Текст книги "Персефона"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

III

– Ну что, выспалась? – Спала как убитая. Ой, у меня часы встали. Сколько сейчас времени, интересно? – Не знаю. Солнце ещё высоко. – Разжигаешь костёр? – Вызываю саламандра. Ветки насквозь сырые, третий раз уже гаснет. Весьма строптивый дух. – Это боги мстят нам за похищение огня. – Кажется, они уже наделили нас всеми возможными дарами. О, мстительность богов, ты безмерна! – А умываться придётся без мыла. – Потри руки песком. Кстати, африканцы считают, что огонь был похищен вовсе не у богов, а в джунглях у шимпанзе. – У всех свои боги. – Язычница! Эх, не догадались мы захватить сухого горючего. – Какая вода тёплая! Плещется. И никаких жалоб на ломоту и головную боль! Как же она играет с этим миром. Не зря все её так обожают. А что было бы проку, если бы она стала разыгрывать из себя Жанну д'Арк? Кому от этого была бы польза? Провоцировать на комплименты лучше, чем провоцировать на грубость. Она всегда такая разная, и всегда она одна. Ребёнок играет так бескорыстно. И чем игра, в сущности, отличается от жизни? И зачем нужно всё опошлять вопросами? – О, я вижу саламандр сжалился над тобой. – Он капризен, но не жесток. Так что с голоду мы с тобой не умрём. Я захватил бифштексы. – Какая жалость, а я так хотела стать вегетарианкой. Но не умирать же за идею, правда? – Правда, правда. Знавал я одного вегетарианца. Он начитался Руссо и стал кричать: "Я Навуходоносор! Я Навуходоносор!" Разорвал на себе одежде и убежал в леса, сказал, буду питаться растительностью, вернусь к естественной жизни. И чем кончилось? Наелся волчьих ягод и умер. – Хорошо, тебя не слышат ребята, которые читали нам лекцию. – Жаль, что не слышат. Отказаться от бифштекса – не слишком ли убогий путь к любви и совершенству? Вегетарианцы встречаются и среди маньяков-убийц. – Ладно, убедил. Буду есть мясо, хоть для здоровья это и вредно. – Голод убеждает лучше чем слова. Между прочим, я тебя люблю. – Слышала, помню. – Посмотри, ты видишь эти белоснежные океанские лайнеры? Мы единственные люди на земле, и сейчас к нам спустится архангел, который поведает нам о небесной битве и низвержении сатаны. Послушай, какая музыка звучит в каютах, посмотри, как танцуют пары на палубе. Кабиры хранят их. Подобно Адаму видим мы все царства, что будут воспеты и разрушены, всех людей, что будут жить после нас. – Кажется, в эдемском саду не было моря. – Тогда это был вовсе не эдемский сад. Не могло там не быть моря. Море поёт всё ту же песню, которую пело оно над колыбелью зарождавшейся жизни. Давай жарить над огнём, а то углей не дождёшься. – Ничего, подождём. Я тоже захватила с собой кое-что. Печенье. – Миндальное печенье? Тогда давай сварим кофе?

