Текст книги "Быть!"

Автор книги: Иннокентий Смоктуновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И не странно ли, что следователь, который призван профессиональностью, законом лишь изобличить, поймать, изолировать, тут старается натолкнуть на пути возрождения, раскаяния, то есть обращается к совести? Не поборник ли это светлого начала? Не того ли самого добиваются Соня и ее любовь к Раскольникову?

Достоевский преподал прекрасный урок: не профессиональная принадлежность, не повседневная функция важны в выявлении сути характера, но прежде всего, и только, душевная самобытность – человеческое в человеке.

…Как бы я ни формулировал влияние Достоевского на мои работы и как бы неумело я ни говорил о своем отношении к его творчеству, и влияние и поклонение мои есть, и пока они есть – я богат. Что ни произойдет потом, огромная полоса жизни, освещенная его героями, останется незыблемой, светлой полосой жизни, к которой постоянно будешь возвращаться памятью и сердцем, как возвращаются к самому дорогому, что у тебя было.

И я счастлив оттого, что не только не одинок, а просто разделяю общую любовь всего просветленного Достоевским человечества.

Дни осени

1 октября 1973 года

Утро предпоследнего спектакля Малого театра «Царь Федор Иоаннович» в Ленинграде. Мой довольно просторный для одноместного номер в гостинице с окнами во двор то утопал в неожиданном тепле осеннего солнца, то погружался вдруг в неуютную серость утренних сумерек. Смена этой световой тональности была резкой и неприятной. Похоже, что светило за окном изо всех сил старалось привлечь к себе внимание назойливым подмигиванием. Приподнял занавесь на окне: солнце пронизывало мчащиеся над крышами огромные клочья тумана, в который ночью был укутан северный город.

Вставать не хотелось. Ощущение бремени вечернего спектакля странно уживалось с радостью, что их осталось только два – сегодня и послезавтра. Как худо, что незавершенную работу нужно подавать как готовую. А я только-только начал ощущать, куда нужно направить себя в этой махине. Ну, правда, это всего лишь одиннадцатый или двенадцатый спектакль, и если учесть, что по «Федору» не было ни одного прогона, то и эти оставшиеся спектакли в Ленинграде можно причислить к прогонам на зрителе.

Какое-то непонятное состояние: хорошо и пусто до тоски. Еще было немного времени оставаться в постели. О, опять стало темно, впору хоть свет зажигай… На задернутом светлом занавесе с подоконника пробивался красный цвет гвоздик, нежный дар ленинградцев. На тумбочке у кровати тоже цветы… Мои друзья упорно продолжают провожать меня после спектаклей до гостиницы. В общем-то, это было бы недурно, если б не усталость, да еще иногда к нашей дружной ватаге по ходу присоединяются «новенькие» и порой задают такие ненужные, глупые вопросы, что сразу же ловишь себя на мысли: нет, надо будет все же воспользоваться машиной, которая после каждого спектакля терпеливо ждет меня у подъезда театра… Красное размытое пятно на белом тюле. Красиво и страшно. Знаешь, что цветы… но все время почему-то думаешь, что напоминает кровь. Солнце опять проглянуло, вырисовав четкий красный силуэт гвоздик. Вот так-то лучше – это не вызовет ни тяжелых, ни дурных ассоциаций. Это гвоздики, цветы.

Вспомнились дети. Как они там? Филипп очень худой, плохо провел лето, не закалился, мало купался, много раз уезжал с дачи в город, надолго оставаясь там. Говорит, был у друзей. Что они там делали, чем были заняты – бог их знает. Надеюсь на лучшее.

Да что же это такое… общее, недурное настроение исподволь упорно подтачивалось чем-то, от чего хотелось побыстрее уйти, не думать, не осознавать. Хотелось снова заснуть, чтобы предотвратить приход этой вползающей тоски, готовой вот-вот обернуться конкретным, разящим горем. Что такое? Даже задохнулся. Неужто оттого, что непривычно долго валяюсь в постели? Должен же когда-то и отдыхать. Перевернувшись со спины на бок, стараюсь отогнать ощущение из давно прошедшего детства. Было ли вообще оно, это самое детство? А может, это только лишь кажется? Нет, вроде было. И радостное, но с темными родимыми пятнами тоски. И вдруг все вспомнилось.

