Текст книги "Польские трупы"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

Соавторы: Анджей Пилипик,Яцек Дукай,Елена Барзова,Славомир Схуты,Анджей Земянский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

²⁰

, и знал, что всё это обман. Как и тогда, когда отец Адам постучал в твою келью и, услышав ave, вошел, молча встал на колени, чтобы исповедаться, оставив открытой дверь, а говоря те вещи, не сводил с тебя взгляда безумца, и ты потом не мог уснуть всю ночь? Так же, как сейчас? Дыдух прикрыл глаза. Он не сразу заметил, как сзади бесшумно приблизились две фигуры в капюшонах. Лица в тени. Вокруг так тихо, что слышно их хриплое дыхание. Даже Казимеж уже погрузился в сон. Один из монахов набрасывает сыщику на шею четки. Стягивает. На затылке – дыхание сатаны и горячий язык. Иосиф Мария Дыдух вскакивает и дергает за удавку на шее. Пуговица от рубашки вылетает в приоткрытое мансардное окно. Он ударяется головой о покатый потолок. Упав, с пола видит рассвет за окном. Рука скользит по пестрому галстуку, как по четкам. Раздается звон колоколов на базилике Тела Господня. Монахи исчезают. Он судорожно глотает воздух. Шея мокрая, обслюнявленная потом. После шестого удара наступает тишина. Он еле дотащился до душа, открыл воду, смыл сон. Насвистывая, ощупывал шишку на лбу. Рубашку снял только тогда, когда она совсем намокла. * * * О докторе Пиотровиче, стоматологе, удалось кое-что узнать до того, как в десять утра Дыдух вошел к нему в кабинет и сел в кресло. Врач лечил монахов уже несколько лет. Его вызывали по телефону, если кому-то из братьев требовалась помощь. – Откройте, пожалуйста, рот. – Пиотрович наклонился к нему, заслонив лицо, словно в боксерской защитной стойке, латексными перчатками. – Что болит? – Ничего не болит, доктор, с зубами у меня все в порядке. Стоматолог, удивившись, присел на высокий стул рядом с креслом и посмотрел на него с любопытством. – Тогда… чем могу быть полезен? – Меня зовут Антоний Напирала, и по просьбе настоятеля монастыря отцов-доминиканцев я хотел бы с вами перекинуться несколькими словами. – Антоний Напирала… да. А в чем дело? Я занят. – Я заплачу за прием. – В чем дело? – Позавчера вы лечили монаха в монастыре, правда? – Дыдух поудобнее пристроил голову, не сводя глаз с латексных перчаток врача. – Меня вызвали к пациенту с острой болью. – Вы сняли боль? – Не понимаю. Вы все найдете в медицинской карте. – Но, может быть, вы сняли боль каким-нибудь нетрадиционным способом? – О чем это вы? – Как о чем? Пациент умирает у вас в кресле, а вы даже не помните? – Пациент умирает? Что вы мне тут, черт побери, рассказываете?! – Черт здесь, пожалуй, не имеет отношения к делу. Как он умер? Сидел в кресле так же, как я… и… – Вы просто ненормальный! Кто, к лешему, умер? Кто вы такой? – Я это я. А вот вы не оберетесь проблем: оставляете труп в кресле и уходите не попрощавшись. Пиотрович выглядел не ахти как. Побагровевший и трясущийся. А Дыдух ждал. Работа психолога в семейной консультации, которой он занимался у доминиканцев, научила его терпению. Врач встал и медленно подошел к письменному столу. Снял телефонную трубку. Набрал какой-то номер, нажав на одну кнопку. И наконец заговорил: – Санитар? Это Пиотрович. Слава Иисусу Христу. После моего последнего визита отец Адам почувствовал себя плохо… что-нибудь случилось? Слушал. Потом поблагодарил и положил трубку. – С отцом Адамом все в порядке. А вы убирайтесь отсюда. Или я позвоню в полицию. Что за неуместные шутки! К едреной фене! Прозвучало вполне искренне. Кроме того, вид лица Дыдуха, похоже, успокоил врача. Детектив сидел с открытым ртом, бледный, как всякий пациент в стоматологическом кресле. Он пропустил мимо ушей ругательство, которое в иных обстоятельствах заставило бы его неодобрительно поморщиться. Так, значит, Пиотрович приходил к отцу Адаму, не к Порембе! – Ты не слышал? А ну вали отсюда! Дыдух потер шишку на лбу. Встал, одернул пиджак. Направился к двери. – И вот еще что! – заорал врач и, схватив латексной ладонью сыщика за плечо, грубо развернул к себе. Иосиф Мария Дыдух давно не применял силу. Любые агрессивные выпады воспринимал с крайним изумлением, всегда поражаясь, что у людей возникает желание решать проблемы подобным образом. Сейчас, однако, он среагировал рефлекторно. Резко приблизился к Пиотровичу (прибегнув к психотерапевтическому методу: тебя тянут – толкай, тебя толкают – тяни), позволив ему упереться спиной в стену, и не очень сильно, скорее так, для острастки, боднул стоматолога лбом в нос. Оба охнули. Шишку засаднило, как открытую рану. Пиотрович осел бы вниз по стене, как и положено по канонам этого типа единоборств, если бы Дыдух не придержал дантиста, зажав ладонями, будто тисками, его шею. – Не распускай руки, парень, – выдохнул он прямо в выпученные глаза стоматолога. И засмеялся над своей, отнюдь не самой уместной, фразой. – Чего ты там хотел сказать? Пиотрович, до смерти перепуганный, издал булькающий звук. По губам, в рот и на подбородок у него из носа текла красная струйка. Дыдух ослабил хватку. – Я не знаю, не знаю, не знаю… почему отец Адам меня вызвал, зубы у него того. В общем о’кей. Мы с ним немного поболтали, и я ушел. – Сколько времени? – Не знаю, в своем кабинете… в моем кабинете… ну, здесь, я был в четыре. Дыдух отпустил врача и поправил галстук. Он пришел в себя, хотя ноги, отвыкшие от больших доз адреналина, слегка дрожали. – Извините. Я не нарочно. Ответная реакция на опасность. Не говорите, пожалуйста, никому о нашей встрече. А то и вам может понадобиться стоматолог. Он опять засмеялся. Иосиф Мария Дыдух страдал этим недостатком, боролся с ним – не без того, – но безрезультатно: он смеялся над собственными шутками. И почти всегда один. Сейчас этим циничным смехом он пытался скрыть смущение. Чувствуя себя подонком. * * * Матильда появилась на открытой веранде «Молочной» с приятелем и небезызвестной Дыдуху подружкой Магдой, опоздав на полчаса. Чмокнула Иосифа в щеку, прощебетала какую-то глупость относительно темного костюма в такую жару, бросила выразительный взгляд своим спутникам и отправилась заказывать пиво. Приятель последовал за ней. – Вы давно уже встречаетесь? – спросила Магда, близко наклонившись к Дыдуху, как только они остались одни. Она навалилась полной грудью ему на плечо и смотрела в упор в глаза, пожирая его плотоядным взглядом конской мухи. – Месяца три. – Вот именно, и ты не собираешься ничего, ну это самое, знаешь… – Что? – Так ведь женщина молодая, организм требует, ты что, не понимаешь, святошка-красавчик? – Ты имеешь в виду секс? – Да уж. – Отодвигаясь, она кольнула ресницами его щеку. – Умеешь ответить. – До свадьбы не собираюсь. Насколько мне известно, Матильда относится к этому серьезно. – Отбиваешь у меня жениха. – Матильда поставила кружку перед подругой. Обе натужно захихикали. – Ты не пьешь? – спросил приятель, кивнув на стоящую перед Дыдухом пустую чашку от кофе. – Он не пьет, не курит, не ест мяса, умерщвляет плоть, игнорирует телесные наслаждения, встает в шесть, бегает и делает зарядку каждое утро, не прибегает к насилию, ходит только в костюме, – скороговоркой выпалила Матильда. – Вот такой мой Иося, дорогая Марыська. Самодостаточный оригинал и антикварный экземпляр. Откуда у тебя синяк на лбу, милый? – Матильда говорила, что ты был монахом и священником. Как ты относишься к обету безбрачия? – завел разговор приятель. Ему явно нравилось подтрунивать над Иосифом Марией Дыдухом. – В конвенте у нас было принято говорить, – Дыдух медленно подбирал слова, – что мы ни за целибат, ни за его отмену. Хорошо так, как есть. И громко засмеялся. Один. * * * Пан Юзек сказал, что снова все разглядывают его машину. Представляете, у них прямо-таки глаза лезут на лоб, просто из орбит выходят, вон туда… – чиркнул он палочкой по песку. Пан Юзек присматривает за машинами на охраняемой стоянке. Дыдух садится в автомобиль и растворяется в темноте за тонированными стеклами. Медленно трогается. Двигатель его «субару импрезы» в двести пятьдесят лошадиных сил тихо урчит. Из восьми колонок льется «Miserere»[21] в какой-то странной аранжировке. Двигаясь в сторону Новой Гуты, в больницу Рыдыгера, он собирает все факты воедино. Стоматолог был вызван к отцу Адаму. У того якобы болел зуб. Но ничего не болело, они немного поболтали, и Пиотрович – зачем я его ударил? – ушел. Если в четыре он уже был в своем кабинете, значит, ушел по крайней мере на четверть часа раньше. Отец Поремба был записан к нему на шестнадцать. Кто его принял? Убийца? Какую роль сыграл отец Адам? Вызвал ли он стоматолога затем, чтобы заманить Порембу в кабинет? Или они договорились, что будут приняты в такой очередности, но потом отец Адам попрощался с врачом, а сам дождался Порембу? Так размышлял Дыдух, плавно катя в автомобиле, а когда эта тема ему наскучила, решил разобраться в себе: почему он не умеет радоваться жизни. В вестибюле больницы было дикое столпотворение. Он поднялся на лифте на седьмой этаж и повернул направо в ортопедическое отделение. Дверь была открыта. Какая-то медсестра, розовощекая блондинка, сделала ему замечание, что он без бахил. Дыдух проникновенно посмотрел ей в глаза и низким голосом спросил, где можно найти доктора Огородика. Безупречно белая сорочка под двубортным темно-серым пиджаком и неяркий фиолетовый галстук, а также сумка из мягкой телячьей кожи, оттягивающая плечо, сделали свое. Медсестра проводила его несколько метров до ординаторской, и Дыдуху показалось, что, закрывая за собой дверь, он услышал за спиной вздох. Доктор Огородик был маленький, нервный, с жидкими, сальными волосами, в нейлоновой рубашке и с руками пианиста. Он окинул посетителя враждебным взглядом и встал с дивана. – Я сейчас ухожу. – Да, знаю. Простите, доктор, но у знакомого, который мне вас рекомендовал, не было номера вашего телефона, вы принимаете его в частном кабинете, я туда звонил, но мне сказали, что вы заканчиваете в два часа в больнице и у себя будете в четыре, а я не могу ждать, а вы, доктор, вроде бы виртуоз, гений. Коротышка поправил волосы. – А что случилось? – спросил он деловито. – Садитесь, пожалуйста. – Меня зовут Болеслав Врал, такая у меня, хе-хе, фамилия, редкая и, скажем так, курьезная, и мне срочно нужен совет хирурга. Огородик улыбнулся, обнажив мелкие желтые зубки. – Так вот, – продолжил Дыдух, – кое-кто очень вами недоволен, доктор. – Что?! – Недоволен, скажем так. Врач подошел к двери и, приоткрыв ее, выглянул на всякий случай в коридор. Потом повернул ключ в замке. – Зачем же сюда-то было приходить? – Я иду, куда приказывают, – многозначительно произнес Иосиф Мария Дыдух и подивился своей гениальности. Когда утром он осознал, что фамилия врача со «скорой», засвидетельствовавшего смерть, ему небезызвестна, он довольно долго рылся в записях и документах, пока не напал на заинтересовавший его след. Позже он целый час беседовал по телефону с несколькими людьми и кое-что разузнал об Огородике – ничего конкретного, одни сплетни, но и этого должно было хватить. – Где деньги? – Я еще не всё продал. – Э-э-э, пан доктор, это меня зовут Врал. – Не желаю знать, как вас зовут. У меня еще осталось пакетиков тридцать. Клянусь. Дыдуху не понравилось, как ведет себя этот тип. Очень уж был спокоен. – Кроме того, – коротышка подбоченился, – мы же договорились: я делаю свое, а ваши здесь не рисуются, так всегда и было, а теперь вы сюда являетесь… и с какой стати? – Фигурально выражаясь, чтобы нести весть миру. – Дыдух вытащил из сумки пистолет и положил себе на колени. – Кое-кому не нравится, когда им подкладывают свинью. – Вы что, стебанулись? – Доктор Огородик совсем успокоился. – Хотите убить курицу, которая несет золотые яйца? Что это? Что за цирк? Я же говорю, что на сторону не хожу, мы с вами сотрудничаем, и все довольны, нет разве? – То-то и оно. Уважаемый доктор утверждает, что не крутит дела на стороне, а тут выясняется, скажем так, что крутит. На других работает. Коротышка гаденько хохотнул. – А конкретно? – Вы, пан доктор, – пистолет, как угрызение совести, давил на колени Дыдуха, и детектив снова почувствовал себя омерзительно, – помогли доминиканцам завуалировать преступление. За деньги констатировали естественную смерть. Фу! – Палёна кура! Ну что вы ко всякой херне цепляетесь? Бросьте. – Огородик, казалось, повеселел, Дыдух тоже улыбнулся – грустно. – Если я не узнаю всех подробностей этого дела, то мне придется, скажем так, уважаемый доктор, вас пристрелить. – Он поднял пистолет и взвел затвор. Тут что-то наконец начало доходить до врача – он посерьезнел. Потенциальные жертвы не любят этот звук, особенно если раньше его уже слышали. – Ладно, это уже не смешно. Старичок сидел в кресле. Приблизительно полчаса как отдал концы. Одежда была кое-где порвана, но мне сказали, что его пытались реанимировать. Есть некоторые следы, но вам это мало что скажет… – Поподробнее, пожалуйста. – Ну, признаки алкоголизма на лице. Расширенные сосудики на носу и на щеках. Желтая кожа и конъюнктивы. Опухшие веки, пятна на руках и ногах, почти полное отсутствие мышц, кожа да кости, а живот большой, раздавшийся в стороны… ну и прочее. Классические посмертные симптомы злоупотребления. Тем не менее что-то было не так. – Что было не так? – Эта порванная сутана… – Ряса. – Ряса. Были заметны следы борьбы. На затылке какая-то ссадина. Потом, когда санитар его раздел… свеженький синяк на спине. Большой. А от фиброза и ожирения печени, от цирроза печени, умирают, скорее, по-тихому и долго. Если бы у него лопнули венозные узлы в горле, он, возможно, метался бы, но тогда бы остались следы кровавой рвоты… однако узлов у него не было, не та еще стадия, да и на цирроз не больно похоже. Во всяком случае, я пришел к выводу, что, вероятно, кто-то ему помог. Хотел вызвать полицию, сказал монаху, который там был, что, наверное… И тогда его понесло. Что у покойного священника были проблемы с алкоголем, уже давно, что печень, ну конечно, печень, что в интересах ордена, Церкви и вообще ради всеобщего блага это не должно выйти на свет божий, что Господь милосерден, а доминиканцы не забывают оказанных услуг. Я подумал… печень, да, вроде бы печень, может быть, и печень, какое мне, в конце концов, дело… кожа и кости, вздутый живот, и красочки подходящие – я говорил, что он был желтый? В целом все совпадает. А за те бабки, которые батюшка предлагал, совпадает на сто процентов. Хрестоматийный пример. Вот я и констатировал инфаркт, и делу конец. Церковь и не такие вещи скрывает, а значит… – Как выглядел тот монах, он был один? – Один. Старый, худенький, как пацанка, как смерть. Очки с толстыми стеклами… и такая странная татуировка на шее. Что-то наподобие окошка… малюсенького. Крест, заключенный в квадрат. Отец Адам. * * * Он включил кондиционер, но сел в машину не сразу. Выходя от Огородика, он едва сдержал себя, чтобы не блевануть от омерзения прямо в морду этой твари А ведь надо было бы убить паразита, подумал Дыдух. Но на прощание он лишь сказал, что проверку на детекторе лжи тот выдержал, а еще есть информация об осведомителе среди дилеров: надо приостановить продажу товара. Эх… Взять отпуск, где-нибудь отдохнуть. Ждать. Дыдух позвонил в Варшаву своему приятелю из Центрального следственного управления. И прежде чем успел что-либо сказать, тот выплеснул на него словесный поток: нет, не помогу, хорошего понемножку, да ты что себе воображаешь, теперь система отслеживает каждый запрос, и как мне потом выкручиваться, комиссар Краевский не намерен с тобой разговаривать – приятель, когда был взволнован, имел обыкновение говорить о себе в третьем лице – не звони больше, когда заедешь? тяпнем, а? – Ты – полицейский и по долгу службы имеешь право собирать информацию, да или нет? – спросил Дыдух, когда ему наконец удалось вклиниться. Так вот послушай. И вкратце изложил историю некоего наркодилера, почтенного доктора, которым должен немедленно заняться оперотдел, взять под наблюдение, мужика, того и гляди, начнут разыскивать поставщики, поскольку он намерен на какое-то время залечь на дно. Дыдух запарковал машину на стоянке и, кивнув пану Юзеку, который с надеждой в голосе спросил, не помыть ли автомобиль, направился в сторону Широкой. Намеченная встреча должна выглядеть случайной, а интересовавший его объект наверняка сидит и пьет кофе в «Klezmer-Hois». Такая уж у него была привычка, и приходил он туда на протяжении многих лет и неизменно в одно и то же время. Он сидел за столиком перед рестораном в том месте, где была вырублена акация. В белом облачении хорошо смотрелся на фоне еврейских надписей над входом. Шутили, что отец Анджей Пробош пьет здесь экуменический кофе. – Все еще пытаешься отыскать тех, кого инквизиция изгнала из Испании? – начал с вопроса Дыдух и увидел в глазах Анджея, когда тот встал поздороваться, неподдельную радость от «случайной» встречи. Он снова почувствовал себя мерзко. – Инквизиция, инквизиция, да сколько можно тебе повторять, что это францисканцы? – Особенно Торквемада[22]. – И капуцины позже, они-то и были самые остервенелые. – Проще простого валить всю ответственность на монашеские общаги. – Негоже так говорить о монашеских братствах. – О салетинах тоже нельзя? – Общага салетинов – особый случай. Рассмеявшись, они обнялись, а Дыдух ощутил себя Иудой. Он принял приглашение выпить кофе и сел рядом с другом. – Как дела? – поинтересовался Анджей. – Silentium. – Выслеживаешь блудливых жен? – И мужей, а потом направляю их на путь света и пра… – …восудия? – Аминь. Они помолчали, как пристало доминиканцам. Дружба с Анджеем была одной из главных ценностей, какие Иосиф Мария Дыдух вынес из монастыря. Быстро, ибо еще во время новициата[23], когда до пострига оставались две недели, они почувствовали душевную близость. Позже, в период послушничества, в монастыре Пресвятой Девы Марии Царицы Розария в Познани и потом, когда несколько лет изучали теологию и философию в Варшаве, а затем в Кракове, монахи делили общую келью. Собственно говоря, они делились всем, за исключением тела, хотя о них и поговаривали разное. Впоследствии Анджей уехал в Рим для продолжения учебы, а Иосиф, защитив кандидатскую по психологии в Ягеллонском университете, начал работать в доминиканской семейной консультации. Анджей вернулся, когда Дыдух покинул орден. Тем не менее они время от времени встречались, а дружба их сохранилась. – Отец Поремба умер? – Откуда ты знаешь? – Анджей настороженно поглядел на него. – Есть еще пара знакомых в конвенте. Это тайна? – Да нет, но ты же знаешь принцип монастырских public relation: помалкивать. – И поэтому я тебя не расспрашиваю. Как он умер? – Инфаркт. Умер у стоматолога на руках. – Так, может быть, стоматолог в слишком резкой форме попытался от него чего-то добиться, знаешь ведь, у них там имеются всякие инструменты. Отец Анджей посмотрел на Иосифа с укоризной. – Ну ладно, извини. А кто теперь лечит зубы? – Какой-то доктор Пиотрович, я его не знаю. – Я тоже. – Легкость, с какой он лгал другу, привела Дыдуха в изумление. – Дурацкая