Текст книги "Серый герой"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

 В какого?..

 Японцы шевелились, заезжая один за другого. Лошади их дергали головами, мотали хвостами. Должно быть их кусали оводы.

 Вдруг один выдвинулся вперед. Чёрненькая точка на конце ствола стала как раз у него против груди. Рябов нажал на спуск. Резко, как кнут по сырой земле, хлестнул выстрел.

 Он видел, как японец припал головой на шею лошади, закрыв лицо ладонями. Должно быть, он повысил немного или в тот момент, когда спускал курок, японец нагнулся. Пуля попала ему в лицо.

 В ту же минуту остальные два японца схватились за винтовки. Винтовки сверкнули в их руках сначала с боку с левой руки мгновенным как молния блеском, потом загорелись, остановившись неподвижно над головами лошадей.

 Светлый белесый огонь двумя тонкими длинными струями сверкнул из стволов винтовок.

 Рябов чуть-чуть посторонился.

 Он слышал, как у него за спиной посыпалась со стены штукатурка. Пули прошли насквозь стену фанзы и ударились о противоположную стену. И сейчас же до него донесся сухой звук двух выстрелов: звуки выстрелов долетали до фанзы почти одновременно с пулями и одновременно с тем, как со стен посыпалась штукатурка.

 Стены фанзы не представляли никакой защиты от японских пуль. Но он все равно отскочил от окна и стал с боку у правого края оконной рамы.

 Опять за окном раздались выстрелы, опять посыпалась штукатурка. Пули пронизывали фанзу, как картонную коробку.

 Единственное преимущество Рябова перед японцами было в том, что они его не видели. Они должны были стрелять наугад или целить по окну. Но теперь он стоял не у окна.

 Прислонив ствол винтовки к раме окна, он снова прицелился... Но он не выстрелил, а опустил винтовку и, перебежав через фанзу, спрятался за кан. Внезапно в голове у него мелькнул совсем особый план обороны... Что-то хитрое и вместе злое сверкнуло в его глазах.

 За каном он мог считать себя совсем в безопасности. Стену и кан даже и японская пуля вряд ли пробила бы. Кан был сложен из кирпича и очень широк.

 Сидя за каном с поджатыми по-турецки ногами с винтовкой на коленях, он медленно тер ладонь о ладонь, точно растирал что-то между ладонями. Смотрел он вниз и улыбался чуть-чуть. Глаза у него искрились, будто разгоралось в них что-то слабыми, мелкими вспышками.

 И казалось, что он смотрит внутрь себя, в свою душу и улыбается самому себе, своим собственным мыслям.

 За окном опять затрещали выстрелы...

 Тогда он вскочил и крикнул громко, словно от страшной мучительной боли.

 Потом снова сел, как сидел перед тем, подогнув ноги по-турецки и положив винтовку на колени.

 – Погоди уж, погоди, – прошептал он.

 Искорки в маленьких черных глазах разгорелись как уголь под пеплом, губы растянулись в долгую тонкую злую улыбку.

 Приподнявшись немного, он глянул из-за кана в окно. Но в окно ничего не было видно. Только синело небо.

 Он опять присел.

 Японцы выстрелили еще несколько раз, и потом Рябов услышал, как затопотали их лошади.

 Он вышел из-за кана и стал около окна...

 Вытянув шею, заглянул он в дыру в оконной бумаге. Все шло, как надо...

 Японцы, предположив, вероятно, что защитник фанзы убит, ехали без всяких предосторожностей рядом оба, держа винтовки поперек седла.

 Они направлялись к фанзе...

 – На сорок шагов, – сказал себе Рябов, – дальше не буду.

 Он опять выглянул из-за рамы.

 Японцы ехали, не убавляя, не прибавляя шагу... Рябов сознавал, что каждый шаг приближает их к смерти. Ликующая, дикая радость разлилась в нем. Кровь словно закипела.

 Он поднял винтовку.

 – На сорок шагов... на сорок шагов...

 Он должен был сдерживать себя, чтобы не прицелиться и не выстрелить.

 Будто кто изнутри его дергал под руку.

 – Пора!.. Бей!..

 – Нет, еще не пора, еще не пора!..