Дядя Вася, муж моей тетки Нади, подарил мне свой велосипед. Велосипед большой, хорошо смазанный и очень легкий на ходу, хотя и старый. Дядя Вася работал механиком на старом базаре в Красноярске, в церкви с поверженными крестами и с проросшими молодыми тополями на крыше. Он что-то варил автогеном, разбирал и смазывал какие-то моторы и, судя по тому, как был легок подаренный им велосипед, знал во всем этом толк. Всем был хорош новоявленный друг нашей улицы, кроме одного: он был велик, и приходилось пользоваться им, стоя на педалях, скособочившись и просунув одну ногу с доброй половиной торса под раму. О легкости управления этим великаном в ту давнюю пору детства сейчас, наверное, можно говорить, даже спорить, но тогда – тогда это была радость невероятная. Первое ощущение скорости, управления техническим аппаратом, поглощающим большие расстояния города, как казалось тогда. Предмет такой зависти всей детворы улицы, что и не выговорить. И пока я выстаивал очередь за хлебом, велосипед угнали. Радость ушла, ее убили. Детский организм как мог боролся с этим нахлынувшим горем.

Мне снились сны, полные ликующего счастья, снилось, что никогда не замышлялось это зло. И стоило лишь завернуть за угол, как я весь буквально тонул в отсветах и бликах, лучах и сияниях, исходящих от прислоненного к белой стене церкви моего старого друга, который каким-то удивительным образом превратился в хрустально-прозрачный, отливающий новизной и свежестью велосипед. Это было полное счастье.

За ним следовало пробуждение.

На меня действительно светило солнце, было утро, обещающее добрый светлый день… Но отчего так тоскливо, отчего хотелось опять закрыть глаза, уснуть?.. Да… Это… там, у белой каменной стены старой церкви, его уж никогда не будет больше. Никогда.

Гнетущее чувство потери, невосполнимости теперь, по прошествии более сорока лет, нахлынуло вдруг и плотно обволокло всего, как терпкой теплой ватой. Стало трудно дышать. Поспешно вскочив, стоял, недоумевая, почему это все вдруг теперь. Спектакль? Федор? Ленинградцы, видевшие меня в мудром Достоевском… И отношение их к «Федору»? Может быть, это? Но я уже давно убедил себя не вламываться в открытую дверь. Полгода назад, во время одной репетиции, когда стало уже совсем ясно, что спектакль не получается, я сам сознавался в своей полной творческой немощи, пытаясь подобной хитростью заставить артистов, у которых, на мое разумение, уж совсем было худо, отказаться от своих ролей. Настаивал на горьком, но честном и высоком шаге – закрыть все это безобразие, списать за счет требовательности, творческого подхода к теме и тем самым сохранить доброе имя старому Малому театру. Спектакль не получился так, как того требует время, сегодняшний, выросший и высокообразованный зритель, перед которым мы, разумеется, всегда в долгу. Так будем же и впрямь верны этой обязанности быть достойными внимания такого зрителя и не станем довольствоваться показом жалких полумер и полумыслей.

Борис Иванович Равенских меньше всего ожидал такого откровенного выплеска. Для него был важен лишь процесс режиссирования, он настолько был увлечен им, что перестал замечать то, что понятно было непосвященному. Он переработал. Но, впрочем, так же, как переработал и я, и рассчитывать на сострадание и жалость ко мне моих зрителей я не только не хотел, но и не мог. Это было бы полным падением, провалом, позором. Я высказал все, что думаю об этой затее, о себе, о режиссуре, о товарищах в трагическом этом походе. Наступила тишина. Товарищи молчали, и это не было согласием, увы… Борис Иванович на некоторое время тоже онемел от неожиданности, но, впрочем, довольно быстро пришел в себя, а по лицу его было видно, что принято какое-то конкретное решение.

– Да, закроем, конечно, но закроем двадцать третьего, прогоним раз и закроем. Тогда уж совершенно будет видно, что не получилось. Без прогона нечем будет мотивировать.

Спектакль давно идет и в Киеве, и в Ленинграде… и каждый спектакль я все больше и больше убеждаюсь в своей правоте. Успокоенности, однако, это не принесло. Но то, что сегодня вдруг пришло и захватило всего, – совсем иное. Здесь не спектакль и не игра. Здесь жизнь взахлеб и смерть, как памятник в веках. Я вспомнил, я вспомнил все…

…Звонок с предложением был неожиданным, а само предложение невероятным – это не могло не быть шуткой, розыгрышем. Я это понял сразу. И разговаривал лишь с тем, что вскоре, наконец, последует признание самого автора этой развеселой выдумки или, может быть, по голосу удастся узнать столь неумного остряка. Времени же свободного для подобных занятий не было, и, не скрывая досады, но пока еще все спокойно ответил:

– Ну, довольно валять дурака, выдумайте что-нибудь поумнее. Я хохочу, смеюсь, улыбаюсь. Все в порядке. Будем считать, что вы своего достигли, и довольно. Что вам надо и кто вы, в конце концов?

Полное молчание. Хоть трубку рукой собеседник не закрыл, никакого шепота с партнерами по этому глупому заговору. Ни смеха, ровное дыхание. Ничего не понимаю. И только через зависшую минуту тишины опять тот же с худо сделанным акцентом женский голос, с сожалением:

– Вы так быстро и много сказали, что я не поняла – можете вы лететь или нельзя.

– Могу, могу! И я могу, и вы можете, сейчас все всё могут. – И бросил трубку. Надоело.

Через мгновение звонок и тот голос, но только радостный:

– Извините, нас разбили. Как хорошо, что вы согласились, спасибо. Значит, я сообщаю, что вы будете прилетать. Это крайне важно. Нужно будет заранее говорить с департаментом в Сантьяго-де-Чили. А господин Славнов здесь, в Москве, уже понимает… знает. Пожалуйста, пишите мой телефон для связи обратно… Как я рада, что вы нашли согласие. Алло, вы слушаете? Алло!

– Да, да…

– Пишите: 4-49-02-61. Гарсиа.

– …Что, так можно и просить?

– Да, Гарсиа – это я. Делаю визы в посольстве… консул…

– Простите, синьора Гарсиа, а почему именно меня – здесь не могло быть никакой ошибки? У меня телефон плохо работал, и я не совсем расслышал… – начал было сочинять я, стараясь выкрутиться из нелепости, начиная и взаправду волноваться.

– Да? Ах так!.. Подождите, я сейчас, я повторю. Теперь слышно? – продолжал после зуммера «занято» тот же неутомимый женский голос. – Отлично! Наш новый президент Альенде очень любит Шекспира. Здесь все очень просто. Фильм «Гамлет» широко известен в Чили. Он его смотрел. Его друг, некто Флер, сочувствующая Народному единству, демонстрировала долго этот ваш фильм. И он в частной беседе говорил ей, что вы прекрасный актер.

«Прекрасный актер… Нет, вроде все правильно – речь обо мне», – сыронизировал я про себя.

– И теперь она очень просит приехать вас, говоря, что для Альенде будет очень большая радость, сюрприз.

Все это выглядело совсем неправдоподобным, но голос был серьезен, прост и совсем, видимо, не понимал ни моего сомнения, ни моего настроя обратить все это в уже кем-то ранее, как мне казалось, навязанную мне шутку. Прямо снег на голову… Несколько ошалело и довольно долго соображал – что же теперь делать, принимать это все как данность или… У меня был телефон Славнова Александра Александровича, ведавшего отделом внешних сношений в Госкомитете по кинематографии, и, обрадовавшись этому как исходу, я позвонил туда. Было занято.

Опять и опять набирал я номер комитета, но там кто-то сел на телефон и не собирался, как видно, уступать его кому-нибудь другому. Совершенно потеряв надежду дозвониться и загадав, что делаю это самый последний раз, я поднял трубку и без всяких звонков вдруг услышал вроде знакомый баритон:

– Иннокентий?

– Я!

– Ну, брат, ты и разговариваешь! Все утро звоню, и все занято. С кем это ты так? Это Виталий, из комитета.

– О, а я вам звоню.

– Кому?

– Секретарю Славнова.

– Так я отсюда и говорю с тобой… Фантастика… Слушай, мы получили из Чили запрос, сможешь ли ты прилететь на церемонию вступления Альенде на пост президента. Туда слетаются со всех концов земли. Из деятелей культуры они почему-то просят тебя. Нам бы очень хотелось, чтобы ты был там. Как у тебя со временем?

Вот те на! Ну и ну! А у Николая Васильевича Гоголя есть еще и такое: «…французский посланник, немецкий посланник и я».

Все оказалось значительно серьезнее, значимее, чем это представлялось полутора часами раньше. Выяснили сроки возможного моего свободного времени, для этого сдвинули и уплотнили мою занятость и стали ждать, когда, наконец, будет подтверждена точная дата торжественной церемонии вступления Сальвадора Альенде. Выяснилось, что и время остается свободным, и документы оформлены, и даже установлено, какой будет погода в это время в Сантьяго, и что, исходя из этого, надо брать с собой из вещей, и зарезервировали места на всем протяжении полета, и чуть ли не каждую неделю мы созванивались с милой синьорой Гарсиа, оказавшейся тонким, интеллигентным человеком, влюбленным в русскую классическую музыку. О Скрябине и Мусоргском она могла говорить и говорила много дольше, чем позволяло время занятого человека. Все было за то, чтобы быть там, в Чили. И только внезапное обострение болезни глаз не позволило мне присутствовать при этом высоком акте воли народа Чили. Было грустно и оттого, что заболел и опять нужно будет травить себя лекарствами, и оттого, что неизвестно, когда в другой раз представится такая редкая возможность, да и представится ли вообще когда-нибудь. Жизнь катила своим путем. Много времени спустя я видел хронику с торжественно серьезным Альенде, опоясанным лентой президента Чили. Слышал его спокойный голос и был тихо рад, что есть такие люди на земле, есть народ такой, дерзающий и гордый.

Этим и могло бы закончиться все то неожиданное и непривычное в моей жизни, что так щедро, обнадеживающе пообещал тот утренний звонок из посольства Чили. Продолжение ну никак не ожидалось. Я работал и лечился. Много времени забирали быт, дом, друзья, росли дети, а с ними и заботы. А Чили совсем забылась.

И уже не знаю почему, но каким-то периферийным уголком памяти, а может быть сердца, удерживалось сожаление о несостоявшейся встрече с той пробудившейся незнакомой страной где-то там, на Американском континенте, должно быть, это еще и потому, что помимо радости, связанной с получением в Чили приза лучшего иностранного актера года (о чем мне сказала госпожа Гарсиа), во мне едва ли не впервые начало вдруг теплиться и крепнуть сознание не только необходимости моих работ, но их доброго влияния на окружающих. А это уже само по себе немало. Если быть судьей в споре скромности с актерским эгоизмом в самом себе (как тот, так и другой – не лучшие помощники актера), то я предпочту все же последнее, как ступень, основу для голода, азарта желания творить, искать, рисковать и пробовать.

Я уже давно заметил, что как только работа идет валом, косяком и нет, кажется, никаких возможностей для встреч, вояжей и представительствования, именно в это время почему-то зарубежные фирмы проката очень хотят видеть меня у себя на премьерах моих фильмов или устраивают Неделю советского фильма, где добрая половина фильмов – с моим участием. Именно в такой момент пик я и оказался в Чили после первой неудавшейся попытки.

В это время в Чили шли выборы в местные органы власти. Страна бурлила, была взволнована. Стены домов, заборы, трамваи, троллейбусы, витрины частных и государственных магазинов, даже асфальт пестрели надписями «Голосуйте за родину! Голосуйте за свободу! Голосуйте за кандидатов Народного единства!» Всюду висели портреты кандидатов различных направлений, партий. На одних портретах кандидаты были строги и серьезны. Другие, словно их фотографировали врасплох, смотрели на вас испуганно. Третьи дарили улыбки. Были портреты, которые ничего не выражали. Они просто скучно висели, как бы говоря: мы здесь ни при чем. Я наблюдал, как группа уже немолодых людей с рулоном «своих» кандидатов заклеивала ими «противников». А через некоторое время того же примерно возраста люди, но из другой, по-видимому, партии широкой кистью черной краской накрест перечеркивали свежие портреты, а какому-то холеному лицу пририсовали огромные усы с редкой бородкой Дон-Кихота и вывели круглые глаза, похожие на оправу очков без стекол. И когда все это закончили, отойдя в сторону, любовались проделанным и хохотали от души.

В посольстве нас предупредили, чтобы мы не очень-то говорили по-русски, как, впрочем, и по-английски, и вообще держались бы осторожней и подальше, особняком, от люда, занятого предвыборной кампанией. Я испытывал неудобство односторонней связи – видеть, все слышать, хотеть и ничего не сметь: ни говорить, ни делать.

Предупреждение наших друзей не было необоснованным. Отнюдь. Всюду можно было увидеть шагающих по двое – по трое военных и полицейские патрули. Машины городской полиции с яркими мигалками на крышах медленно плыли по запруженным народом улицам. В них сидели мужчины, и по их лицам было видно, что заняты они были далеко не праздничным делом. По всем каналам телевидения было только одно: «Голосуйте, голосуйте, голосуйте!» Причем едва только заканчивалось эмоциональное выступление одного представителя, как эта же самая программа, из другой лишь студии, начинала передавать не менее эмоциональное выступление представителя противоборствующих сил, который начинал примерно так: «Вы только что видели и слышали, сколько пообещал вам синьор такой-то. Излишне говорить, что все это демагогия, ложь, неправда, это вы и сами поняли отлично, и я не стану на этом задерживаться. Я только хотел обратить ваше внимание на ту красивую обертку, ширму, за которой он прятал истинное лицо, интересы тех, которые его прислали говорить это. Я призываю вас голосовать за свободу, за право жить, говорить, за право оставаться людьми. Остались считаные часы. Никто не спасет Чили, кроме вас самих. Я предлагаю вам голосовать за вас, за ваших детей, за будущее нашей родины, за Чили!»

В общем, недостатка в высоких словах и выражениях не было.

После ночного перелета через Атлантику и трудного первого дня в незнакомой стране мы ехали по какой-то очень широкой улице Сантьяго и тихо разговаривали. Шли в общем потоке машин. Было душно. День был на исходе. Было бездумно и хорошо за уютной предупредительной заботой сотрудника из нашего посольства и представителя Совэкспортфильма, прилетевшего вместе со мной, который работал здесь довольно долго двумя годами раньше. Из машины, идущей несколько впереди, в соседнем с нами левом ряду, время от времени выбрасывали листовки нежно-желтого цвета, и они неровным веером разлетались в разные стороны, пара из них на короткое время задержалась на переднем стекле нашей машины и, вспорхнув, затем исчезла где-то за нами.

– Сейчас мы узнаем, к чему они нас призывают, – сказал наш водитель, высунув из машины руку и стараясь на лету поймать порхающего в воздухе «агитатора».

Внезапный вой взревевшего мотора, истерический визг тормозов – и низкая спортивная машина справа от нас буквально ринулась наперерез той, мирно выбрасывающей свои прокламации. В одно мгновение встала впереди впритык, лишая ее возможности какого-либо маневра. Четыре молодых человека, находившихся в этой открытой машине, устроили буквально бумажный фейерверк из листовок. Казалось, этому не будет конца. Это было нашествие, извержение. Нужно было видеть лица этих четырех. Они мне не понравились.

Две машины, идущие одна за другой, выявляли два непримиримых, противоположных мира, готовых, казалось, ценой жизни отстаивать свои взгляды, а может быть, и саму жизнь. Это было непривычно до ощущения какого-то страха. И чтобы скрыть эту свою неловкость, я потихоньку, неуклюже что-то замурлыкал. Товарищ из посольства понял мое состояние и успокаивающе сказал:

– Это у них довольно часто можно наблюдать. Скачут один перед другим, как петухи, а потом чуть ли не вместе идут пить вино или тянуть кока-колу.

Машина выехала из короткого тоннеля, стало светло. Она вдруг замолчала. Это было редко с ней. А я, к своему глубокому удивлению, вдруг услышал, что пою – да, пою! В последнее время у меня довольно часто бывают подобные приступы хорошего настроения, и я так «подвываю» слегка. Но голоса нет никакого.

…Та сторона мостовой, по которой двигалась наша машина по улице Сантьяго, была более свободной, чем соседняя, где произошла стычка. Мы уехали, так и не узнав, чем же все кончилось, но сейчас-то я знаю, что там были враги. И теперь, когда уже трагедия разразилась и многих наших товарищей попросту нет в живых, я знаю, что это не прыгающие один перед другим петухи и не игра в политику, а борьба – борьба жестокая, без полумер, без компромиссов: они или мы, мы или они. В тех двух машинах это понимали – там были враги. И мне совершенно ясно видится, чью сторону взяла стройная продавщица с застывшей ненавистью во взгляде на крупном мужеподобном лице. Меня буквально пронизало недобрым предчувствием, которое, увы, оказалось пророческим.

Моя жена, художник по профессии, – совершенно неистовый колорист по восприятию всего окружающего нас в жизни. Может быть, и на мне-то она остановилась, как на одной из красок, которой не хватало в ее цветовой палитре жизни. Но это меня не печалит вовсе, скорее, напротив: как хорошо быть чем-нибудь, а краской – замечательно, даже красиво, поэтично. Иной раз мне сдается, что когда я совершаю что-нибудь не совсем, скажем, значительное в работе (или сомнительного достоинства – так, очевидно, вернее будет), то, переживая вместе со мной эту неудачу, смотря на меня, она видит не меня, а сплошную краску стыда, принявшую мои форму и контур. Так же как цвет праздника и победы являю ей собой при удачном выступлении или всерьез сделанной роли (что в последнее время много реже, к сожалению, чем обратное). И здесь вроде бы должны начаться противоречия во всем том, о чем я говорю. Как же так, цвет красный – цвет стыда, и тот же красный цвет – он цвет победы. Противоречий нет, не будет. Потому как в том, так и в другом случае она расцвечивает меня в красный цвет, это правда, и умудряется находить в нем, однако, столько тонов, переходов, нюансов, переливов, оттенков и даже температурных различий (теплый, холодный), что нельзя не позавидовать умению видеть в одном лишь красном цвете так много и так розно. Любит, очень любит красные тона моя жена. Она называет их ласково праздником душевным, радостью безмерной. Но, надо сознаться, в определении самих цветов, то есть каждого в отдельности, она не очень разнообразна, этот абзац, когда я стану читать ей эту статью, я выпущу, не надо злить домашних. Говорят, на красный цвет не только лишь быки бурно реагируют.

И вот этот домашний колорист просит привезти бусы аборигена, разумеется, если будет финансовая возможность. Бусы должны быть крупными и круглыми. Бывают, правда, и другие, но круглые лучше выявляют цвет. По блеску в ее глазах цвет этих бус должен был быть вроде красным, но для точности, для того чтобы потом не было бы никаких «ну что же ты, право, никогда ничего попросить нельзя», я решился уточнить:

– А какого цвета, красного, что ли?

– Естественно! – И опустила глаза, должно быть для того, чтобы ощутимее представить себе красоту этих красных бус.

Это была ее единственная просьба, и мне хотелось ее выполнить. В одном из частных, богатых, судя по витрине, магазинов, проходя мимо, я усмотрел нечто подобное. Но цвет был иной – салатный. Я запомнил этот магазин и назавтра утром, еще до программы, уже был там.

– Были красного цвета, но сейчас, к сожалению, нет, – последовал любезный ответ смуглой продавщицы. – Попытайтесь узнать в основном нашем магазине – это филиал, а фирма – через две улицы, здесь недалеко.

Я без труда нашел магазин – уж лучше бы я его и не находил!

Высокая стройная испанка с крупными чертами лица столь же любезно выразила сожаление: красных бус нет, есть желтого цвета, еще какие-то цвета…

– Да, это действительно жалко, – видя, что меня понимают, упражнялся я в английском языке.

И вдруг, как показалось мне, она насторожилась, секунду изучала меня и спросила с той степенью интереса, которую я должен был бы разгадать здесь же, стоя перед ней. Но такой открытой враждебности я никак не мог предполагать в только что любезном человеке. Я ответил искренностью и правдой, хотя, разумеется, должен был вспомнить предупреждения наших товарищей из посольства и «затаиться», как говорит наша дочь Машка, и уж, во всяком случае, уйти от разговора:

– Простите, откуда синьор?

– Из Советского Союза, – ответил я скромно и просто.

Ее массивный подбородок сделался еще большим, от красивых глаз не осталось ничего, кроме цвета, но их застлала пелена, они враждебно-пусто смотрели на меня из глубины. Так мог смотреть мертвец на своего убийцу. Она не сделала никаких движений, но именно эта неподвижность выдавала напряжение и силу непримиримости ее вражды и ненависти. Я еще не совсем понимал, что же, собственно, происходит, лишь недоумевал, видя столь разящую перемену в человеке. Какой-то страшный смысл таился в ее ответе, да она и не старалась его скрыть, и если не говорила впрямую, то только потому, что считала, должно быть, достаточным взгляда, холода тона:

– Скоро будет много красного, и бусы будут… Обязательно будут бусы, их будет много, обещаю вам. Тогда приходите, и вам мы дадим много красных бус.

– А когда, простите? – извинялся я, все еще не понимая, чем же огорчил ее.

– Скоро. – Улыбка пробежала по ее большому лицу.

– Как скоро?

Она не ответила. Мне могло показаться, что она превратилась в соляной столб, в манекен из Музея восковых фигур мадам Тюссо, что в Лондоне, если б ее не позвал другой покупатель и она, не оставляя ни тени того, что только что было ее столбняком, отвечала, мило улыбаясь покупателю, ни разу не взглянув в мою сторону, словно она не только никогда не говорила со мной, но и никогда меня не существовало в природе вообще! Было страшно. Не помню точно, не хочется выдумывать, но вроде, уходя, я пятился, оставаясь лицом к ней. Ощущение не из приятных. Вспоминаю, когда на фронте попал в полное окружение, тошнило немного и совсем не хотелось есть. Вот что-то подобное пережил и тут, во всяком случае, скорее хотелось уйти…

Ничего никому не сказав, весь день возвращался мыслью к тому окаменевшему бронзовому лицу. Страшный, зловещий смысл ее слов постепенно зрел и становился столь очевидным, что я не мог спать и позвонил своему товарищу, с которым вместе прилетел в Чили. Был поздний час, и он, очевидно, не очень понял суть. «Да-да, да, да-да. Знаешь что, давай все завтра. Встретимся и решим тогда. Наверное, показалось».

Назавтра, связываясь с посольством, я случайно напал на наших журналистов, аккредитованных в Сантьяго. Для меня уже не было никаких сомнений – должно произойти страшное, непоправимое, взгляд и ответ той женщины открыто кричали об этом. Журналисты были настроены трезво и поэтому не нашли в моем подозрении чего-то необычного и нового.

– Да, эта мелкая буржуазия, если только затронут их интересы, устроит резню, не остановится ни перед чем. Для них холодильники, дверные ручки, ковры и ванны дороже всех социальных преобразований. Будут резать.

– Может быть, сказать об этом послу?

После того как они отсмеялись, а смеялись они и долго и основательно, один из них «подбодрил» меня, сказав:

– Он встречается с этим чуть ли не каждый день, а может быть, даже еще и с худшим.

Сложная, непростая жизнь Чили продолжалась. Наша программа шла своим чередом. Выборы в Чили кончились. И стало много спокойнее. Мы – Ани, милая девушка-испанка, когда-то учившаяся в нашем ГИТИСе, добровольно предложившая свои услуги переводчицы; синьора Флер, президент фирмы, прокатывавшей наши фильмы, и я – поехали через всю страну, пересекая ее, правда, лишь поперек. Чили очень длинная страна, словно кто-то долго тянул и вытянул ее по побережью Тихого океана, но очень узко вытянул, так что в глубь материка она не так уж и обширна. Проехав длиннющий и оттого плохо проветриваемый тоннель, в котором трудно было дышать, мы через несколько часов оказались на берегу Великого океана, в Вальпараисо, что означает «виноградник в раю», или «райский виноградник», в общем, что-то в этом роде. Мы пробыли там двое суток, и сутки эти были довольно жестко и плотно запрограммированы.

В маленьком кинотеатре, вмещавшем 500–600 человек, не более, показывали «Гамлета». Кругом в районе этого кинотеатра было пусто, вернее, безлюдно… И, идя на встречу со зрителями, не верилось, что где-то могут сидеть люди и смотреть фильм, что вообще может собраться какое-то количество людей вместе в этом звенящем безлюдье, а затем еще и разговаривать о фильме, о Советском Союзе, о Шекспире, Чехове и о нас, советских людях. В этом мнении я окончательно укрепился после того, как представитель киноклуба Вальпараисо с гордостью указал на афишку, написанную от руки, правда печатными буквами: «После просмотра фильма состоится встреча и беседа с исполнителем роли Гамлета, советским актером Иннокентием Смоктуновским». Формат афишки был небольшой, прямо скажем, совсем неброский, маленький формат. И этот листок сиротливо висел на стене около закрытых билетных касс. Мы прошли какими-то длинными коридорами, пропахшими сигаретным дымом, где у стен лениво стояли пять-шесть обросших юношей, которые не обратили на нас никакого внимания. Я еще подумал, какая, однако, завидная сосредоточенность на самом себе, а может быть, то были какие-нибудь йоги. В конце этих коридоров нам сделали знак пальцем – «тише», мол, и мы вошли в зал. Было совсем темно. Гамлета выносили из стен Эльсинора. Мощно и торжественно звучала музыка Шостаковича. Странно, раньше она не казалась мне такой, не мог же Шостакович писать ее для совершенно темных, неосвещенных помещений. Мы адаптировались в темноте и с удивлением обнаружили переполненный людьми зал. Многие, так же как и мы, стояли у стен. Такого форума ну никак не ожидалось. Представитель местного киноклуба, очевидно человек не без юмора, сделал лицо: «А что я вам говорил? Реклама – великое дело!»

Затем прекрасная трехчасовая беседа. Было серьезно и смешно, задумчиво и просто, весело и во всем человечески. Три часа жизни были подарены им, они подарили их нам. Эти три часа пролетели как вздох. Но и этого еще не хватило, и славной оравой, человек в сорок, прошумели почему-то до порта, где синьора Флер вдруг объявила всем, что мне нужно побыть одному, хотя я ее об этом и не просил. В окружении было хорошо. Но я был признателен Флер – ритм и многообразие этого доброго вечера не могли пройти без напряжения, и оно вдруг сказалось легкой дрожью. А может быть, то была ночная свежесть и близость океана. Скорее всего, и то и другое вместе. Меня облачили в теплое, народного изготовления пончо, в котором ну просто невозможно было выглядеть неэлегантно, и через короткое время с усталостью, легким ознобом и всеми другими интеллигентскими штучками было покончено раз и навсегда. Для полного и абсолютного искоренения всех этих изъянов мы втроем забрели в ночное кафе. Там было шумно, людно и очень грязно. И не солоно хлебавши мы ушли в ночь.