смерть. Анджей долго изучал Дыдуха взглядом. Наконец медленно заговорил: – Ну, не знаю. Скорее, хорошая. Смерть мученика. В стоматологическом кресле… Дыдух думал, что ослышался, но улыбка, заигравшая на губах приятеля, рассеяла сомнения. Анджей был такой же, как прежде. Непредсказуемый. Оба прыснули. – А что говорят семинаристы? Поремба ведь был преподавателем. – Преимущественно молчат, как у студентов водится. Сейчас траур, и они редко выходят за пределы монастыря или же сидят в зале капитула возле гроба и молятся. – Да, но ведь кое о чем поговаривают? Анджей, казалось, удивился. – А о чем они должны поговаривать? Умер. Отошел к Господу. Почему ты расспрашиваешь? – Да так. Просто иногда хотелось бы еще пожить той жизнью. – Дыдух чувствовал себя мерзопакостно. – Перестань. Я-то знаю, что ты сразу бы возбудил следствие – так у вас, кажется, говорится? – В полиции говорят: завести дело. Следствие – это больше в литературе. Как знать? Возможно, и завел бы. – Что ты хочешь этим сказать? – Поремба баллотировался в настоятели. – Ну, ну. Неплохо. И что? Его убрала враждебная фракция? – Его точно убил не стоматолог, потому что того в ту минуту там не было. – Ты действительно ведешь следствие… Огорчу тебя, стоматолог там был. – Откуда ты знаешь? – Я разминулся с ним на выходе. Как обычно отправился пить кофе, когда брат-привратник провожал его в кабинет. Я подумал, это какой-нибудь гость, но привратник сказал – зубной врач. – Во сколько? – Без нескольких минут четыре. – Как он выглядел? – Ужасно. Потому я про него и спросил. Худющий, прямо-таки прозрачный, как нынешнее молоко, в длинном пальто, несмотря на жару, и в неестественно толстых очках, как у отца Адама, ты помнишь отца Адама? * * * Одно Дыдух мог записать с полной уверенностью. Отец Болеслав Поремба был убит. Ему нанес смертельный удар, а возможно, его отравил кто-то, выдававший себя за стоматолога и внешне походивший на отца Адама, или же сам отец Адам. Татуировка, о которой говорил Огородик, как раз и указывала на последнего. Но все-таки кое-что у Дыдуха не состыковывалось. Зачем вызывать другого, подставного врача, зачем его гримировать – предполагая, что этот тип должен будет изображать монаха перед врачом «скорой», – если отец Адам и так был в кабинете, беседовал с Пиотровичем и мог спокойно дождаться Порембу, мог даже велеть ему сесть в кресло и подождать, пока Пиотрович вернется, например, из туалета. Он мог ему тогда всадить исподтишка смертельный укол или, зная слабость отца Порембы, угостить отравленной наливкой. Дыдух поймал себя на том, что рассматривает отца Адама в качестве подозреваемого, а ведь не следует исключать вероятности, что кто-то его намеренно подставляет. И детектив уже принял решение поговорить с отцом Адамом. Только как, если старик не покидает монастыря? Анджей говорил, что он уже совершенно свихнулся. Не только сам постоянно носит под рясой пояс, начиненный гвоздями, который мучительно напоминает о бренности плоти и «всякой вещи», но и сплотил вокруг себя молодых монахов, которые, как и он, считают, что настала пора новой контрреформации. Он встречается с ними в свободное от занятий время, и они шепчутся по углам, а щеки у них пылают, как у филаретов[24]. Анджей слыхал также, что они собираются ночью в том романском зале – знаешь, – том, наводящем страх. Ну, в том, который так любят журналисты, потому что он соответствует их ужасному представлению о монастырской жизни, полной тайн. В этом смысле у отца Адама был мотив. Руководство Порембы, в случае его победы на выборах, обеспечило бы либеральный, открытый курс. Как знать, может быть, в монастыре произошла бы революция? Вспомнился разговор с Порембой. По сути, проповедь, которую Дыдух услышал, когда пожаловался на свою беспомощность в общении с «нашими миряшками». Что же мне делать, отец, спросил Иосиф Мария, приходит женщина, избитая мужем, который – на трезвую голову – колотит ее, а потом, окровавленную, насилует? И она снова беременеет, уже шестым ребенком, которого нечем будет кормить, который будет ненавистен матери так же, как остальные дети? А от мужа она уходить не хочет, ведь что Бог соединил… Я же не могу ей рекомендовать противозачаточные средства, правда? Как священник я не имею права. И Поремба ему ответил. Учись талмудическому разумению. Рассуждай, как наши старшие братья по вере. Если не можешь и не хочешь рекомендовать контрацепцию, посоветуй гормональную терапию, обычное лечение с применением противозачаточных средств. Пусть бедняжка чувствует себя защищенной как на земле, так и на небе. Но и ты не думай об этом в категориях греха, а если не сможешь с этим смириться, приди и исповедуйся. Покаяние не будет тяжелым. Вот и достаточно веский мотив для фанатичного отца Адама. Крестоносцы всегда были освобождены от соблюдения седьмой заповеди. Мобильник запрыгал на письменном столе. Дыдух поднес трубку к уху, и она заговорила голосом ксендза Матеуша, секретаря архиепископа, с гулким отзвуком, будто бы тот звонил с неба или из огромной, темной залы, в которой пляшет злорадное эхо, или из туалета. – Сегодня в девять там же, где в прошлый раз. И что же он должен сказать? Что подозревает отца Адама, хотя это и соответствует тому, на что его пытаются навести? Дыдух страстно зачитывался детективными романами и знал, что главный подозреваемый редко оказывается преступником. Правда, его приятель полицейский уверял, что в жизни бывает ровно наоборот. Надо в конце концов выработать какую-то линию дознания по этому делу. Дыдух поразмышлял, какая будет наиболее приемлемой для его клиента, и пришел к выводу, что та, которую подсказывает жизненный, а не литературный опыт. Перед выходом он еще позвонил Анджею прямо в келью и попросил об одной услуге. Как ни странно, тот сразу же согласился. * * * – Не могу пока говорить об этом с полной уверенностью, впрочем, не знаю, смогу ли когда-либо вообще, поскольку наложенные ограничения не позволяют мне собирать сведения из первоисточника, но в данный момент я вынужден признать, что все следы ведут к отцу Адаму и что он убил отца Болеслава – сам или, что более вероятно, с помощью кого-то извне – и ловко замел следы. Ксендз Матеуш в сером пиджаке и колоратке[25] стоял, прислонившись к памятнику Бой-Желенскому[26] на Плантах, явно в превосходном настроении, и ковырял пальцем в носу. Отличная получилась бы фотка, подумал Дыдух. – Ты должен это доказать, сын мой, любой ценой. – Ничего я не должен. Ксендз Матеуш отлип от памятника и присел на скамейку рядом с Дыдухом. Наклонился к нему и прошипел: – Докажи это, и ты не пожалеешь. У каждого можно отыскать какой-нибудь изъян в биографии, если бы вдруг обнаружился твой, это очень повредило бы твоей карьере, сын мой, испортило бы тебе жизнь. – И снова засунул палец в нос, до крайности разозленный тем фактом, что там находится то, чего быть не должно. Иосиф Мария Дыдух не выдержал. С силой схватив ксендза за запястье, он всадил ему палец еще глубже в нос. Даже немного надавил и не отпускал. – Только назови меня еще раз сын мой, хоть раз, – выпалил он и быстро ушел. – Поторопись, – крикнул ему вслед капеллан, – у нас не так много времени! И затрясся от смеха. Одинокий прохожий с улыбкой смотрел на развеселившегося священника на скамейке возле памятника Бой-Желенскому. * * * Он бежал. Пытался успокоиться. Локти прижал к туловищу. Энергично работал плечами. Громко выдыхал воздух. Искал ритм. Люди уступали дорогу мужчине с ожесточенным лицом, в парадном костюме, который стремглав несся вперед, не оборачиваясь на тех, кого толкнул. Подзамче, Гродская, Страдом[27]. Все быстрее. Пересек Дителя, проигнорировав светофор. Остановился только на Медовой. Сел возле трансформаторной будки и почувствовал, как по спине и бедрам течет пот. Двое пьянчуг, обычно выпивающих в этом месте, уставились на него с любопытством. Даже с легким сочувствием. Давай-ка с нами винца, – прохрипел один. Взгляд Дыдуха заставил его отвернуться. Второй протянул бутылку вишневки. На-ка. Хлебни. Ишь как упарился. Дыдух, не раздумывая, взял бутылку и сделал большой глоток, не обращая внимания на обсопливленное горлышко. Сладкое пойло застряло во рту. Он с трудом его проглотил. Дальше пошло легче, вишневка потекла прямо в глотку. Один из ханыг вырвал у него бутылку. Он не противился. В голове закружился вальс. Сворачивая на улицу Тела Господня, он взглянул на телефон. Эсэмэска от Матильды. Она сообщала, что сидит со знакомыми в «Алхимии» и пусть он приходит. Почему бы и нет? Он любил общаться с Матильдой. Под макияжем цинизма скрывалась тонкая и теплая душа. Он ей доверял. Иосиф Мария прошел через три зала, заполненных сумраком, пивным духом и разгоряченными, красными лицами. Они сидели в последнем отсеке, называемом кухней, освещенные десятками свечей, расставленных как попало на буфете и полках. Словно на похоронах в деревенской хате, за длинным столом, на который еще не принесли тело покойника. Все неприлично хохотали. Матильда, приятель, подружка Матильды Магда, какая-то незнакомая ему пара и седой, чудовищно тощий тип, с большим носом и черными глазами, безнадежно затерявшимися в глазных впадинах. Дыдух решил, что это одна из туристических достопримечательностей Казимежа: старик подсел к компании, надеясь на халявную водку. Он говорил что-то вполголоса, наклонившись к Матильде близко-близко, очень уж близко, обняв ее одной рукой, а остальные слушали, раззявив рты. – О, Иосиф, Мария! Свят, свят… – воскликнула Матильда, завидев Дыдуха. – Как ты выглядишь? – Что? – спросил Иосиф Мария и оглядел себя. Костюм немного не в порядке, но чтобы так сразу «как ты выглядишь»? – Наверное, я впервые вижу тебя непричесанным. Компания дружно захихикала. Только старикашка нет. Он устремил свои глазницы на Дыдуха и, по-видимому, внимательно его разглядывал. – Садись сюда. – Матильда освободила место, подвинувшись к старику. Дыдух заметил краем глаза, что она оперлась боком на незнакомца, а тот даже не пытался отодвинуться. Прижалась к мумии, подумал он со злостью. – Приятеля и Магду ты знаешь. А это Анджелика и Винцентий, почти Ван Гог, потому что он – художник. А это, – она обернулась к старику, – Марцьян. Красивое имя, правда? Марцьян – прорицатель и испокон веку живет в Казимеже. А впрочем, может быть, вы знакомы? Иосиф тоже живет в Казимеже. Марцьян гадает нам, – она замолчала, пораженная не только фактом, что Дыдух пьет ее джин с тоником, но и тем, с какой скоростью он это делает. Матильда перехватила взгляд Магды. Повторила: – Гадает нам. – И что же ты нагадал, Марцьян? – спросил Дыдух, ощущая в голове вальс, неистовствующий, как Дунай, в ветреную погоду. – Марцьян напророчил Матильде свадьбу, – подала голос Магда. – С венчанием. – А может, погадаешь Иосифу? – подначивал приятель. – А я схожу в бар. Кому что? Матильда попросила джин с тоником. И второй для Дыдуха, хотя ей совершенно определенно не нравилось состояние жениха. Марцьян прикоснулся к стоящему перед ним пустому бокалу. – Погадаешь мне? – спросил Иосиф. И протянул старику руку. – Конечно, – ответил Марцьян тихо. Взял ладонь детектива в свою, костистую и сухую, и крепко ее обхватил, вонзив в кожу длинные желтые ногти. – Не так много тебе терять. Но что у тебя есть, стоит беречь, как и прежде. Ты должен отказаться от того, что сейчас делаешь. Уже сегодня надо сказать себе: хватит. Это плохо. Это не мое. Я избавляюсь от этой раковой опухоли. Не мое это дело. Не мое. Дыдух второй рукой взял бокал и залпом его выпил. Он с иронией поглядывал на старого прорицателя. Прикосновение руки Марцьяна начинало его раздражать. Он пытался мягко высвободить ладонь. Безуспешно. Рука неприятно нагревалась. Попытался разглядеть глаза ясновидца. Хотел посмотреть в них с угрозой. Безуспешно. За столом повисла тишина. Даже музыка в колонках стихла. – Не мое дело, – продолжал Марцьян, словно не чувствуя, что Дыдух старается вырвать руку. – Бог дал, Бог взял. Предначертания Господни не подлежат обжалованию. Не мне карать виновных. Не мне их судить. Это превыше моих сил, я страшусь гнева Божьего. Вернись к матери, прижмись к ее юбке. Вспомни, как плакал. Ведь когда осерчавший отец бьет, счастлив тот, кто у матери спасенье найдет. Остается лишь вера, что именно так и должно быть. Вера! Если ты не хочешь уже стеречь овечек, если предпочитаешь бродить по чужим дворам, как бесхозный пес, который подчиняется только инстинкту выживания, то не возвращайся на пастбище Христа, которого ты предал. Держись подальше от этого огня. Ступай в иные края, как ты и задумал вначале, может, тебя другой Бог приютит… Иосиф Мария с трудом вырвал руку. Ногти старика скользнули по коже, больно царапая ее, оставляя красные борозды. – Уау! – прошептала Матильда. – Ну и ну, – с восторгом подхватил приятель. – Ты на руке это все увидел? – Художник Винцентий силился удержать вертикаль. Марцьян обернулся в его сторону. Провел пальцами по сползающим на шею густым седым прядям и вынул из нагрудного кармана очки. Надел их и посмотрел на Дыдуха. За толстыми стеклами на миг сверкнули белки, а глаза показались зелеными, как у змеи. Иосиф оцепенел. И тогда старик наклонился к нему, резко оттолкнув Матильду. Воротничок рубашки отогнулся на какую-то долю секунды. Но Дыдух успел заметить. Татуировка – крест в квадрате. Она мелькнула и исчезла. Оставь это дело; запах сивухи ударил прямо в лицо. За очками потемнело. Старик встал. У двери обернулся еще: – Я умею и по зубам… если вдруг кому-то понадобится. Бывайте. Дыдух хотел побежать за ним, но ноги запутались, выстукивая ритм фламенко. Он с грохотом повалился на пол. * * * Дыдух не позвал Матильду к себе, хотя сильно хотелось, особенно после того как старик исчез, а она гладила его под столиком по бедру и шептала что-то успокаивающее. Он кое-как, широко шагая – так легче было сохранить равновесие, – дотащился до дома. А там упал на колени, облокотился на кровать и прочитал молитву. Когда на следующий день он станет воспроизводить подробности этого вечера, воспоминание о молитве заставит его устыдиться, как вид обнаженной монашки. Отче наш, мой единственный Отче. Древний знак креста, строгий крест, заключенный в квадрат, тот самый, что хранит тайну под сводами монастырской галереи, – украден. Я, Иосиф Мария Дыдух, бесхозный пес, частный детектив, специальность – разводы, сообщаю Тебе, что именем Твоим его носят на шее, как на одеянии, нечестивцы. Опасные люди. Старые и тощие. В очках. Точно родимое пятно, помогающее вампирам отыскивать водопой, полный крови. Холодной, как у лягушки. Дальше Иосиф не помнил. Проснулся он в десять, словно бы от испуга. Сердце бешено выстукивало ритм жизни. Под душем Дыдух попытался призвать на помощь безразличие. Он почти никогда не употреблял алкоголь, поэтому похмелье обходилось с ним вдвойне сурово. Направляясь в сторону епископского дворца, он размышлял следующим образом: если до сих пор еще могло казаться, что отец Адам, при помощи загримированного двойника, стал пешкой в игре каких-то людей, чьи имена и местонахождение неизвестны, то вчера – когда он столкнулся лицом к лицу с убийцей – сомнения развеялись. Отец Адам – член некой секты, тайного общества либо чего-то в равной мере заговорщицкого, и при содействии сообщников жестоко убил отца Порембу. Дыдух помнил, что крест на шее отца Адама всегда вызывал восхищение у молодых монахов, особенно у семинаристов. Происхождение татуировки, однако, никогда не объяснялось. А теперь Дыдух встречает одинаково помеченных убийц. О Господи, кто же вы? Чего вы хотите? Мотив? Убиенный… – Дыдух опечалился, как бывает, когда думаешь о человеке, которого уважаешь и ценишь, опечалился, однако, не сильно, поскольку безразличие уже воцарилось в его душе —…символизировал то, что его поколению монахов представлялось истинной миссией доминиканца. Открытость. Понимание. Прощение. Зло в чистейшем виде, то зло, которое полагает себя безгрешным, творя самые гнусные дела, нанесло ему предумышленный удар. Дыдуха вдруг разозлило, что он придает такое значение мотиву. Ведь мотив уже давно не считается оправданием преступления, совершенного одним человеком против другого. Каковы были мотивы Ганнибала Лектера[28]? А с другой стороны, разве мало в жизни соблазнов? Да, есть и другие веские мотивы, которые он даже не принимал во внимание. Например, бабло. После мессы доминиканцы вытрясают на большой стол из почтовых мешков тысячи монет и банкнот, попавших туда с подносов для подаяний, чудодейственным образом размноженных. Затем спрыскивают водой, усердно размахивая кропилом. Чтобы лучше складывались. Некоторые молодые священники даже шутки ради разыгрывают обряд освящения. Потом банкноты сортируют по номиналу. Такая куча денег, проходящая через руки дюжины монахов, может прельстить кого угодно. Или же секс! В исключительно мужском сообществе под влиянием тишины и изоляции зарождаются глубинные навязчивые идеи. Он это помнил. Когда он стал психологом и впервые разговаривал с пациентом из мирян – как и положено, то была очень привлекательная пациентка, весьма скудно одетая, – он понял, что поиски незримого мира в течение долгих лет монастырской жизни, почти мистическая связь с братьями во Христе, привела к неумению перемещаться в видимом мире. Легко было споткнуться об очевидные вещи, которые отражают свет. Он не ожидал, что мир загроможден разнообразными предметами, словно мастерская сумасбродного художника, и был удивлен, что их не видит, хотя, разбросанные где попало, они повсюду его подстерегают. Как психолог он стал жертвой конфликта в последнем круге собственной души. Так было, прежде чем он начал отождествлять душу с разумом. Тогда он заметил этот парадокс и собственную беспомощность. Он был не в состоянии совместить глубокую веру с рациональным взглядом на видимые вещи. А ведь ему все время твердили: учись, если не выбьешься в лучшие ученики, тебя никто не будет уважать. А если хочешь быть лишь набожным, ступай к францисканцам. Подобная белиберда бесконечно крутилась у него в голове – даже теперь, когда он, переступив порог епископского дворца, поднимался на второй этаж в секретариат архиепископа. Почему он уходил от самого важного? Ведь он знал причину, по которой отец Адам послал к нему убийцу, чтобы тот его предостерег. Только даже себе самому он не хотел раскрыть тайну исповеди. – Бог в помощь, я хотел бы записаться на прием к Его Преосвященству, – обратился Дыдух к монахине, которая просматривала какие-то бумаги. – По какому вопросу? – Один из лучших галстуков Дыдуха, шелковый, с вышитой вручную головкой мозаичной ящерицы Гауди из парка Гуэль приковал взгляд сестры. – По личному. – Его Преосвященство не изыщет времени в ближайшие недели. – Изыщет. Меня зовут Иосиф Мария Дыдух. Вот моя визитка. Передайте ее, пожалуйста, секретарю архиепископа, ксендзу Матеушу. Монахиня минуту изучала карточку, а когда дошла до слов «Детективное агентство “Инквизиция”», похоже, пришла в веселое расположение духа. Обещала сообщить личному капеллану митрополита по