Текст книги "Мария"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Я вижу, что ей хочется пойти.

– Я постараюсь вырваться пораньше. Побудешь без меня один вечер?

– Да не заботься ты об этом!

Я нарочно не торопился с уроками, но как назло задали какую-то ерунду, которой хватило чуть больше чем на час. Тогда я решил послоняться по улице. Послонялся. Решил дойти до книжного. Дошел. Шаром покати. Зашел по дороге в кулинарию и съел "школьное" пирожное. Вернулся в квартиру. Позвонил приятелю и проболтал с ним часа полтора. Нас два раза хотели разъединить. Потом я принялся перебирать пластинки. Обнаружил, что ни разу не ставил Армстронга. Поставил и пошел готовить ужин – котлеты с картошкой. Увлекшись музыкой, забыл про картошку, и вода убежала, залила плиту и потушила огонь, а котлеты пригорели. И почему я все обязательно должен делать одновременно! Пришлось мыть плиту и отскребать сковородку. Когда я вернулся на кухню, как-то резко стало темнеть, а в форточку врывался ветер, потому что я не закрыл окно в комнате.

Я сидел и смотрел, как на улице сгущаются сумерки, как теряются очертания дальних деревьев и лиц людей, как прохожих становится все меньше, и в домах зажигаются окна, и мне пришло в голову написать стихотворение. Я тут же притащил листок бумаги и, пока ужинал, набросал три четверостишья. Решил, что как-нибудь потом доработаю.

По телеку шла какая-то мура про механизаторов.

Я убрал звук и врубил музыку, а сам улегся читать Честертона. В пол-одиннадцатого я его прикончил. По телеку шел какой-то фильм. Посмотрел конец. Ничего не понял, но по-моему, дребедень.

Стал думать о Марии. Захотелось еще раз послушать Армстронга. Послушал.

В городе было уже совсем темно, и во дворе тишина. А я все думал о Марии. Достал пакеты с ее фотографиями, стал их разглядывать. Посмотрел на часы. Полпервого.

Спать не хотелось. Я ждал Марию.

Вспомнил про телек. Он уже давно был серый и шипел. Вырубил его. От тишины было жутковато. Я поставил музыку, но она меня испугала. Выключил.

Час ночи. В голову лезла всякая дрянь.

Нужно чем-нибудь заняться.

Попил чай. Пятнадцать минут второго. Выпил кофе. Двадцать пять минут второго. Достал открытки с Тулуз Лотреком. Тридцать семь минут второго.

Шаги на лестнице. Это она!

Она повернула ключ и вошла. Я бросился встречать ее.

– Не спишь еще?

– Зачитался.

Мы поцеловались. От нее немножко пахло вином, но совсем не сильно.

– Заждался меня. Ой, да я сама сниму.

Никак не могла вырваться.

Ой, как спать хочется! Не расстилая постели, она вытягивается на кушетке.

УЕХАТЬ БЫ КУДА-НИБУДЬ ДАЛЕКО-ДАЛЕКО!

Она лежит, прикрыв глаза рукой, и я сижу рядом с ней на полу. От нее пахнет духами. "Было бы здорово", – думаю я. – "А куда?"

Не знаю. Куда-нибудь.

В Англию?

Дальше!

В Испанию? Во Францию? В Швецию?

Дальше, дальше, дальше!

В Австралию? В Новую Зеландию?

Как бы мы хорошо жили вдвоем! У нас был бы свой дом, чтобы не было соседей, и свой сад с цветами, и еще...

– Нужно будет сложить камин.

Обязательно, камин! А у дверей будут лежать грифоны, и будет беседка, мы будем сидеть и читать, а вокруг будет сирень и цветы. Будет большая лестница с черным ковром на второй этаж. Там будет зал, где мы будем танцевать. У нас будет вся-вся музыка, а в спальне стены будут покрыты шелком и расшитыми тканями, как будто это шатер. И будет зеркало и столик, где у тебя будет лежать косметика, вся-вся, я знаю, как мы его сделаем. Еще у нас будет дворик, как в Помпеях, с бассейном, и будут лотосы. И зимы не будет. Я буду писать стихи, еще для журналов что-нибудь. Или мы сделаем свой журнал моделей. Выучим французский и вообще все языки. Испанский. Или еще можно сделать группу как Пол с Линдой. Мы не будем выступать, только диски записывать. Я же все могу. Хочешь, я на скрипке доучусь?

