Текст книги "Статьи и рассказы"

Автор книги: Ион Деген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Деген, спустись в библиотеку. К тебе приехала жена. Не знаю, как не рухнул этаж от безудержного хохота всей палаты. Я не просто растерялся. Я был в шоке. Какая жена? Какая библиотека? Мария Николаевна поторопила меня:

– Быстрее, Деген. Такой красавицы я ещё не видела. Её могут у тебя похитить.

Ничего не понимая, я встал, надел халат, взял костыли и вышел в коридор. Все ходячие раненые из нашей палаты и уже через минуту все ходячие нашего этажа эскортировали меня в библиотеку. Настоящая демонстрация. Я вошёл. Между двумя огромными чемоданами стояла Русудан. На ней был тот же приталенный длинный жакет и белая шёлковая шаль, наряд, в котором я её впервые увидел в шромской чайной. Она бросилась ко мне на шею, чуть не свалив меня с костылей. Могла ли такая встреча вызвать сомнение в том, что это моя жена? Мне и сейчас не известно, как она узнала, что я ранен, что я нахожусь в Кировабаде, где, кстати, не один госпиталь. В Натанеби дивизион находился несколько дней. Я ещё успел передать привет Самуэлю, ребятам и Русудан. И всё. Мы выехали на фронт. Больше не было от меня ни писем, ни приветов. Не было для этого ни времени, ни настроения. Непрерывные, страшные бои. Гибель людей, ставших мне друзьями. Даже в редчайшие минуты затишья мне было не до писем.

Библиотека постепенно очистилась от зрителей, и мы могли поговорить. Чемоданы снарядила вся Шрома. Бутылки с вином, фрукты, чурчхелы, сыры. Палата пировала несколько дней.

– Как ты притащила такую тяжесть?

– В Натанеби меня посадили в вагон Батуми-Баку, а тут целый полк был готов проводить меня в госпиталь. Помнишь, я ведь сказала, что ты будешь моим?

– Русудан, дорогая, я не могу быть твоим. И ничьим. Идёт страшная война. То, что я сейчас здесь, просто чудо. Я не понимаю, как нам удалось выбраться, вернее, как удалось меня вынести. Ты такая красивая, такая талантливая. Тебе всего лишь семнадцать лет. Не связывай себя ни с кем, кто подвержен сейчас смертельной опасности. Не разбивай свою жизнь.

Русудан хотела прижаться ко мне, хотя на нас поглядывала библиотекарь. Я отстранил её от себя. Библиотекарь не понимала, о чём мы говорим. Я ещё не успел забыть грузинский язык.

– Уезжай, дорогая. И забудь о моём существовании. Прости, но я должен лечь. – Я попросил передать привет Самуэлю и ребятам. Русудан сказала, что передаст привет Самуэлю. Кукури и Оксенди призвали в армию. А Нико в Тбилиси. Он поступил в медицинский институт.

Вот и всё. Впрочем, написав, как Михако Орагвелидзе поил меня чачей и ошибся, уверяя, что не забудет благодарить меня до конца своих дней, я пообещал рассказать позже о его ошибке. Выполняю обещание.