возможности быстро. Телефон зазвонил, прежде чем Дыдух успел выйти за порог епископского дворца. – Зачем вам понадобилась встреча с Его Преосвященством? – А зачем волку жилет? – невозмутимо парировал Иосиф. – Дело серьезнее, чем я предполагал. Я бы сказал, положение критическое. – Довольно и того, если вы расскажете об этом мне. – Я хочу встретиться с Его Преосвященством самое позднее завтра. И кое-что скажу вам. Вчера вы шантажировали меня, а затем мне угрожал убийца отца Порембы. А когда меня шантажируют и угрожают, я становлюсь охрененно непредсказуемым. Слово «охрененно» с трудом сошло с языка Дыдуха. Однако – как он и рассчитывал – оно произвело нужный эффект. Минуту помолчав, ксендз Матеуш сказал: – Его Преосвященство примет вас завтра в десять утра. В вашем распоряжении будет пятнадцать минут. – Достаточно. Если я вдруг не явлюсь, сообщите, пожалуйста, в полицию, чтобы искали тело в монастыре у доминиканцев. – Что такое?! Вы идете в монастырь? Я же говорил… Дыдух отключился. Внезапно что-то его насторожило. Кто-то прислушивался к разговору. Какой-то сгорбленный старик в длинном темном пальто и слишком большой шляпе, надвинутой на глаза, остановился, чтобы завязать шнурок, в нескольких метрах впереди его на тротуаре Францисканской улицы. Теперь он распрямлялся, неуклюже опираясь на палку. Дыдух направился к нему, не обращая внимания на опять зазвонивший телефон. Человек ускорил шаг. Шел теперь энергично, не пользуясь палкой. Иосиф Мария побежал. Старик тоже. Они вскочили в трамвай одновременно через разные двери. Трамвай тронулся. Дыдух протиснулся к старику и сорвал у него с головы шляпу. Незнакомое лицо несчастного выражало страх. Дыдух отогнул воротничок его рубашки и начал рассматривать морщинистую шею. «Что вы делаете? – оттолкнула его какая-то женщина. – Ненормальный!» Старик дрожал. Детектив вышел на следующей остановке у бывшего кинотеатра «Ванда». – Ненормальный, – повторил он громко, на всякий случай ни на кого не глядя. А потому не увидел, что старик наблюдает за ним в окно, хотя трамвай уже отъехал на порядочное расстояние, и улыбается. * * * Матильда сидела возле его офиса на ступеньке у наружной двери, ведущей в дом; вид у нее был неважнецкий. – Неважно выглядишь, – поприветствовал он ее. – Спасибо, ты тоже. Как лоб? – В порядке. – Ты не отвечаешь на звонки. – Ты звонила? – Он был уверен, что это ксендз Матеуш целых пятнадцать минут почти беспрерывно пытается выйти с ним на связь. – И не раз. Идем выпьем кофе, нам, видимо, следует поговорить. – У меня нет времени. Извини. Она быстро встала. – Тогда до вечера, встретимся на «венках»[29]. Хотя не знаю, приду ли я… учитывая сложившуюся ситуацию. – Послушай, Матильда, я не приду точно. Сегодня вечером я очень занят. – Не придешь… И что же за срочные дела у тебя в субботу, когда весь Краков будет пускать венки? – Работа. Она просто ушла. А Дыдух почувствовал облегчение. Неожиданно он окликнул ее. Сделал даже пару шагов в ее сторону. – Матильда! Она остановилась и ждала, не оборачиваясь. Он тоже остановился. Несколько торговцев, как обычно стоящих перед магазинами на улице Тела Господня, глазели на них, рассчитывая на happy end. Солнце вышло из-за тучи, и улицу окатило жаром. Из открытого окна полился легкий, непритязательный мотивчик. Мир благоприятствовал примирению. Женщина медленно обернулась. С улыбкой. И Иосиф Мария вдруг почувствовал, что с души свалился камень. Сделал еще несколько шагов в ее сторону. – Матильда, ты знала раньше этого Марцьяна? – Иди ты к черту! * * * Поиск возможной линии защиты для главного подозреваемого уже превратился в фарс. Дыдух с горечью сознавал, что загадка разгадана. Независимо от того, были ли действия отца Адама связаны с какой-то тайной организацией, членом которой он состоял, или же носили характер бытового преступления, возможно даже – Дыдуху хотелось бы так думать – вынужденного, сомнений быть не могло: именно он стоял за смертью отца Порембы. Визит лжестоматолога должен был стать алиби на тот случай, если бы врача «скорой помощи» не удалось убедить и он все-таки вызвал полицию. Тогда достаточно было бы подтвердить, что в монастырь проник кто-то чужой, который убил Порембу, а затем ушел и растворился бесследно. Единственная зацепка – это то, что он был загримирован и похож на отца Адама. И уж прежде всего татуировка, свидетельствующая о коварстве и предумышленности. Дыдух разговаривал с отцом Анджеем по телефону, и тот сообщил ему сенсационную новость о визите второго стоматолога, полученную им от брата-санитара. Через пять минут после ухода зубного врача санитару позвонил какой-то человек и сказал, что доктор Пиотрович не вернется ко второму пациенту, так как плохо себя почувствовал, но, к счастью, неподалеку есть другой стоматолог, его приятель, прекрасный врач, согласившийся подменить Пиотровича. И не рассердятся ли преподобные отцы, если они так и сделают? Санитар, со свойственной всем доминиканцам – почти всем, мысленно поправил себя Дыдух, – доверием к словам другого и неслыханной наивностью, ответил, что, мол, нет проблем, и сообщил об этом привратнику. Дыдух позвонил еще Пиотровичу, у которого изменился голос – он говорил в нос, – разъяснил дантисту, что нос у него единственный, и спросил, знал ли тот о втором пациенте. Пиотрович, держа трубку с осторожностью, на некотором расстоянии от лица, ответил утвердительно, но добавил, что прием был отменен. Отец Адам в конце их короткой беседы сказал – я и ватки-то ему в рот не успел положить, ей-богу, – что Поремба не придет, потому что погружен в размышления над требником. А поскольку отец Болеслав Поремба был известен своими странностями (не далее, как неделю назад он покрасил пол в келье в желтый цвет масляной краской в полной уверенности, что натирает его мастикой, а все обнаружилось, когда он пришел к келарю с просьбой дать ему побольше этой мастики, потому что она быстро загустевает на щетке), то Пиотрович, пожав плечами, отправился восвояси. Иначе говоря: отец Адам отпускает Пиотровича под ложным предлогом и ждет Порембу и убийцу. Вероятнее всего, когда Марцьян приходит, отец Адам оставляет его с «пациентом» и возвращается только после того, как тот уже испустил дух. Создает видимость реанимации, поднимает шум. Платит врачу «скорой» за молчание, прикрываясь интересами ордена, и получает свидетельство о естественной смерти. И ничего бы не случилось, если бы не длинные уши митрополита и озлобленность его капеллана. В чем же тогда причина неудовлетворенности Дыдуха? Почему что-то приказывает ему пробраться в монастырь и поговорить с отцом Адамом? Что за проклятая сила так тянет его к человеку, которого он надолго вытеснил из своего сознания, уйдя с головой в психотерапевтическую практику? Он посмотрит в глаза беспощадному фундаменталисту как некогда, с безграничным презрением, – и что же он скажет? Зачем ты убил? Расскажи мне о своей ненависти? Я не испытываю желания тебе помочь, но из каких-то бесчеловечных, извращенных соображений хочу услышать твой рассказ? Потными руками Дыдух собирает небольшую дорожную сумку. Через минуту он постучит в дверь монастыря и войдет туда. Снова пройдет по длинным и темным, запутанным, как мысли безумца, коридорам, гадая, не подстерегает ли его что-нибудь за порогом. Страх обладает очищающей силой. Он вертит в руке пистолет, и руки перестают дрожать. Впервые за три года он вставляет в него обойму, умело снимает с предохранителя и передергивает затвор. Кладет в сумку. Я готов, Господи. * * * План был прост, а потому гениален. В выходные привратники из мирян не работают – их заменяют братья-семинаристы. Это имеет огромное значение для его предприятия, поскольку наемный работник, если служит давно, может знать Иосифа Марию Дыдуха. Вероятность же, что его узнает семинарист, исключается. Отец Анджей уже подал заявку на гостевую комнату для родственника из провинции, и хотя сам он в это время должен отлучиться из монастыря, поскольку его пригласили на духовные упражнения, однако очень просит, чтобы кузен, приехавший издалека, мог переночевать в монастыре. Согласие настоятеля он, разумеется, получил, и монах-привратник, не проверив документы – о, святая доминиканская наивность! – показал симпатичному, вежливому господину в отнюдь не провинциальном костюме отведенную тому комнату. Дыдух не стал распаковывать сумку. Снял лишь пиджак и сменил рубашку на черную футболку, а кожаные ботинки – на легкие спортивные тапочки. Засунул руку под матрас и улыбнулся. Затем лег одетый на кровать, закрыл глаза и поигрывал пистолетом. Ждал. Может быть, он заснул, а может, просто так лежал в забытьи. Налетевший снаружи шквал звуков подсказал: уже пора. Выстрелы, свист, грохот, взрывы. Красочный, огненный заключительный акцент народных игрищ. Праздничный фейерверк в ночь на Ивана Купалу. Он медленно встал, сунул пистолет за ремень на пояснице и набросил пиджак. Из-под матраса достал большой ключ, оставленный там Анджеем. Хотя он и без того сумел бы справиться с железной дверью, но, чем меньше следов, тем лучше. В конце коридора, где располагались гостевые комнаты, он подошел к тяжелой огнеупорной двери. Ключ с трудом повернулся в замке, громко заскрежетав, но это не имело значения. Грохот петард заглушал всё, даже тревожные мысли. Он оказался в хранилище библиотеки. Как можно тише закрыл дверь. В читальне мог кто-нибудь находиться. Ведь он и сам в той жизни частенько приходил сюда ночью что-нибудь проверить или поработать. И поэтому знал, что дверь между библиотекой и остальной частью конвента будет открыта. Бесшумно пробрался в пустую комнату библиотекарей, а затем к двери читального зала и через замочную скважину заглянул внутрь. Потом слегка приоткрыл дверь. Никого не было. Не горела ни одна лампа на столе. Путь свободен. В коридоре было значительно тише. Долетали, правда, какие-то отголоски взрывов, но уже не столь громкие. Стояла такая темень, что хотя он сознавал, что над ним готические своды, однако их не видел. Миновал единственную здесь келью, немного замедлив шаг, осторожно спустился на несколько ступеней и очутился в довольно широком коридоре конвента. Тут он наконец-то хоть что-то мог разглядеть, поскольку над доской объявлений светилась, рассеивая сумрак, неоновая лампа. Он не нашел бы вразумительного объяснения своему присутствию здесь, если бы кого-нибудь повстречал. А потому спешил. К счастью, отец Адам жил в первой келье коридора. Дыдух повернул ручку и открыл дверь как раз в тот момент, когда раздались последние, самые оглушительные залпы салюта. Он ринулся в келью, вытаскивая оружие, и захлопнул дверь. Подъем, каналья! Решительно направился к кровати, напрягая взгляд в темноте и регистрируя диковинные отблески рассыпающихся за окном разноцветных искр, холодных, как его руки. Красные пятна запрыгали по постели, когда он склонился над ней. Пистолет в левой руке он навел на кровать, а правую, сжатую в кулак, поднял вверх. Отзвуки шагов в коридоре в неожиданно наступившей тишине заставили его присесть на корточки возле кровати. Он даже оперся на нее. Постель была холодная и безучастная. Шаги стихли. Где-то впереди он услышал прерывистое дыхание. Свое. Отца Адама в келье не было. * * * Он просидел на полу возле кровати больше часа, вслушиваясь в безмолвие монастыря. Отец Адам так и не появился. Шел уже второй час ночи. Дыдух постарался размышлять логично, хотя это давалось ему с трудом. Уже полтора часа он был всего лишь диким псом на охоте. Весь обратился в слух и нюх. Действовал инстинктивно. А сейчас погрузился в давно забытое состояние, затаился неподвижно в темноте, как кобра. Он выпрямился и помассировал затекшие ноги. Снова спрятал оружие. Он уже понял, где следует искать добычу, хотя здравый смысл подсказывал, что надо ждать. Удостоверившись, что коридор пуст, он вышел и направился к деревянной лестнице напротив настоятельской галереи. Лесница ужасно скрипела, когда он спускался по ней. Хотя спускался он очень медленно. Сворачивая на площадке между маршами, ощутил на себе чей-то взгляд. Встревоженно огляделся, встретился с этим взглядом. Глаза на большом распятии переполняло страдание. Избегая этого взгляда, Дыдух спустился еще ниже и, миновав трапезную, открыл дверь в атриум. Оттуда вышел во внутреннюю крытую галерею двора. До зала капитула он добрался минуту спустя. По его расчетам, дверь должна была быть открытой. Она открыта всегда, когда там покойник, – а вдруг кто-нибудь захочет помолиться ночью за душу доминиканца. Гроб стоял посредине, перед алтарем, между четырьмя высокими позолоченными пластиковыми свечами. Отблеск огня, теплящегося в какой-то лампаде, ползал по дубовым скамьям, отражался от позолоты алтаря и играл на полу и фиолетовом покрывале, которым был застлан черный ящик, служащий катафалком. А также по рясе мужчины, стоящего у гроба. Монах этот, сдвинув немного крышку, заглядывал внутрь. Он опирался локтем на край гроба, и сзади казалось, будто бы разговаривает с покойником. Дыдух тихонько прикрыл дверь и с удовлетворением заметил ключ. Он повернул его и оставил в замке. Монах, прильнувший к катафалку, не шевельнулся. Поэтому детектив направился к нему неспеша. Он подходил сзади, не заботясь о том, что его могут услышать. Даже если бы… теперь это не имеет значения. У отца Адама уже нет шансов убежать. Интересно, понимает ли он, что значит довести человека до такого состояния, когда тому некуда бежать. И еще интересно: а сам он попытается кусаться, если окажется в подобной ситуации? Идеальный пес Господень, отец Адам. Агрессивно стерегущий стадо от волков, ненавидящий все, чего не приемлет его ортодоксальная исступленность. Что ты делаешь над этим гробом? Почему не оставишь в покое отца Порембу почему продолжаешь его убивать? Он уже мог дотронуться до рясы. Мог схватить за седые волосы. И что же: притянуть к себе его голову и метким движением размозжить череп о ребро гроба? Дыдух постоял с минуту, опять бездумно. Уставившись на рясу. Он заметил, что отец Адам без очков. Но глаза-то у него есть! Может, наконец удастся взглянуть в невооруженные глаза доминиканца? И только оказавшись с другой стороны гроба, он увидел, что отец Адам спит. Склонившись над покойным, мерно и тяжело дышит. Глаза отца Порембы тоже были закрыты. И у обоих на лицах умиротворенность, чуть ли не улыбка. Дыдух несколько раз пошевелил сдвинутой крышкой гроба. Отец Адам открыл глаза. Они были какие-то светло-желтые. Маленькие точечки зрачков устремились сначала на отца Порембу, а затем на все еще подрагивавшую крышку. Монах выпрямился и надел очки. И тогда он заметил Иосифа Марию. Долго смотрел на Дыдуха, как тот двигает крышкой, смотрел, будто человек, утративший связь с действительностью. А Дыдух ухмылялся и тер деревом по дереву. Наконец перестал. Сказал: – Добрый вечер, папа. Что тебе снилось? Отец Адам не ответил. Улыбнулся лишь грустно. – Что тебе снилось, папуля? Батальон гномиков насиловал в лесу Красную Шапочку? У тебя был счастливый вид. – Посмотри, – отец Адам указал на видневшуюся в щели ступню Порембы, – погляди. Отец Поремба велел похоронить себя по старинному обычаю в одних белых носках. А нашего сапожника уже давно просил, чтобы тот перешил его ботинки для меня. Я получу их после похорон. Дыдух слушал его ошеломленный. Старик совершенно обезумел. – И поэтому ты его убил? Из-за ботинок? Это что, ваше поколение так развлекается, папа? – Перестань называть меня «папа»! – рассердился отец Адам. – Мы здесь не одни. Ты нарушаешь тайну исповеди! Дыдух какое-то время смотрел на высунувшиеся из-под облачения четки, которыми были оплетены руки отца Порембы. И вдруг ему расхотелось и дальше вести эту циничную игру. Захотелось сию же минуту выплеснуть накипевшую злость в лицо этому сатане. – Знаю, знаю… Целомудрие – чепуха! Убийство – ерунда! А пасть свою, доминиканец, заткни, ты ведь обязан хранить тайну исповеди! Кто ты такой, чтобы меня учить? Кто тебе дал право давать и отнимать жизнь? Кем ты себя, во имя всего святого, почитаешь, монах?! – Я никого не лишил жизни, а дал ее только тебе, и, поверь, раскаяние мое велико, – тихо промолвил отец Адам и снова потупил голову, всматриваясь в отца Порембу. – Ты не хотел отпустить мне грех. Возможно, ты был прав, возможно, Господь правильно тебе посоветовал, повелев затем покинуть монастырь. А он, он, – монах легонько погладил желтую кожу на безжизненном лице отца Порембы, – дал мне отпущение… и ботинки дал. – Ну уж… умоляю тебя, юродивый старик! Давай не будем разыгрывать здесь дешевую достоевщину. Ты знаешь, что я пришел, чтобы тебя наказать? Я не в состоянии доказать в суде, что ты убил или распорядился убить отца Порембу, но знаю это точно, и я пришел тебя убить. Однако сначала ты мне кое-что расскажешь о своей секте татуированных живых трупов! Вдруг отец Адам закашлялся. Зажал рукою рот. Что-то невнятно пробормотал. Хилое, тощее тело сотрясла судорога. Смеха. Сперва тихо, а потом, уже не сдерживаясь, он хохотал во весь свой беззубый рот, жутко, так что потухла стоящая рядом свеча, не выдержав напора воздуха и слюны. Дыдух вытащил оружие и подошел к отцу. Вставил дуло в открытый рот. – Прекрати! Старик, отступив назад, вытолкнул языком дуло и продолжал смеяться, скорчившись, как человек, у которого разболелся живот. * * * Несмотря на этот пронзительный смех, стук в дверь был хорошо слышен. А затем и грохот. Отец Адам резко выпрямился. Приложил палец к губам и указал Дыдуху на катафалк. Спрячься. Иосиф Мария, с трудом согнув одеревенелые ноги, присел за гробом. Высунул голову из-за угла катафалка, почти у самого пола. Он увидел, как отец Адам открывает дверь. А затем пятится и падает беззвучно, как в немом фильме. Серая фигура входит внутрь и поворачивает ключ в замке. Стремительно направляется к лежащему монаху. Длинное пальто закрывает ботинки, и кажется, что незнакомец плывет по воздуху. Он приседает, зажимает отцу Адаму ладонью рот и неизвестно откуда взявшимся ножом наносит удар в живот. Дыдух бросается к ним. Не сводит глаз с нападающего, а тот, словно удивившись, смотрит на свое обоюдоострое оружие и заносит его для второго удара. Заметив приближающуюся фигуру, он меняет решение. Бьет краем ладони по обнаженной шее старого монаха, ногтями раздирает татуировку и, сделав молниеносный выпад вперед, пулей кидается на Дыдуха. Детектив пытается перепрыгнуть через тело отца, ставшее похожим на огромную куклу, но кукла словно подставляет ему подножку, и он летит на пол, чувствуя, как нож убийцы с легкостью прокалывает резиновую подошву и вонзается ему в ступню. Дыдух целится в воздух и стреляет в направлении взметнувшегося с пола пальто как раз в тот момент, когда тело его отца амортизирует его падение. Лежа на монахе и тупо повторяя: он мертв, он мертв, он мертв, – Дыдух натыкается пальцами на кусок кожи, которым опоясан отец, кусок звериной шкуры, жесткой, невыделанной, с гвоздями, ранящими тело. Поэтому-то первый удар ножом не достиг цели. Его остановил бронежилет кающегося грешника. Смертельным