 Он был, как в лихорадке. Щеки то краснели, то бледнели. Винтовку он то поднимал, то опускал... Дышал прерывисто, полуоткрыв рот...

 Японцы подъезжали все ближе. Уж он мог разглядеть их лица.

 – Пора!

 Он прицелился.

 Или обождать?.. Пусть подъедут поближе... Обождать или нет? О, Господи...

 Сердце у него стучало громко, казалось ему громче, чем стучат по песку лошадиные копыта.

 – Теперь пора...

 Он сразу стал спокоен. Все в нем застыло и замерло в эту минуту. Он ступил шаг назад, стал прямо против окна в глубине фанзы и поднял винтовку.

 Теперь не зачем было стрелять с упора. В нем будто вдруг силы прибавилось; винтовка будто влипла в руки, прилипла к плечу... Будто это не человек стоял, а каменная статуя.

 Громко и гулко, потому что теперь он стрелял в закрытом помещении, хлопнул его выстрел.

 Один японец упал. Другой повернул коня... Но Рябов уже дослал в казенник новый патрон.

 Опять загремел, выстрел.

 И другой японец грохнулся с лошади... Пуля попала ему в затылок и раздробила всю верхнюю часть черепа.

 Рябов подбежал к окну схватился обеими руками за раму, распростирая руки вправо и влево, и закричал:

 – Что!.. Ай не сладко!..

 Оба японца лежали без движения... Они были убиты сразу, как молнией. И Рябов видел это, но все-таки не мог им не крикнуть этих своих слов.

 Голос у него был резкий и отрывистый. Он будто не кричал, а каркал.

 – О!.. То-то...

 И подняв голову и глядя уже не на японцев, а вдаль, где синели горы, он крикнул опять, грозя кулаком:

 – У, дьяволы!..

Глава VI

 Рябов стоял на коленях у стены фанзы и копал в земле ямку своим ножом.

 Он держал нож, захватив всю рукоятку в кулак, стиснув пальцы так, что на тыльной стороне руки напряглись жилы, и ударял ножом быстро раз за разом, вонзая его в землю по самую рукоятку. Лицо у него было мрачно, будто на лицо нашла туча, и горело такою же злобой, как за минуту перед тем, когда он готовился стрелять по японцам. Почти через равные промежутки сверкал нож. Казалось, Рябов не просто ковыряет затверделую убитую и утоптанную ногами землю, а ранит кого-то, кому-то наносит удары.

 – Вот тебе! Вот тебе!

 Как-то совсем неожиданно, внезапно, созрело в нем это желание закопать крест.

 Местность около фанзы он хорошо заметил. Крест потом будет легче найти...

 А теперь нужно вырыть ямку и закопать крест... Нужно, нужно!.. Непременно нужно.

 Удары сыплются за ударами. Раз, раз. Земля твердая, как камень... Иногда и камни попадаются большие и маленькие...

 Нож звенит и лязгает по камням. И тогда Рябов учащает удары. Кажется, огненные серебряные языки выскакивают из земли и опять уходят в землю.

 Глухо звенит нож под землей, встречаясь с камнем... Песчаниковый камень разбился под ножом и рассыпался как ком затверделой грязи.

 Рябов на минуту приостанавливает работу, поднимает голову.

 Лоб у него весь в поту. Рукавом курмы он проводит по лбу. На спине намокшая от пота курма прилипает к телу; там между лопатками на курме темное в ладонь мокрое пятно.

 Временами на Рябова во время этой работы находило какое-то странное состояние.

 Голова будто пустела. Зачем он тут? Что он делает? Глаза не мигая глядели вперед, взгляд будто рассеивался по предметам.

 – А! – загоралась мысль, – вот зачем... Крест...

 Опять он нагибался... Почти отчаяние вспыхивало в лице и в глазах... И сквозь это отчаяние сверкала злоба...

 Вот зачем! Вот зачем.

 Раз... Раз...

 А на десницах блестят слезы... И зачем все это... Зачем тут Манчжурия, а не родная деревня!

 О, чтобы вас, нехристи!

 Опять попался камень... Лязгнул нож. И кажется ему, что не в земле лязгнул нож, а в нем самом. Будто по сердцу царапнул... До последней степени напряглись и натянулись нервы... Точно кожу с него сняли, и каждое прикосновение жжет огнем.