– Какой он славный, наш остров! – Наш остров на самом краю земли. Колонны пахнут канифолью, трётся о них смычок, звучат струны, и поёт листва и радуется, и славит всевидящие лучи такого щедрого солнца. И приветствует их земля и дарит амброзию всем пришедшим к ней. Не бойся быть бессмертным, пусть это только на миг, вдыхай этот запах, коснись ладонями лепестков мака, посмотри, сколько смолистого света собрано в восковые соты. Безумное празднество, пир блаженных. Долина среди скалистых ущелий. – Не бойся испить напиток бессмертия. Это поёт земля, хранящая наш союз. – Она так радуется. Она выпила вина? – Нет, её напиток – вода, смешанная с желтком и мятой. – Почему она так счастлива? – Ты пришла к ней, она слышит тебя своим телом. Чего же больше? Она так любит свою дочь... – Пчёлы. Посмотри, какие они смешные! Они так упоённо возятся с каждым цветком, как будто совершают обряд. – Они и есть жрицы, золотистые дети Мелиссы. – А вот интересно, они трудятся? – Нет. Это человек наказан трудом в поте лица. – Но как же? Они собирают нектар и, наверное, устают. – Разве объяснение в любви – труд? Когда ты поёшь, разве ты трудишься? – Не знаю. Честно говоря, я представляю себе труд как что-то иное. – И в этом секрет счастья. – Разве кто-нибудь знает толком, что такое счастье? – И больше всего говорят о нём те, кто его не имеет и только мечтает о нём. – А те, кто счастливы, не замечают его? – Разве ты не замечаешь любви? Когда ты поёшь, ты счастлива? – Не знаю. Когда я пою, я совсем не чувствую тяжести, но... Скажи, разве я певица? – Сейчас ты такая, и я знаю каждую твою чёрточку, ты вся из света, и тебе не нужно что-то старательно делать и кем-то быть, просто ты – это ты, и сами вопросы кажутся ненужными и пустыми. – Почему все люди не могут быть счастливы! – Одни не знают дорогу к Елисейским полям или боятся искать её. И говорят себе: "Что бы мы ни делали, мы всё равно умрём". И вот, чтобы снять с себя вину за свои беды, они помещают Элизиум по ту сторону смерти. А другие, и оказавшись здесь, уже торопятся уплыть и вернуться к своим делам. – Но почему? – Так надёжнее. Они боятся остаться без дела, они дорожат своим местом у конвейера пыток, они боятся потерять свои беды. Они просто боятся быть самими собой. – Забавно. Но можно ли обвинять нас в этом, ведь человек не всесилен! Невозможно противостоять всему миру. – Да, это не всегда легко. Но ведь можно создать свой собственный мир, разве нет? Но каждый раз только-только отведав сладчайшего из напитков, человек торопится опять стать простым смертным. Вот и мы так же. И как бы земля ни была милостива к нам, мы всё испортим своим страхом. Страх ничтожество. Только безумие может заставить служить ему. – Но ведь и служа ничтожеству, можно совершать великие подвиги. – Да, но вопреки ему... – Ты не знаешь, как называется этот остров? – Эдем. – А на самом деле? – Элевсин. Почему собственно всё должно иметь название? Названия мимолётны, и каждое верно только миг. Нет в мире абсолютных определений. – Смотри, пшеница! – Славные колосья... – Откуда она здесь? – Это всего лишь чудо. Кто-нибудь проходил здесь и обронил семена, только и всего. Всё настоящее просто. И бесконечно сложно – два мира, мир лиц и мир масок... Облака – розовые перья с золотистой корочкой. – Смотри, где уже солнце! – Увы, я вижу, как оно наливается бронзой. Конец золотого века... – Сколько же прошло времени? Кажется, что целая вечность или одна минута. – Так оно и есть. Вечность и минута. – А на самом деле? – Это на самом деле. А по часам не знаю.

Темнеет. И звёзды ночные восходят на трон единовластного дневного владыки. Что они хотят поведать нам? Их огни кажутся великим хаосом, но приглядись, приглядись внимательнее, разве не видишь ты, какую фигуру являют они, какую магическую формулу они хранят? О мать смерти и сна! Как торжественно выезжает она из западных ворот! И снова восходит зерцало царицы ведьм. Но я не отпущу тебя, нет! Ночь не разлучит нас, если земля полна ещё тепла и ласки. Сколько ночью отражений солнца? Столько же, сколько ликов луны. – Какой у тебя шикарный рубин. – Это Карл подарил. Красивое кольцо, правда? – Увы... – Нам, наверное, пора возвращаться. – Нет, не сейчас! Побудем здесь ещё, хоть немного. Всегда так. Настаёт ночь, и мы растерянно озираемся и говорим: "Пора возвращаться",– и всё стараемся спрятаться, укрыться поглубже и воображаем, что нас окружают сонмы врагов. – Все мы немножко солнцепоклонники. Ах ты бесстрашный мой рыцарь! – Ты помнишь, как мы встретились в первый раз? – Ещё бы. – Мне тогда негде было переночевать. И я остался у тебя. С тобой. – Да, помню. Была ужасно холодная ночь. А тебе как всегда некуда было податься, ты уже собирался идти ночевать на вокзал, ладно отговорила. – У меня была комната, но там поселились чужие люди, и я не хотел туда возвращаться. – Ты никогда не желал воевать за очаг. – И поэтому всегда грелся у чужого, да? – Не похоже. Ведь ты, кажется, везде чувствуешь себя как дома. И у меня ты так быстро освоился... – И мы были вместе и вместе ходили гулять, и я что-то писал и читал тебе, а ты слушала. – И ведь это ты убедил меня в том, что мне надо петь и чего-то там добиваться! Какая безответственность. – Мы были вместе и радовались тому, как оттаивала земля. А потом было лето. Такое же как сейчас. Боже мой, сколько мы тогда понаделали глупостей! – Не меньше чем теперь. – А потом Земля снова ушла в афелий, и я потерял тебя. И чуть не замёрз. – Зато теперь у тебя нет недостатка в слушателях. – Я поселился в этом ужасном, таком звукопроницаемом отеле и ждал тебя, я знал, что ты непременно придёшь. А потом мы просто сбежали оттуда. – И всё никак не можем остановиться. Всё крутим педали. – А ведь ты уже была замужем за Карлом! – Он, помнится, ужасно злился. – Ты говорила, что тебе нужен только я. – Я и сейчас могу тебе это сказать, раз уж тебя потянуло на сантименты. Но мы всегда стараемся беречь то, что нам дорого. – И ты стала моим ангелом-хранителем, моим ласковым ангелом. – Посмотри, уже совсем стемнело, нам надо отдать лодку. Ведь мы взяли её только на день. – Я так и вижу, как Карл мечется по номеру и чертыхается, глядя на часы. Что ж, придётся сыграть на этот раз роль Харона. Иди, садись.