Я никогда раньше не задумывался о своем будущем, вообще о будущем мало думал, и теперь оно представилось мне сказочным. Сколько возможностей!

Что может помешать нам сделать так, как мы хотим?

И нас бы никто не знал, и мы... могли бы пожениться. Ведь правда?

Я осторожно посмотрел на нее.

Она спит.

Я тихонько накрыл ее пледом. Потом уселся подле и положил голову рядом с ее ногами. Она пошевелилась во сне. Я поднялся, выключил свет и вернулся на место.

Она спала.

Через шесть лет, когда мы с Марией хотели снять дачу, хозяйка спросила: "Вы будете жить вдвоем, с супругом?"

И Мария не сразу поняла и сказала: "Что?"

– Вы без детей?

Я как идиот рассмеялся и сказал: "Пока без". Или я сказал: "Уже без". Не помню точно, я неважно соображал тогда. А Мария слегка нахмурилась и сказала: "Да, мы с мужем вдвоем".

Ребенком я просыпался иногда по ночам и не мог заснуть снова. Я лежал, а вокруг было темно, и мне было так страшно, везде мне мерещились призраки, я был окружен ими и не видел их, они наблюдали за мной, и я лежал беззащитный и слабый. Я сжимался под одеялом и закрывал глаза, но это не помогало, страх не проходил. И было только одно спасение. Я бежал из своей постели и забирался в постель к Марии, я прижимался к ней, и с ней мне было спокойно, когда она была со мной, я ничего не боялся. Она открывала глаза и ласково говорила мне: "Глупенький, ну чего ты боишься?"

Она никогда не прогоняла меня и не стыдила, а утром говорила мне: "Посмотри, ведь ничего же нет страшного. Что тебя так пугает?"

И я видел, что все вокруг знакомое и мирное, и ничего нет, что могло бы пугать меня.

– Нужно просто знать, что когда темно, все вокруг то же. Даже если ты не видишь этого, оно все равно остается таким же. И тебе нечего бояться.

И я перестал бояться ночи. Ведь все, что было вокруг меня в мире, было моим, нашим с Марией, и она знала обо всем и не боялась, а значит, и я мог быть спокоен.

Она спит. Ноги стынут на сквозняке. Не слышит меня, как я дышу. Я разворачиваюсь, на цыпочках отхожу. Скрип половицы. Сердце. Дышать трудно. Не проснулась? Нет. Спит. Я ухожу на цыпочках.

Сколько нужно земли, чтобы сказать: "Вот, это суша"?

И сколько нужно слез, чтобы назвать это морем, и как пустынно должно оно быть, чтобы сказать: "Посмотрите, вот, это остров"?

Я знаю, смысл ответа в том, что его нельзя сообщить никому, ведь это заклинание, оно потеряет силу, если станет общим, но вот...

Снова вечер, и я слышу его языки и вижу, как подставляет он лицо свое ветру соцветий, и когда ты рядом со мной, я знаю, что это наш остров, и снова я должен плыть.

Ее плащ и запах холодной влаги, которой подернута трава, когда она затянута седым туманом, и горьковатый привкус дыма костра.

Ее перчатки, когда она сняла их и положила в полутьме прихожей под зеркалом, когда она снимала туфли, на каблуках которых тонкие травинки еще дышали костром и запахом земли, опавших листьев, можжевеловым настоем, а за окном я видел провода, протянутые от дома к дому, и листья, подхваченные ветром, искали покоя черных заводей и тишины дорожек парка.

Я понял смысл осени, ее язык и то, что говорила тишина.

Я видел бледный и невнятный отсвет на ее лице, когда затянутое пеленою солнце рассеянно роняло свет, и ветром омывались склоны.

Она сказала: "Там мы перейдем через ручей по мостику".

Когда под нашими ногами на темное стекло воды скользнул искавший безмятежности лист ясеня, и мы остановились, все замерло, я слышал запахи ее плаща и, их услышав, я понял осень и ее язык.

Мария была на кухне. Я крикнул ей: "Иди сюда!"

Она пришла. Я прибавил звук. Она пригляделась к экрану, опустилась в кресло.