 Вот тебе, вот тебе!

 Ямка уже давно была готова. Стоило только выгрести землю и осколки камней... Он все продолжал копать.

 Самое ужасное для него было сейчас самое последнее: когда придет время опустить в яму крест. Иногда ему казалось, что время уже пришло.

 Пора!..

 И вдруг тоска разливалась в нем. И казалось ему, что все, что он делал до той минуты, вся его жизнь в Манчжурии совсем лишнее и ненужное...

 Клубком к горлу подкатывались слезы...

 Нет, еще рано... Надо глубже...

 Слезы капали на взрыхленную землю... Нагнувшись опять начинал он свою работу...

 Нет, теперь довольно... Пора!

 Он бросил нож и стал выгребать землю... Он захватывал землю полными пригоршнями и высыпал около ямы.

 Опять набежали слезы.

 Теперь уж он не торопился.... Довольно... Нужно!.. Могут схватить, если увидят крест... Товарищи говорили. Разве он сам? Товарищи...

 Ямка, наконец, очистилась.

 Он заглянул в нее и вздрогнул от ужаса... Будто живого человека собирался закопать он, дорогого и близкого... Будто душу свою закапывал...

 Опять разлилась тоска...

 Нет, нужно... Пора! Он снял крест...

 Крест у него был медный стершийся, на суровом шнурке с двумя узелками.

 И как только увидал он его и этот шнурок с двумя узелками, еще больней ему стало, еще мучительней заныло сердце.

 Будто он вдруг стал меньше, совсем, совсем маленьким, как в тот раз, когда он лежал на кане, а под каном трещал сверчок...

 Мать вспомнилась... детство.

 Лето... Пыльная улица. Петухи кричат...

 Посреди улицы сидит Рябов, но не теперешний Рябов, не солдат и не шпион, а Рябов – мальчишка, в одной рубашонке, завязанной узлом на спине.

 Тихо на улице. Жарко. В пыли воробьи купаются совсем близко около Рябова.

 Нет, не нужно об этом думать...

 Он опустил крест в ямку и стал быстро и торопливо закидывать его землей.

 Конец... Все зарыто... Родина, детство... Все.

 Он встал и выпрямился. Будто холодом охватило его сразу, будто все в нем застыло. И снова голова как опустела.

 Что еще надо?.. Надо положить камень, чтобы легче найти. Камней кругом было много. Он взял один и навалил сверх ямки.

 Потом он поймал одну из бродивших около лошадей, вскочил на нее и погнал прочь во весь дух.

 На трупы убитых японцев он даже не взглянул. Одна только мысль владела теперь им.

 Скорей, скорей отсюда...

 Он весь дрожал... Он сознавал, что впереди его ждет ужас...

 Ужас уж был в его душе, только глубоко-глубоко... Но он уже ощущал его... И когда он гнал лошадь прямо в степь, не зная, куда он ее гонит, он испытывал такое состояние, будто гонится за ним кто-то, от кого он не может уйти.

 Но оставаться дольше на месте он не мог.

Глава VII

 Рябов, наконец, остановил лошадь.

 Фанза далеко осталась позади. Прямо перед ним теперь возвышалась большая серая скала. Рябов заехал за скалу в тень.

 Он понимал, что попал как раз в район, занятый неприятелем, может быть даже в тыл неприятелю.

 Вся местность, вероятно, кишела неприятельскими разъездами и дозорами.

 Укрыться в степи было негде... Да он и не хотел укрываться...

 За скалой он не остался долго...

 Он дал только передохнуть коню и сейчас же опять погнал его дальше в степь.

 В седельном кобуре он нашел заряженный револьвер и пачку патронов.

 Когда он сунул руку в карман и ощутил под пальцами рифленую рукоятку револьвера, сразу в нем вдруг заговорила опять жажда крови.

 Он вынул револьвер и осмотрел его.

 Револьвер был маленький, сразу видно, что не казенный. Японец должно быть приобрел его сверх установленного вооружения за собственный счет.

 Но все равно, хорошо было и это. Он сожалел только, что не захватил винтовки. Но он подумал сейчас же, что в его положении револьвер, пожалуй, лучше винтовки.

 И когда он подумал о том, как он пустит револьвер в дело, будто огненное жало лизнуло сердце.

