Текст книги "Переводы"

Автор книги: Иннокентий Анненский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Забвенный мрак аллей обледенелых

Сейчас прорезали две тени белых.

Из мертвых губ, подъяв недвижный взор,

Они вели беззвучный разговор;

И в тишине аллей обледенелых

Взывали к прошлому две тени белых:

"Ты помнишь, тень, наш молодой экстаз?"

– "Вам кажется, что он согрел бы нас?"

– "Не правда ли, что ты и там все та же,

Что снится, тень моя, тебе?" – "Миражи".

– "Нет, первого нам не дано забыть

Лобзанья жар... Не правда ль?" – "Может быть".

– "Тот синий блеск небес, ту веру в силы?"

– "Их черные оплаканы могилы".

Вся в инее косматилась трава,

И только ночь их слышала слова.

x x x

Начертания ветхой триоди

Нежным шепотом будит аллея,

И, над сердцем усталым алея,

Загораются тени мелодий.

Их волшебный полет ощутив,

Сердце мечется в узах обмана,

Но навстречу ему из тумана

Выплывает банальный мотив.

О, развеяться в шепоте елей...

Или ждать, чтоб мечты и печали

Это сердце совсем закачали

И, заснувши... скатиться с качелей?

ПЕСНЯ ВЕЗ СЛОВ

Сердце исходит слезами,

Словно холодная туча...

Сковано тяжкими снами,

Сердце исходит слезами.

Льются мелодией ноты

Шелеста, шума, журчанья,

В сердце под игом дремоты

Льются дождливые ноты...

Только не горем томимо

Плачет, а жизнью наскуча,

Ядом измен не язвимо,

Мерным биеньем томимо.

Разве не хуже мучений

Эта тоска без названья?

Жить без борьбы и влечений

Разве не хуже мучений?

x x x

Я долго был безумен и печален

От темных глаз ее, двух золотых миндалин.

И все тоскую я, и все люблю,

Хоть сердцу уж давно сказал: "Уйди, молю",

Хотя от уз, от нежных уз печали

И ум и сердце вдаль, покорные, бежали.

Под игом дум, под игом новых дум,

Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум,

И сердцу он сказал: "К чему ж разлука,

Когда она все с нами, эта мука?"

А сердце, плача, молвило ему:

"Ты думаешь, я что-нибудь пойму?

Не разберусь я даже в этой муке.

Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?"

ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ СБОРНИКА "SAGESSE" {*}

{* Мудрость (франц.) – Ред.}

Мне под маскою рыцарь с коня не грозил,

Молча старое сердце мне Черный пронзил,

И пробрызнула кровь моя алым фонтаном,

И в лучах по цветам разошлася туманом.

Веки сжала мне тень, губы ужас разжал,

И по сердцу последний испуг пробежал.

Черный всадник на след свой немедля вернулся,

Слез с коня и до трупа рукою коснулся.

Он, железный свой перст в мою рану вложив,

Жестким голосом так мне сказал: "Будешь жив".

И под пальцем перчатки целителя твердым

Пробуждается сердце и чистым и гордым.

Дивным жаром объяло меня бытие,

И забилось, как в юности, сердце мое.

Я дрожал от восторга и чада сомнений,

Как бывает с людьми перед чудом видений.

А уж рыцарь поодаль стоял верховой;

Уезжая, он сделал мне знак головой,

И досель его голос в ушах остается:

"Ну, смотри. Исцелить только раз удается".

ТОМЛЕНИЕ

Сонет

Я – бледный римлянин эпохи Апостата.

Покуда портик мой от гула бойни тих,

Я стилем золотым слагаю акростих,

Где умирает блеск пурпурного заката.

Не медью тяжкою, а скукой грудь объята,

И пусть кровавый стяг там веет на других,

Я не люблю трубы, мне дики стоны их,

И нестерпим венок, лишенный аромата.

Но яд или ланцет мне дней не прекратят.