Покачала головой: "Это не "Битлз"".

– Ну да, это "Доули Фэмэли в Москве".

С песней "Синий платочек".

А она повторила: "Это не "Битлз"".

Я подумал: "Что за упрямство! Ладно, сейчас сама увидишь."

Но она оказалась права. Это были не "Битлз".

Я выключил телевизор. Она сказала: "Сыграй мне что-нибудь на гитаре."

Я не ответил.

– Просто мурашки по коже, – сказала Мария. "Мишель".

Она выключила магнитофон, и мы сидели в тишине. Она как будто все еще слушала песню.

А потом мы, не сговариваясь, стали одеваться. Ну конечно, гулять!

Было ясно и сухо. Листья шуршали. Еще слышны были последние запахи лета, но это была осень. Она всегда вспоминается одинаково.

Мы шли по улицам, дальше, мимо пустырей и домов с обшарпанной известкой, и домов, от которых пахло старым деревом, темных, с окнами, задернутыми тюлем. Дальше дорога снова поднималась в гору.

Наш город расположен на большой горе и с четырех сторон окружен реками, как остров в море рек.

Мы пришли в парк.

Мария рассказывала, как она по двадцать раз подряд крутила "Мишель", как это было здорово. Я еще не родился тогда. Она жила в другом доме. По соседству с ней, дверь в дверь, жила старушка, бывшая эмигрантка. Она почти сорок лет прожила в Европе. Правда, сначала она два года жила в Шанхае, зато потом в Париже, Берлине и двадцать лет в Лондоне. Мария брала у нее уроки английского. А потом Мария стала учиться в институте. А там и Лида поступила. К тому времени я уже родился и сидел в манеже.

Представляю, сколько у тебя было кавалеров.

– Много, – говорит она без улыбки.

С тех времен у нее осталась куча коробок с катушками. Кассетных магнитофонов еще не было.

– А что там, на них? Магнитофон ведь работает.

– Битлы, – она пожала плечами. – Дюк Эллингтон, Эдит Пиаф. Разное.

Я спрашивал ее: "Куда мы пойдем теперь ? "

Она говорила: "Прямо".

– А что там, за этими домами?

– Разве ты не знаешь?

Мне хотелось, чтобы рассказала она. Она так интересно рассказывает. И всегда что-нибудь новенькое. Обожаю ее слушать.

У нее талант, а она его в землю зарывает. Могла бы деньги лопатой грести или, на худой конец, с трибуны речи толкать, а не торчать в этой своей лаборатории, где только и знают, что чаи гонять, еще вяжут крючком да про своих детей заливают, какие они у них умные. Вон Лида, тараторит без остановки, а толку-то, по десять раз все повторит. Хотя, вообще-то, она хорошая. С ней можно обо всем, она понимает. Когда мне было четыре года, я здорово в нее влюбился. Предлагал пожениться. Кстати, так до сих пор и не ответила.

Мария напевает.

И так хорошо. Оттого что все вот так. Как будто все знало, что мы придем. И лучше быть не может.

Мы сидели на скамейке, и я подумал, что бы такого подарить Марии? На Новый Год. Долго думал.

В теплые вечера мы выходили с Марией на балкон. Она включала музыку, или мы просто сидели в тишине. Со двора доносились обрывки разговоров, издалека, из-за домов, звонки трамваев.

– Что это? Вон там.

– Это телебашня.

А зачем она? Чтобы мы могли телевизор смотреть. Их там делают? Мария объясняла. Я слушал ее голос. Блаженствовал, слушая ее голос. Мурашки по коже. Она откусывала от яблока, показывала куда-то за черные во тьме крыши, называла звезды по именам или укладывала волосы, держа в зубах заколки, и была в халате или в платье, или в блузке (нежно розовой с белым), это всегда была она. Она рассказывала, мечтала или шутила. Она знала все на свете. Моя Мария.

(В комнате светло. Бледные розы на потолке. Красный торшер. Телевизор, который обычно работал без звука. Просто создавал обстановку.)