стал удар по шее. Пуля прошивает пальто у самого воротника. Согнувшись, оно оседает на пол. Дыдуху и подходить не надо, чтобы убедиться, что под бесформенной горкой ткани не кроется человек. Преступник растворился в темноте. Простреленное пальто лежит – одинокое, скомканное, как мулета матадора. Свист раздается с того места, где горят свечи и покоится отец Поремба. Чистая случайность, что нож пролетает на волосок от Дыдуха. Чистая случайность, что Дыдух именно в этот миг резко скатывается с тела отца, отталкивая его, задыхаясь, словно ряса опутала детектива, как подводные растения или живые хищные существа, затягивающие в пучину неосторожного пловца. Поэтому ему удается избежать гибели от летящего стального клинка, который, звякнув, отскакивает от пола. И вообще поднимается страшная кутерьма. За дверью кричат что-то разбуженные люди. В дверь ритмично барабанит чуть ли не целый взвод. Дыдух кидается в сторону катафалка и алтаря. Пистолет оттягивает вытянутую дрожащую руку. Вторая служит подпоркой. Какая-то тень с несусветной скоростью обегает гроб. Свечи гаснут. Дыдух не стреляет. Собственно говоря, он с трудом контролирует свои действия. Шум за дверью усиливается, и теперь ему сопутствует грохот падающего с катафалка гроба. Вокруг кромешная тьма. Дыдух медленно подходит к стене слева и включает свет. Несколько галогенных ламп освещают зал капитула. И тут он замечает идущую к нему фигуру. Как живой труп, окостенело и неспешно, с отекшим лицом и закрытыми глазами на него надвигается отец Поремба. * * * Иосиф Мария Дыдух, частный детектив, бесхозный пес, сел на пол зала капитула и заплакал. Возле двери, в которую не переставая ломились доминиканцы, лежал его отец. Ряса подвернулась, обнажив босые ноги. В пятнах. Холодные. Тощие. Неподвижные. С другой стороны приближался отец Поремба, его ноги в белых носках бесшумно скользили по полу. Человек, несущий перед собой отца Болеслава, должен был обладать нечеловеческой силой. Он был почти не виден за широким одеянием монаха. Сквозь слезы Дыдух смотрит, как глумящийся над памятью, над уважением к покойнику четырехрукий монстр подходит все ближе. Дыдух вытирает рукавом пиджака глаза. Спокойно наводит пистолет на Порембу и говорит: – О призрак, призрак, прошу тебя… положи тело наземь, осторожно, а потом сам ложись рядом и раскинь руки крестом. Отец Поремба приближался, не внимая увещеваниям. – О, призрак, призрак, молю тебя, не заставляй меня осквернять труп этого благочестивого монаха… иначе, клянусь Богом и трупом моего отца… отца Адама, – тебя ждет мучительная смерть. Поремба был уже совсем близко, надвигался всем телом, а когда Дыдух медленно встал с оружием, нацеленным в голову покойника, и немного отступил влево, чтобы на самом деле взять на мушку человека, который дал новую жизнь отцу Порембе, тот тоже начал неторопливо поворачиваться. Курок, наведенный на закрытые глаза усопшего, на одутловатое, желтовато-синюшное лицо партнера в этом чудовищном танце, постепенно перестал дрожать. Слезы продолжали течь из глаз Дыдуха, но он понимал, что если срочно что-либо не предпримет, то через минуту, вот так же кружась, даже в том же замедленном темпе какого-то ритуального гаитянского вуду[30], убийца приблизится к двери, и тогда, если он бросится к ней, Дыдух не решится стрелять. За дверью по-прежнему не стихали дебаты монахов, их голоса были хорошо слышны, хотя они уже перестали колотить в дверь, как банда недоумков-гномиков. Если он промахнется, пуля, прошив дверь, может застрять в каком-нибудь теле, застигнутом врасплох, совершенно не готовом к смерти, а душа через дырку в том теле, освободившись, мгновенно тайком ускользнет, не получив последнего причастия. Он снова вытер рукавом левой руки лицо. На сей раз смахнул не только слезы, но и густую жидкость на верхней губе. Шмыгнул носом. Это будет убийство. Прекрасная развязка. Циничное, обдуманное за время этого круговращения тел убийство. И тот там, тот проклятый призрак, привидение, исчадие ада, тот сзади, что прячется, как крыса, хорошо знает, что делает. Еще секунда и будет поздно. Дыдух опустил руку быстро. Пистолетом ткнул в рясу отца Порембы, выбрал угол, выстрелил. * * * До чего же тихо было в келье настоятеля. Суматоха в коридоре улеглась. Беготня и шум растворились в густой тишине. Дыдух сидел на полу, пил горячий чай и старался не смотреть в глаза главы конвента. А тот, расположившись за письменным столом, нервно выстукивал пальцами по дереву какую-то увертюру. – Значит, вы не позволите вызвать полицию? – Вопрос детектива был адресован глухой ночи за окном. – Нет. – Совершено убийство. Он убил на моих глазах отца… – Твоего отца. – Вы знали… Настоятель повел плечами. – Из тайной кассы провинциала[31] мы давали деньги на алименты твоей матери. Отец Адам тяжело раскаивался за ту минуту, за ту единственную минуту. Наложил на себя суровую епитимью, чего я не одобрял. – Отец Адам был фанатиком. Он был опасен. Я сумею доказать, что он убил отца Порембу. – Что за бред, парень. Ты устал. Еще как. Когда прогремел выстрел, когда сильно рвануло руку, а отец Поремба повалился на Дыдуха, будто тряпичная кукла, все вокруг закружилось и пустилось аллюром, наподобие скрипучих лошадок на детской карусели. Весь зал капитула пришел во вращение. И тот человек, который за долю секунды до выстрела пихнул покойника на Дыдуха, а теперь бежал к двери, открывал ее, и открывал, и открывал, и открывал, пока Дыдух не понял, что фильм не кончился, а только заело пленку и сцена повторяется с целлулоидным безразличием – а потом проектор гаснет. Очнулся он в келье настоятеля, ощутив на лице запах нашатырного спирта, из чего заключил: «скорую» не вызвали, это санитар подтверждает на практике эффективность прабабушкиных методов. Нога, вполне профессионально забинтованная санитаром, болела. Из-за двери долетал гул голосов, необычный для этого места и времени суток. Позже всё постепенно успокоилось, и лишь настоятель продолжал исполнять свою партию. – Как ему удалось убежать? – Мы столпились у двери, перепуганные выстрелами. Он выскочил, как бешеный зверь, растолкал нас и исчез. – И как же он убежал? Вы его не искали? – Так же, как ты пришел, – насупился настоятель. – Через читальный зал в гостевые комнаты. У него, по-видимому, имелся ключ. А потом он выскользнул из монастыря. Привратник был с нами. – Отец, послушай. Если мы сейчас же сообщим в полицию, еще можно будет его поймать, в любом случае вероятности больше! – Когда выйдешь, звони куда угодно. Но сперва подумай хорошенько. Дело может быть чревато невообразимыми последствиями. Дыдух стремительно вскочил на ноги. Однако сразу же сел – закружилась голова. – Люди, да вы что, все ненормальные?! Не понимаете, что это убийца? Убийца! – отчеканил он настоятелю прямо в лицо. – Успокойся. – Настоятель подбирал сложный аккорд на гладкой поверхности письменного стола. – То, что я не желаю присутствия на территории монастыря посторонних, не значит, что виновный избежит наказания. Понимаешь, я видел его лицо. – Я тоже видел, совсем недавно, ну и что?! Мы будем ходить по городу, по всем городам и деревням и заглядывать людям в лицо, пока не найдем… – Не понадобится. Я его хорошо знаю. Дыдух глубоко втянул воздух, так глубоко, насколько смог. Почти до колен. Посмотрел на настоятеля выжидательно. – Сначала ты, – сказал настоятель. – Расскажи мне эту историю. Расскажи, почему ты здесь оказался вооруженный, что ты хотел сделать? Всё мне расскажи. Дыдух пытался справиться с возмущением. Иосиф Мария очень высоко ценил настоятеля. Еще во времена его монашества этот священник был для него образцом и светочем. А затем надеждой, когда мир разлетелся вдребезги. Но он ничего не может сказать. Лояльность по отношению к клиенту в его профессии превыше всего. А для него самого превыше всего честь. – Простите, отец, я не могу этого открыть. Настоятель покачался какое-то время на стуле. Перестал барабанить. Наконец посмотрел на Дыдуха ясными глазами. Передвинул стул на середину кельи и сказал мягко: – Тогда иди сюда и исповедуйся. Тебе ведь это нужно, правда? – Очень нужно. * * * Когда они выезжали из Кракова, рассвет уже занимался вовсю. В маленькую деревеньку – цель их поездки – было около получаса пути. В эту пору шоссе пустовало, и «субару» Дыдуха мчалась намного быстрей, чем дозволяли правила. Каждое нажатие на педаль газа причиняло Дыдуху боль, поэтому он старался сбавлять скорость как можно реже. Настоятель сидел рядом и, казалось, полностью отключился. Он не шелохнулся с той минуты, как сел; Дыдух был уверен, что монах даже не моргает, только широко открытыми глазами глядит на дорогу. Необязательно на ту, на которой они находились. Двое доминиканцев – оба завидного роста – на заднем сиденье также не подавали признаков жизни. Сжав губы, они думали о чем-то своем или молились. Настоятель выбрал их, поскольку они славились физической силой, их чаще, чем других братьев, можно было встретить в тренажерном зале. Оба, кроме того, были сторонниками жесткого курса на моральное обновление, который в монастыре символизировал отец Адам. Если бы они знали, что едут с его сыном, подумал Дыдух, разверзлись бы хляби небесные и навечно погребли их в сырости. Он наклонялся к зеркальцу заднего вида, чтобы рассмотреть, есть ли у кого-нибудь из них татуировка на шее, но ничего подобного не заметил. – Помните, братья, – наконец заговорил настоятель, – месть не является нашей целью. Месть – чувство неблагодатное. Не нам вершить суд. Ответом сзади была тишина, а Дыдух задал себе мысленно вопрос, вызвавший у него улыбку. Неужели убийство доминиканца не повлечет за собой столь же трагических последствий для преступника, как для иного – убийство копа? Ему не нравилось, что настоятель выбрал не лучшее из решений. Он сейчас едет, чтобы схватить по-настоящему опасного, чрезвычайно ловкого типа – хотя гораздо охотнее пригласил бы для этой цели антитеррористическую группу, – с настоятелем конвента, человеком святым, но немолодым, и двумя детинами, которые, вступив в орден, решили, что будут просто выполнять разные поручения, и даже не приняли рукоположение в сан. Он ничего не знает о них кроме того, что они обожали его отца и сделают все, чтобы виновный был наказан. И к ним в придачу он сам, смертельно усталый, бесхозный хромоногий пес. Доминиканские командос, лучше не придумаешь. Когда детектив рассмеялся, настоятель взглянул на него с удивлением. Поэтому он подавил смех и извинился. Они снова мчались в молчании. Дыдух уже немного пришел в себя. Шок, вызванный смертью отца и событиями в монастыре, прошел, сменившись отупением. Ведь для него этот человек умер много лет назад. И теперь он не понимал, как мог пойти в монастырь, чтобы его убить. Неужели он и в самом деле сумел бы это сделать? Минутная невменяемость. Странный и точный диагноз. Исповедь-рассказ действительно была очищающей. Она не принесла ему бодрости, в которой он нуждался, а лишь вялость засыпающего человека, для которого сон – единственное время покоя. Вероятно, он даже заснул ненадолго. Да, наверное, он спал там, в настоятельской келье, но уже этого не помнит. А потом рассказывал настоятель. И о том, кем был убийца, и об отце Адаме, отце Порембе, и они вместе собрали целиком этот паззл, и картинка, предложенная им жизнью, не была по-весеннему радужной. А была старой и грязной. Попахивала сточной канавой. Тем не менее все указывало на то, что никакой секты нет. Татуировка у отца Адама была всегда, и он никогда не объяснял ее происхождения. И сходство со старым крестом во внутренней галерее конвента скорее символически свидетельствовало о его «обручении с монастырем». Настоятель ничуть не удивлялся молодежи, которая тянулась к Адаму. Времена-то какие. Когда всё вокруг продажно, молодые ищут опоры. Но чтобы это переродилось в какое-то экстремистское движение? Абсурд. Иосиф, ты же был доминиканцем, как ты себе это представляешь? Э, всего лишь навсего свойственное молодости метание между бунтом и поисками лидера и гуру. Непоколебимого и харизматического. О причастности отца Адама к смерти Порембы, разумеется, и речи не шло. Именно Адам больше других уговаривал отца Болеслава выставить свою кандидатуру на должность настоятеля. Он простил ему слабость к спиртному, от чего, впрочем, тот вылечился. Он простил ему фантазии о либеральной и открытой Церкви. Они часто дискутировали в перерывах между занятиями, а молодежь слушала их с раскрытыми ртами, видя собственными глазами, как две церковные доктрины могут уживаться под одной крышей без обоюдного ущерба и ненависти. После того, что Дыдух услышал о Порембе от отца каких-нибудь несколько часов назад, он без труда поверил этим словам. И ему полегчало. Сразу все упростилось. Позже настоятель подробнее рассказал об убийце. Это был церковный сторож из прихода в Ч., хорошо известный доминиканцам чудак. Монахи часто ездили туда на духовные упражнения. Особенно отец Поремба и Адам. Еще в ту пору, когда приходским священником там был ксендз Матеуш, ныне личный капеллан митрополита. Ты знаешь ксендза Матеуша, Иосиф? * * * Солнце уже неспешно прохаживалось по тихой деревне, заглядывая в тенистые сады. Костел они заметили издалека, и Дыдух свернул к нему; «субару» подпрыгивала на проселочной дороге. – Думаю, сторож будет в костеле, – тихо сказал настоятель. – Вы знаете, как себя вести. Ни один из братьев не ответил. Они подъехали к костелу сзади. Монахи вышли и запросто перемахнули через невысокую ограду. Побежали по траве к мощеной дорожке с тыльной стороны костела. Дыдух свернул и поехал вдоль ограды к деревянным воротам. Ворота были открыты, а прямо от них дорожка вела к дверям храма. И эти двери тоже были распахнуты. Дыдух и настоятель медленно приблизились к ним, однако внутрь, где было темно, не вошли. Человек, которого они искали, ждал их в дверях. Глаза его выкатились из глубоких глазных впадин, а потемневший язык высунулся до подбородка, как у школяра. Ветра не было, поэтому он не покачивался. Висел спокойно. Настоятель опустился на колени. А за ним и два монаха, которые примчались сюда с обеих сторон костела на его негромкий зов. Дыдух похромал к двери. Теперь ты гадаешь Люциферу, Марцьян? На шее удавленника он заметил красное пятно от удаленной псевдотатуировки. Он подошел к одной из дверных створок с вырезанными изображениями ужасных дьявольских рож и сцен адских мук. Листок бумаги был пришпилен к ней ножом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Пусть преисподняя поглотит грешных священников и монахов. Вот что я, Гжегож, прозванный Сиротой, или Гжесем-дурачком, органист и церковный сторож:, хочу сказать вам о том, как я стал орудием гнева Господнего… Дыдух читал. Почувствовал, что за ним кто-то стоит. Настоятель тоже водил взглядом по строчкам текста. Наконец он, тяжело ступая, обойдя тело на порядочном расстоянии, исчез в сумраке храма. Там преклонил колена перед алтарем. В светлых лучах солнца, среди бесконечного множества пылинок, Дыдух видел, как его спина содрогалась от конвульсивных рыданий. * * * Было девять часов вечера, когда детектив позвонил в полицию. Попросил настоятеля остаться и дождаться полицейских. – У меня встреча с клиентом, который, полагаю, обрадуется, что дело закончено. Если я не появлюсь, может подняться дым коромыслом, поскольку я говорил, что проведу ночь в монастыре. Настоятель покивал и вновь исчез внутри храма, чтобы тихо помолиться вместе с послушниками. Машина детектива сорвалась с места с визгом покрышек, разметав пыль, вернее, подняв такую тучу, что она обдала даже удавленника, хотя тот находился в конце дорожки. Дыдух пожалел, что у него нет мигалки, которую он мог бы положить на крышу, включив одновременно сирену. Увы, одинокая ищейка, бесхозный пес – лишь отчасти настоящий мужчина. Любой коп в сломанном «полонезе», стоящем на обочине, будет им в большей мере, потому что у него больше прибамбасов. Он засмеялся и почувствовал боль в челюсти. Долго же он будет отдыхать после этой истории! Возьмет Матильду, и они поедут на Тенериф посмотреть вулкан и пить местные крепкие напитки. Во всяком случае, счет, который он выставит Его Преосвященству, будет немалым. Без пяти десять он прибыл в секретариат и ждал, когда его пригласят в кабинет архиепископа. Наконец пришло его время. Архиепископ сидел в кресле с левой стороны. В кресле с правой сидел его преподобие ксендз Матеуш. Дыдух не среагировал на предложение тоже сесть. Он хорошо себя чувствовал так, стоя посредине, как вестник на старинной картине. – Извините за мой вид, я сегодня не спал. Хочу сообщить, что я нашел убийцу отца Порембы, но это – не отец Адам. – Как это? – занервничав, с удивлением спросил личный капеллан Его Преосвященства, ксендз Матеуш. – Убийца – церковный сторож и органист из подкраковской деревни, Гжегож, прозванный Сиротой. Глаза Его Преосвященства сузились, а ксендз Матеуш резко вскочил. Архиепископ жестом приказал ему не вмешиваться. – Да… и еще, – продолжил Дыдух, – отец Адам мертв. Сторож убил его на моих глазах. Он наблюдал за реакцией священников. Архиепископ слушал с вежливым вниманием. А ксендз Матеуш стоял – взбешенный, побагровевший – и размахивал руками, но еще раз перебить не осмеливался. – Сторож тоже мертв. Повесился в дверном проеме храма. Дыдух надеялся, что это прозвучало в достаточной степени патетично. Лицо Его Преосвященства не дрогнуло. Ксендз Матеуш опустился в кресло и как будто бы немножко успокоился. – Вот что еще весьма интересно, – добавил Дыдух. – Трудно поверить, что этот дикарь питал такую ненависть к доминиканцам, чтобы решиться перерезать их, как овец. И особенно странно то, что он слишком много знал. Например, откуда-то ему было известно, что я буду в монастыре этой ночью. Он также знал, где застанет отца Порембу, знал, как отменить визит стоматолога… – Зачем вы нам все это рассказываете? – перебил его уже совсем спокойно ксендз Матеуш. – Его Преосвященство, ксендз архиепископ очень занят… – Я говорю все это, потому что мне следовало раньше разобраться в том, что происходит. – Идите-ка отсюда, пожалуйста! – Сейчас, я еще не рассказал вам о письме, которое оставил сторож. Ксендз Матеуш побелел. Иначе говоря, побледнел, и весьма сильно. – Может, мне лучше выйти? – спросил архиепископ. Ксендз Матеуш не ответил. Смотрел на Дыдуха, словно бы тот был духом, а не Дыдухом. В эту минуту вошли они. Как всегда к месту и ко времени. Вошли учтиво, представились, замахали ксивами (удостоверениями – поправился Дыдух), извинились перед архиепископом и арестовали ксендза Матеуша, вменив ему в вину заказ на убийства. Матеуш, следуя между двумя полицейскими, гордо поднял голову. Уж этого Дыдух никак не мог снести. – Как ты посмел убить, гнида! Мразь! То, что они знали о тебе и о стороже, еще не повод, чтобы убивать! Ты боялся за свою карьеру! А может, стыдно было, что тебя употребляет церковный сторож? Матеуш остановился, не обращая внимания на полицейских. Ответил тихо: – Дурак же ты, Дыдух. Они были опасны для Церкви. Гребаные