 Тоски уж теперь больше не было в сердце, будто он вырвал ее вместе с крестом. Сердце окаменело, стало словно не человеческое, а звериное.

 Он даже рад был бы встрече с японцами, даже искал их.

 Если бы он взглянул на себя в зеркало, он не узнал бы себя: лицо у него похудело и пожелтело, как у больного... Он и правда сознавал смутно, что у него не хватает чего-то...

 Даже жутко ему стало вдруг. Кругом него степь, пустыня... Песок, камни, чахлая трава. Кое-где белеют скалы.

 А он бродит по степи как волк, как дикий зверь. Бледные запекшиеся губы шевелятся слабо и трепетно...

 – Только попадись! Только попадись!

 Глаза бегают по степи.

 А в душе шевелится ужас перед тем, перед будущим...

 Он зарыл крест... Но там же он и душу зарыл... Зарыл самого себя...

 И теперь уж он совсем другой... Будто ничего в нем своего уж не осталось...

 А кто его довел до этого?

 Лихорадочно горят глаза, трепетные губы шепчут:

 – Только попадись, только попадись...

 И вдруг совсем недалеко от себя, не дальше, как в полуверсте, он увидел двух конных японцев, стоявших на небольшом пригорке.

 Японцы словно из-под земли выросли.

 Должно быть, они выехали на этот бугорок из какой-нибудь лощины. Один японец смотрел в бинокль.

 Дикая, торжествующая радость вспыхнула в Рябове. Сразу в голове созрел план.

 Он остановил лошадь и махнул японцам рукою, указывая им в то же время назад, в ту сторону, откуда ехал.

 Уж его-то японцы могли принять за кого угодно, только не за русского!

 Он сделал все, что мог, на что у него хватило хитрости, чтобы дать понять японцам, что он хочет сообщить что-то очень важное... Может быть, о русском отряде, который он видит вдали. Японцы, вероятно, так и поняли его жесты. Они съехали с пригорка и направились к нему. А он не тронулся с места. Он их поджидал, не переставая жестикулировать, маня их к себе.

 О, как он их ненавидел в эти минуты!.. Он ненавидел их еще больше, чем тех двух убитых около фанзы.

 Будто это не люди подъезжали к нему, а злые, нехорошие звери, которых нужно уничтожать.

 Один японец был офицер...

 – Его первого, – решил он...

 Ему приятно было сознавать, что японцы подъезжают к нему, ничего не подозревая.

 Офицер держал в руках бинокль. Поводья его лошади висели свободно, заброшенные за луку.

 Винтовка у другого японца была за спиной. Японцы принимали его, должно быть, либо за своего шпиона, либо за хунхуза, либо за добровольного шпиона-китайца.

 Теперь уж все человеческое в нем сгорело... И когда он рассмотрел лица врагов, не искаженные тем чувством, которое клокотало в нем, он почти перестал владеть собой. В груди словно не хватало воздуху.

 Злобное чувство претворилось в настоящий огонь, в огненное дыхание.

 Японцы уж были в пяти шагах от него. Он видел, как офицер вздрогнул, встретив на себе его взгляд. Будто офицер и правда увидел перед собой зверя.

 Он видел также, что офицер, кажется, хотел ему сказать что-то и не мог. Будто слова, готовые сорваться с губ, тоже испугались его, Рябова.

 Тогда, выхватив револьвер, он бешено крикнул:

 – На!

 И выстрелил в офицера.

 Офицер упал с лошади.

 Другой японец схватился за саблю. Но он успел выдернуть саблю из ножен только до половины...

 – Ешь! – крикнул Рябов. – На!

 И новый выстрел.

 Лошадь под японцем взвилась на дыбы. Японец выпустил поводья и стал валиться на бок.

 Рябов плохо видел его из-за шеи лошади.

 Тогда он выстрелил в лошадь, прямо ей в грудь подряд два раза.

 Одну секунду лошадь держалась на ногах, потом сразу всем телом грохнулась назад на спину, придавив собой всадника.

 Рябов во весь дух понесся прочь, в сторону, направляясь опять к белевшей вдали скале.

 Он не соображал теперь, та ли это скала, где он отдыхал час тому назад, или другая. Он хотел только где-нибудь хоть на время спрятаться.

 В нем проснулась осторожность.

 Выстрелы могли услышать другие разъезды или дозоры. Могли прискакать на выстрелы.

 Если бы японцы нашли его у двух трупов, вряд ли они держались бы так беззаботно, как эти двое.

 Доскакав до скалы, он спрятался за нею, стал в тень и вынул револьвер и патронташ с патронами.

 Он зарядил револьвер. Руки у него, когда он вкладывал в барабан патроны, чуть-чуть дрожали.

 Один патрон даже выскользнул из рук и упал на землю. Он соскочил на землю, чтобы поднять патрон, и долго не мог поднять: патрон все выскакивал из пальцев.

Глава VIII

 Рябов так и не поехал дальше от этой скалы.

 Был уже полдень, в степи становилось жарко. Рябов сел под скалою в тень "на минутку" и сейчас же его потянуло в сон...

 Страшная слабость охватила тело.

 Будто он целый день сегодня без отдыха делал какую-то тяжелую, непосильную работу.

 Незаметно он уснул.

 Проснулся он от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и увидел над собой занесенную ногу в узком коротком сапоге со шпорой.

 Он вскочил.

 Перед ним с револьвером в руке стоял офицер в японской форме и шесть японских спешившихся кавалеристов. За ними в стороне виднелись лошади, которых держали в поводу еще двое японцев...

 Во всем теле Рябов испытывал разбитость и слабость. Казалось, бушевала внутри его буря и измучила, и истерзала его, перетряхнула весь организм.

 Сон не подкрепил его ни капли... Что-то смутное, нехорошее, тяжелое осталось после сна.

 Казалось, все, что случилось с ним сегодня, случилось именно не на яву, а во сне, и было действительно так тяжело и скверно, что и могло только случиться во сне.

 Ему иногда случалось видеть скверный сон и в первые мгновения пробуждения, когда сон еще не совсем прошел, испытывать как раз такое чувство...

 Тоскливое, мучительное чувство... будто сон еще продолжается и наяву и переходит в действительность.

 Тупо он глядел на японского офицера.

 Через секунду он пришел в себя.

 Его не спасла ни курма, ни китайская коса. Японец может быть видел, как он разделывался с их товарищами. Стали искать по степи и, на конец, нашли; может быть, тот японец, кого он считал убитым, оказался только раненым.

 Его подобрали, а он рассказал про Рябова.

 Рябову связали руки.

 Он не сопротивлялся. Нашло на него вдруг какое-то равнодушие, какой-то полустолбняк.

 Только когда его привели в фанзу, ту самую, где ночевал он сегодня, и заперли там, опять потихоньку все в нем забунтовало и забурлило.

 И это для него было тяжелей всего. Внутри снова поднялась буря, будто горячие волны заходили... Будто шквал бился в груди. А грудь уже была разбита и измучена.

 Он лег на кан, стараясь ни о чем не думать, закрыл глаза и переплел на лбу и над глазами пальцы...

 Но покоя не было. Нельзя было успокоиться, заглушить в себе эту бурю.

 И он стал метаться на кане и просить смерти.

 Он шептал:

 – Лучше смерть, лучше смерть...

 Бессильно перекатывал он голову из стороны в сторону и при всяком положении казалось ему, что лежать так неудобно. В локтях и под коленами была ломота.

 Он встал с кана и заходил по фанзе.

 Но и ходить было тяжело. Ноги подгибались сами собой. Вошел офицер, чтобы допросить Рябова; офицер знал по-русски. – Ты русский?

 – Русский, – ответил Рябов.

 – Что ты тут делал?

 Рябов сказал прямо и просто:

 – Шпионил.

 Офицер улыбнулся.

 – Ты знаешь по-японски?

 Рябов отрицательно качнул головой.

 – Нет?

 – Не знаю.

 – Как же ты пошел на это дело?

 Рябов промолчал.

 Офицер предложил ему еще ряд вопросов.

 – Сколько вас у Куропаткина?

 Рябов опять промолчал. Только в глазах его мелькнул злой огонек.

 – Ждете ли вы подкреплений?

 Рябов нахмурился и ответил, отводя глаза в сторону:

 – Об этом лучше не спрашивайте: все равно не отвечу.