Летом 1975 года с женой и сыном мы совершали круиз по Чёрному морю на корабле "Шота Руставели". Это был наш четвёртый круиз на роскошном в ту пору корабле. И условия были роскошными. Каюта люкс на прогулочной палубе. Отличное питание. Масса развлечений. Утром корабль пришёл в Батуми. Отправление вечером. В нашем распоряжении целый день. Я часто рассказывал жене и сыну о четырёх месяцах пребывания в Шроме, о благодарности грузинам, с которыми я породнился. Взяли такси и поехали в Шрому. Нам достался не таксист, а сумасшедший лихач. Раз десять на протяжении сорока километров он спасался за миг от явно аварийной ситуации, в которую попадал по своей вине. Я сожалел, что затеял эту поездку и подвергаю опасности жизнь жены и сына. Наконец, мы в Шроме. Здание правления колхоза уже не деревянное, а каменное. Председатель колхоза всё ещё Михако Орагвелидзе. К сожалению, его нет на месте. Увидеть его можно в Уреках. Самуэль Гагуа умер вскоре после войны. Александр Гагуа стал генералом. Командовал дивизией, которая одно время располагалась в Батуми. Где сейчас Александр, никто не знал. Не знали ничего о Кукури Чхеидзе и об Оксенди Качарава. И о Русудан не знали. Кацо, почему вы удивляетесь? Даже после окончания войны прошло уже тридцать лет. Нико Карцивадзе – другое дело. Он был врачом в Махарадзе. Где он сейчас, не знаем. Сели в такси и поехали в Уреки. Михако Орагвелидзе внешне почти не изменился. Те же сталинские усы. Та же авторитарная импозантность. Только сталинский френч с трудом сходился на объёмистом животе. На груди скромно сияет Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. И никаких орденов. Я обрадовался ему невероятно. Он меня не узнал. Ничего удивительного. Тогда мне ещё не было семнадцати лет, а сейчас пятьдесят.

– Михако, вы помните это поле, это самое поле, на котором сейчас кукуруза? Восемьдесят гектаров и трактор СТЗ-НАТИ. И нет тракториста. И вот он перед вами тот тракторист, которого вы в этом сарае поили чачей. Помните?

– Не помню, кацо.

Жена, сын и даже таксист смотрели на меня (или на нас?) с явным сожалением.

Я не попрощался. Мы сели в такси и поехали в Батуми. Таксист, по-видимому, решил покончить жизнь самоубийством, заодно убив нас и ещё множество людей во встречных и обгоняемых им автомобилях.

До самой Одессы меня не оставляла горечь встречи в Уреках, хотя "Шота Руставели" делал всё возможное для того, чтобы у его пассажиров возникали только положительные эмоции. Но эта горечь никак не отразилась на моей любви к грузинской поэзии, к грузинским песням, к грузинской кухне и просто к многострадальной прекрасной Грузии. . .

Соломоново решение

Менаше не помнил мачехи. Она отдала его в монастырь, когда ему исполнилось, или должно было исполниться пять лет. А вот маму, ласковую маму, которая умерла, когда Менаше было всего три года, он помнит. И монастырь помнит. И страх быть обнаруженным немцами помнит. И помнит, как пришёл в монастырь весёлый парень в польской военной форме и после спора, чуть ли не драки с патером и другими монахами, забрал его из монастыря. Сразу же за монастырскими воротами парень заговорил с Менаше на идише. К тому времени за четыре года Менаше стал забывать родной идиш, на котором говорила его ласковая мама и его отец Иоси. Почему отец согласился с мачехой отдать его в монастырь? Он не знал этого. Не понимал ни тогда, когда с ним заговорил на идише весёлый парень в польской военной форме, ни в лагере, окруженном колючей проволокой, на Кипре, ни потом в кибуце. Даже сейчас, когда мачехи уже более года не было в живых, даже сейчас, получив печальную телеграмму от сводного брата о смерти отца, в глубине души профессор Менаше не мог понять и простить ни мачехе, ни отцу своего круглого сиротства.

Мясник Иоси, сын мясника Якова, женился на красавице Енте, как только ему исполнился двадцать один год. Через десять месяцев у них родился Менаше. В городе Иоси тоже считали красавцем. Он действительно был красивее всех детей в хедере, и после, уже отроком, когда начал помогать отцу в мясной лавке, и даже в армии, в которую его призвали перед самым началом войны.

Иоси непонятно как уцелел в той бессмысленной, в той сумасшедшей атаке. На лошадях с пиками наперевес они мчались на немецкие танки. Иосина лошадь упала, подмяв под себя седока. С трудом он вытащил сломанную ногу из-под убитой лошади. И потерял сознание. Ему не удалось выяснить, кто спас его, кто сменил его военную форму на гражданскую, кто привёз его в дом родителей. Отец Яков сказал, что его привёз какой-то кавалерист и та самая Ганка. Уже три года спустя Ганка рассказала ему, что она извлекла его из госпиталя, где на ногу успели наложить гипсовую повязку. А кавалерист был из эскадрона, в котором воевал Иоси и в котором погиб её муж. Какой именно кавалерист, как его имя Ганка не догадалась расспросить. Не до того ей было в ту пору.

Ганка ещё девочкой влюбилась в красивого жидочка Иоси. Он, конечно, не догадывался об этом. И никто не догадывался. Даже самой близкой подруге, Нетке, она не призналась в своей любви. Ганка всегда умудрялась выкрутиться, когда её посылали за покупками. Но в жидовскую мясную лавку Якова шла с удовольствием. Она не могла отказать себе в радости ещё раз взглянуть на свою недосягаемую мечту, на Иоси, который, взрослея, становился ещё красивее, чем был раньше. На недосягаемую мечту… Даже если бы Иоси обратил на неё внимание, кто разрешит панёнке выйти замуж за жида. А ведь Ганка к тому же дочка старшего офицера-улана и племянница самого ксендза.

Худая голенастая Ганка, Цапля, как прозвали её в гимназии, к пятнадцати годам оформилась в красивую стройную девицу. А через год она узнала, что её мечта, её Иоси женился на какой-то Енте. Никто не видел подушку, промокшую от её ревнивых слёз.

После пасхи Ганку, – ей ещё не было девятнадцати лет, – выдали замуж за подпоручика-кавалериста, лучшего в полку, начальником штаба которого был её отец. И, хотя подпоручик достойный офицер из аристократической семьи, да и внешне вполне симпатичный, Ганка без всякой радости отнеслась к своему замужеству. Она продолжала любить недосягаемого Иоси, ровно на год моложе её подпоручика. В самые интимные моменты, чтобы побороть невосприятие мужа, даже какое-то брезгливое отношение к нему, Ганка закрывала глаза и представляла себе, что это не муж, а её Иоси.

После свадьбы прошло чуть больше четырёх месяцев. Ганке трудно было назвать их счастливыми. Но могла ли она знать, что впереди череда несчастий? Немцы навалились на Польшу. На пятый день в конной атаке против немецких танков погиб подпоручик. Вернее, не погиб, а был смертельно ранен. В таком виде его доставили в госпиталь на окраине их города. Ганка помчалась туда, чтобы только получить извещение о смерти мужа. И тут она увидела Иоси.

То, что сейчас творилось в Ганкином сознании, безусловно, могло вызвать осуждение, даже гнев у нормального обывателя. Конечно, Ганка переживала смерть мужа. Но вместе с тем, она почувствовала себя свободной вдовой героя. А то, что в этом же госпитале она нашла любимого Иоси, Ганка восприняла как добрый знак, посланный ей маткой боской, хотя у него есть жена и двухлетний сын. Но ведь и у неё был муж. Так что все под небом ходим.

Уже через неделю евреев заперли в гетто. Почти полностью прервалась их связь с внешним миром. Даже полякам жилось несладко. А в гетто начался голод. Навалилась зима с небывалыми в Польше морозами. Ещё в начале декабря умерла Иосина мама. На рождество в городе невесело звенели костёльные колокола. Но не потому, что погибало гетто. Какое дело городу до жидов? Городу не нравился голодный рацион и торжество оккупантов. На площади перед ратушей немцы повесили четырёх поляков, обвинённых в сопротивлении. В этот рождественский день в гетто то ли от голода, то ли от простуды умер мясник Яков, единственный трудоспособный мужчина в семье. Иоси всё ещё передвигался с помощью костылей.

Только любовью, сила которой не измерима никакими мерками, можно объяснить невероятную изворотливость Ганки, сумевшей пробраться в гетто. Случилось это уже в апреле 1940 года, через неделю после смерти Енты. Иоси, истощённый полутруп, остался с трёхлетним Менаше. Какое-то время Ганка разрывалась между городом и гетто, чтобы спасти любимого Иоси и его сына от голодной смерти. Она понимала, что эта полумера не может длиться долго. Надо было предпринять что-нибудь более существенное.

В двадцати пяти километрах от города располагалось небольшое имение Ганкиной мамы. Почти с самого начала войны, не сумев получить сведений о судьбе мужа, начальника штаба кавалерийского полка, пани Боровская поселилась в своём имении. Немцы туда ещё ни разу не наведывались. Ганка не решалась обратиться за помощью к матери, испытывавшей патологическую нелюбовь к евреям. Проще было, так казалось Ганке, попросить маминого брата, уважаемого в городе ксёндза. О, это был непростой разговор, не душеизлияние пастырю из-за загородки в кабине для исповеди. Ксёндз любил Ганку. Единственная дочь сестры, она была его единственным любимым родным существом. Но оказать помощь жиду, да ещё с ребёнком, да ещё жиду, которого Ганка намеревалась сделать своим мужем, да ещё в нынешних обстоятельствах – нет, это выше всяких мер, это не укладывалось ни в какие нормы христианского человеколюбия. Тем более что Ганка не могла ответить на вопрос, готов ли Иоси перейти в христианство. Что вообще могла сказать Ганка? Что она знала?

Иоси и ребёнок постепенно оживали. Иоси испытывал к Ганке чувство огромной благодарности. Но у него не было ни малейшего представления о её планах. Он даже не догадывался о её многолетней любви. Не любви, а наваждении. Иоси знал только, что надо сохранить Менаше, любимого ребёнка, остаток его семьи. Но как? Что мог он сделать для этого, истощённый, с трудом передвигающийся с помощью палочки? И когда Ганка спросила его, готов ли он для спасения себя и ребёнка перейти в христианство, он ответил, что готов на всё, что угодно.

Это в какой-то мере облегчило очень нелёгкие переговоры между ксёндзом и его сестрой, пани Боровской. Нужен был незаурядный дар проповедника, чтобы убедить фанатичную католичку в том, что изъятие души из лап Сатаны и возвращения её в лоно христианства – высокая миссия истинно верующего человека. Разумеется, пани Боровская ничего не знала о старой любви своей дочки, о её надеждах и планах на будущее. Речь шла просто о спасении еврея и его сына.

Было очень непросто вытащить Иоси и Менаше из гетто. Было очень непросто спрятать их в имении так, чтобы живущие неподалеку крестьяне не имели представления о том, что в имении спрятаны евреи. Всё было очень непросто. Но ведь это была Ганка, Ганка, которой во имя своей любви удавалось совершать невероятное. Она уже не сомневалась в том, что все её деяния благословила матка боска. И когда в сентябре внезапно от грудной жабы скончалась её мать, неусыпно следившая за благонравным поведением дочки, вдовы польского офицера, Ганка, несмотря на любовь к матери, почувствовала облегчение. Вскоре ксёндз обвенчал её с Иоси, ставшим Иосифом. А еще через месяц по совету и при помощи ксёндза они отдали Менаше в монастырь.

В конце мая 1948 года Менаше из лагеря на Кипре привезли в кибуц, расположенный на берегу моря южнее Хайфы. Иврит вытеснил польский язык. Коммунистическое воспитание быстро и без усилий превратило одиннадцатилетнего мальчика в атеиста. Приёмными родителями был весь кибуц, тем более что даже дети, имевшие родителей, всю неделю жили вместе в нескольких домиках для детей. Менаше был успешным учеником. Возможно, годы, проведенные в монастыре, сделали его несколько нелюдимым. Общению с детьми он иногда предпочитал общению с цветами. Он останавливался напротив куста роз и обращался к цветку, веря в то, что цветок слышит его и ласково отвечает ему своим ароматом. Кибуцники с удовлетворением воспринимали удачные работы Менаше по скрещиванию разных видов роз, которыми он с радостью занимался до окончания школы и призыва в армию.

После тяжелейшего курса молодого бойца Менаше определили в сапёрный батальон. Началась обычная армейская рутина. На красивого солдата заглядывались девушки. Но Менаше, казалось, не замечал их. Всё свободное время, а его было ох как немного, он посвящал чтению книг по селекции растений. Поступить на биологический факультет университета было его мечтой. Но согласится ли кибуц?

Через год после призыва в армию началась война. Батальон, в котором служил Менаше, быстро приближался к Суэцкому каналу по берегу Средиземного моря. На третий день войны, когда его отделение разминировало подступы к линии египетской обороны, с Менаше произошло нечто необъяснимое. После стремительного броска по песку, в который ноги погружались по щиколотки, после короткого боя они обессиленные свалились в египетскую траншею. Не было силы произнести ни слова. Друг Менаше, Коби, распластался на дне траншеи. И вдруг какая-то непонятная волна накатила на Менаше. Он схватил ничего не понимающего Коби и что есть силы потащил его по траншее подальше от места, где они только что находились. И тут именно в то самое место попала мина, взрывом разворотив траншею. Коби с удивлением посмотрел на Менаше:

– Как ты знал?

– Не знаю. Кто-то мне велел. Случай этот, конечно, произвёл впечатление на солдат их взвода. Верующие не удивились. А из кибуцников только Менаше задумался об этом. Так начался его постепенный отход от социализма, атеизма и приближение к вере.

Через два года, демобилизовавшись из армии, Менаше не вернулся в кибуц. Молодой красивый парень с чёрной кипой на голове поступил на биологический факультет университета. А еще через три года, продолжая делать вторую степень, он познакомился и вскоре женился на Хане, на славной девушке, тоже студентке их университета.

Ласковая мама. Воспоминания едва ощутимые. Как утихающий трепет листочков розовых кустов после случайного, почти невероятного летнего дождика. Ласка. Двадцатилетнее отсутствие ласки. И вот сейчас Хана. Ласковая Хана.

Докторат и постдокторат Менаше делал в университете Беркли, в Калифорнии. У него не было ни малейшего представления о том, что на медицинском факультете этого же университета учится его сводный брат Станислав Боровский. Ни после первого, ни после второго замужества Ганка не сменила своей фамилии. А сейчас эту фамилию предпочёл отцовской сын Иосифа и Ганки.

У Менаше не могло быть об этом представления. Тот весёлый еврей в польской военной форме, который извлёк его из монастыря (уже в Италии, или, может быть, на Кипре Менаше узнал, что этот еврей – житель Палестины, воевавший в английской армии), сказал, что нет никаких сведений о Иоси, что вряд ли он остался в живых. Весёлый еврей не солгал. Действительно, к тому времени, когда Агентство начало поиски Иоси, его уже не было в Польше.

В январе 1945 года Советская армия вошла в их город и прилегающие районы. Для Иосифа закончилось подполье. Вместе с Ганкой он вернулся в город и открыл мясную лавку. На первых порах Ганка восприняла его работу без воодушевления. Польской аристократке хотелось видеть своего мужа не более высокой социальной ступени. Но на что мог претендовать человек, образование которого ограничено хедером? Ведь даже в сопротивлении он не участвовал.

После войны в город из армии, из лагерей, из подполья стали возвращаться горсточки уцелевших евреев. Полякам это не понравилось. Единственным добрым делом, которое немцы совершили, оккупируя Польшу, было, как они считали, уничтожение евреев. А жиды снова здесь. Надо было завершить чистку, начатую немцами. Ганка была уже на четвёртом месяце беременности, когда в городе начался погром. И, хотя христианина Иосифа погром не коснулся, Ганка, и Иосиф не преминули воспользоваться возможностью эмигрировать в Соединённые Штаты Америки.

В Квинксе у них родился сын. Ганка назвала его именем своего отца Станислава. Вскоре семья переехала в Калифорнию. Там Иосиф начал с мясной лавки. Дело разворачивалось. Филиалы мясных магазинов, принадлежавшие ему, появились во многих городах Западного побережья. Иосиф стал импортировать свинину из Венгрии и Дании. Появилась фабрика по изготовлению мясных продуктов. Ветчины и колбасы этой фабрики завоёвывали рынок. Дело разворачивалось.

Уже будучи очень состоятельным человеком, Иосиф вдруг вспомнил о своём происхождении и решил открыть магазин кошерных продуктов. Местные раввины, ортодоксальные, консервативные и даже реформистские воспротивились. Бывший еврей, производящий трефные колбасы. Иосиф пришёл к самому уважаемому ортодоксальному раввину и подробно рассказал обо всём, что пережил, обо всем, что случилось с ним во время немецкой оккупации. После долгого молчания раввин сказал:

– То, что ты решил вернуться в еврейство, похвально. Но, понимаешь, твоя жена христианка. И сын у тебя христианин. По нашим законам ты выпал из еврейской общины.

В ту ночь Иосиф долго ворочался, не мог уснуть. Он вспомнил отца и мать. Он вспомнил любимую Енту. Он вспомнил маленького Менаше. Ни маму, ни отца Якова, ни Енту он не мог спасти. Но ведь Менаше… В панике они поспешно оставили Польшу. Вероятно, именно тогда им следовало забрать из монастыря ребёнка. Ведь был ещё жив ксёндз. Ведь они знали, где монастырь. Уже из Квинкса Иосиф написал туда письмо. Ганка не приняла в этом участия. Ей даже трудно было скрыть удовлетворения, когда из монастыря прибыл ответ, что мальчика забрала какая-то еврейская организация. Красный крест, в который обратился Иосиф, начал поиски без особого энтузиазма. Потом переезд в Калифорнию. Бизнес. Закрутился. Прекратил поиски. А ведь к тому времени уже существовало государство Израиля. Надо было искать.

Разбитый после бессонной ночи, утром впервые за тридцать лет он вместо работы поехал в Еврейское агентство. Чиновника крайне удивило обращение и просьба Иосифа.

– Разыскать вашего сына? Зачем его разыскивать? Зайдите в университетскую библиотеку. Там достаточно трудов знаменитого профессора-селекционера. Знаменитого не только в Израиле. Его знают в научных кругах во всех странах.

Иосиф действительно поехал в университет, зашёл в библиотеку и спросил библиотекаршу, как ему найти труды израильского профессора-селекционера. Библиотекарша проводила его к каталогу и показала несколько десятков карточек. Иосиф, увы, не знал, как ими пользоваться. Библиотекарша нашла первый попавшийся журнал, открыла нужную страницу, где под фамилией Менаше были напечатаны выходные данные его университета. Она даже записала ему эти данные, понимая, что знаменитый в городе джентльмен не очень силён в научной литературе.

Иосиф приехал на работу. Но, в нарушение правил, все текущие дела перепоручил клеркам. А сам сел за стол и написал длинное письмо на идише.

Спустя неделю среди множества писем со всех концов света Менаше нашёл письмо отца. Ивритские буквы. Но идиш возникал уже из глубин памяти. Письмо на фирменных бланках дорогой бумаги. Номера факсов и телефонов. Только рабочих. Домашнего нет. Менаше попросил секретаршу найти номер домашнего телефона отца. Ведь есть все данные – имя, фамилия, город. Листок с записанным номером секретарша вручила ему через несколько минут. Менаше посмотрел на часы. Там ещё ночь. Позвонить следует вечером. Нет, лучше завтра рано утром, когда там будет вечер. Позвонить? А зачем? Конечно, что-то щёлкнуло в его сердце. Но где был отец, когда он так нуждался в нём? Монастырь. Кипр. Кибуц. Армия. Один. Совсем один. Ни единой близкой души. Где был в ту пору отец? А может быть не стоит звонить?

И всё же в шесть часов утра он позвонил. У них сейчас восемь часов вечера. В трубке раздался немолодой женский голос. Английский с явным польским акцентом. Менаше представился и попросил отца. Ганка попыталась высказать несколько любезностей. Но восприняты они были без энтузиазма. Трубку взял отец. Менаше трудно было представить себе, как выглядит сейчас Иоси, с трудом сдерживавший рыдания.

– На каком языке ты предпочитаешь говорить? На английском? – Спросил Менаше. – Иврит ты знаешь?

– Только молитвы. Да и те стал забывать. Может, на идише? На идише мне легче.

– Идиш я понимаю отлично, каждое слово, но говорить на нём не могу. Давай так – ты на идише, а я – на английском.

– Сын, дорогой, я состоятельный человек. Я могу тебя поддержать.

– Ты, вероятно, забыл, что мне уже пятьдесят лет. У меня четверо детей. Три сына и дочка. Старший сын недавно женился. А у дочки уже двое детей. Моих внуков. Они могли бы быть твоими внуками и правнуками. Но ты почему-то отказался от родства. И слава Создателю, никто из нас не нуждается в поддержке.

– Менаше, дорогой мой сынок, прости меня. Так сложились обстоятельства. Это не телефонный разговор. Я немедленно вылетаю в Израиль. Нам надо поговорить.

– Не торопись. Послезавтра я собираюсь на конгресс в Японию. А после возвращения буду очень занят. Так что лучше подождать.

– Я могу вылететь в Японию.

– Не надо. Ты не торопился сорок один год. Не торопись и сейчас.

– Но так сложились обстоятельства. Дорогой мой сынок, ты помнишь Ганку, женщину, которая спасла нашу жизнь? Ах, да, ты же успел даже пожить в её имении, и она была тебе вместо мамы.

– Возможно. Я помню маму.

– И у тебя есть брат. Станислав. Он врач. Хороший педиатр. Ему сорок лет. У него красавица-дочка. Она кончает школу. Менаше, я хочу прилететь к тебе.

– Я уже объяснил. Мне надо созреть, чтобы встретиться с тобой. Кстати, я верующий еврей. Существуют три вещи, которые наша религия никогда не прощает: убийство, инцест и переход еврея в другую веру. Надеюсь, ты меня понимаешь?

– Я понимаю. Я не в другой вере. Менаше, прости меня. Дай мне прилететь.

– Я сказал. Будь здоров. – И после небольшой паузы добавил: – Отец.

Всё пошло как не надо. В Токио он подвернул стопу и не поехал на экскурсию в Киото. В Израиле в течение недели не ладился эксперимент. И, что хуже всего, он никак не мог найти этому объяснение. Дважды звонил отец. Дважды по разным причинам он отказывал ему в приезде. В третий раз Иоси позвонил и сказал, что сейчас, к сожалению, не может прилететь, так как Ганку прооперировали по поводу рака груди. Прозевали они начало заболевания. Сейчас необходимо облучение и химиотерапия. Врачи настроены не очень оптимистично.

Ганка умерла через полгода после операции. По голосу отца, звучавшему в телефонной трубке, Менаше определил, что отец серьёзно сдал. Он даже подумал, не следует ли прекратить отчуждение. Конечно, трудно было простить отца. Но ведь он так наказан.

Менаше ждал звонка из Калифорнии, чтобы дать своё согласие на приезд отца. И звонок раздался. Но звонил не Иоси. Менаше впервые услышал голос сводного брата, Станислава:

– Умер отец. Примешь ли ты участие в похоронах?

– Естественно. Когда похороны?

– Ждём твоего прилёта.

– Вылетаю немедленно.

Никогда еще душевные муки не одолевали Менаше так, как сейчас. Почему он не встретился с отцом? Почему он не простил его? Как мог он, религиозный еврей, оказаться таким бездушным?

Станислав встретил его в аэропорту. Оба они удивились тому, как похожи друг на друга. Даже всё ещё чёрная, хотя и с сединой борода Менаше не нарушала этого подобия. Станислав, естественно, предложил ему остановиться у него. Но Менаше предпочёл гостиницу.

Оставив чемодан, он тут же отправился в ортодоксальную синагогу. Разговор с раввином буквально сшиб его с ног. Оказывается, отец не может быть похоронен на еврейском кладбище. Да, он очень почтенный человек. Да, он много и охотно жертвовал синагоге. Но, профессор, вы же религиозный еврей. Неужели вы не понимаете, что ваш почтенный отец исключил себя из еврейства? Менаше долго и упорно уговаривал раввина, ссылался на религиозные авторитеты, цитировал Талмуд. Наконец, раввин согласился похоронить Иосифа у ограды еврейского кладбища.

Менаше вернулся в гостиницу именно в тот момент, когда позвонил Станислав и сказал, что сейчас заедет за ним, чтобы поехать к адвокату.

– Зачем к адвокату? – Удивился Менаше.

– То есть как, зачем? Адвокат должен прочитать нам завещание отца.

Менаше формально отнёсся к предстоящей процедуре. Вполне состоятельный человек, к тому же, привыкший ограничивать свои потребности, руководствуясь рамками ортодоксального еврейства, он не нуждался в деньгах отца, которого, к сожалению, не успел простить и даже увидеть живым.

В автомобиле Менаше сказал брату, что договорился о похоронах на еврейском кладбище.

– То есть, как на еврейском кладбище? Отец христианин и будет похоронен на христианском кладбище.

Они еще не пришли к согласию, когда адвокат, солидный пожилой еврей, прочитал им завещание Иосифа. Пятьдесят миллионов долларов разделить пополам между Менаше и Станиславом. Станислав воспринял завещание спокойно, абсолютно не удивившись огромной сумме. Для него не было откровением богатство отца. А Менаше был ошеломлён, пришиблен немыслимой суммой.

– Станислав, мы сейчас же можем разрешить наш спор. Ты получаешь двадцать шесть миллионов долларов, а я двадцать четыре. И отец будет похоронен на еврейском кладбище.

– Об этом не может быть и речи.

– Кстати, – вмешался адвокат, – вы упустили из вида пункт о доме вашего отца. Он пишет, что деньги от реализации дома и его содержимого тоже следует поделить между вами. А это, как я полагаю, где-то между тремя и четырьмя миллионами долларов

– И эти деньги я уступаю Станиславу за право похоронить отца на еврейском кладбище.

– Повторяю. Об этом не может быть и речи.

– Ну что ж, – сказал адвокат, – в таком случае только суд может разрешить ваш спор. Если вы согласны, я могу представить это дело в суд. Разумеется, не представляя чью либо сторону.

Судья, астеничный мужчина средних лет, решил, что перед ним просто два ненормальных человека. Спорить о том, на каком кладбище будет похоронен покойник? В течение нескольких секунд он пришёл к мудрому, просто к соломонову решению и огласил его: произвести кремацию трупа и пепел разделить поровну. А потом каждый волен поступить со своей половиной пепла так, как пожелает.

Станислав понял, что должен смириться с решением судьи. Жаль только потерянного миллиона долларов. Почему миллиона? А дом, который стоит тоже не менее четырёх миллионов? Жаль, конечно. Но никуда не денешься.

Менаше категорически отказался от кремации тела отца. Еврейская религии не разрешает кремацию. Отец должен быть похоронен.

– Не понимаю, как это учёный, да к тому же естественник может быть верующим, – сказал Станислав.

– Этому есть элементарное объяснение. Значительно труднее понять, как это объяснение осталось не замеченным человеком, получившим некоторое представление об естественных науках, да ещё работающим врачом.

– То есть?

– Например, на то, что ты считаешь эволюцией, без селекции, без вмешательства Создателя, на нашей планете просто нет времени.

– Да, но ведь только три процента генов гомо сапиенс отличаются от генов шимпанзе.

– Действительно, три процента. Сколько это в абсолютных цифрах, а не в процентах? Скажем, порядка тысячи пятисот – двух тысяч генов. Ты представляешь себе это количество, если мутации одного гена достаточно для болезни, с которой ты при всём арсенале существующих лечебных средств не можешь справиться. Почему бы тебе, врачу, не задуматься над этим? Но, мне кажется, сейчас не время для теологической дискуссии. Надо похоронить отца. Предъяви мне условия, при которых ты согласишься на похороны по еврейскому обычаю.

– И ты согласишься на любые условия?

– Соглашусь.

– Тогда едем к адвокату, где ты подпишешь согласие отказаться от наследства в мою пользу. Согласен?

– Речь идёт всего-навсего о двадцати пяти миллионах долларов? Конечно, согласен.

Станислав остолбенел. Последовала самая долгая пауза за всё время их общения. В наплыве доброты и родственных чувств к сводному брату он предложил Менаше оплатить хотя бы его траты на дорогу и гостиницу. Менаше поблагодарил и отказался.