авторитеты, которые мутят головы молодым. – Внезапно его лицо приобрело хитрое выражение. – И соглядатаи… Любили подглядывать, особенно папенька… Один из полицейских заслонил собой ксендза Матеуша и остерегающе шикнул на Дыдуха, когда тот решительно шагнул к ним. И они вышли. Митрополит сохранял полное спокойствие, а улыбка добродушной заинтересованности не сходила с его лица. Дыдух заговорил первым: – Ваше Преосвященство, вы хотели бы узнать всю эту историю? – Нет, – на лице архиепископа внезапно появилась страшная усталость, – нет. Ступайте уж, пожалуйста. – Ну что ж, хорошо. Могу я рассчитывать на вознаграждение за проделанную работу? Непосредственный заказчик какое-то время, очень длительное, как я полагаю, будет неплатежеспособен… – Нет. И Дыдух, вконец измученный, потащился в свой Казимеж. Ему не давала покоя мысль, зачем ксендз Матеуш его нанял, ведь было бы лучше, если бы дело само собой сдохло. Или это архиепископ придумал расследование, или же тут просто отсутствует логика. А разве опасные преступники всегда должны поступать логично? Не должны. Если кто-то и должен что-то – так это спать, спать… Перевод О. Катречко Рафал Групинский Последнее дело следователя Гощинского Мировой судья Гилярий Подневский устало смотрел на бестолково дающего показания свидетеля, счетовода лесничества Смоляры Государственной инспекции по надзору за лесами. Когда же он наконец закончит это свое «не припомню, даже если бы захотел, не мог бы предположить…». Свидетель Мента не подтвердил показаний представителя Управления общественной безопасности в Мендзыходе. Он не помнил, чтобы говорил тому о жалобах мужиков, выигравших аукцион на остатки древесины, которые ничего не получили, хотя и заплатили все, что с них причиталось. Разумеется, он беседовал с господином Гощинским – рассказывал он допрашивавшему его государственному обвинителю, – но скорее мимоходом и так, в общем, ну, что тяжко после войны, что и в лесах нелегко: «диверсантов боимся, пан Теодор». Нет-нет, это как раз правда, что они не получили своей древесины, но я не говорил об этом с… Обвиняемый сидел неподвижно, внимательно разглядывая дающего показания чиновника. Облик его не выдавал никаких эмоций. Обеими руками он опирался на трость с характерной серебряной рукоятью в виде лошадиной головы, слегка покачивая ею взад-вперед. Судья стряхнул с нарукавника невидимую пылинку: ничего у него не выйдет, возможно, он даже прав, однако ничего не докажет, так что надо будет подумать о размере штрафа. Оскорбление государственного служащего, нанесенное следователем, в наши все еще смутные времена – штука серьезная, я должен быть суров. Этот возмутительно спокойный человек, определенно, проиграет дело. * * * Тишина вырвала Теодора Гощинского из глубокой задумчивости. Тридцать шесть тысяч марок штрафа – это немало. Однако все же лучше, чем шесть дней ареста. Судья, наверное, догадался, что я прав. Он внимательно осмотрелся: боже мой, где я, пора выходить, а то попаду на боковую ветку… Вскочил с лавки, схватил саквояж, защелкнул металлический замок, энергично потянулся за лежащим на полке котелком и быстро, решительно зашагал по длинной, обсаженной каштанами улице. В ночной тишине было слышно только жужжание сотен майских жуков в ветвях деревьев. Вот напасть, бедные деревья, подумал он, я должен написать в Управление, что окончательно ухожу с работы, одно дело – служить на границе во время восстания, и совсем другое – копаться в человеческих злоупотреблениях и подлостях. – Довольно! – сказал он неожиданно громко и поспешно огляделся вокруг, испугавшись, что в ночной темноте кто-нибудь мог его услышать. – Надо наконец заняться своими делами. У меня новый дом, а я пока ничего в нем не сделал. А кроме того, пора подумать о женитьбе, добавил он, на сей раз точно про себя. Стук его трости еще долго раздавался на опустевшей Вокзальной улице. * * * Он посмотрел в сворачивающую направо аллею. Это, вероятно, там, надо идти в ту сторону. Если это где-то за могилой тайного надворного советника Рутковского, то наверняка туда. Четвертый слева участок, вторая параллельная аллея, да, кажется, здесь, хотя нет, не может быть, это какая-то заброшенная, заросшая бурьяном могила, перевернутый вазон со старыми увядшими гладиолусами, которые когда-то были белыми, покрытая мхом надгробная плита… Теодор разгреб сухие листья. Лежат тут с прошлой осени, подумал он. Да, и все же это та могила. Ну, если вы, сударыня, так заботитесь о месте упокоения вашего первого супруга, мысленно обратился он к ней, замерев при виде представившегося его глазам зрелища, то нам не по пути. И, глядя на стелющийся среди сорняков вьюн, подумал об уже подаренном кольце и длинных шелковых перчатках. А потом лежать вот так, всеми забытым? – Нет, ничего не выйдет, – добавил он уже громко и отчетливо, поднимаясь и стряхивая песок с коленей. – Ищи себе другого глупца, моя дорогая… * * * – Пан Теодор! Пан Теодор! Вставайте, убили дурачка Казика из Залесья! Неужели послеобеденный сон придуман только затем, чтобы его всегда кто-то прерывал? Он неохотно снял черную бархатную повязку с глаз и посмотрел перед собой. Разгоряченный, с побагровевшим лицом, советник Шумский нервно размахивал руками. – Пан Мачей, я понял, что-то произошло, пожалуйста, расскажите обо всем спокойно и по порядку. – Спокойно, как же, – пробурчал тот в ответ. – В лесу, у Чертова моста бандиты украли деньги, предназначенные на выплату жалованья работникам из Залесья! Убили беднягу Казика, который поехал с практикантом Мичинским в Заварче, а самого практиканта тяжело ранили! – Откуда вам это известно, пан советник? – спросил Гощинский, запахивая халат и вставая с дивана. – От коменданта Куны. Они почти все поехали в лес вести расследование, а сам практикант уже в больнице, в Бирнба… ой, простите, пан Теодор, в Мендзыходе, конечно. Та-ак, Бирнбаум, вот почему он согласился остаться в следователях. Не потому, что давили в Управлении, а потому, что до него доходили слухи о попытках подкупа его сородичей прежними жителями городка, основавшими в Берлине Verein Ehemalige Birnbaum, Общество бывшего Бирнбаума. У пруссаков были свои методы: тех, кто поселился в их домах либо получил после восстания какой-либо скарб беженцев, запугивали или шантажировали, требуя заплатить за брошенное имущество. – Все время что-то происходит, пан Мачей, правда? Надо немедленно ехать к Чертову мосту. Пожалуйста, подождите, через пять минут я буду готов! * * * Протоколист спустился между густыми зарослями дрока в глубокую придорожную канаву. – Все ясно, – сказал он. – Пан комендант, следы подтверждают слова практиканта. Повезло парню, что жив остался! Видать, очень тихо лежал. Если б не эти заросли, бандит его бы добил. – А как все произошло? – Теодор остановился и соскочил с велосипеда, мимоходом пожав руку Леону Куне. – Видите ли, уважаемый пан Теодор, практикант Мичинский вез, впрочем, как обычно, жалованье работникам в лес, в Заварче. А этот Казик, или как его там, увязался за ним, похоже, он повсюду за Мичинским таскался, ну и сегодня тоже, только в этот раз на свою беду… Молодой человек, несмотря на тяжелое ранение в грудь, успел опознать убийцу, мы ищем его с самого утра. И, видит Бог, скоро найдем. – И кто же это? – Пан Теодор, может, вы его и знаете, лудильщик, за рекой живет, Новаком звать, его уже ловили на какой-то контрабанде, он тогда выкрутился, но после этого за ним дурная молва ходила… – Молва дурная, это точно, – почти весело отозвался со дна канавы склонившийся над каким-то стеблем юный протоколист. – Кажется, у него есть сестра, еще совсем девчонка, а он уже ее всем в любовницы предлагает. – Да что вы такое говорите?! – Теодор едва сдержал возмущение. – Ну, так люди болтают, – поправился протоколист. – Я сам не знаю, в постели ее ни кем не видел. Она и впрямь очень молоденькая… * * * Как это было? Как было… значится, как все началось? Вы об этом, пани, спрашиваете? Ой, придется сейчас за все стыда хлебнуть, ну да чего уж там, он на нас давно глаз положил, на Каську, значится, не на меня, упаси Боже, она такая бойкая была и уверенная в себе, всегда знала, чего хочет, правду вам говорю, она знала, чего хочет, не то, что я, ну, а я тогда еще в начальную школу ходила, спасибо барышне из Ковно, ну, той, из имения над озером. Хотя он, подлец, давно на меня посматривал, нехорошо так, хитро, будто хотел сказать что-то, ну да я тогда не обращала на это никакого внимания, а Каська, похоже, сама на него запала – как в сенях мимо него проходила, всегда перед ним подолом крутила, что твоя лиса хвостом, а едва пан старший лесничий в дверях появлялся, сразу весело так напевать начинала, только недобрый он был человек, и взгляд у него был недобрый, хитрый, а как в мундир вырядится, то и не подходи, мы тогда носа с кухни не высовывали, только со Смолибоцкой сидели, помогали ей… А почему недобрый – это вы Каську спрашивайте, не меня, мне-то он леденцы давал и даже ликером угощал, тем, из черного буфета, который держал для особых случаев, потом сильно в голове шумело, даже песни хотелось во всю глотку петь… Но он этого не понимал, у него только обжиманцы были на уме… * * * – Обжиманцы? – удивился и как будто даже испугался Теодор. – И это вы мне, почтенному гражданину нашего города, говорите, тьфу, черт, о каких-то обжиманцах? – Точно так, пан Теодор, я вынужден, нет другого выхода. Вы-то человек старых правил… и, наверное, не поверите, но, кажется – и это хуже всего, – что во всем виновата та, вторая Каська, она с самого начала готовила девчонку для этого развратника! – Я попрошу не разводить здесь спекуляции и не говорить каждую секунду «кажется» – я хочу наконец выяснить, что здесь происходило! Речь идет об авторитете государственного служащего и чести Управления, и даже о добром имени всего нашего общества… Дорогой мой, мы должны спасти то, что еще осталось от нашей репутации, в конце концов, для того мы здесь. Ты говоришь, юноша, что та приезжая сейчас беседует с прислугой старшего лесничего? Это все вы от нее узнали или от коменданта? Теодор явно помрачнел. Протоколист Миллер с тревогой на него покосился. Что случилось с вице-бургомистром? – подумал он. То, что одна девка гуляла и приучала к этому другую – что ж, это не новость, в деревне они и так обычно черт-те как рано выходят замуж, почему же он так сокрушается, в конце концов, сам уже в годах? Лучше бы жену себе поискал, ведь человек с достатком, только что двухэтажный каменный дом купил, и не одна бы охотно его приветила, только позови. А еще у нас полтора трупа, и, может, ты этим наконец займешься, – чуть ли не добавил он вслух. * * * Ну, прям не знаю, как вам, пани, об этом рассказать. Он, то есть старший лесничий, иногда вел себя просто как дикарь какой-то, нервный такой делался, с ним даже заговорить нельзя было, и близко не смей подойти, вот так! Метался по конторе, точно пес по мясной лавке. И тогда Каська меня к нему посылала, это его успокоит, говорила, вроде я такое влияние на него имею. Но он только меня в кровать каждый раз тащил и приказывал его разминать, я и привыкла, почему бы и нет, если потом он мне денежку мог дать, тут он не скупился, а еще бусы красивые или какую другую цацку… * * * «Ваша честь!» – эти слова чернели на чистом листе как два одиноких выстрела. Теодор выглядел крайне взволнованным, он как лев метался по комнате в своей «наполеоновской», как ее называли его друзья, светло-зеленой домашней тужурке. Я не могу допустить, чтобы мое имя связывали с этой грязью – шептал он – не могу, не могу, пусть лучше эти марки пропадут ко всем чертям… Что с того, что я был прав! Мы имеем не только воровство и мошенничество, не только ложь государственного служащего, но вдобавок заговор и преступление – он схватился за голову – и еще скандал, общественный скандал! Кто знает, может, это и есть самое страшное. Решительно слишком много в последнее время на меня свалилось… В любом случае, я должен написать мировому судье, что, хотя суд и обязан выплатить мне компенсацию, добиваться ее я не намерен и причины своего решения открыть не могу. Потому что не смогу – добавил он – за все золото мира не смогу. * * * Он точно исповедоваться пришел. Шептал ей что-то горячо на ухо, легонько гладил по волосам, обнимал. Они сидели в потемках, она в его спальне, испуганная и в то же время горячо надеясь, что наконец-то в ее жизни произойдет что-то важное. Он завел граммофон и поставил венский вальс. Это черное чудо издавало мелодичные звуки, заглушая напряженную тишину. Он велел ей сесть на кровать и начал целовать ее стопы, она машинально погрузила руку в его волосы и стала безотчетно их ерошить, словно боясь собственного бездействия и беспомощности. – Может, вы проверите, Смолибоцкая уже ушла? – шепнула она стоящему перед ней на коленях мужчине, окончательно соглашаясь, таким образом, на участие в неком безмолвном заговоре. Он прикоснулся к ее колену. Она инстинктивно сжала бедра, а ее рука замерла на его голове. – Спокойно, милая моя Кася, я только посмотрю и поглажу, мне так нравится смотреть на твои аппетитные округлости, – шепнул он. – Впрочем, – добавил, – плохо тебе со мной не будет, увидишь. Его руки деликатно развели ее колени – только слегка, на ширину шершавой ладони, которая затем проскользнула между ними и начала медленное, но безостановочное путешествие вверх. На нее нахлынули волны дрожи, одна за другой, в низу живота стало горячо, и она вдруг почувствовала, что как будто обмочилась. Резко вздрогнула от стыда и внезапно поняла: ей откроется прекрасный новый мир, все будет так, как хозяин ей шепчет, а она, глупая, и без того не может сопротивляться, а значит, будь, что будет, а потом… – Хочешь на меня посмотреть? – хрипло прошептал он. – Хочешь, золотце, посмотреть на моего сладкого толкача? * * * – Пан комендант, это какое-то неслыханное недоразумение! – Старший лесничий даже привстал с кресла, чтобы перевести дух. – Этот проклятый Гощинский уже однажды вменял мне какие-то подлости, нарушения и даже кражу, я обвинил его в клевете на государственного служащего – и что? Он с треском проиграл дело! А теперь-то зачем снова лезет? – Пожалуйста, не волнуйтесь, хорошо? Погиб один гражданин, а другой, ваш работник, лежит в больнице, тяжело раненный… Я только хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов, не более того. – Ну, не будем преувеличивать… какой гражданин из дурачка Казика, это все знают, – отмахнулся Магдзинский. – Даже не говорите так. – На этот раз Куна повысил голос настолько, что сам удивился собственной решительности. Ведь у этого красавчика большие связи. Какой-то родственник в Инспекции по надзору за лесами или что-то в этом роде, даже бургомистру он оказался не по зубам. Не успел тот представить свой доклад в Познань, как он уже обвинил его в клевете. Само собой, я бы такой штраф не потянул, хотя сегодня это уже не так много, как пару месяцев назад, проклятая инфляция пускает людей по миру, будь здоров как… – Вы, кажется, не до конца отдаете себе отчет, в какой ситуации оказалось ваше лесничество. И вы сами, – добавил он уже скорее про себя. * * * – Откуда стрелял преступник? С дороги или с тропинки? – Теодор указал на светлую линию, которая вилась между соснами параллельно дороге. – С дороги, – комендант подошел к не видимому в зарослях краю откоса, – и это спасло жизнь практиканту, револьвер с такого расстояния бьет не слишком метко. А парень скатился в ручей и сверху наверняка походил на лежащий в грязи труп. Ловкий малый! Лежал не шелохнувшись долго, очень долго… – Мы допросим его, пан Леон? – Можно, хотя Шумский уже разговаривал с ним в больнице и только что вручил мне протокол. Но вы правы, мы должны сами с ним побеседовать, тем более что нам известно уже больше, чем нашему дорогому советнику. – Знаете, мне так же, как и вам, начинает не нравиться этот Магдзинский. Он сам и его поведение – это какой-то ужас, пан Теодор. Вчера, во время допроса, он при мне почти смеялся над тем, что погиб этот малый, Казик, потому что какой из него гражданин, – тут Куна попробовал передразнить вчерашнего свидетеля, – ну, можете себе представить что-то подобное? – К сожалению, могу и даже представляю вещи пострашнее, если речь идет о человеческой натуре… Но суть в том, что в данном случае не важно, нравится мне этот человек или нет. У меня были обоснованные подозрения, что он, будучи государственным служащим, совершил растрату, и даже если не он лично украл у мужиков древесину, то как минимум потворствовал краже… И до определенного момента у меня ведь даже был свидетель, этот не слишком смышленый счетовод Мента, который выставил меня перед судьей совершенным мальчишкой, впервые гоняющим тряпичный мячик на спортплощадке. – Они были в сговоре? – Возможно да, действительно были, – необычайно серьезным тоном закончил Теодор. – Я, однако, думаю, что причина кроется скорее в недопустимом давлении со стороны непосредственного начальника. * * * Смолибоцкая сливала в ведра сыворотку и что-то гневно ворчала себе под нос. – Чего это вы сегодня злая как оса? – Кася подняла полные ведра, собираясь выйти во двор. – Не были, что ли, вчера на своих посиделках? – Ты обо мне не беспокойся, потаскуха, – фыркнула Смолибоцкая, – я тебя твоим бездельем не попрекаю. Позаботься лучше о своем кавалере, – тут она понизила голос почти до театрального шепота, – а то им уже полиция интересуется… Кася не перестала улыбаться и уже с порога, встав боком, чтобы пройти в дверь с ведрами, быстро ответила: – А ты, старая карга, сама не съешь и другим не дашь… Возвращаясь в дом по темному двору, она думала о том, что будет дальше. Жениться точно не женится, а вот ребеночка может смастерить, потому как похотлив страшно, да еще учит девчонку таким вещам, что просто срам господень, а ведь никто за нас не вступится, если он нас ко всем чертям выгонит, коли ему эта баба что-то наплетет или своими сплетнями напустит страху. Проклятая стряпуха! * * * Дождь. Мелкий упрямый дождь. Сытая, жирная земля и двое мужчин в черных, официально траурных накидках. Глухое шуршанье мокрых канатов, вытаскиваемых из-под опущенного в могилу гроба. Бедняга Казик, подумал Теодор, никто тебя даже в последний путь не провожает. Впрочем, нет, утешил он сам себя, ведь есть викарий ну и я. В конце концов, не каждого провожает в последний путь бургомистр… Интересно, на что жил этот парень – на пособие? Я ничего об этом не знаю, а ведь видел его, как и все остальные, почти каждый день, он попадался в городе на каждом шагу. – Я премного извиняюсь, пан бургомистр, но, может, бросите горсть земли? Никого из родственников нет. – Старший из могильщиков шепотом прервал его размышления. – Да, разумеется. * * * Он повернулся, громко рассмеявшись, и кивком указал на дверь. Ей были известны эти его игры. Малая наверняка спит. А он, конечно, хочет, чтобы она снова ее привела. Пан хочет, пан требует, значит, пани должна. Хотя какая из меня пани! Ну ладно, ладно, нечего обижаться. Этот Новак, кажется, затем ее сюда и пристроил, иначе, наверное, выкинул бы сестренку из дома или продал цыганам. Эй, малышка, проснись, барин ждет. Только сначала зайди за овин, а потом хорошенько подмойся, помни! Они вдвоем вошли в спальню. Кася сбросила халат, взяла малую за руку и вместе с ней устроилась на кровати. Однако в этот раз, кажется, он имел в виду не привычные обжиманцы с девчонкой, которая, впрочем, как правило, должна была просто за нами наблюдать. Но, усталая, все равно быстро засыпала. В этот раз мы сначала долго разговаривали, то есть в основном он рассказывал какие-то непристойные анекдоты, мы выпили несколько рюмок омерзительно приторного ликера из буфета, малая, похоже, быстро напилась, даже пыталась что-то слишком громко рассказывать, но мы ее не слушали. Вот-вот должно было что-то произойти, у меня сердце екнуло от страха, я знала, что в этот раз он действительно решил по-своему с нами позабавиться. * * * Практикант Мичинский приподнялся, опершись на высоко уложенные подушки, словно хотел вытянуться по стойке смирно, и нервно закашлялся. – Пан комендант, это был тот лудильщик, я уверен. Догнал нас на велосипеде, первый заговорил, сказал, что тоже едет в Смоляры за клюквой и хотел бы к нам присоединиться. Ну, и от Межина мы поехали вместе, а в конце он сказал, что ему по нужде надо, и попросил на минуту остановиться. А уж как мы остановились, он сперва сделал свои дела, а потом достал револьвер. Господи Боже, целился в нас и улыбался… – Что он говорил, вы не помните, что именно он говорил? Каждая мелочь, каждое слово может иметь решающее значение. – Болтал чего-то о девках и что… ну, что у нас с ним есть что-то общее. – Что-то общее? – Да, вообще вел себя очень странно, было в нем что-то такое… одновременно чрезмерная, фальшивая угодливость и уверенность в себе. Упомянул, что тоже в каком-то смысле работает на моего начальника, то есть старшего лесничего, якобы услуги какие-то ему оказывает. – А что-то более определенное, ну хоть что-нибудь? Какие-нибудь ассоциации… вы подумали – тогда или сейчас, – что мог иметь в виду этот лудильщик, никаких предположений не возникло? Ничего конкретного? – Не-е, откуда, я только вспомнил сплетню… говорили, он исполняет разные странные поручения моего начальника… вот и все. И правда, приходил к нему, крутился рядом, вроде бы помогал на кухне и во дворе, но я работал в другой части имения, в конторе, и то с недавних пор… Не-е, тогда я ничего не думал, только о том, как бы живым остаться… Лежал лицом в грязи, так, чтоб хотя бы краешком рта дышать, и только лягушки по мне прыгали, и я боялся, как бы этот бандит не подумал, что это я шевелюсь, Господи Боже… * * * – Работает на старшего лесничего, так? Так он сказал? – Да, так, но он мог иметь в виду эту девчонку, свою сестру, мы уже об этом говорили; она там в прислугах, помогает на кухне или что-то в этом роде. – А если речь шла совсем не о том? Теодор остановился в центре темной, почти лишенной света библиотеки. Шумский стряхнул табачные крошки с большого пальца, внимательно глядя на своего гостя. – Вы не опасаетесь, пан Теодор, что у вас уже пунктик в отношении этого человека? В ответ тот нетерпеливо пожал плечами и только буркнул: – Вы только посмотрите, лягушек он почему-то запомнил, вот как… * * * Сначала он целовал меня, потом малую, которая вроде бы поломалась немного, но, похоже, уже мало понимала, что происходит. Приказал ей встать на кровати на четвереньки, сам тоже так встал и велел кричать: «а сейчас, собачки, домой, домой». Ну, и мы помирали со смеху, малая просто визжала. А он между тем расшнуровал снизу ее рубаху и приказал мне с нее снять. Девчонка еще худенькая, жирка почти никакого, когда она подняла руки, маленькие, едва заметные груди напряглись и задрожали точь-в-точь как ягнята. Мне даже жалко ее стало. Но он велел мне массировать ей то место, на котором едва-едва появились волоски, «вот тут», кричал, а потом потихоньку засунуть туда палец. А сам хохотал громко и приговаривал: «какая забава, ах, какая чудная забава!» Потом встал позади и всадил в нее так, как обычно мне, когда малая уже спала рядом, после того как мы вдвоем перед сном хорошенько намнем его пьяный загривок. Бедрышки-то у ней плоские, худые, в первый раз он так резко вошел, что она даже стукнулась головой о деревянную спинку кровати и вскрикнула от двойной боли. Тогда я схватила ее за плечи и прижала к себе, а он только сопел и бормотал: «Держи ее, Кася, держи! Держи крепко». * * * – Есть! Мы поймали его в Микстате! – Простите, где вы его поймали, пан комендант? – В Микстате, это деревня, нет, пожалуй, городок недалеко от Острова. Он спрятался у одной буфетчицы. Слишком много начал парень тратить, швырялся этими марками у своей новой любушки, да так, что привлек внимание местного постового. – В таком случае, насколько я понимаю, дело закрыто? Бандит схвачен, достойный доверия свидетель готов давать показания, и суровый, но справедливый суд ожидает быстрого решения присяжных? – Уважаемый пан Теодор, может, вы и были бы правы, если бы не одна загвоздка: он молчит! Как-никак нам известно, что этот человек прошел всю войну на Восточном фронте, имеет награды от прусского командования, а значит, он не трус, и, если даже у него был сообщник или сообщники, мы рискуем ничего не узнать. – И след обрывается? Вы думаете, пан Леон, что он ничего не скажет? – Не будем ничего предсказывать, пан Теодор. Может, еще придумаем, как его разговорить. А может, он сам в какой-то момент почувствует, что его обманули и предали? Петухи всегда топчут кур в курятнике, верно? – Верно. Но, как я понимаю, у ваших дознавателей имеются свои способы раскалывать таких крепких орешков, не правда ли? – Обычных способов тут может быть недостаточно. Ведь речь идет о хладнокровно совершенном убийстве. И хотя перспектива болтаться на виселице не слишком соблазнительна, этот лудильщик не выглядит испуганным, как Бог свят! Ах да, еще одно: согласно показаниям канцеляриста, из лесничества украдена сумма, в два раза большая, чем была найдена у лудильщика. – Неужели он успел столько потратить? – Нет-нет, – Куна медленно встал с кресла, – я сделал поправку на то, что, даже если бы он напоил водкой половину городка, до этой суммы было бы еще далеко. – Это значит?.. – Это значит, что вы правы, у него должны были быть сообщники. По меньшей мере один. * * * Весь город шумит, потому что схватили психованного братца малой. Успел уже поселиться у какой-то официанточки, этот подлец всегда находил способ подцепить очередную дуру. Малая теперь хнычет на кухне, нет чтобы радоваться, что этот ее якобы любимый братец, а на самом деле первостатейный мерзавец, уже не будет ее использовать. Магдзинский невесть почему ходил такой злой, что в конце концов уронил и разбил свой знаменитый фотоаппарат Фохтлендера. Орал потом как сумасшедший. Похоже, это из-за пожара того склада в Смолярах. Больше всего досталось бедному Менте, который и так слонялся по лесничеству как побитый пес, ну, и Смолибоцкой, хотя та всегда умела отбрить любого, невзирая на чины. Вот ведьма! Я только слышала, что всех нас, кто знал этого мерзавца, будут допрашивать. Скорее бы все закончилось! И что стряпуха им наплела, даже представить страшно, наверняка наврет с три короба, и придется мне возвращаться восвояси. Ну уж нет, к себе я никогда не вернусь! * * * – Что я думаю? Я думаю, что, во-первых, рассказ о краже древесины – ложь. Вором оказался мнимый пострадавший, который, беззастенчиво прикидываясь, будто понес убытки, обокрал мужиков. Во-вторых, причиной последнего пожара на складе в Смолярах может оказаться поджог, и я бы тщательно это проверил, я бы искал следы, пока не получил результаты, в-третьих… – Господин следователь, мы приехали в Мендзыход не для того, чтобы выслушивать множество сомнительных гипотез, а чтобы узнать, является ли ситуация в приграничном городке, в котором вы служите, с точки зрения общественной безопасности угрожающей или еще нет? Мы хотим знать ваше мнение. – Господа, я как раз написал прошение о снятии меня с должности следователя. Могу только добавить, что буду добросовестно исполнять свои обязанности до тех пор, пока в этом есть необходимость. Свое мнение я изложил в последнем докладе, и, думаю, в этом деле – по крайней мере для меня – ничего не изменилось. Лишь прибавилось фактов, которые, увы, говорю это с сожалением, подтверждают, что я с самого начала был прав. В нашей округе, и особенно в нашем городе, ситуация сложная, и враги нашей независимости могут этим воспользоваться. Вы ведь знаете, господа, что когда несколько месяцев назад мы на вокзале хлебом и солью приветствовали генерала Довбур-Мусницкого, местные немцы орали на малой рыночной площади Deutschland, Deutschland uber alles, Германия превыше всего. Это в самом деле непростой регион, поверьте мне, господа. – В таком случае, думаю, вы сами понимаете, что ваша миссия еще не завершена, поэтому ваше прошение будет отложено ad acta. * * * Больше всего я не любила, когда приходил этот урод, мой брат. Он всегда кричал на меня, уж поверьте, пани, а то и врезать мог, рука у него была тяжелая, с малых лет. А Смолибоцкую за всякую мелочь честил, как будто он тут старший лесничий. Были ли они с хозяином на ты? Вроде были, да, точно, только когда посторонние приходили по делам, он помалкивал, ходил хмурый и все время повторял: «да, конечно, так точно, пан старший лесничий». Вот тут он прямо зверем делался, я его тогда больше всего боялась. * * * – Вы не поверите, пан Теодор, Магдзинского перевели! – Как это: перевели? Когда? – Его нет с понедельника, кажется, кто-то из Гоголице должен приехать на его место. – Но ведь следствие по делу о пожаре в Смолярах еще не закончено! Господин советник, как же это возможно? – Что ж, думаю, в этом ему помог его родственник из Познани, кстати, тот же, который и вас помог обвинить. Но сейчас, пан Теодор, можете еще раз побеседовать со счетоводом Ментой: думаю, он наконец-то пожелает рассказать все начистоту. Теодор резко отмахнулся. – Я даже видеть его не хочу! Коли у вас есть охота, пан советник, сами можете с ним поговорить. – Он немного помолчал. – А я, если угодно, могу изложить свои соображения в письменном виде. – Э, пан Теодор, что-то вы в последнее время совсем скисли. Хорошо бы кровь наконец взыграла в ваших жилах – но по несколько иной причине… Поверьте, я говорю это с искренней симпатией. Ну вот, и этот туда же со своими намеками. Хоть сейчас готов меня сосватать. Неужели в нашем захолустье людям совсем уж нечем заняться? – Ах да, пан Теодор, еще одно. Вы побеседуете с пани Жултовской? Вчера она расспрашивала обеих девушек из лесничества и, похоже, выяснила кое-что очень важное для нашего следствия, – слово «нашего» советник особо подчеркнул, – а, кроме того, это исключительно красивая и умная женщина. Вы знаете, наш комендант, который сначала возмущался, что ему прислали женщину, сейчас в совершенном от нее восторге и все время – вот смех-то! – пытается кормить ее леденцами! Вьется вокруг нее как мальчишка! * * * Ксендз остановился. Оркестр играл все торжественнее, толпа опустилась на колени. Нельзя даже перчатки поправить, подумал он, поддерживая священника под локоть и стараясь приспособиться к движениям его нервных рук, поднимающих дароносицу. Ксендз поворачивался поочередно на все четыре стороны света, ветер трепал балдахин, а в паузах между громкими музыкальными секвенциями отовсюду, поверх моря склоненных голов, доносилось хлопанье хоругвей и ленточек с переносных алтарей, а также более приглушенный, словно специально подобранный фон, шелест листьев березок, недавно срубленных и поставленных в ряд вдоль рыночной площади. Даже солнце сегодня особо не докучает, но ксендз мог бы идти и побыстрее, вздохнул он, и не так обстоятельно совершать обряд литургии у каждого алтаря. Мы еще только у третьего… Вдруг какая-то вспышка вынудила его повернуть голову. Он посмотрел на угловой дом. Отсвет, кажется, еще дрожал на боковом стекле эркера. На мгновение стало слышно фырканье лошадей в конюшне Мойши у реки. Теодору показалось, что именно в этом окне, на втором этаже, мелькнула седая борода самого богатого в городе торговца лошадьми. Вряд ли ему интересны наши праздники, вздохнул он. Надо будет в ближайшее время объяснить ему, почему я, хотя и являюсь председателем христианского союза торговцев, намерен и впредь вести с ним дела… На миг его внимание привлекла еще одна персона. Позади толпы верующих, преклонивших колени перед Святыми Дарами, стояла одинокая дама, спрятав лицо от солнца под зонтиком и лишь слегка склоняя голову в молитве. * * * – Господа, представляю вам нашего нового старшего лесничего, пана Чеслава Чводзинского, получившего отменное образование в Тарту. А это, пан Чводзинский, наш вице-бургомистр, пан Теодор Гощинский. Пан Теодор уже полгода, а точнее, восемь месяцев, весьма успешно заменяет бургомистра Якобсона, который сейчас лечится на водах после долгого пребывания в больнице и которого, вероятно, мы еще долго не увидим. Староста понизил голос почти до шепота: – Господа, вы сами расскажете о нашей ситуации или я ее вкратце изложу? Правду говоря, я предпочел бы, чтобы это сделал кто-то из вас, поскольку о недавних событиях в лесничестве знаю лишь в общих чертах, точнее, почти ничего. После краткого взаимного обмена любезностями оба – и советник Шумский, и комендант Куна – выжидающе посмотрели на вице-бургомистра. Тот смущенно откашлялся. – Уважаемый пан Чеслав, вы должны первым делом провести тщательнейшую проверку запасов древесины в лесничестве, ознакомиться со всеми кассовыми операциями и произвести учет прошлогодних трелевок. Необходимо также сделать своего рода баланс открытия, иначе множество финансовых недочетов, оставшихся после вашего предшественника, могут быть впоследствии, упаси Боже, приписаны вам, хотя вы ни в чем и не виноваты… – Да, да, пан Чеслав, это важно для всех нас, а не только для ваших дальнейших жизненных и профессиональных планов. Тут я решительно поддерживаю пана Теодора. Без этих сведений мы, собственно говоря, не можем закрыть следствие по делу, которое уже давно будоражит умы жителей нашего города. А у пана бургомистра есть собственное мнение относительно этого дела – точнее, пожалуй, смелая и довольно огорчительная гипотеза. * * * И что теперь прикажете делать? Он уехал невесть куда и даже весточки не шлет. Смолибоцкая торжествует и все время гоняет меня как последнюю собаку из дома на двор, со двора в сарай, старая ведьма! Посмотрим, захочет ли тебя этот новый, потаскуха! Что же мне делать? Старуха всем про меня разболтала, люди сплетничают, а кое-кто даже нос воротит, когда я рядом сажусь в костеле. Он очень страшный бывал, но и щедрый, как никто другой, да и было отчего, он один, похоже, не боялся этой инфлянции, не жаловался постоянно… * * * И снова этот мальчишка-протоколист выпендрился! Рассказал советнику, что младшая любовница Магдзинского – сестра лудильщика Новака, убийцы. И он, дескать, давно хотел об этом сообщить, потому что за рекой все уже который день о том только и судачат. Неужто и она в эту грязь замешана? Черт побери! Она ведь еще совсем ребенок, помню, кто-то мне ее когда-то показал, босую, смеющуюся, на речном пляже. В скромном коротком темно-сером платьице в мелкий белый горошек, бегала за байдарочниками, участвовавшими в гонках на приз бургомистра. Конечно, молокосос, может, и хотел показать, что умнее всех, но благодаря ему наконец-то обнаружилась хоть какая-то логика во всем этом деле! – Господин советник! Вы понимаете, что мы узнали благодаря этому юному дуралею? Понимаете, как это важно? – Кажется, понимаю, пан Теодор, чего ж тут не понять, но родственные отношения никак не могут служить доказательством. Это всего лишь делает вашу гипотезу более правдоподобной. Только и всего. – Это уже много значит, господин советник, да, очень много. * * * Я сидела перед ним и глядела ему в рот, словно школьница. Мне не хотелось произвести на него плохое впечатление – ведь о том, о чем я собиралась ему рассказать, видит Бог, вообще не пристало беседовать с мужчиной, и уж наверняка – даже, если это нужно для дела – с посторонним мужчиной, который совершенно очевидно придерживается строгих правил поведения. Я рассказывала ему обо всем так, чтобы соответствовать его холодной сдержанности, явно обусловленной нравственными принципами. Не знаю, удалось ли мне это. Он был несомненно взволнован, временами в гневе закусывал губу, будто хотел спросить: зачем ты мне все это говоришь? Хочешь доказать, что мир прогнил, а Бог – расчетливый слепец? Нет, я не хотела ему ничего доказывать, и, честно говоря, сама была поражена тем, что услышала. Как мог государственный служащий вести такой аморальный образ жизни? Это лесничество – сущие Содом и Гоморра! * * * «Содом и Гоморра!» – таковы были первые слова, которые после долгого тягостного молчания произнес этот интересный мужчина с пышными, затейливой формы усами. – Вы – случайный или, скорее, невольный свидетель глубокого нравственного падения общественности нашего города. Я подозревал этого человека во многих страшных вещах, вплоть до преступления из-за низменной жажды наживы, но только не в порнографических склонностях и растлении малолетней! Он даже засопел от возмущения, хотя сам, как бы осознавая, что возмущение никого не красит, еще глубже спрятался в тени библиотеки, где меня принимал. Сказал, что будет обо всем помалкивать, потому что не хочет способствовать распространению еще большего числа сплетен и слухов в Управлении. – Нет, речь идет не о нашей встрече, хорошо, что все прояснилось, а о том, что мы обсуждаем. В ратуше у стен всегда были уши, и в прусские времена все знали обо всем, что творилось в Управлении. Признаюсь, меня немного позабавило это последнее замечание. О чем тут можно было бы посплетничать? О встрече двух незнакомых людей? Которые копаются в чужом грязном белье, потому что им кто-то это приказал? Хорошо, пускай. За спиной собеседника раздался мелодичный звон часов Беккера. Почему здесь так темно? Он спрятался от меня, как будто у него есть что скрывать или не хочется показывать мне какие-то боевые шрамы на лице. А ведь он привлекателен, даже по-своему красив… * * * – Пан Теодор, вы оставляете службу? – Да. Наконец-то и, надеюсь, на сей раз окончательно. – А вы знаете, что нашел Качмарек, старик садовник нашего нового старшего лесничего? – Нет, что вы, ничего не знаю и ни о чем не слышал. – В саду, позади сторожки, во время уборки он обнаружил лисью нору… – И это называется открытие? Вы шутите, пан Леон? – Нет-нет, речь не о самой норе, а о том, что он в ней нашел! Фотографические клише! – Клише? – Самые черные мысли мгновенно пронеслись в голове у Теодора. – Клише Магдзинского? – Конечно, а чьи же еще? А на них, стыдно сказать, обнаженные женщины с ним и этим Новаком, дуэты, трио и квартеты! Одна вообще жуть какая молоденькая. Наверняка мы уже завтра будем во всех газетах! Представляете себе? И все это в нашем городе! – Нет, не представляю и слышать больше ничего об этом не хочу. Никакие подробности меня не интересуют. Вы хорошо меня поняли, пан Леон? А ваше замечание о газетах сочтем за не слишком удачное или, лучше, за не имевшее места, ясно? – Разумеется, пан бургомистр. Признаю, что это было неуместно. Весьма неуместно. Мне неловко за свое поведение, так, вырвалось почему-то. А между тем мы уже знаем от Чводзинского, что не хватает древесины на несколько сотен тысяч марок, и это не считая того, что, очевидно, должен был скрыть пожар в Смолярах. А значит, нам известно, что вы с самого начала были правы, пан Теодор. Полагаю, я могу сказать то, что наверняка вас обрадует. Пожалуйста, разрешите – всего пару слов напоследок по поводу этого прискорбного дела. – Я вас слушаю. – Только что я объявил этого мерзавца в розыск. Мы поймаем его, как пить дать, он уже не отвертится. Обещаю. Перевод Е. Шарковой Артур Гурский Версия Чеслава Чеслав Новак неподвижно лежал на земле. Лучше сказать – покоился, ибо, глядя на Чеслава, можно было подумать, что действие это, вернее бездействие, приносило ему очевидное удовольствие. На лице Новака отражалось то особое равнодушие, которое мы обычно приписываем состоянию блаженства, когда можно ничего не делать и никто не заставляет нас заниматься производственными, семейными и другими делами. Настоящий рай, по крайней мере, в версии для бедных и непритязательных. Однако по выражению лица нашего героя было заметно: что-то нарушает идиллию. Может, дурной сон, может, смутное уже воспоминание о неприятной минуте. Тем не менее было понятно: все плохое – позади. Вид этого человека мог бы доставить прохожим удовольствие и даже вызвать зависть (ведь все мы куда-то спешим, что-то вечно нас подгоняет), если б не одна мелочь: на левом виске Чеслава Новака засохла тонкая струйка крови. И эта кровь, на первый взгляд исключительно она, свидетельствовала о том, что случилось нечто нехорошее. Что человек, с виду довольный жизнью, в сущности жизни лишился. Что он мертв. И что это – остывающий труп человека, жизненный путь которого, по крайней мере на последнем этапе, отнюдь не был усыпан розами. Да, Чеслав уже два часа, как умер, и врач, прибывший на место, в этом не сомневался. Новак был мертв, и непохоже, чтобы он обладал сверхчеловеческой способностью воскресать без помощи Того, кто знал толк в этих делах. И все-таки именно самому Чеславу Новаку, пребывающему в состоянии вечного покоя, предстояло разрешить загадку собственной смерти и навести полицию на след убийцы. Ведь (это обстоятельство мы можем открыть читателю) несчастный покинул сей мир не по своей воле, а по желанию убийцы, который два часа назад подошел к нему, приставил дуло к виску и выстрелил из «вальтера» модели 1933 года. Однако то, что Чеслав был убит из почти антикварного оружия, такого же раритета, как довоенные плакированные столовые приборы или картины французских экспрессионистов, не доставило Новаку никакого, ну ни малейшего, удовлетворения. Честно говоря, он этого даже не заметил и, вероятно, до последнего вздоха был уверен, что его продырявила пуля, вылетевшая из стандартного ствола, произведенного совсем недавно. А впрочем, разве это важно? Гораздо важнее мотивы убийства. Откуда взялась мысль, что бездыханный Чеслав должен сам распутать тайну собственной смерти? Да оттуда, что, когда на место убийства приехала полиция, старший по званию, комиссар, взглянув на покойника, твердо сказал: – Будем закрывать дело. – Это почему же? – спросил младший полицейский, относящийся к своим обязанностям чересчур идеалистически. Он еще считал, что, раз произошло преступление, должно быть и наказание. Если есть труп, необходимо как можно скорее найти убийцу. Старший же, опытный и давно не питающий иллюзий комиссар (когда причина преступления неизвестна, считай, она связана с деньгами и низким общественным статусом преступника), знал одно: если дело будет закрыто, то и хлопот не будет. И с некоторых пор последовательно этого правила придерживался. – Потому что нет ни следов, ни улик, ничего не известно о мотивах убийства и о прошлом покойного, – объяснил он. Младший коллега удивленно посмотрел на него. – Не прошло и минуты, а вы уже знаете, что нет никаких следов? И даже не пытаетесь разобраться в прошлом покойника? – Какой смысл ходить вокруг да около, гадать… Труп уже ничего не скажет, и даже если бы он мог говорить, то наверняка ничего не видел и не слышал. Кроме выстрела, разумеется. – Без причины не убивают… Комиссар саркастически улыбнулся и процедил: – Как ты догадался, Шерлок? Невероятно. А я-то считал, что убийство невинных людей вполне обычная вещь. – Вы ошибались, – ответил младший с невинной улыбкой и наклонился над Чеславом. – Крупный калибр, наверное, с близкого расстояния. – Этому вас учат в ваших полицейских академиях? – спросил старший, однако в его голосе цинизма поубавилось. Он присмотрелся к Чеславу, протяжно свистнул и с удивлением подтвердил: – Действительно, убийца мог даже приставить дуло к виску. – Затем, повернувшись к коллеге, сказал серьезно: – Конечно, мы проверим всех, кто что-нибудь видел или слышал. И даже тех, кому почему-то кажется, что они имели к этому делу какое-то отношение. Пошарим в архивах, проанализируем наши черные списки… – А у нас есть черные списки? – У всех есть, в полиции тоже. И даже больше, чем где бы то ни было еще. Тебе бы следовало это знать. – Вы о картотеке? – Обо всем: о картотеке и не о картотеке. О зафиксированных и незафиксированных действиях и разговорах. На их основании складывается мозаика улик и доказательств. – Если у нас так много всего, то почему надо закрывать дело? Комиссар охотно бы рассказал всю правду, но промолчал. А правда была такова: близилось лето, и у него уже были выкуплены путевки в уютный дом отдыха у озера, славившегося чистой водой, крупной рыбой и живописными островками. И затянувшееся следствие – а для комиссара было очевидно, что тянуться оно будет бесконечно, то есть, самое малое, до осени, – перечеркнет его планы на отпуск. Старший не для того старший, чтобы рьяно выполнять каждое служебное задание, чтобы с упрямством, достойным лучшего применения, вслепую гоняться за преступником, не рассчитывая на денежную награду, а руководствуясь исключительно чувством служебного долга. Комиссар был сыт по горло этой возней в болоте, и единственное, чего ему не хватало, так именно озера. Разумеется, он тоже когда-то был молод и с горячечным румянцем на щеках зачитывался американскими и английскими шедеврами детективного жанра. Он мечтал стать таким же детективом или комиссаром, как созданные авторами первой половины двадцатого века элегантные, с безупречными манерами и необычайными аналитическими способностями, стражи общественного порядка. И верил, что так оно и будет; но когда в 1982 году (именно тогда он пришел на службу) ему вложили в одну руку палку, в другую – щит и дали команду: «Разогнать толпу!» (толпу, собравшуюся тогда у одного из варшавских костелов), он понял, что времена элегантных джентльменов безвозвратно прошли. Зато на лице второго полицейского отразилось нечто наподобие мечты об увлекательном приключении. Понятное дело, профессиональном. Он пополнял свои знания, многократно пересматривая одни и те же сцены сериала «Экстрадиция». Он хотел быть таким, как комиссар Хальский, и, чтобы походить на него, даже начал проводить эксперименты с огненной водой. Взболтанной, но ни в коем случае не размешанной. – Интересно, какова была причина этого жуткого преступления, – бросил он в пространство, надеясь, что более опытный товарищ рано или поздно услышит его слова. – Может, он хотел продать фальшивого мальтийского сокола, – отозвался комиссар. Младший, не поняв, при чем здесь сокол, догадался, что тут есть какая-то связь с классикой. Скорее всего, с киноклассикой. – Комиссар Коломбо, да? – спросил он, лукаво прищурив глаз. – Нет, – прозвучал лаконичный ответ. – А почему вы думаете, что из-за этого сокола можно плохо кончить? – Потому что с коллекционерами не шутят. Когда платишь миллионы долларов за птицу, хочется быть уверенным, что подделка исключена. Младший полицейский не поддержал тему, хотя ему не давала покоя мысль о том, что он не узнает, в чем там дело с мальтийским соколом. Едят его или ставят на полку рядом с хрусталем. – Я бы так легко не сдавался, – сказал он тихо, опустив взгляд, как будто в этой фразе было что-то неприличное. Комиссар покачал головой. – Сдадимся, когда будет можно. Опросим всех, доктор изрежет труп вдоль и поперек, произведет тщательный интеллектуальный анализ покойного, ну и… – Ну и… – Слушай, – комиссар посмотрел на своего неопытного коллегу взглядом бывалого человека, который не даст втянуть себя в ненужную авантюру, – мы имеем дело с бандитскими разборками. Или с чем-то похожим. Все равно заказчика нам не найти, а наказывать исполнителя – пустая трата времени, его и так пристрелят. Бандитское правосудие на руку скоро, люди прекрасно об этом знают и не настаивают на проведении следствия. В принципе общество нас любит и заботится о нашей безопасности. И правильно делает, слава богу. Чеслав Новак (напомним, речь идет о лежащем на земле), услышав это и предчувствуя, что молодой идеалист в конце концов разделит точку зрения своего циничного наставника, всерьез забеспокоился. Тревогу вселяло все: мысли о правосудии, о морали стражей порядка, о безопасности поляков и европейцев, а также о собственном исчезновении из человеческой памяти уже в ближайшие дни. Вы спросите, как труп мог все это слышать? У автора нет готового ответа, однако он исходит из того, что такой преступный подход к профессиональной этике может расшевелить даже камень. А тем более только-только покинувшую тело душу Новака. Поэтому в тот миг, когда санитары переложили его на носилки, Чеслав решил действовать. Или же его телом воспользовалась некая высшая сила, о которой здесь не время и не место рассуждать. Достаточно того, что перед пикапом, предназначенным специально для транспортировки подобных Чеславу жмуриков, покойник взмахнул правой рукой. Проще говоря, рука упала с носилок, как бы указывая на что-то важное, находящееся на земле. Полицейские посмотрели вниз и сразу заметили след ботинка… – Ого, взял след, – засмеялся комиссар. – Да он сотрудничает с нами, – шепнул немного испуганный молодой полицейский. – Наши этого не заметили, след не зафиксировали, – пробормотал старший, словно упрекая польскую полицию. Вскоре оказалось, что след этот не единственный и определенно не принадлежит Новаку. Следы вели к кустам, потом сворачивали в сторону и обрывались. В момент крайнего отчаяния Новак повернул голову (по инерции, не беспокойтесь, метафизика здесь ни при чем) к другим кустам, находящимся примерно в пятидесяти метрах. – Чудо какое-то, а? – спросил младший полицейский, чувствуя, что его начинает знобить от эмоций и страха. Комиссар, не зная, что на это ответить, направился в сторону кустов. Второй последовал за ним. Шествие замыкали заинтригованные санитары, которые оставили Чеслава лежать на земле, чтобы тот отдохнул после тяжелого труда. – Кровь, несколько капель крови, – крикнул младший, заметив неопровержимое доказательство того, что здесь происходило что-то неладное. – Вообще-то это может быть кровь не покойника, а убийцы, – вынес приговор комиссар, понимая, что отпуск у озера отодвигается бесповоротно, но на горизонте маячит награда и, возможно, даже повышение. – Как это? Он сам себя подстрелил? – Криминалистике известны подобные случаи. Преступник мог использовать собственную ладонь в качестве глушителя. Младший полицейский недоверчиво посмотрел на начальника, чувствуя, что тот просто его дурачит. – Что, серьезно? – Какова страна, таков и профессионализм киллеров, – кратко ответил комиссар и достал мобильник, чтобы еще раз вызвать людей из лаборатории. – У нас есть ДНК, у нас есть убийца, – сказал он и вытащил пистолет. – Да вы что? – испуганно спросил второй, тоже взявшись правой рукой за кобуру. Он не знал, что комиссар много раз видел подобную сцену в кино – легавый, который в поисках убийцы не хватается за оружие, ничем не отличается от сборщика налогов или лифтера. Впрочем, начальник тут же спрятал свой старенький пистолет. Убийцу удалось задержать меньше чем через неделю. Им оказался неоднократно попадавший в поле зрения полиции коллекционер довоенного огнестрельного оружия – поэтому он и стрелял из «вальтера» 1933 года. Он регулярно снабжал оружием мелких бандитов. Чеслав ничего плохого ему не сделал, просто проходил мимо будущего преступника, когда тот заряжал пистолет – хотел проверить, действует ли купленный за несколько тысяч злотых раритет. Действовал… Вы спросите, откуда взялась кровь стрелявшего? Как раз перед выстрелом у него из носа потекла кровь – этим популярным, впрочем, недугом преступник страдал с детства, и проявлялся он в наиболее стрессовых ситуациях. А как иначе можно назвать состояние ума убийцы перед выстрелом из старого пистолета в голову человека еще совсем не старого? Бездушному коллекционеру следовало бы знать, что при склонности к кровотечениям нельзя браться за истребление представителей рода человеческого. Однако желание выстрелить из «вальтера» оказалось сильнее здравого смысла. К счастью для правосудия. Перевод И. Киселевой Яцек Дукай Дьявол в структуре Пожалуй, это лучший роман Иэна Бэнкса[32], во всяком случае, лучший из тех, что я знаю. Иэна Бэнкса, а не Иэна М. Бэнкса, и, следовательно, здесь мы имеем дело не с science fiction и не с циклом статей о Культуре; это Бэнкс в мейнстримовском издании, без дополнительного инициала. Впрочем, в своих нефантастических книгах он обычно балансирует на грани хоррора, метафизики, темного психоанализа – и «Линии крови» не нарушают эту традицию. Романы Бэнкса, как правило, имеют структуру рассказов, то есть девяносто процентов текста – завязка, а содержательная часть сосредоточена в конце, где раскрывается суть игры, каковую автор вел с читателем. Трюк может заключаться в повороте хода повествования (против течения времени), или ином изменении его порядка, или же в какой-то скрытой в сюжете тайне, столь существенной, что ее выявление разворачивает все ранее описанные события на 180 градусов. В кинематографе аналогом вышеизложенной литературной традиции является направление «закрученного кино», известное по таким фильмам, как «Обычные подозреваемые» или «Бойцовский клуб». «Линии крови» сложны как на уровне композиции, так и на уровне сюжета, однако эта книга держится не на одной лишь Тайне. Роман делится на три части: в первой свою историю рассказывает инспектор Скотланд-Ярда Мэрион Уэсли; во второй – бизнесмен средних лет Джон Донован; в третьей – его сын-подросток Алан. Причем каждая часть в отдельности выдержана в своем литературном жанре. Пока мы следим за работой Мэрион, мы имеем дело с классическим психологическим триллером в стиле «Молчания ягнят»: в Лондоне орудует серийный убийца, на счету которого уже пять трупов, и единственное, что отличает его от печально известных предшественников, – это, пожалуй, критерий выбора жертв. Все без исключения – белые мужчины старше шестидесяти, в хорошей форме, хорошо одетые, на вид – классические английские «пожилые джентльмены». Составляются различные психологические портреты преступника, но следствие идет главным образом по пути проработки гомосексуальной версии, что приводит в бешенство родственников жертв, а среди них есть люди весьма состоятельные и влиятельные. В результате запускается такая медиально-политико-бюрократическая мясорубка, что Мэрион сдается и – дабы успокоить издерганные нервы – берет отпуск, передав дела своему амбициозному заместителю. Как-то вечером, входя в ресторан, она чуть не сталкивается с мужчиной, в котором узнает сына одной из жертв: это Донован, разведенный красавец; между ними еще промелькнула какая-то искра во время беседы в Ярде. Минута неловкости, замешательства, болезненный укол одиночества – и Мэрион выходит следом за ним. Сцена как из пошлой романтической комедии: идти за практически незнакомым мужчиной по вечернему Лондону, чтобы инсценировать «случайную» встречу. Впрочем, Мэрион теряет его из виду, наткнувшись на давнюю приятельницу. Она даже не знает, сколько времени прошло за разговором, когда слышит полицейские сирены и видит спокойно выходящего из-за угла Джона Донована, снимающего и прячущего в карман перчатки. Они встречаются взглядами. Ни единого слова. Донован ловит такси. Мэрион достает мобильный телефон. Я не плохой человек, – начинает свой рассказ во второй части Джон Донован, – ведь я не был способен убить отца – пока не обдумал детальный план. Он знает, что сейчас в его дом нагрянет инспектор Уэсли с сотней полицейских; исповедь совершается в спешке. У меня был прекрасный отец. У него был такой прекрасный отец, что он ни минуты не мог думать о себе иначе как о его сыне. В этом признании нет, однако, ни малейшей иронии. Отец был фигурой родом из капиталистических эпосов Джеймса Клавелла[33]: судостроительный магнат, начинавший как заводской рабочий и добившийся всего собственным трудом и смекалкой, он никак не решался передать свое дело в руки Джона, хотя самому было уже далеко за шестьдесят. Вместе с тем, он воспитал Джона в собственном духе неукротимых амбиций, и ОЖИДАЛ, что тот не удовлетворится не главной ролью в корпорации. Но мог ли он ожидать, что фрустрации сына закончатся таким вот образом? Должен же был быть в Джоне какой-то изъян, какой-то психологический изгиб, отличающий его от отца, – а может, как раз ничего подобного не было, он был точной отцовской копией, и единственное различие заключалось в том, что Доновану-старшему не довелось расти в столь густой тени родителя? Сыновьям не следует слишком сильно походить на своих отцов, дочерям – на матерей; каждое поколение должно иметь собственное лицо, необходим здоровый протест. В «Линиях» есть сцена праздничного ужина, во время которого Джон вступает с отцом в спор об экономике; вот как Джон потом вспоминает эту ситуацию: уступит – увидит в глазах отца хорошо знакомое презрение, если же не уступит, тот его все равно за это накажет, найдет способ выместить гнев – такой уж у старшего Донована характер, с успехом воспитанный им и в сыне. На том же ужине кто-то пошутил, что в былые времена, чтобы стать главой клана, наследник должен был убить своего отца. У Джона не было такого намерения – но шутка запомнилась. Убить? Ха, если бы на меня пало хоть малейшее подозрение, я бы потерял право на наследство; а я всегда буду первым подозреваемым. Это стало чем-то вроде логической задачи: как убить его так, чтобы никто меня даже не заподозрил? Первая мысль: имитация несчастного случая или естественной смерти. Но у отца слишком много конкурентов, расследование в любом случае будет очень тщательным, хватит одного следа, одной улики – кто знает, на что способна современная судебная медицина? Тут дело даже не в доказательствах, надо в зародыше