– Всё, устроилась, отталкивай. – Прощай, наш эдемский сад! Первобытный страх, гекутово жало раздирает наши жалкие души. Наверное, мы недостойны тебя...

Вода, милосердная влага, ты наполняешь собой реки, и капля одной реки избавляет от жизни, а капля другой – дарует забвение. Забвение и смерть. Каюты проплывающих мимо кораблей кажутся такими милыми, домашними. Как мы все ищем убежища! Как хочется нам спрятаться. И то, что кажется днём темницей, становится ночью домом и крепостью. Кажется, только привидения по ночам покидают свои гробы. Да ещё кошки вспоминают о своей свободе. Но у них всё не как у людей. – Послушай. Не плещи вёслами. Слышишь? Что это за музыка играет? – Одна американская группа. Нравится? – Я где-то слышала эту мелодию. – Стикс. "Лодка на реке". Одна из самых чудесных мелодий, и самых грустных. – Но ведь музыка не может быть грустной сама по себе, это твои слова. Мы сами делаем её грустной или весёлой. – Но разве мы сами не часть мира? За каждым нашим движением путь Вселенной.

Вот уже и берег, и трёхглавый фонарь. Маяк на пристани. Синий слепящий свет. И каждое прощание как в последний раз в жизни. Ночь. Чёрные решётки заборов, роковые тени на бледно-синем полотне дороги. Окна, за ними залы и спальни, коридоры и двери, зовущие вернуться. Их голос так больно слышим во тьме. Ты уходишь, и этот поцелуй, пахнущий миндальным печеньем, наш страстный ребёнок, не став бессмертным, стал поцелуем прощания. Твой муж уже ждёт тебя, и он не один, свита толпится за его спиной (я видел, как один из них прохаживался по берегу, пыхтя под тяжестью своей туши; я узнал его – он всегда послушно свидетельствует в судах); они оденут тебя в бриллиантовые покровы и сделают царицей всех царств земных. Тебе предлагают такие роли, отказаться от которых может только безумец. Иди же, иди и стань повелительницей экрана, его дворцов и угодий, его армий и царедворцев. Иди и снова... прощай.

IV

Светлеет небо, из леса чистая звучит свирель, ожившая у губ Парфенийского бога, даря мне нить созвучия имён. Реки замутняются молоком и несут его в подношение. Беззвучные, тёмные движутся в нём баржи, за спокойствием своим скрывая ожидание. Ожидание чуда возвращения солнца. Приди же, приди, непобедимое, шут-отшельник приветствует тебя! Вот вспыхнули розовые колонны, и вспенились капители игрой света. Восходит, восходит оно и набрасывает на влажнотрепещущее тело земли пятнистые шкуры. И я ложусь на них и притворяюсь спящим, и прислушиваюсь, пытаясь обмануть Фавна, но лучи солнца разоблачают мой обман. Я чихаю и поднимаюсь. Треск, сопение – кабан. Замер, клыкастый, смотрит на меня. Повернулся. Уходит. Сегодня он не враждебен мне, видно, не решено ещё, какой из трёх смертей мне надлежит умереть. Я достаю сигарету, чиркаю спичкой, мельком замечая выступившую на мизинце кровь. Наверное, ободрался, когда пробирался через заросли шиповника. Роза Циннамомея. Педали совсем мокрые, да и ноги тоже. – Испугались? Он, наверное, наблюдал за мной. Подходит. – Кого? – Ну, его. Кабана. – Кажется, он был настроен не слишком агрессивно. – Их не поймёшь. Никогда не знаешь, что у такого вот на уме. Но ничего, я бы подстраховал вас. Тут на днях один парень разбился. На мотоцикле был, ночью, ну и столкнулся с таким же вот кабанчиком. Его, конечно, насмерть зашиб, но и сам... Озябли? – Мне бы такой тулуп, как у вас. Холодно было ночью. – Да, ясно, вот и выстудило. Как с вечера тучи разогнало... А мне нравятся тучи, есть в них... какая-то сила, что ли. Да и не было бы их, всё же засохнет. Разгонять-то их научились, а собирать? – Кстати, я умираю от жажды. – Так пойдёмте со мной. Я как раз к дому иду. Чаю попьёте. Согреетесь. – Спасибо. А жена, ничего? – Да что вы. Она у меня простая. Иногда даже слишком. – Слишком? – Чёрного от белого порой не отличит, ко всем одинакова. – Это кому угодно бывает трудно сделать впотьмах. – Впотьмах? А ведь верно. Говорят, чужая душа потёмки... Вот и на тропинку вышли. Теперь до дома минут десять. – Вы сами из города? – А как вы догадались? – Не знаю... Вы сказали, минут десять. Так бы сказал горожанин. – А. – Красиво у вас тут. – Да. – Тихо. – Красиво. Вот ведь странная штука вышла. И родился в городе, и всю жизнь прожил, и родители у меня, и деды с бабками, все из города, а почему-то в лес тянуло. Всю жизнь. Странная... как будто, тоска... По дому. – И бросили всё? – А как же мне было? Всё было как-то не в радость, и вроде всё как у людей, а такая тоска, поверите. Людей-то вроде вокруг много, и нет их, людей, хоть факел зажигай. А остался бы, так бы всё и было. Но нельзя же душу убивать ради... – Мяса? – Да... Да! – И не жалко было? – Э. Не говорите!... А знаете, с этим тулупом история ведь была. Иду как-то по лесу, смотрю, белое что-то, и возня стоит. Пригляделся – а это волк барана задрал и жрать собирается. Я в него из ружья, ладно, ружьё было при себе... – Убили? – Да нет, только отогнал. А баран большой был. Мне из него тулупчик сделали. Я тогда ещё только перебрался сюда, не знал ещё даже, надолго ли... – А теперь не тянет в город? – Тянет... Иногда.

– Уходите? – Да, мне пора. – Я смотрю, вы с братом моим разговорились. Он у меня такой, шустрый... – Он мне доказывал, что знает секрет успеха и будет делать только то, что будет иметь спрос. Я возразил ему, что грохот пустых кувшинов – это ещё не гром. Так же как маска – это вовсе не лицо. Можно швырять в небо головни, но разве станут они молниями оттого, что бросать их сильнее? Может, Карл и примет его в свою свиту, но не думаю, что это принесёт ему счастье. – А кто это, Карл? – Неважно. Ну так прощайте? – Прощайте.

Смех ли это? Волны по зеркалу, и над ними птицы. Голос ли это? Ветер. Запах лугов. Певучая тяжесть рассудок уснуть заставляет. День проходит за днём, плетут свой венок Горы, чередуя положенные сроки, и в венке этом розы и маки, и цветущая ветка яблони. И в венке этом нарцисс и гиацинт, и ветка кипариса. Укрой меня, к тебе взываю, Любовь! Одна ты со мною, жена и заступница. Забвение – горечь. Память – боль. И только песня твоя спасает меня от отчаяния. Любовь – это жизнь. И я не умру, пока ты жива, ласковая моя, и я свободен, пока ты со мной. Любовь – это значит, свобода. Пошли мне вестников своих – дельфинов! Я падаю на землю и тону взором в океане неба, пришли мне вестников своих! Ты одна, оставшись со мной, не станешь моим несчастьем. Одна указуешь мне путь к вершине. Расплавленный сапфир. Белизна. Башня-лестница. Терпко-струящийся зной. Медь, кипящая в сердце, срывается с губ – трубы! Гимн городу на вершине горы.

Я снова здесь, в этом отеле. Кондиционеры. Бар. На окнах жалюзи. Нет, на этот раз нет. Столик, и на нём свежий номер журнала. Навязчивые голоса. Обложка измята. Фотографии, фотографии, улыбки, рампы, бокалы, бриллианты. Улыбчивые девушки. Облегающие платья. Серьги. Глаза, губы. Помада. Улыбчивые сирены. Летите, летите искать мою подругу! Ответите мне, где она теперь? Здесь нет её среди фотографий. Ищите, ищите её и найдите!

Гитара моя, расскажи мне про ту, что ушла, про ту, в которой всё. Я буду гладить струны твои, а ты будешь вспоминать и говорить, говорить и петь, и деревья склонятся послушать рассказ твой, и скалы дрогнут и брызнут родниками, и побежит вода и уйдёт в землю, и вырастут на неё цветы, дети твои, Деа Гитара. И звери прийдут, и олень придёт, и лев и козерог, и птицы слетятся и будут слушать тебя, ты вспоминай, вспоминай, родная. Гитара моя, девочка моя ласковая, шесть струн у тебя и семь цветов, восьмой – белый, нет его светлее. Цвет радости и цвет печали, как цвет волос её, чистый, как цвет огня её, чистый. Не бойся слёз, не бойся смеха, вспоминай, играй, гитара моя...

– Красавчик, а красавчик, пойдём со мной! – Мне нечем тебе заплатить. – Ну иди же! – И тебе не нужно денег? Но это же против правил. – Плевать. Ты мне нравишься.

– Хочешь, я сплету тебе пояс? – Из чего? – Обрежу волосы и сплету... Уже уходишь? – Что делать. Я всё время должен уходить. – Зачем? – Чтобы идти. – А зачем? – Только если идёшь, можешь вернуться. – Разве можно куда-нибудь вернуться? – Нет, но можно родиться заново.

Голоса. Резкие лампы, мутный воздух. Дым и запах перегара. Зачем я здесь? – Эй, парень! Выпей-ка с нами. – Нет. В другой раз. – Ну так в другой раз и приходи! Вино и то бывает разным... Можно стать свиньёй, можно стать фениксом или грифоном. Сатиры и менады. И пол, мокрый и скользкий.

Почему всё так? Из чего сложен золотой трон? Из страха, конечно, из страха. Карл? Причём здесь Карл? Если создано царство великое, то великим будет и царь его, и чем больше слуг у него, тем сильнее его власть. В театре масок нет разницы, какое лицо скрыто под той или другой маской. Вечный кругобег. И поставили люди золотого тельца-идола и стали ему поклоняться, и возгневался Бог и наслал на людей змей ядовитых, и жалят змеи наших возлюбленных и похищают их. Сбрасывает змея кожу, облекается в новую, меняя казни. Змея пробралась на наш остров, и мы не заметили её, гуляя, и укусила она тебя, милая. Клубок змей в наших свадебных покоях. Венценосная кобра, чей укус смертелен. Призрак моря – пурпур, из обрезанных волос плетётся тога императору. От всего этого само слово "покорность" обретает полынный привкус. А я сижу в лесном ущелье и разжигаю огонь, и наливаю в котёл воду, и варю противоядие, но разве прорицатель я? Волк не даёт мне ответа, терзает он овечью шкуру, и не на чем уснуть мне в ночь. Но я пойду к тебе, я найду тебя, и ты вернёшься из царства мёртвых. И не для того, чтобы вновь умереть, а для того, чтобы жить, жить, сколько можно...

Брезент. Ребята у палатки. Костёр. Что они там жарят, мясо? Нет, хлеб. Волонтёры дороги. Оркестр в движении... Я сажусь на камень, покатый, отполированный. Наверное, это ледник принёс его сюда. Лёд, ведь это тоже вода: даже став камнем, не может она остаться недвижной. Я беру гитару и перебираю струны. Я должен воскрешать тебя каждый день, каждую минуту, чтобы не умереть самому. Подходят. – А ты здорово играешь. – Это не игра. Это музыка. – В точку! – Ты нигде не учился? – Разве есть другой учитель, кроме самой музыки? – Другой учитель? – растерянно. – Любовь! – Это одно и то же. – Бог... – Музыка – Его голос... – Музыка – это обряд очищения... – Ты молодец, что не стал пить с этими кабанами. – Скотами? Вино лишь развязывает душу, и тогда она открывается своим содержанием, скотская она или великая, и одних оно возвращает к блаженству животных, другим дарует крылья. Хайям, Ли Бо... Моцарт. Ведь и "Марсельеза" была написана после изрядной дозы шампанского. – Но в каждом человеке есть основа скотская и основа духовная. – Это верно, но всякий раз какая-то из них преобладает. – Человек получил два наследства от рождения – животность и память о Причащении. Он полубог и полузверь. – В каждом из людей есть глоток божественного напитка. – Напитка бессмертия? – Чтобы воскреснуть для света, нужно умереть для тьмы. – Никто не войдёт в царствие счастья, не родившись заново от воды и духа... Человек рождён от земли, великой матери... – И дочери! – ... разве земля наделила его тьмой? – Земля тоже подвластна круговороту света и тьмы. Разве она не воскресает каждый раз вновь? – И умирает, разве не так? – Так, ребята. Увы, это так. – Цветок, лишь умирая, даёт семя нового цветка. Разве путь – трагедия? – Нет, но расставанье всегда печально. – Расставанье тяжело, но не печально. За всем, что остаётся, встаёт то, что обретается, и обретение всегда выше. Прошлое – это гибель цвета и причащение цветом. Будущее – Воскресение цвета. – И что же, дух победит? – Только в этой победе свет жизни. Иначе смерть. – И царство мёртвых... – Иначе смерть. Это всеобщий закон. – Это великий закон, верно. Но всё единое для всех разнится для каждого. – Но это вовсе не мешает людям идти вместе. Вот корабль плывёт, и кто-то стоит у штурвала, кто-то поднимает паруса и убирает их, и меняет, кто-то на марсах. Ничто не мешает людям идти вместе, если они идут к свету. – Это самый славный корабль. На нём не вешают на реях. Что ж, плывите. Плывите, и пусть Эол поможет вам. – А ты? Ведь ты тоже наш! Пойдём с нами. – Что ты молчишь? Пойдём с нами! – А что ответил бы вам Орфей, если бы вы предложили ему стать орфиком? Притихли. Что ж, плывите. Быть может, кто-то из вас и найдёт своё золотое руно.

Четвёртый месяц идёт к концу. Четвёртый месяц иду я за солнцем. Но сегодня проснувшись, я увидел, что всё изменилось. Может быть, мне приснился, наконец, вещий сон? Не знаю, ведь сны так легко забываются, как цвет, переливающийся на крылышках бабочки – где был зелёный, стал синий и жёлтый, кто вспомнит... Читая утреннюю газету, я уже знал, что мне делать. И я покатил через реки и леса, покатил по камням и по дорогам, я устремился на зов, не зная, голос ли это жизни или смерти. Или эти два голоса слились во мне в этот тревожный, наполненный гонкой день?

V

Полупрозрачновоздушные платья. Бронзовые ахелои струят языки. Орхидеи. Мрамор ловит прохладой теней отсветы неба. А там, в лесу проволочные ограды. Бродил я там как-то, видел. – О, и ты здесь! – Здравствуй, Карл. Давно не виделись. – Давно, давно. Когда приехал сюда? – Сегодня утром. – А я ничего не слышал, не знал, где ты остановился. – О моём приезде обычно не сообщают. Ну как ты, проверил расчётами падение незабвенного нашего спутника? – Проверил ли я алгеброй гармонию? Ты знаешь, я допустил одно упущение, не заметил, какое было давление в тот день. И теперь нельзя точно рассчитать силу сопротивления воздуха, а ведь здесь нужна точность, ты понимаешь. – Конечно, понимаю. Ну ничего, может быть, в следующий раз повезёт. – А ты всё нигде не пристроился? – Кажется, пристроился. – У кого под боком? – У Феба. – Почему не знаю? Это организация? – Нет. – Издатель, что ли? – Это брат луны. – Ты в своей манере. Значит всё трясёшь патлами? Удивительный ты человек, неужели тебе не хочется настоящего успеха? – Что ты называешь настоящим успехом? – По-моему, для человека естественно стремиться к тому, чтобы ему поклонялись. – Может быть, я не человек? И потом, разве не глупо поклоняться гению, когда сам можешь быть им? Любовь и поклонение вовсе не одно и то же. – Извини, я отойду. – Конечно, какой разговор. Интересно, страх – это память или предчувствие? Помню одного типа, он страдал водобоязнью, умирал от страха перед водой. И что же, утонул! – Привет, ну вот и ты. – Шикарное у тебя платье. – Правда? – Чёрное идёт блондинкам. – Услышала, что ты здесь... – Твой дяденька только что отошёл. – Ну, на его горизонте появились куда более важные фигуры, нежели ты. – А я сейчас думал, страх – это память или предчувствие? Один мой знакомый страдал водобоязнью. И вот, однажды случилось наводнение, и он утонул. – Он что, жил на берегу? – Нет, но это было не какое-нибудь невзрачное наводненьице, это был библейский потоп. – Тебе здесь не скучно? – Ничуть. Это тебе я обязан своим приглашением сюда? – Ты недоволен? – Напротив. Я получаю огромное количество пищи для размышлений. Все эти светские рауты когда-нибудь уйдут в прошлое. – Не думаю. Они будут существовать, пока люди будут тщеславны, а они будут тщеславны всегда. – Боюсь, что это им не удастся. И потом, ты упрощаешь. Ведь это демонстрация круга, своего круга. Это не деловой приём, это парад. А люди всегда будут держаться своего легиона, пока они чувствуют себя как на поле битвы. Пока они враждебны друг другу. – А враждебны они, потому что боятся? – Пока они враждебны сами себе... Музыка! Какой великолепный оркестр. Откуда он здесь? – Странный вопрос. – Ты слышишь? Скрипки, их тона растворяются в воздухе и вновь собираются и становятся листьями, и листья летят на волнах прозрачного ветра, вот они скользят по истёртым плитам, вот они снова устремляются в воздух, ты слышишь? И всё выше, выше, туда, к эфирным высотам, дальше, дальше, к вечности, прочь из мрачного царства, музыку не запереть, она не знает замков, и оковы не для неё, что перед ней не прозрачно? Ты думаешь, прозрачность – это отсутствие цвета? О, нет, это откровение цвета, это свобода, это буйство цветов. – А теперь флейта. Что это? – Кавалер Глюк. – Интересно, что думают о нас эти камни, эти деревья в аллеях? – Кто мы такие, все эти кипы тог и туник, эти белоснежные и пёстрые одеяния? Эфемерные лепестки цветов, посмотри, как кружатся они! Форма мимолётна, и одна сменяет другую, что остаётся? Я могу ничего не знать и знать всё, я могу ничего не видеть и видеть всё, я могу ничего не говорить и всё сказать молчанием. Неизреченное слово – первое слово Книги. Посмотри на этих львов, на эти ступени и облака, на эти блики, разве это не те самые блики, которые мы ловим в тёмной комнате, когда чёткие формы становятся неясными очертаниями, хватаем их руками, задыхаясь от вожделения. Химера. Химера даёт этот праздник, и его цвет зелёный. Такой кажется тончайшая золотая фольга, когда пытаешься разглядеть сквозь неё солнце. – Может быть, уйдём отсюда? Я могу придумать сколько угодно причин. – Не сомневаюсь. Но подожди, я ещё не перепробовал всех фруктов. – Какие длинные волосы ты отрастил. – Длинные волосы – признак свободы, ты этого не знала? Хотя когда-то они были приметой аристократии. – Наверное, теперь об этом забыли. – Не думаю. Память – это не бензиновая плёнка на воде. Почитай Юнга, хотя бы. А всё-таки они подкупают меня своей лучезарной безмятежностью. Точно получили приказ: "Мир рушится. Всем сохранять спокойствие!" – Съешь оливку. – Премного благодарен. Я сейчас выпью ещё шампанского, и ты станешь вихрем радужных огней безудержной морской волны и скроешься среди них, и обнимешься среди пенных вздохов восторга со своей неразлучной сестрой. Кстати, она тоже чувствует себя тесновато в брачном склепе. – Ладно, только не слишком увлекайся. Может мне и хватит уже. Паршиво будет, если развезёт. Плевать, конечно, но что-то не так. Слишком уж лакомый будет повод для сплетен. Секрет калейдоскопа. Как-то в детстве я пытался разгадать его. Откуда берутся волшебные узоры? Один поворот – и создан целый мир. Я разобрал его и обнаружил, что это всего лишь цветные стёкла и зеркала, но собрать его заново я не смог. Стёкла растерялись, зеркала выпали и разбились, и я уже не мог вернуть это чудо. Я расплакался, меня пытались утешить, но не могли, потому что не могли понять, отчего мне так больно. Проклятое знание, страсть к самоубийству. Все мы живём мечтами, создавая их из цветных стёкол, но даже им мы не можем отдаться самозабвенно. Ты выходишь из кинотеатра и говоришь себе: "Это всего лишь сказка, игра актёров и декораций". Ты прекрасно играла в этом фильме, они правы когда хвалят тебя на все лады, но ты не актриса, нет. И мне смешно читать статьи в журналах, где это преподносится как откровение. Просто ты это ты. Ты не больше актриса, нежели мы все, но ты мечта, ты легенда, и большего не надо. Ты стала легендой нации, легендой планеты, легендой века. Это больше чем роль, это больше чем маска, и ты не могла бы быть одной лишь буквой сценария, ведь ты рождена не тьмой, а светом. Это наша с тобой тайна, и мы не будем говорить о ней никому. Ты не символ, ты сама жизнь в театре символов. И пусть все остальные ломают голову над секретом твоих чар. Мы будем пить вино и смеяться над их бессилием. – Вам плохо? – Нет, что вы. Мне просто нравится сидеть на ступенях. – Нравится? Ну что ж , значит у этих лестниц есть хоть какое-то достоинство. А вообще, это ужасный анахронизм, вы так не думаете? – Не думаю. Вспомните лестницу Иакова. Или хотя бы храмы майя и пирамиды фараонов. Лестница – это путь к солнцу. – Любопытная мысль. Но всё-таки, лифт удобнее. И эскалатор тоже. – Вряд ли наши эскалаторы донесут нас до Эмпирея. – Я вижу, вы скептически относитесь к техническому прогрессу. – Ничуть. Просто мы как Пигмалион влюблены в своё творение, но только любовь, рождённая морем богиня, может оживить нашу Галатею. – Это вы здорово сказали. Простите, ведь вы, кажется, писатель? – Вполне возможно. Хотя я никогда об этом не думал. – Вы тоже знакомы с Элизабет? – Тоже? Смешное слово. Впрочем, все слова кажутся смешными, если над ними задуматься. – Думаю, что с удовольствием прочту ваши книги. – Спасибо... Если найдёте хотя бы одну. Сомнительно, чтобы это было так. Мы получаем удовольствие только от самопознания. Книги, картины, музыка лишь открывают нам самих себя. Или не открывают, если мы слепы и глухи. И мы ничего не узнаём, а лишь вспоминаем, Что-то мучительно важное, самое-самое главное в жизни, и всё никак не можем вспомнить и страдаем от этого безмерно, и снова вспоминаем, забывая о тщете наших усилий. Забыв о судьбе Беллерофонта, мы вновь устремляемся на Олимп. Полёт – наше упоение. Впрочем, чьё это наше, интересно? Этих сонных мух, которые думают только о том, чтобы не зевнуть в присутствии хозяев? Разыгрывают мистерию, а получается фарс. Кто из них отважится на полёт? Не эти ли сурки, спешащие храбро попрятаться по норам? Не будь злым. Мечты о счастье обернулись игрой в счастье, и за всякую роль в этом спектакле приходится платить. Вожделение оборачивается браком. Никто не бывает наказан дважды. Боюсь, я выпил немного лишнего, или нет? Попробую-ка подняться. Нет, ничего. О скорость! Пой, моя скорость, пьяни меня, моя скорость! Полёт – вот счастье, вот озарение, и есть ли большая награда? Наш век умер бы от тоски, если бы не изобрёл цветной фотографии и кино. У каждого века своя феерия. Как там про феерию? Вечерние платья – змеиная кожа, Феерия электричества, Коснулся рукою неосторожно, Ах! Простите, ваше величество! Будем же петь жизнь даже в обители мёртвых. Принцессы кружатся в танце, взметая тончайший кашемир своих юбок, и копыта сатиров неистово отстукивают на паркетном полу жадный и пьяный ритм. Желание. Бронзовые львиные пасти на тяжёлых, начищенных ручках дверей, а за ними таинственный мир, скрытый от непосвящённых двухдюймовым дубовым щитом. Лев-властелин, охраняющий владения свои. Власть и скотство, как часто они тянут одну упряжку. Змеящийся хвост дракона, сверкающая чешуя, вечный страж укрытых сокровищ, Ладон и Фафнир, в его глазах отражения люстр, и стёкла дворцов похожи на его зрачки. Золото. Ты идёшь по дороге, невидимой для других, и непроходимые заросли колючек цепляются за края твоих одежд, и тяжело идти тебе, и плащ твой, сплетённый из нитей-нервов, весь в дырах. Так трудно бороться, так трудно избавиться от этих шипов, и не вытащить занозы, и ноет и колет она, и вот уже движется с кровью по венам, прямо к сердцу, грозя тебе аидовым пленом. Ты споришь с голосами лживых демонов, но не можешь победить их в споре, ведь говорите вы о разных вещах, и ты указуешь на солнце, а они – на монету. Разве не похожа их форма? Ты говоришь о лице, а они о маске, ты говоришь о сути, а они о названии, и не будет конца вашему спору, и упадёшь ты обессиленный и погибнешь. Или бросишься к реке забвения и будешь жадно пить её воду, и терять сознание, захлёбываясь. Но умолкни на миг, посмотри, как слабы воины блуждающего во тьме войска, нет пути им, и хватают они в смятении друг друга и спрашивают: "Где дорога? Покажи дорогу!" Но не могут они ответить друг другу, нет у них дороги, и бродят они кругами, и шипы их не служат им. Они изнемогают и падают, посмотри, как несчастны они, как они больны. Дай им мечту, и они уверуют в тебя. Создай им лик, и они возложат на его чело корону. Тот, кто властвует над ними, не властен над тобой, ведь ты победил его, твой крылатый конь – вот сила твоя, верный друг твой. Ударяет конь копытом о камень – родник светлопевучий родится. Лети же, лети свободен и бесстрашен выше, выше, выше, быстрее! К свету! К звёздам! К вершине! Прочь из царства теней...