 Он чувствовал, как в нем бунтовала злоба. Но уж душа не могла вместить ее... Душа разрывалась на части.

 – Ваше благородие, – сказал он совсем другим тоном, каким-то больным голосом, – дозвольте мне сесть.

 Офицер мотнул головой на кан.

 – Садись!..

 Рябов сел.

 Сгорбившись и сложив руки на коленях, он заговорил слабо, исподлобья мигнув веками:

 – Завтра, либо нынче, меня под расстрел... Ваше благородие, я закопал тут около фанзы крест. Скажите, чтобы его выкопали и мне отдали.

 Опять слабо мигнули его веки.

 Он остановил глаза на офицере. Теперь ему ничего не нужно было, кроме этого креста. Когда он вспомнил о нем, он увидел его вдруг как вьявь... Маленький медный стертый тусклый крестик на шнурочке с двумя узелками.

 Даже сейчас буря, колыхавшая душу, утихла...

 И он выкрикнул громко, почти с мольбой:

 – Отдайте, ваше благородие!

 – Хорошо, – сказал офицер.

 Вечером ему принесли крест.

 Он надел его и лег опять на кан.

 Необыкновенно легко и спокойно стало ему сразу... Ненависть и злоба – все улеглось...

 Все успокоилось.

 Под каном затрещал сверчок.

 Рябов точно голос друга услышал, точно родную песню... Светлое спокойное выражение разлилось по лицу. Душа, истерзанная злобой, стала как храм, где зажгли святой огонь... И огонь этот пробился наружу и озарил лицо.

 Опять, только затрещал сверчок, как в прошлую ночь, понеслись над ним далекие знакомые звуки, далекие образы...

 Когда на утро его повели "под расстрел" и против него выстроился взвод с заряженными винтовками, а потом подошел к нему офицер переводчик и спросил, не имеет ли он что сказать перед смертью, он ответил, остановив на офицере горящий взгляд:

 – Умру за Россию!..

 Глаза его блестели почти восторженно.

 В лице у офицера вдруг дрогнуло что-то, будто внезапно родилась мучительная боль в душе, будто вдруг ему стало жаль Рябова.

 Но он быстро овладел собой.

 Хмуря брови, он сказал Рябову:

 – Но ведь у тебя есть родственники?.. Мать...

 Рябов закусил нижнюю губу и мигнул коротко веками. Взгляд у него стал растерянный, даже будто немного испуганный.

 – Может, матери что передать? – продолжала офицер.

 Веки у Рябова замигали быстро-быстро, углы губ опустились и сразу глаза стали полны слез...

 – Скажите, – заговорил он, – пусть она вспомнит, как я был совсем маленький, шнурок у меня на кресте оборвался, а она связала двумя узелками... Так он, мол, и умер с этим крестиком... Как все было, так и скажите!..

 Он замолчал. Опять также растерянно глядел он на офицера.

 – Больше ничего? – спросил офицер.

 Рябов продолжал молчать.

 – Ничего?..

 – Нет, – сказал он.

 Грудь его тяжело поднялась и опустилась. Прямо глядя на офицера, он крикнул:

 – Стреляйте!

 Этот крик, казалось, вырвался изнутри его. словно оторвался от сердца.

 Офицер заговорил потом, что о Рябове известит товарищей его по полку, сказал, что умирают так только герои...

 Голос у офицера дрожал, слова путались.

 Может, он понимал, что говорит то, чего не следовало бы говорить.

 Опять восторженно загорелись глаза у Рябова.

 – За Россию! – крикнул он.

 Ведь он и правда ушел в эту свою экспедицию, чтобы умереть за Россию, разбитую, измученную постоянными неудачами.

 Тогда в нем именно было такое желание: отдать свою кровь за кровь, пролитую на редутах и в траншеях Манчжурии...

 Умереть или отмстить.

 Но отмстить не удалось.

 Раздался сухой трещащий залп двенадцати винтовок. Брызнул огонь из стволов.

 Рябов как сноп грохнулся на землю...

–

 Источник текста: Серый герой (Рядовой Рябов). Эпизод из Русско-японской войны / И. А. Любич-Кошуров. – Москва: В. Д. Карчагин, 1905. – 42 с.; 21 см.