Хоть кубки допиты, и паразит печальный

Не прочь бы был почтить нас речью погребальной!

Пускай в огонь стихи банальные летят:

Я все же не один: со мною раб нахальный

И скука желтая с усмешкой инфернальной.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЮБВИ

Средь золотых шелков палаты Экбатанской,

Сияя юностью, на пир они сошлись

И всем семи грехам забвенно предались,

Безумной музыке покорны мусульманской.

То были демоны, и ласковых огней

Всю ночь желания в их лицах не гасили,

Соблазны гибкие с улыбками алмей

Им пены розовой бокалы разносили.

В их танцы нежные под ритм эпиталамы

Смычок рыдание тягучее вливал,

И хором пели там и юноши, и дамы,

И, как волна, напев то падал, то вставал.

И столько благости на лицах их светилось,

С такою силою из глаз она лилась,

Что поле розами далеко расцветилось

И ночь алмазами вокруг разубралась.

И был там юноша. Он шумному веселью,

Увит левкоями, отдаться не хотел;

Он руки белые скрестил по ожерелью,

И взор задумчивый слезою пламенел.

И все безумнее, все радостней сверкали

Глаза, и золото, и розовый бокал,

Но брат печального напрасно окликал,

И сестры нежные напрасно увлекали.

Он безучастен был к кошачьим ласкам их,

Там черной бабочкой меж камней дорогих

Тоска бессмертная чело ему одела

И сердцем демона с тех пор она владела.

"Оставьте!" – демонам и сестрам он сказал

И, нежные вокруг напечатлев лобзанья,

Освобождается и оставляет зал,

Им благовонные покинув одеянья.

И вот уж он один над замком, на столпе,

И с неба факелом, пылающим в деснице,

Грозит оставленной пирующей толпе,

А людям кажется мерцанием денницы.

Близ очарованной и трепетной луны

Так нежен и глубок был голос сатаны,

И треском пламени так дивно оттенялся:

"Отныне с Богом я, – он говорил, – сравнялся.

Между Добром и Злом исконная борьба

Людей и нас давно измучила – довольно!

И, если властвовать вся эта чернь слаба,

Пусть жертвой падает она сегодня вольной.

И пусть отныне же, по слову сатаны,

Не станет более Ахавов и пророков,

И не для ужасов уродливой войны

Три добродетели воспримут семь пороков.

Нет, зм_е_ю Иисус главы еще не стер:

Не лавры праведным, он тернии дарует,

А я – смотрите – ад, здесь целый ад пирует,

И я кладу его, Любовь, на твой костер".

Сказал – и факел свой пылающий роняет...

Миг – и пожар завыл среди полнощной мглы:

Задрались бешено багровые орлы,

И стаи черных мух, играя, бес гоняет.

Там реки золота, там камня гулкий треск,

Костра бездонного там вой, и жар, и блеск;

Там хлопьев шелковых, искряся и летая,

Гурьба пчелиная кружится золотая.

И, в пламени костра бесстрашно умирая,

Веселым пением там величают смерть

Те, чуждые Христа, не жаждущие рая,

И, воя, пепел их с земли уходит в твердь.

А он на вышине, скрестивши гордо руки,

На дело гения взирает своего,

И будто молится, но тихих слов его

Расслышать не дают бесовских хоров звуки.

И долго тихую он повторял мольбу,

И языки огней он провожал глазами,

Вдруг – громовой удар, и вмиг погасло пламя,

И стало холодно и тихо, как в гробу.

Но жертвы демонов принять не захотели:

В ней зоркость Божьего всесильного суда

Коварство адское открыло без труда,

И думы гордые с Творцом их улетели.

И тут страшнейшее случилось из чудес:

Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась,

Чертог стобашенный из Мидии исчез,

И камня черного на поле не осталось.

Там ночь лазурная и звездная лежит

Над обнаженною евангельской долиной,

Там в нежном сумраке, колеблема маслиной,

Лишь зелень бледная таинственно дрожит.