пресечь любой шум в прессе вокруг своей персоны. Вторая мысль: нанять кого-нибудь. О, так только навлечешь на себя беду! Что еще? Судя по всему, способа нет. Пока однажды вечером, когда он смотрел по телевизору кровавый триллер о серийном убийце, его не осенило. Психопат! Первая, вторая жертва – еще ни в чем нет уверенности, еще ведется поиск вероятных мотивов преступления. Но третья, четвертая? Тогда остается только одна версия: серийный убийца. Проще всего скрыть правду в чрезмерном шуме. Так как же следует это сделать? (Снова логическая задача.) Недостаточно просто убивать; надо действовать как настоящий серийный убийца. А какой серийный убийца избрал бы в качестве объекта расправы почти семидесятилетнего бизнесмена? Нужно выстроить психологический образ такого человека. И он начал собирать в интернет-кафе материалы о серийных убийствах. Покупал учебники психиатрии и биографии маньяков-убийц; хранил их в анонимном сейфе. Изучал интервью с полицейскими психологами и репортажи с судебных процессов. Важен был некий особый знак, по которому следствие могло бы без сомнений установить авторство убийства, – поэтому он придумал кровавые мазки, следы свежей крови на лицах жертв: характерные и при этом многозначительные. Фигура убийцы стала приобретать в его воображении конкретные черты. Какое оружие тот выберет? Конечно, нож; с минуту рассматривал вариант бритвы, но нож более аристократичен. Как будет наносить удар? Пырнет сзади, в почки, или спереди, в сердце, а может, перережет горло? Сквозь глаз в мозг? Ему нужна была кровь для мазков, поэтому в конце концов победило горло. Так оно и шло. Никто ведь не останавливается на полпути, решая кроссворд. Казалось бы, в какой-то момент он должен был принять конкретное решение, раз уж вышел в город и убил свою первую «типичную» жертву. А вот и нет. На весенней ярмарке, куда они отправились с сыном, он купил нож – поскольку, увидев его, подумал, что такой наверняка бы понравился вымышленному убийце. Стал этот нож носить при себе – поскольку прикосновение к нему было приятным. А первое убийство произошло так: Донован увидел мужчину, убийца в голове Донована крикнул, распознав объект своей безумной тяги, мужчина заметил заинтересованный взгляд Джона, завязался разговор, с каждой секундой приобретавший все более сюрреалистический характер, мужчина начал что-то подозревать, его внимание привлекли нервные движения руки Донована в кармане пальто, еще минута, две – и выхода не осталось, Джон должен был перерезать ему горло и измазать лицо. Две следующие жертвы также были – должны были быть – случайными. Казалось, будто Провидение ведет его за руку: на пустой гостиничной парковке он СЛУЧАЙНО встретил отца. Нож был при нем. Убийца в голове орал. Отступить, отвести руку – это было немыслимо. И, разумеется, серия не могла закончиться Донованом-старшим, это возбудило бы подозрения. Случай подводил под нож очередные жертвы. Пять? Шесть? Семь? В какой момент следует остановиться? Когда будет достаточно? Но Джон снова выхватывал из толпы лицо – и уже видел на нем красные линии. Ох, удался ему этот убийца, даже слишком удался. Вот что успел рассказать Джон, пока его не арестовала инспектор Уэсли. Исповедовался, конечно, своему сыну, Алану. Алан застал его в минуту отчаяния, когда он, ожидая полицию, звонил адвокату и уничтожал компрометирующие записи; слова полились сами собой. Подросток слушал молча. Не произнес ни слова и когда отца забирал Скотланд-Ярд. Третья часть – это, прежде всего, история взросления. У Алана уже и раньше не было нормальной семьи: единственный ребенок, он жил с разведенным отцом, который большую часть времени пропадал на работе. Как ему жить дальше и вести себя в ситуации, когда отец оказался серийным убийцей, да еще убийцей собственного отца? Его раздирают противоречивые чувства (серийные убийцы – cool); к тому же отношения Алана с дедом складывались не лучшим образом. Мы невольно стараемся приукрасить и облагородить каждую унизительную ситуацию, в которой оказываемся, чтобы вообще быть в состоянии ходить с поднятой головой. Алан – учитывая обстоятельства и возраст – адаптируется очень быстро. Уже на третий день он приходит в школу в футболке с надписью Я СЫН ЧУДОВИЩА. Сатаниста ведь не обидишь, бросая ему в лицо: «Ты, дьявол!» Окружение только укрепляет его в правильности избранной роли. Приятели расспрашивают об отце и выпытывают подробности преступления, и Алан начинает изучать газетные отчеты, сравнивая их с рассказом Джона. Так рождается чисто эстетическое восхищение. В кровавых полосках есть красота – то есть Алан ее видит. Линии крови снятся ему по ночам. Он навещает отца в следственном изоляторе. Дело против Донована лишено серьезных оснований: от ножа он успел избавиться, других вещественных доказательств не обнаружено, объекты биологического происхождения отсутствуют – он был осторожен: все-таки, в отличие от настоящих серийных убийц, ему подсознательно совсем не хотелось быть пойманным, а то, что у него нет алиби на время убийств и есть мотив устранить Донована-старшего – этого ведь недостаточно для обвинения. И какие показания могла дать инспектор Уэсли? О случайной встрече недалеко от места преступления и возникшем у нее предчувствии, ни о чем больше. Но чтобы замарать репутацию и вызвать проблемы с вступлением в права наследства, вполне достаточно. Когда тебя выпустят, папа? – Как сложится. Лето, ночи теплые, душные, упитанная луна висит над предместьями Лондона. Невозможно заснуть. И даже если Алан засыпает, ему снится только одно. Ждет ли Джон от него этого? Таким ли был его ПЛАН? Так или иначе, это лишь вопрос времени. Однажды ночью Алан выходит в город. На следующий день газеты на первых полосах обсуждают содеянное им. Убийца не схвачен, убийца по-прежнему на свободе. Когда спустя несколько месяцев инспектор Уэсли посещает Джона Донована в его новом особняке – она одна ЗНАЕТ, что Джон виновен, – и после разговора (это, notabene, психологический шедевр Бэнкса) выходит, к дому на своем новехоньком «феррари» как раз подъезжает Алан. Подарок на день рождения? – Отец ни в чем не может мне отказать. И пусть лучше не пробует. Смысл названия книги двойственен: оно отсылает и к ритуальным мазкам на лицах жертв, и – возможно, в первую очередь – к генеалогии темного начала, иерархии наследования зла: как оно переходит от деда к отцу, а от отца к сыну. Это не проклятие – здесь нет фатальной неизбежности, решающее значение имеют гены и воспитание; а поскольку все дело в генах и воспитании, вероятность наследования данных черт в семье особенно высока. Так же, как существует «структурная безработица» (никогда не работавшие родители формируют у детей такой менталитет и прививают такие ценности, что каждому последующему поколению все сложнее представить себе жизнь работающего человека, а это приводит к психологической неспособности работать), существует и «структурное зло». В свое время в христианскую теологию было введено понятие «структурного греха», которое относят, в частности, к тоталитарным системам (а так называемыми теологами освобождения – и к капиталистическим системам тоже), где сама организация социальной жизни если не вынуждает, то в значительной степени способствует массовому совершению некоторых грехов. Вина грешника тогда меньше, подобно тому, как меньшей считается вина человека, грешащего по неведению или при отсутствии альтернативы греховному поступку. Кто тогда является настоящим преступником? Создатель структуры? Вот только не часто удается определить ее точное начало и автора; как правило, структуры самопроизвольно эволюционируют от форм совершенно невинных, и все участники процесса тогда могут поклясться, что действовали из самых лучших побуждений. Откуда в таком случае берется зло – в государстве, в семье, в человеке? Теологи ведут по этому вопросу ожесточенные дискуссии. С одной стороны, левые теологи, те, что сидят под пятой южноамериканского олигархического капитализма и глядят на мир сквозь марксистские очки, говорят о «социальном грехе» и присущей свободному рынку несправедливости, о зле безличном и всеобщем, пронизывающем все сферы и нормы жизни в государстве, построенном на фундаменте подлостей и обид; таким образом, здесь наличествует грех, но нет грешника, есть зло, но дьявол кроется в структуре, люди – продукт побочный. С другой стороны, Иоанн Павел II и теологи-традиционалисты с уверенностью утверждают, что не может быть греха без грешника, так же, как не может быть мысли без мыслящего; у падающего с неба камня не может быть цели, а значит, нет и вины; если из мира удалить людей, мораль станет пустой абстракцией, не существует этики математики или аксиологии морских приливов. История, описанная в «Линиях крови», занимает в этом споре срединное положение, хотя, впрочем, в большей степени подтверждает верность первого варианта, поскольку у читателя после нее остается впечатление, что Джон Донован, по сути, «призвал» зло, как оккультисты призывают демонов и проклятых духов. Зло пришло «извне», вошло в него, овладело им; он передал его сыну, так колдуньи из поколения в поколение передают свою магическую силу. Разница лишь в средствах и ритуалах: вместо пентаграмм, свечей из человеческого жира и латыни – психология патологии, эстетика убийства и монографии по криминологии. Но черная кислота зла разъедает разум с той же неотвратимостью. Иэн Бэнкс «Линии крови» перев. Аркадиуш Наконечник Proszynski i S-ka 2002 Цена: 33 злотых Перевод Е. Верниковской Рафал А. Земкевич Идеальное преступление live Стефан умирал именно так, как Анджей много раз себе это представлял, намечая план действий: на несколько секунд замер в недоумении с пустой рюмкой в руке, подняв изумленный взгляд на приятеля, будто искал ответ на его лице. Не нашел: Анджею казалось, что перекошенная физиономия выражает торжество, а в действительности его злобная гримаса походила на средневековые изображения козлиной ухмылки дьявола. Стефан силился вдохнуть побольше воздуха, взмахнул рукой так резко, что хрустальная рюмка покатилась по ковру, в отчаянии схватился за горло, не сводя взгляда с Анджея, пока не осел с хриплым стоном. Все это длилось считанные мгновения, и Анджей не был уверен, понял ли Стефан, что происходит, хотя твердо и отчетливо сказал, глядя ему прямо в глаза: – Это цианид, сукин сын. За Марту. Умирающая жертва опустилась в свое директорское кожаное кресло, а с него сползла на пол. Анджей успел пожалеть, что этих мгновений не хватило, чтобы сказать, как давно и от всего сердца он его ненавидел и как ловко обманул. С другой стороны, время сейчас было слишком дорого, чтобы торжествовать. До возвращения секретарши оставалось еще минут пять, но ведь всегда может случиться что-то непредвиденное. Молниеносным, многократно отработанным движением он стер свои отпечатки пальцев с нижней части бутылки, которую только что, показывая этикетку, протягивал Стефану таким образом, чтобы тот обязательно взялся за горлышко. Изготовленным две недели назад ключиком отпер бар, единственный ключ от которого, по мнению всех сотрудников, был у Стефана. Затем прошел через секретариат, в коридоре свернул к лифту и подсобным помещениям. Дубликат очередного ключа открыл ему путь на лестничную клетку. Только здесь он выплеснул в раковину содержимое своей рюмки, быстро надел прямо на костюм рабочий комбинезон и схватил сумку монтера. Все шло как по маслу: лифт был пуст, никто не крутился у бокового выхода, никто не загородил ему дорогу в переулке, где он оставил машину, в которой, пробив талон автостоянки, якобы уехал с работы домой час тому назад. Когда он запихивал под сиденье сумку и комбинезон, на лице его все еще сохранялась безотчетная дьявольская усмешка. Он осознал это лишь после того, как ему показали запись видеокамер, скрытых в кабинете Стефана за венецианским зеркалом и ложной картиной. * * * – Итак, подведем итог: план был опасный, но осуществить его тебе удалось. У тебя нет свидетелей для подтверждения алиби… – Я счел это слишком рискованным. Ведь пришлось бы кого-то уговорить дать ложные показания. – Ты решил, что достаточно будет, чтобы никто не знал о твоем возвращении в офис? – Именно так. Я ушел пораньше, вернулся, переодевшись, по другой лестнице. Секретарша должна была как раз спуститься вниз за почтой. Обратите внимание, я дал ему шанс – принес бутылку «Амонтильядо». Мы оба читали Эдгара По, и если бы Стефан не был абсолютно уверен, что я ни о чем не подозреваю, то мог бы догадаться. Но он дал себя обмануть: решил обмыть удачную сделку. – Анджей, – деликатно перебил его ведущий, – легко ли это? Убить друга, смотреть ему, умирающему, в глаза? Анджей надолго задумался. – Нет, – наконец сказал он серьезно. – Нет, это не было легко. В какой-то момент я усомнился, получится ли… – И получилось! – разрядил напряжение ведущий. – Получилось! Сейчас ты сидишь в нашем Кресле Убийцы, и мы можем вместе отметить твой успех шампанским! Разумеется, если ты прямо сейчас, публично, перед нашими зрителями подтвердишь, что совершил идеальное преступление. – Да, – сказал он без колебаний. – Это идеальное преступление. Публика, скрытая слепящим сияньем прожекторов, ответила бурными аплодисментами. Анджей схватил с протянутого ему подноса бокал и выпил, не дожидаясь, пока то же самое сделает ведущий. – Анджей, я все-таки должен спросить, на чем основана твоя уверенность? – Я позаботился обо всем, но рассчитывал в основном на два обстоятельства. Во-первых, все знали, что у него больное сердце. А дозу я отмерил такую, чтобы на первый взгляд случившееся производило впечатление сердечного приступа. Велика вероятность, что ни о чем не подозревающие родственники дадут кому-то в лапу, чтобы избежать вскрытия. Если же нет, я – последний, кого можно заподозрить. У меня нет мотива. Мы дружили. Да и какая мне выгода? Более того, на его смерти я потерял больше всех: бизнес рухнул, десятки тысяч долга на мне, да еще целая фирма свалилась на мою голову. С рациональной точки зрения, устранив его, я совершил ужасную глупость. Но, как тебе известно, тут вступили в игру соображения иррациональные. – Ты сказал: «За Марту». – Ну да. Всякий мужчина это поймет. Я знаю, что они встречались. Мне трудно толком объяснить, откуда знаю, это как-то неуловимо… Раньше мы с Мартой смеялись над его навязчивыми ухаживаниями, а последнее время, когда речь заходила о Стефане, что-то у нее в голосе… Я способен простить ее, но не его. – Марта не знает? – Разумеется, не знает. – А ты случайно не ошибаешься? Так сложилось, что шампанское, которое ты выпил, – именно от Марты. От Марты и кое-кого еще, с кем она решила прийти сегодня в студию. Встречайте наших следующих гостей! Ведущий с распростертыми объятьями подбежал к раздвинувшемуся занавесу, из-за которого вышла Марта. Улыбающаяся, откровенно насмешливая… и еще более красивая, чем обычно. Но Анджею недостало времени оценить работу телевизионных стилистов, потому что вслед за ней… – Нет, – простонал он, чувствуя, что ему не хватает воздуха, коченеющий язык присох к горлу и перед глазами становится темно. – Нет, ведь он мертв… Не может быть… Шквал аплодисментов. – Я знала обо всем с самого начала, – сказала Марта, грациозно усаживаясь на высокий табурет напротив. – Он не умеет ничего скрывать. А уж когда я проследила, что он побывал на вашем кастинге… – Мы давно хотели убрать его с дороги, – добавил Стефан, слегка пожимая руку Марты. – Он сам нас избавил от угрызений совести. – Марта, это ты подменила Анджею яд? – Не только. Я добавила кое-что в это шампанское. Через каких-нибудь пятнадцать минут наш бывший компаньон почувствует боль в животе, сухость в горле… Разве что за это время мы решим дать ему противоядие, которое у меня с собой. Если он сумеет нас убедить… – Анджей, что ты предпримешь в этой ситуации? – повернулся к нему ведущий. И, не дожидаясь, пока герой, сидящий в Кресле Убийцы, хоть что-нибудь из себя выдавит, обернулся прямо к камере: – Сумеет ли Анджей переубедить Марту и Стефана? Успеет ли он? Ответ в нашем реалити-шоу «Идеальное преступление» сразу после рекламы. Оставайтесь с нами. * * * Шквал аплодисментов. Рассудок напоминал Анджею, что для первых симптомов еще слишком рано, но чувствовал он себя так, словно должен умереть сию минуту, еще до окончания первой рекламы. Перевод Х. Сурта Анджей Земянский Кормилец, или Любовь зла… «Давным-давно за тридевять земель, в тридесятом царстве жил-был маньяк по имени…» Анита вытащила лист бумаги из старомодной пишущей машинки, принадлежавшей воеводскому управлению полиции во Вроцлаве. Скомкала его и бросила в корзину. Ну просто умственная кома. Четырнадцать часов за компьютером – и ничего. Абсолютно ничего, ни йоты, ноль, фиаско. Она вставила новый лист в машинку, реликт немецких времен, поскольку не могла больше выносить мигания курсора на мониторе компьютера. «Давным-давно уже, черт побери, я должна была поймать этого маньяка, пусть даже за тридевять земель!» Она задумалась. Земель было не тридевять, а семнадцать. Семнадцать воеводских городов, в которых какой-то извращенец похищал женщин. Всегда одним и тем же способом. И у всех жертв были некие общие черты. Анита выдернула исписанную страницу. Вставила следующую. «Имя маньяка? Имя маньяка? – быстро стучала она по клавишам. – Ну же, как тебя, дьявол, зовут? Кто ты? И… где ты?» Довоенная, а может и допотопная, пишущая машинка, точнее громкий стук клавиш явно ее успокаивал. Она любила эту игрушку. Помогает собраться с мыслями. «Ну же, как тебя зовут?» – напечатала она. Нет. Погоди. Давай-ка еще раз суммируем факты. «1. Все женщины разведены. 2. Во всех случаях развод – по вине мужа. 3. Все были блондинками. 4. Возраст от 27 до 39 лет». Это, наверное, несущественно. Она прикусила губу. «5. Ни у одной не было постоянного друга, и они помещали объявления в Интернете. Плюс «свидания вслепую», чаты, «аська», форумы для одиноких женщин, сайты для желающих влюбиться. И подобные идиотства». Проклятье! Почему варшавская полиция передала дело (пусть даже в рамках сотрудничества) во Вроцлав? Женщин похищали в Варшаве, в Белостоке, в Гданьске, Щецине, Кракове, Познани, Ополе… Единственным воеводским городом, который пока «уберегся», был Вроцлав. Ну и у варшавян созрела мысль – подставить кого-нибудь. Лучше всего – офицера полиции. Анита легко, несмотря на усталость, встала и пригляделась к себе в зеркале. – Да. Вот она, – произнесла вслух. – Идеальная мишень. Блондинка. Разведенная, суд вынес решение о разводе по вине мужа. Тридцать четыре года. После того как пришло распоряжение из Главного управления, она посетила все чаты, все сайты для одиноких женщин, зарегистрировалась на форуме «Свидание вслепую», отправила мейлы всем, кто где-либо помещал объявление, что «ищет красивую, порядочную женщину, домоседку, без вредных привычек…». Она была идеальной мишенью для маньяка. От остальных его жертв ее отличали только две вещи. Во-первых, имеющийся у нее пистолет, а во-вторых, маленький навигатор