Ну конечно, я так и не придумал, что подарить ей. И в последний день бросился метаться по магазинам. Протискивался к прилавкам, терялся, а вокруг шумело, люди толкались, высматривали что-то. Кассирши с суровыми лицами. Гам. Автобусы фыркали, снег переливался как полярное сияние. И все торопились. Никто ничего не придумал заранее. Несли елки, задевали ими всех вокруг, пытались втиснуться с ними в автобусы, в машины или привязывали сверху, а изо рта валил пар. Морозно. От сверкания фольги шалели глаза. Я пытался приткнуться то к одной очереди, то к другой и все не знал, что же теперь делать. Наконец встал и решил стоять до конца, будь что будет. Нервное оживление, давка, болтовня. Я так устал, что перестал смотреть на часы. Пальцы не гнулись. Я чуть не плакал. Почему было не купить конфет? Стоять не хотел?

Кончилось тем, что я приехал на такси с бутылкой шампанского.

Подарил. Мария обрадовалась. Как удачно! А я с ног сбилась.

Я объяснил: "Это подарок".

Я ужасно гордился, что так здорово придумал.

Мария подарила мне Гофмана. И я погиб. Я перечитывал его бесконечно. После каждой новой книги.

Пришла Лида, и мы пировали вместе. Я заявил, что буду пить шампанское. Как-никак, это я его купил. Мария посомневалась для виду, – двенадцать лет все-таки, – но налила. А потом я отправился спать. Они остались вдвоем, и когда дверь приоткрывалась, я вдыхал табачный запах и запах елки и прислушивался к музыке и разговору.

Лида и в этот раз осталась на ночь, и мы завтракали втроем, доедая остатки торта и бутерброды, а на улице было еще совсем темно.

Через год Лида пришла уже не одна. С мужем. Правда, тогда он был еще женихом. Он с невозможно серьезным видом прилеплял шарики к потолку, потерев их предварительно об голову. Выглядело уморительно. Он спросил меня, кем я хочу стать.

Я сказал: "Пока не знаю. Чему понравится учиться".

Он промямлил: "Образование, это конечно..."

Кажется, я подумал: "Неужели у них с Лидой это серьезно?"

Вобщем-то он мне нравился. Фуфельный, конечно, тип, но зато не зануда. И не нытик. Может быть, что-нибудь и будет из него.

Лида хотела, чтобы я был на свадьбе. Мария спросила, пойду ли я.

– Скажи ей, что я хочу, но ты меня не взяла, потому что я еще маленький.

Она сказала: "Ладно".

Они принесли в подарок пластинку с джазом. Дрезденский фестиваль. Бегемот в котелке на конверте. Мы ее сразу же прослушали. Помню, как они болтали под "New Orlean's" и мешали мне слушать. Жених не курил. Он и теперь не курит. И все так же пытается шутить. Все так же.

Между прочим, я раскопал две катушки с "Роллинг Стоунз". Раньше я их не слышал. "As Tears Go By", "Angel". Я заболел. Мария удивлялась, как она могла про них забыть.

Она никогда не задавала этого дурацкого вопроса: "Что тебе подарить?"

Взрослые не могут понять, что этим вопросом они лишают подарок самой главной его прелести – неожиданности. Они боятся ошибиться и подарить что-нибудь не то, вот и стараются выяснить, чего бы тебе хотелось самому, а то еще идут дальше и просто дарят деньги. Купи себе сам что-нибудь. Но Мария всегда знала, что подарить мне, знала даже лучше, чем я сам. Она-то уж точно не стала бы дарить мне какую-нибудь муру или превращать выбор подарка в пытку.

И если это был фотоаппарат или магнитофон, Библия или японские гравюры, Гофман или Ремарк, то это был подарок на всю жизнь.

На четырнадцать лет она подарила мне гитару. Я тогда не знал толком, как ее брать-то надо, но она показала мне. Время от времени я бренчал на ней, но никогда не ставил целью научиться играть как следует. Просто со временем запоминал новые аккорды и учился брать некоторые пассажи. После того как я четыре года промучился со скрипкой, у меня появилось отвращение к регулярным занятиям.

Гитару эту я взял с собой в общежитие, и она почти всегда была со мной.

И вот я сидел на скамейке в саду и пытался сыграть один пассаж из Хендрикса, но у меня никак не получалось, а Мария вышла с веранды и спустилась по крыльцу. Она подошла ко мне со стаканом в руке.

– Я сделала тебе фруктовый коктейль.

Она села рядом и некоторое время наблюдала за мной. Наконец, мне надоело, я отложил гитару в сторону и стал пить коктейль.

– Пальцы как деревянные, нисколько не слушаются.

Дрожат. Это от допингов, наверное. Мария кивнула. Да, наверное.

– Вообще-то, я и раньше все время ошибался, – признался я.

А она вдруг сказала: "Я знала, что тебе не нужно было поступать туда".

– Что толку во всех наших знаниях, если вечно оказывается, что уже слишком поздно, чтобы ими воспользоваться!

– Да, наверное, – согласилась она.

– Я еще не встречал человека, который бы так умел делать коктейли.

Она расцвела.

– Нравится?

Я пойду, принесу еще. Она поднялась и пошла. Я смотрел на нее как когда-то, любуясь ее походкой.

Однажды в мае была гроза, и я открыл окно, чтобы впустить ее, и пахло свежестью, как пахнет только в мае, и только когда гроза, все шумело, а потом стихло, и было прохладно. И Мария пришла вся мокрая и сказала: "Под самый ливень попала!"

А я сидел у окна, и она села рядом, и мы смотрели, и был запах сирени и ушедшей грозы и листьев, и был ее запах, и была она.

Я подумал: "Это разорвет меня".

Этот запах, ее запах! Есть ли в мире что-то божественнее, восхитительнее, что-нибудь, что могло бы так волновать!

Когда она склонялась надо мной, а я еще только-только оторвался от сна, и на нее падал свет из коридора, она улыбалась и говорила: "Пора. Просыпайся". И этот запах, Ее Запах. Разложить его на части, – это запах крема, это пудры, это духов, это запах ее волос, ее платья, помады? Это было одно единое, волшебное, чарующее. Это была она.

И когда она входила ко мне в комнату, в ней была только она. Все остальное было только вокруг, и я слышал этот запах, ее запах, и мне ничего больше не нужно было, потому что она была во всем, и все было в ней.

Иногда он был сильнее и соединялся с другим запахом, запахом праздника. Запах салата "Оливье", когда мы праздновали что-нибудь, День Рождения или Новый Год, или Рождество. А с улицы доносился шум автобусов, треньканье трамваев, и деревья были, и ветер, или его не было, и было солнце, и я был в Хрустальной Стране, а может быть, в Лондоне, но был праздник, и Мария раскладывала салфетки. И доставала вино.

Я видел, как свершается чудо. Я ждал его.

И была тайна и ожидание, и волнение, и тепло, и счастье. Что такое счастье?

Удивительно, от моей одежды разит только табаком, а ведь она дымила не меньше, чем я сейчас.

Вечер. 30 мая 1982 года. Я подарил Марии цветы. Я принес их ей с той самой клумбы, у которой мы сидели на гранитном бордюре, когда вечерний ветерок принес долгожданную прохладу, и был закат, и я был рядом с ней, и мы сидели так, пока не зажгли фонари.

1 июня 1982 года мы поехали на озеро.

– А если бы увидел тебя кто-нибудь? Вообще-то, это нехорошо.

– Там никого не было, – соврал я.

Она смущенно разглядывала цветы. Надо поставить в вазу.

Я налил воду из-под крана. Принес. Она поставила вазу с цветами на стол.

А потом она сказала: "Я знаю одно место. Съездим?"

– Вот что мы сделаем, – сказала Мария. – Мы поедем на озеро. Я знаю одно место. Съездим?

Это она спрашивает? Это она меня спрашивает?

– А машину у Лиды возьмем!

– Это уж моя забота.

На другой день она позвонила кому-то и ушла, а я ждал ее. Она приехала на машине, и я стоял на балконе, а она позвенела мне ключами. Заметано.

Вечером она собирала вещи, а рано утром мы уже выехали. Она всегда все делает сразу, не откладывая на неделю. Я обнаружил, что батарейки сели, и побежал к приятелю, чтобы стрельнуть у него. Он проявлял пленки и хотел, чтобы я посмотрел, как они получились, так что мне пришлось немножко задержаться. А когда я вернулся, Мария спросила: "Какие возьмем кассеты?" И я сказал: "Все!"

Ночью я несколько раз просыпался, но было темно, а когда я открыл глаза и увидел, что светает, я вскочил и стал торопливо одеваться. Мария готовила завтрак. Яичница с ветчиной и зеленью. Бутерброды. Чай.

Как будто отдельные кадры вспыхивают в памяти, и одни из них ослепительно ярки, другие совсем смазаны. Я очень хорошо помню, как мы выходили из подъезда, и было совсем тихо, во дворе ни одного человека, и она зябко поежилась и сказала: "Ясная была ночь".

А солнце едва-едва пробуждалось, но все в воздухе предчувствовало его. Мы уже были в пути, когда раздались его первые лучи.

Дорогу я запомнил плохо, помню, как солнце поднималось все выше, и мы болтали с Марией о всякой всячине. Я включил магнитофон. Он лежал сначала у меня на коленях, а потом я положил его на заднее сиденье. Там валялись всякие пакеты, термосы и ракетки для бадминтона.

Я не спрашивал, куда мы едем. Мария знала.

– Я покажу тебе одно место.

Она жутко быстро водит машину, и когда она проскакивала "в ножницы", я думал, что тут нам и крышка. Хотя вряд ли она стала бы рисковать, когда рядом с ней был я.

Мария обожает скорость.

Мы стояли на берегу озера. Далеко впереди маячил островок.

– Чудесно здесь, правда?

И было небо, немыслимое, бесконечное небо, и его чистота и синь, и от воды был ветер, он играл ее юбкой и ее волосами, и это была сама свобода, и было сверкающе ясно, и от света болели глаза.

Мы были отгорожены машиной от всего мира, она стояла позади нас, и вокруг не было никого. И рука Марии была легкой на моем плече.

А потом мы решили искупаться, и она показала на остров и сказала: "Поплыли?"

Я всегда не ахти как плавал и не был уверен, доплыву ли я.

– Ничего, я же поплыву рядом.

Когда мы выбрались из воды, у меня подкашивались ноги, и мы отдыхали и согревали друг друга.

Мария что-то рассказывала мне, но я почти не слушал. А может быть, и слушал, но почти ничего не помню. Иногда что-то выплывает, но я никогда не уверен, тогда ли я это слышал или когда-то еще.

Я грелся от нее, и мне было тепло.

Потом мы вернулись, и она вскрыла банки с сосисками и налила горячего чая из термоса. А когда стало темнеть, мы развели костер и повесили чайник. А ветки для костра мы собирали в лесу.

Земля обратилась уже лицом своим к вселенной, и звезды проступили по своду черного шатра небес, и были они видны нам, и не таились они.

– Посмотри, сколько их!

И самые яркие, и те, что едва угадывал глаз, и они видели нас, и мы видели их, и они мигали и посылали нам свою любовь, и я пил их свет со дна ее глаз, но вот локон волос ее скользнул по лицу моему, и я увидел влажные отблески огня в глазах ее и бег ее ресниц и танец дрожащих теней, и не было конца этому, и от нее веяло узором тончайших ароматов, и движения ее рук были открыты, и я падал в них, замирая, как в бездонную высь последних небес падал я туда, где кончается сфера и раскрывается сама бесконечность, и дальше, дальше, дальше... о, Мария!

Как это было тогда? Именно тогда, как?

Когда мы возвращались, Мария остановила машину у церкви.

– Зайдем сюда.

Мы прошли за ограду, и были белые стены. А потом шарканье, гул, полумрак, духота. Раньше мы никогда не бывали здесь.

Мария зажгла свечку и поставила ее у распятья.

Она стояла и едва заметно шевелила губами. Беззвучно.

А потом мы вышли под небо.

– О чем они молятся? – спросил я.

И она сказала: "Обычно либо благодарят, либо просят прощения".

– А ты?

Она помолчала, а потом сказала: "Не знаю. Но Он разберется".

Она имела в виду Бога.

Когда мы возвращались, играли "Бони М". "Sunny". Когда мы въезжали во двор. Тогда их уже мало кто слушал. Мы с Марией ставили иногда.

Одного я не могу понять, как она могла не знать Queen? Непостижимо.

Только одна песня, "We are the champions" была записана у нее. На кассете с рождественскими песнями. В самом конце кассеты. Да и то, не полностью.

Ее колени выпукло поплыли вверх, и край одежды упал, и они замерли и остались так, и была прохлада, и я прикоснулся жаром своего лица... и были белые стены... Нет, не помню.

– Когда плывешь, никогда не думай о том, как под тобой глубоко.

Иначе ты просто не сможешь плыть в море, когда под тобой будет пропасть. Чтобы плыть, нужно не бояться. Не думай о том, что ты можешь утонуть. Забудь об этом, не думай, просто получай удовольствие от того, что плывешь.

Вот тьма и пустоши, и ветер их, и стены, и плен их, и вижу я детей брошенных, детей, бредущих во тьме, и будут просить они тепла, но две двери станут перед ними, и у одной из них будет страж, который преградит дорогу и скажет: "Еще не время!"

А у другой будет стоять страж, который скажет: "Слишком поздно!"

И захлопнутся двери, и стена станет между прошлым и будущим, между детьми и родителями.

Так есть, так было.

И вижу я отцов и матерей, и зовут они детей своих, но дети не приходят, и церкви стоят пусты, и на кладбищах псы воют, и на развалинах летучие мыши и совы, и зарастают древние города, и рушатся их башни и опоры их стен, и сельва поглощает их, пожирает их жертвенники и пирамиды, и никто не приходит к ним, люди забыли о них. О забытые всех времен, это ваш стон в их стоне!

И останется вражда, останется обида и противостояние, и вновь войска собираются, и барабаны отбивают дробь вековой вражды непримиримой. Ненавидь врагов своих! И хохот князя тьмы застилает уши и лишает их слуха.

И тянутся руки, но пропасть меж ними, тянутся они друг к другу, но не могут соединиться, и великая мать земля скорбит о детях своих. И дети обвиняют отцов своих, и сами они отвержены, и никто не поддержит никого, а только ударит мечом и нанесет обиду и рану кровавую.

Так было, так есть.

И меняются времена, но все так же враждуют они между собой, и таят злобу новые жертвы великой глухоты и великого страха, и лелеют месть все новые дети, и подадут они прежде псам своим и псам бездомным, а потом лишь родителям своим.

Я вижу свет твой, Мария, и музыка твоя звучит для меня, и я слышу ее. Твои руки и ладони, и небо в них, и листва деревьев, и губ твоих сладость и одежд твоих дуновение. Откровение глаз твоих и голоса твоего звук, когда ты зовешь меня, когда ты отвечаешь мне, и двери дворца твоего открыты, и сердце твое исполнено любви, и движения твои созвучны с ним, и все, что исходит от тебя, все, что душа твоя, как сокровищница великая, подарит мне, как свадебный подарок принесет она сокровища сверкающие, и я буду знать тебя.

И ты откроешь мне руки, и я буду знать тебя, и от любви моей станет сила моя, не бессилие, и руки мои примут тебя, как ты принимала меня, когда я пришел к тебе, и от сладости твоей родится жизнь моя и вновь родится, от любви твоей станет спокойным путь мой, и легко мне будет идти, и не скажу я: "Вот стрела, и сделала она меня слабым, и боль от нее во мне".

И прекрасна ты, и тянусь я к тебе в любви своей, Мария!

Какая тень падает меж нами, я вижу скалу, от которой тень эта, и вижу я двери затворенные и тех, кто не может войти в них, вижу я корабли, что стремятся к берегу, но гаснет огонь маяка, и нет им пути во тьме, и разбиваются они о камни, о скалы, и гибнут все сокровища их, и все люди их гибнут. И кто-то будет говорить о мести, и кто-то скажет о войне, но никто не скажет слова любви. Кто скажет им о любви ?

И забытые в нужде своей дети забудут родителей в нужде их. И падут города, и станут руинами дворцы, и предастся забвению все, что было от них, и будут гореть библиотеки, и кони станут топтать копытами пергаменты и книги, и меч будет торжествовать, и человек будет рождаться для войны но не для мира.

Кто скажет им слово любви, чтобы пало в прах оружие их, чтобы обнялись они. О любви своей скажи им, Мария!

Мы как будто играли в игру.

Мария стелила мне на кушетке и говорила: "Спокойной ночи".

И уходила. Я дожидался, когда она выключит свет, и шел к ней.

Это значило: "Был день. Теперь ночь".

И мы больше не разговаривали. А иначе не заснули бы до утра, это точно.

Один раз я вошел к ней со свечкой и хотел поставить ее рядом с диваном на пол. Но Мария задула ее.

А утром она целовала меня, и я просыпался, или я просыпался раньше и смотрел на ее лицо, и мне казалось, что она не спит, а только притворяется, и как будто так оно и было, она вдруг улыбалась, не открывая глаза, и поворачивалась ком не, и я встречал ее губы.

И она спрашивала: "Какой сегодня день?"

И я говорил: "День обручения Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого. В Версале большой бал".

Или я говорил: "Какой?"

И Мария сообщала сама: "День дебюта Битлз".

Кажется, идея устраивать праздники принадлежала мне, но иногда я думаю, что Мария родилась с ней.

Мы придумывали блюда для пиров и готовили их вместе, или я накрывал на стол к ее приходу, это было уже позже, когда она снова стала уходить на работу, но и тогда мы не разлучались, и я не видел ее, быть может, но она была рядом. И я накрывал на стол и шел встречать ее, и мы шли домой или гулять, но все равно домой.

Ну, сейчас случится что-то страшное. Уж очень все хорошо.

Она одевалась в сказочные наряды, и я знал их смысл, а никто больше не знал, только она и я, и мы отправлялись в волшебное путешествие, и не было страшно заблудиться, потеряться, как когда я писал стихи, и мне было легко открывать их, потому что я знал, Мария знает их и подскажет, если я не смогу, она напомнит, если я забуду. Эти стихи уже были написаны (для нее?), и я должен только найти их, нанести на бумагу, как студент Ансельм. Она знала их, и мне было не страшно, и я не ошибался.

И можно отправиться далеко-далеко и быть беспечным, и не тащить на себе тяжелых рюкзаков, когда ты знаешь, что будет ночь, и все станет таким же, каким оно было. Вчера. Всегда. Знакомым, родным. И тогда не страшно отправляться в путь, и не грустно, ничуть, ведь это игра, быть может, а ночь, это всегда дом. Мария.

Она не уйдет, она всегда будет со мной, и можно быть гордым или смешливым, можно быть грозным или беспечным, сильным или девочкой, ведь это игра.

Она пришла раньше обычного. То есть, она пришла на обед, но больше не уходила. Они сидели на кухне с Лидой. Вчера приехала. Пепси-кола, сигареты "Ронхилл", "Чинзано". Обалденно. Мне не нравилось, что они закрылись одни. Да еще и выпроводили меня. Мне хотелось вытащить их из кухни. По телеку повторяли фильм.

– Что? А, ну так смотри. Здесь накурено сильно.

Я закрыл дверь. Отошел. Потом вернулся и стал прислушиваться.

Они разговаривали, но я почти ничего не мог разобрать. Все-таки я переборщил со звуком. Я улавливал только обрывки. Но понял.

Мне стало страшно. Ноги стали ватные от бессилия. Она рассказала все.

Лида стала говорить о каких-то ужасах. Перепугалась, наверное.

Я ушел, чтобы не слушать больше. Не выключая телек, я включил музыку и улегся на полу, а в груди что-то ныло, что-то теснило грудь, и в горле был комок, и боль.

Лида вошла первой. За ней Мария, и стало тихо.

Она всегда была умнее слов. Почему же это слово так испугало ее? Как каменный призрак. Как раскаленное железо.

Я не мог понять этого тогда, не умел. Но я простил ее.

К тому же, Лида, ведь она же в доску своя.

Она приезжала ко мне в общежитие, а потом мы гуляли по городу, заходили в кафе. Ели пирожные безе. Пирожные крошились, вязли на зубах. Мы снова выходили на улицу, шли, смеялись, молчали. Я проводил ее до "Окружной". Потом до гостиницы. До номера.

Она спросила меня, есть ли у меня невеста, и я сказал, что нет. Она сказала мне: "Ведь мы друзья?"

И я сказал: "Конечно".

А потом я спросил ее, почему она так говорила Марии?

– Так ты слышал?

Я сказал, что слышал.

– Трудно объяснить...

– Тогда не надо.

– Я... растерялась, наверное. Ведь мы с Марией ближе чем родные сестры... Где у тебя спички?

– Посмотри в джинсах.

Не знаю, зачем я спросил. Может быть, подумал, а вдруг это ревность.

– Ну как ты можешь говорить так.

– Прости.

Я просто болван.

– Нет, – выдохнула она. – Нет.