Ручьи холодные струятся по каменьям,

Неслышно филины туманами плывут,

Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем,

И только искры волн – мгновенные – живут.

Неуловимая, как первый сон любви,

С холма немая тень вздымается вдали,

А у седых корней туман осел уныло,

Как будто тяжело ему пробиться было.

Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,

И, словно лилия, долина оживает:

Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла

И к милосердию небесному взывает.

1901

ВЕЧЕРОМ

Пусть бледная трава изгнанника покоит,

Иль ель вся в инее серебряная кроет,

Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов,

Тоскуя бродит он вдоль скифских берегов,

Пока средь стад своих, с лазурными очами

Сарматы грубые орудуют бичами,

Свивая медленно с любовию печаль,

Очами жадными поэт уходит в даль...

В ту даль безбрежную, где волны заклубились;

Редея, волосы седеющие сбились,

И ветер, леденя открытое чело,

Уносит из прорех последнее тепло.

Тоскою бровь свело над оком ослабелым,

И волосом щека подернулася белым,

И повесть мрачную страстей и нищеты

Рассказывают нам увядшие черты:

О лжи и зависти они взывают к свету,

И цезаря зовут, бесстрашные, к ответу.

А он все Римом полн – и болен и гоним,

Он славой призрачной венчает тот же Рим.

На темный жребий мой я больше не в обиде:

И наг, и немощен был некогда Овидий.

1901

x x x

Я устал и бороться, и жить, и страдать,

Как затравленный волк от тоски пропадать.

Не изменят ли старые ноги,

Донесут ли живым до берлоги?

Мне бы в яму теперь завалиться и спать.

А тут эти своры... Рога на лугу.

Истерзан и зол, я по кочкам бегу.

Далеко от людей схоронил я жилье,

Но у этих собак золотое чутье,

У Завистливой, Злой да Богатой.

И в темных стенах каземата

Длится месяцы, годы томленье мое.

На ужин-то ужас, беда на обед,

Постель-то на камне, а отдыха нет.

Я – МАНИАК ЛЮБВИ

Во мне живет любви безвольный маниак:

Откуда б молния ни пронизала мрак,

Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,

Взовьется и летит безумец с жадным пылом.

Еще мечты полет в ушах не отшумит,

Уж он любимую в объятьях истомит.

Когда ж покорная подруга крылья сложит,

Он удаляется печальный, – он не может

Из сердца вырвать сна – часть самого себя

Он оставляет в нем...

Но вот опять любя

Ладья его летит на острова Иллюзий

За горьким грузом слез... Усладу в этом грузе

В переживаньи мук находит он: свою

Он мигом оснастил крылатую ладью

И, дерзкий мореход, в безвестном океане,

Плывет, как будто путь он изучил заране:

Там берег _должен быть_ – обетованье грез!

Пусть разобьет ладью в пути ему утес...

С трамплина нового он землю различает,

Он в волны прыгает, плывет и доплывает

До мыса голого... Измучен, ночь и день

Там жадно кружит он: растет и тает тень,

Безумец все кружит средь дикости безвестной:

Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной;

Палящий жар в груди, часы голодных мук,

И жизни ни следа, и ни души вокруг,

Ни сердца, как его... Ну, пусть бы не такого,

Но чтобы билось здесь, реального, живого,

Пусть даже низкого... но сердца... Никого...

Он ждет, он долго ждет... Энергию его

Двоят и жар, и страсть... И долго в отдаленья

Безумцу грезится забытому спасенье.

Все парус грезится... Но безответна твердь,

И парус, может быть, увидит только смерть.

Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея...

Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее!

О, эти мертвецы! И, сам едва живой,

Души мятущейся природой огневой

В могилах он живет. Усладу грусти нежной

Лишь мертвые несут его душе мятежной.

Как к изголовью, он к их призракам прильнет.

Он с ними говорит, их видит и заснет

Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться...

Я – маниак любви... