спустить их в унитаз, а потом тщательно вымыть руки. Но это стало бы предательством пациента. А грош цена доктору, пусть и будущему, который способен предать своего пациента.
Пифагор вздохнул, ссыпал таблетки обратно в пузырек, а пузырек спрятал в походную аптечку.
Будь что будет. В конце концов, не звери же, должны разобраться, тем более что больной рядом с ними.
– Дима, – снова постучала в дверь между номерами Ольга Николаевна, – мы готовы.
– Хорошо, – отозвался Пиф.
Он уже разложил в рабочее положение небольшую и очень удобную коляску на широких дутых колесах. Коляска легко приводилась в движение и еще легче управлялась.
Это им очень пригодилось внизу, потому что народу на улице стало как на первомайской демонстрации в советские времена.
Не сразу, но обнаружились и объединявшие разношерстный народ цели.
Точнее, единственная цель: вкусно и сытно поесть.
Они прошли-то всего ничего, как незаметно для себя оказались в центре гигантского уличного рынка. Здесь продавалось все, что можно было съесть или выпить.
Продавалось по-разному: тоннами и контейнерами, килограммами и сетками. А также штучно и в розлив. Кроме того, вокруг одновременно в сотнях, а может, тысячах мест что-то съестное чистилось, резалось, фаршировалось, варилось, тушилось и жарилось. О, еще коптилось.
Это мог быть ресторан, ресторанище или ресторанчик. Но чаще всего это был таец, так сказать, повар-солист, перед одно– или двухконфорочной газовой плиткой, питавшейся от баллона. На плитке стояла сковорода, а в сковороде что-то фырчало, стреляло брызгами и пахло, иногда – отвратительно для европейского носа, однако в большинстве случаев – очень даже аппетитно.
Троица старалась держаться относительно широкой улицы, где легче было увертываться от снующих людей.
И не только от людей: Пифагор едва не врезался во что-то серое, что в сгущавшихся сумерках принял поначалу за брезентовый борт грузовичка. По сути, так оно и было, только в роли транспортного средства выступал небольшой слон, тащивший на спине несколько мешков с чем-то круглым, из этих самых мешков выпиравшим.
Они благоразумно свернули на более узкую дорожку, по которой слоны ходить были не должны. Идти пришлось медленнее, но торопиться было некуда – их самолет вылетал лишь утром. Длинную пересадку сделали специально, чтобы дать отдохнуть Александру Федоровичу.
Теперь они шли фруктовыми рядами. Чего здесь только не продавали! Ананасы маленькие и большие, зеленые и коричневатые. Арбузы маленькие и большие, ярко-красные и… ярко-желтые! Персики, дыни, яблоки, апельсины. А также десятки фруктов, которые Пиф не только ни разу в жизни не пробовал, но даже ни разу в жизни не видел.
– Я хочу есть, – неожиданно заявил Богданов.
Сопровождающие обрадовались: давненько не предъявлял он подобных желаний.
– Поехали в отель, Санечка, – сказала жена. – Там закажем все, что захочешь.
– Я хочу здесь, – ответил тот. – Прямо на улице.
По тону было ясно, что спорить нежелательно.
Ольга растерялась. Конечно, вокруг – сотни мечтающих их накормить. Но что будет с мужем? А вылет – с утра.
Она как-то жалобно посмотрела на Пифагора. Будущий врач подумал и принял решение.
– Хорошо, – сказал он. – Только кормильца выберу я.
– О ’кей, – согласился Александр Федорович.
На улице совсем стемнело, однако разом затрещали маленькие бензиновые электрогенераторы, и базар теперь освещался десятками тысяч лампочек. Света добавляло и пламя от бесчисленных плиток и жаровен.
Пиф подошел к пожилому тайцу, заговорил по-английски. Тот вполне сносно ответил.
– Мне надо накормить очень больного человека, – тихо сказал будущий доктор.
– Что болит? – спокойно спросил таец.
– Желудок, кишечник, печень, легкие, – начал было перечислять Пифагор, но замолк, потому что тот увидел Богданова и понимающе качнул головой.
– Мясо или рыба? – спросил он у больного, которого уже подкатила Ольга Николаевна.
– Мясо, – ответил Александр Федорович. – И рыбу, – добавил он. – И овощи.
– Хорошо, – невозмутимо ответил таец.
Он достал небольшую чистую сковородку, поставил ее на огонь, а из маленького холодильника вытащил уже нарезанные кусочки чего-то непонятного.
Через минуту все шипело, булькало и пыхтело паром, так же как и на сотнях других импровизированных кухонь. Вторая конфорка тоже была занята: там готовились овощи в каком-то замысловатом соусе.
Готовка оказалась недолгой, видно, все продукты были заранее замаринованы или еще как-то обработаны.
Таец достал одноразовые картонные тарелки и пластиковые вилки. Потом подумал и вытащил откуда-то из-под плиты красивую, с виду фарфоровую, тарелку и изящные мельхиоровые вилку и нож.
– Только одна, – извинился он.
– Все отлично, – успокоила его Ольга Николаевна, накладывая мужу понемногу из обеих сковородок. – Ешь, Санечка.
На колени Богданову поставили чистую выданную тайцем картонку. Поверх нее – фарфоровую тарелку с затейливым золотым узором и вкусно пахнущей едой. Сопровождающие ели из одноразовых.
Неожиданно к ним присоединился и таец, устроивший себе ужин. Может, решил подтвердить качество еды?
Все оказалось чертовски горячим и чертовски вкусным. Пифагор боялся острых специй – богдановская печень была никакая, – но ни перца, ни уксуса не чувствовалось. Пища ни в коем случае не ощущалась пресной. Однако приправы оказались удивительно мягкими и – какими-то не резкими, что ли.
Первым доел свою порцию Богданов и… попросил добавки. Ольга Николаевна вопросительно посмотрела на будущего эскулапа. Пиф же был в легком замешательстве.
– Пусть ест, – сказал таец.
– Вы очень вкусно готовите, – благодарно отозвался Александр Федорович. Его английский был несравнимо лучше, чем у повара и Пифагора. Настоящий английский.
– Спасибо, – ответил тот.
Добавку Богданов поглощал гораздо медленнее.
Было видно, что он устал. А еще было видно, что ему очень вкусно.
Наконец он закончил, вытер губы и пальцы поданной женой салфеткой.
Пифагор взялся за ручки коляски и, поблагодарив тайца, потихоньку направился вперед.
Ольга Николаевна чуть задержалась, чтобы рассчитаться.
– Сколько мы вам должны? – спросила она.
Таец назвал сумму. В Москве за эти деньги пирожков на вокзале не купишь.
Богданова дала много больше запрашиваемого, но повар, аккуратно отделив часть денег, вернул остальное ей.
– Вы знаете, это просто чудо, что он так хорошо поел, – по-английски поблагодарила она.
– Чудеса случаются, – улыбнулся тот.
– Большое вам спасибо, – попрощалась Богданова.
– На здоровье, – на ломаном русском откликнулся пожилой повар.
Они возвращались в отель по неожиданно пустой улице – шумный рынок остался позади. На мосту через неширокий канал Александр Федорович попросил остановиться.
Богдановы отпустили Пифа, тот быстрым шагом направился в отель. Ему еще предстояло важное дело – дозвониться до Дуняши. Он не мог звонить со своего мобильного, так что следовало добраться до номера. А еще он не мог звонить на ее мобильный. Нужно было дозваниваться на домашний телефон ее мамы, Валентины Викторовны. И чтобы Дуняша была там.
Как же не вовремя оказалась эта поездка!
Но отказать в помощи Богдановым Пифагор не мог. Да и деньги могут скоро понадобиться.
Он быстро разобрался с кодами и набрал номер. Выслушал длинные гудки, положил трубку, повторил набор. С тем же результатом.
Расстроенный и беспокойный, лег спать.
Почему-то подумал о Богдановых. Вот они всего добились в этой жизни: любви, детей, достатка. Ну а смерть – она по-любому когда-нибудь приходит. К тому же, чем черт не шутит, пока медицина спит – хилера нашли не просто так, а по наводке каких-то могущественных богдановских друзей. А вот у них с Дуняшей пока все очень тухло.
Он еще раз набрал номер. Послушал гудки.
Наконец, включив кондиционер посильнее, положил голову на удобную подушку – завтра тоже предстоял тяжелый день.
Богдановы же так и стояли в одиночестве на мосту.
Катера уже не ходили. Даже немногочисленные прохожие постепенно исчезли. Нужно было идти в номер, но Александр Федорович явно этого не хотел, а Ольга Николаевна не решалась его торопить.
Под светом желтых фонарей вода в канале теперь казалась черной. Неспешное течение несло мелкие прутья и опавшую листву.
– Может, пойдем, Санечка? – наконец спросила она. – Завтра рано вставать.
– Пойдем, – выдохнул он.
Она нагнулась к нему, поцеловала в лысину. Когда-то у Саньки была роскошная вьющаяся, соломенного цвета шевелюра. Потом подушечками указательных пальцев мягко вытерла Санечкины глаза.
Пальцы стали мокрыми.
– Все будет хорошо, Санечка, – сказала она. – Я обещаю.
– Да, – вздохнул он.
Она покатила коляску к отелю, а в голове крутилась только одна мысль. О чудесах, которые случаются. Так ведь сказал пожилой таец?
Но верилось в чудеса слабо.
2
– Кураева есть?
Дуняша никак не отреагировала. За без малого три года замужества к своей новой фамилии она так и не привыкла.
– Авдотья Кураева здесь есть?
Она бы и на Авдотью не откликнулась. Сколько себя помнит, все и всегда звали ее Дуняшей.
Однако, почувствовав на себе сердитый взгляд медсестры, встрепенулась и вернулась в реальный мир.
– Я, – отозвалась Дуняша.
– Что же молчите? – укоризненно, но уже без раздражения сказала медичка. – У вас все неплохо. – Она протянула Дуняше небольшую пачку бумаг с результатами анализов. – Подробнее вам доктор расскажет.
– Спасибо, – поблагодарила Дуняша.
Вышла из приемной лаборатории с каким-то странным, смешанным чувством.
Конечно, хорошо, что анализы нормальные. Это значит, отсутствие беременности – простая случайность. Так бывает. Даже лечиться не надо. Вопрос только во времени. А что же тогда нехорошо? И почему хорошие анализы вызывают в ее душе… замешательство, что ли?
Не потому ли, что она не очень хочет ребенка?
Или, точнее, ребенка-то хочет. Но – абстрактно. И не от мужа.
Она снова понурила голову, спустилась в гардероб, оделась и по шумной Дорогомиловской улице двинулась в сторону Киевского вокзала.
Погода была не лучшей, хотя весна жила на календаре уже чуть ли не месяц. Пока только на календаре: сыпал мелкий, секущий лицо снег, он же, только превратившийся в серую кашу, неприятно хлюпал под ногами. Правда, идти долго не пришлось: большой черный «Мерседес», скрипнув тормозами, притормозил прямо перед ней.
Из-за руля выскочил Иван Озеров, водитель Марата. Вежливо поздоровался, услужливо открыл дверь.
Она поблагодарила, села на удобное кожаное сиденье.
Иван круто взял с места, развернулся на ближайшем перекрестке и, как всегда лихо, направился по Дорогомиловской в сторону области, на дачу.
«Даже не спросил, куда ехать», – без каких-либо чувств подумала Дуняша. Ее вообще никто ни о чем не спрашивает.
За окном быстро пролетали помпезные сталинские дома Кутузовского проспекта. Вот проехали Бородинскую панораму. Почему-то вспомнилось, как всем классом сюда приезжали на экскурсию. Было ли интересно? В общем-то, да. Особенно мальчишкам, изучавшим батальные сцены. А тогдашней Дуняше было хорошо и без лицезрения столь важных для отечественной истории моментов. Ей тогда было хорошо вообще. Не применительно к чему-то конкретному – и от яркого солнца, и от того, что в автобусе хором пели про «Ой, цветет калина», и от явного, пусть пока скромно-завуалированного мальчишеского внимания.
Чего-чего, а мальчишеского внимания ей хватало с самого детского сада, с самой младшей группы, чуть не ясельной, куда ее отдала мама, чтобы иметь возможность работать и, соответственно, кормить свою нежданно появившуюся дочурку. Короче, с того возраста, когда дети начинают осознавать, что они не все одинаковые и что кто-то из них – мальчик, а кто-то – девочка.
Дуняша тяжело вздохнула.
Вот же странная штука – жизнь.
Молодая, красивая. Слегка потухшие глаза – не в счет при наличии дорогой косметики. Одета по парижско-рублевской моде. И «Мерседес» с водителем в придачу. Вот только едет она на этом «Мерседесе» не в ту сторону.
Хотелось-то – ровно в обратную, не на запад, а на восток, к станции метро «Электрозаводская». Там, в чудом уцелевшей панельной пятиэтажке, живет ее мама. Там же прожила семнадцать счастливых лет и Дуняша.
А еще в их однушке-«распашонке» есть телефон, который в свое время они с мамой прождали в очереди десять лет: еще немного – и он бы не понадобился из-за взрывного роста мобильной связи. Однако именно по нему, немодному, с круглой трубкой, светло-зеленому и так похожему на сплющенную лягушку, ей сейчас вполне могли звонить. Потому что звонить ей на домашний, никому не ведомый и практически не используемый, можно, а на ее украшенный стразами от Сваровски «Верту» – нет.
«А может, Марат уже и мамин телефон прослушивает?» – вдруг ужаснулась Дуняша. И судорожно начала вспоминать, не было ли сказано что-то, что могло стать непростительной ошибкой?
Вроде бы нет. Испуг медленно проходил, а тяжкое ощущение гнета, жизни под колпаком, сохранялось. Как у разведчика на задании.
Но разведчика после возвращения ожидает очередное звание и награда. А что ждет ее?
– Иван, притормози, пожалуйста! – Они уже проскочили пол-Москвы, видно, народ побоялся в снегопад выезжать на дороги, и пробок не было. Обычно-то бывает наоборот.
– Где всегда? У супермаркета? – спросил водитель.
– Ага, – подтвердила Дуняша.
В этом магазине все было процентов на двадцать дороже, чем в центре Москвы. Но Дуняша и не собиралась делать серьезных покупок.
Она вышла из машины и, зайдя за угол, прибавила ход. Добежала до салона-парикмахерской. Наташка была на смене.
– Что ж не предупредила? У меня клиентка, – расстроилась подруга.
– Я на минутку. Мне только позвонить, – отдышавшись, сказала Дуняша.
– Он что, уже и телефоны прослушивает? – зло сжала губы Наташка.
Дуняша, не желая терять времени, только кивнула в ответ.
Наталья молча дала ей мобильный и деликатно отошла к клиентке.
После набора номера телефон долго и безрезультатно гудел. Значит, мама еще на работе.
Она уже собиралась дать отбой, как услышала мамин голос.
– Мамуль, привет, – быстро проговорила Дуняша. – Пиф не звонил?
– Нет, – ответила мама. – Я сама только вошла, через дверь услышала гудки. Как ты там, доченька?
– Хорошо, мамуль.
– Да разве ты скажешь… – расстроилась мама.
Она ж не маленькая. Наверное, если бы было хорошо, общалась бы с кем хочет не через посредника и не была бы такой печальной.
Вот уж действительно золотая клетка.
Всю жизнь Дуняша была самой веселой среди сверстниц, самой заводной, самой доброй и отзывчивой. А теперь вот – глаза угрюмые да встречи – даже с мамой – чуть не тайком.
– Хоть скажи, чем ты там занимаешься? – спросила мама.
– Размышляю, – невесело усмехнулась дочка.
– О чем?
– О смысле жизни.
– А чувствуешь себя как?
– Хорошо, мам, я себя чувствую, – вздохнула Дуняша. – Анализы вот сегодня забрала. Все в норме. Могу рожать.
– Так, может, и родить? – после паузы тихо сказала мама. – Он же тебя любит.
– Кот мышек тоже любит, – подвела итог дочка. – Мам, ты извини, мне нужно бежать.
– Хорошо, милая, – сказала мама, – давай беги по своим делам.
Дуняша точно знала, что мама в этот момент сделала: представила перед собой свою девочку и рукой трижды быстро ее перекрестила.
Дуняша отдала Наташке телефон и торопливо двинулась обратно. По пути забежала в магазин, купила «Мишек на Севере». К машине подбежала, жуя конфету. Села, предложила Ивану. Тот улыбнулся и отказался. Неважно. Важно, что видел конфеты, купленные в магазине.
Пробка началась у самого выезда из города.
Видно, ждали проезда какого-то начальника – неизбежная российская плата за жизнь на самом престижном шоссе столицы.
Дуняше спешить было некуда. Она расслабилась, облокотилась на удобную и широкую спинку «мерседесовского» сиденья и даже смежила веки. Сон не пришел, а вот картинки, не очень связные и непонятно сцепленные между собой, появились.
Вот Пиф стоит у доски. Какой же это класс? Наверное, второй. Он еще Пифом не был. Маленький, ушастый. Долговязым он стал лишь классе в восьмом, буквально за одно лето.
Пиф стоит у доски и что-то пишет мелом. Буквы корявые, Дуняша всегда писала куда лучше и чище.
Зато Пиф умный. Любую задачку решит, и за себя, и за подружку. Он же не зря Пифагором стал. Его так Петр Андреевич назвал, когда тот какую-то олимпиадную задачку походя расщелкал.
Хотя с Пифагором все-таки ошибочка вышла, правильнее было бы «Авиценна». Или, на худой конец, «Пирогов» со «Склифосовским». Потому что Дима Светлов надежд Петра Андреевича никак не оправдал, точные науки хотя и ценил, но лишь как игру ума. Для души и сердца Пифу всегда требовалось что-то живое и теплое. Да, еще очень желательно – больное. Если ворона – то с переломанным крылом, если собака – то запаршивевшая и слегка лишайная. Вот уж счастлива была его бабушка, Лия Александровна, когда Пиф притаскивал в их малогабаритку очередное малахольное чудо!
Но не ругала, даже помогала убирать следы жизнедеятельности пациентов, типа – санитарка при профессоре. Потому что лечить больных была только его прерогатива. Он прочищал перекисью водорода грязные ранки, аккуратно выстригал кошачью и собачью шерсть вокруг обрабатываемых мест, терпеливо выстругивал из веточек тонкие шинки для сломанной вороньей лапы.
Не все его пациенты выживали. Тогда, слегка всплакнув, но без истерик, ведь у каждого врача есть свое кладбище, Пиф предавал бренные останки очередного бедолаги земле. Для этого он специально шел в Лефортовский парк, причем поздно вечером, потому что похоронные ритуалы в парке вообще-то не одобряли.
Выжившие – а таких все же было большинство – улетали или убегали на волю. Это про птиц и кошек. Собаки убегать не хотели. Две вылеченные дворняги на постоянной основе жили у Пифа, но он, как мужчина рассудительный, понимал, что этот путь порочен: не может же профессиональный доктор прописывать на своей жилплощади всех излеченных пациентов? Поэтому псов пристраивали по знакомым, а если не получалось – отдавали в собачью благотворительную организацию. Там Пифа уже знали, их доктор – настоящий ветеринар – даже преподал мальчишке несколько уроков по неотложной травматологической и токсикологической помощи.
Дуняша не очень одобряла подвижническую миссию друга. Не то чтобы она не любила животных (кот Матвей появился у них с мамой тогда, когда еще и сами сытно не каждый день ели), просто считала, что профессиональная деятельность и повседневная жизнь должны быть как-то разделены. Ну не оперируют же знаменитые хирурги у себя дома в гостиной, на обеденном столе! Для этого есть другие, гораздо более подходящие места.
И еще было одно соображение, правда, появилось оно у Дуняши гораздо позже. Пожалуй, уже тогда, когда славная девочка плавно преобразовалась в не менее славную девушку.
Конечно, она не раз думала о взрослом продолжении их детских отношений. В Пифе, кроме доброты и более чем нежного отношения к Дуняше, были еще и ум, и настойчивость, и большое терпение. Как ей казалось, этого было более чем достаточно, чтобы добиться успеха во взрослой жизни.
Хотя кое-что всерьез смущало.
Например, Пиф, несомненно, был одарен математически, Петр Андреевич не зря делал на него ставку – а однажды даже попросил Дуняшу воздействовать на друга, дабы тот серьезнее относился к предоставленным ему богом возможностям. Прямо сказал: Пиф – самый талантливый из всех его учеников (надо думать, за двадцать лет преподавательской деятельности у Петра Андреевича учеников было достаточно).
Дуняша, как и обещала, поговорила с Пифом. Ответ ее удивил. Оказывается, Пиф не любил математику! Ни одной четверки за всю школу, все ловил на лету. Представлял школу на городских олимпиадах – и не любил математику!
«Как это может быть? – недоумевала Дуняша. – Впереди ж такая карьера открывается!»
Петр Андреевич много чего ей сулил, понимая, что девушке это небезразлично.
– А вот ты посуду мыть любишь? – вопросом ответил Пиф.
– Не очень, – созналась она.
– Но ведь у тебя получается, – не унимался Пиф. – Никаких интеллектуальных препятствий нет. Тебе все понятно в мытье посуды?
– Все. – Дуняша уже поняла, к чему он клонит.
– Так, может, займешься этим вопросом профессионально? Впереди целая жизнь. Станешь супермастером по мытью посуды.
– Сравнил, – вяло отбивалась она. – Науку и мытье посуды.
Но отбивалась действительно вяло, потому что главную мысль усвоила. Не все, что легко дается и хорошо оплачивается, увлекает.
Эту глубокую философскую мысль она в будущем не раз прочувствует, причем на собственной шкуре. И ей не понравится.
История бесследно не прошла, хотя и не привела к каким-то конкретным решениям.
Потом на нее наложилась еще одна история.
…Дуняша не успела додумать, как машина подъехала к закрытым воротам их поселка. Она, махом вырванная из собственных мыслей, как в первый раз, удивилась, увидев гигантскую высоту их поселкового забора. Сколько обычно высота в заборе? Полтора метра, два, у рачительных и осторожных хозяев может быть три. Здесь же верных пять, причем солидного, покрытого темно-коричневым пластиком профилированного металла. Сверху – спираль из блестящей колючей проволоки с веселеньким названием «Егоза», шипы на солнце посверкивают. Надежно защищает обитателей поселка от всех внешних воздействий.
А заодно не менее надежно отделяет некоторых его жителей от прежней жизни, прежних друзей, прежних привязанностей.
То есть прежнее ушло. А вот настоящего пока не появилось.
Машина плавно проехала КПП и неспешно двинулась по обсаженным елями внутренним дорожкам-аллеям.
А Дуняша вернулась к волновавшей ее мысли.
Пифа не только не интересовала математика, казалось, его вообще наука не интересовала. Да и карьера тоже.
Вот ранки обрабатывать ему нравилось, и шинки накладывать, и даже клизму ежику ставить.
Она не спорит: поставить ежику клизму не каждый сможет. Но не всю же жизнь возиться с клизмами и перевязками! Неужели она собирается связать свою судьбу с вечным медбратом?
А еще ей очень хотелось выбиться из нищеты.
В том, что они с мамой живут в нищете, она убедилась только в старших классах – до этого ее абсолютно все устраивало. Но вот прийти на выпускной в перешитом мамином платье – не устраивало. Девчонки дни напролет болтали о том, где, как и какое платье они к выпускному ищут. Она по понятным причинам в этих беседах не участвовала.
И если бы дело было только в платьях!
Пифа же все это, казалось, вообще не интересовало. Его будущее было предопределено. Его жизнь с бабушкой – родители Пифа погибли в автоаварии еще до того, как он пошел в школу, – была размеренна и уютна. Его отношение к Дуняше было таким же размеренным, понятным и предсказуемым.
Вот на таком фоне и высветился Марат. Второе, так сказать, пришествие. Первое было еще в четвертом классе, и он тогда звался Маратиком. Сейчас вряд ли кто так его назовет…
Машина остановилась около кованых ворот особняка. Водитель нажал кнопку инфракрасного брелока, и огромные створки мягко раскрылись.
«Мерс» въехал во внутренний двор.
– Все. Мы дома, – сказал Иван. И ухмыльнулся.
Дуняша вздохнула. Иван – умный, только недобрый. Интересно, почему он ее не любит? А еще интересно, кто ее здесь вообще любит. По крайней мере, в том смысле, в каком она это слово понимает…
Она вышла из авто и направилась к дому.
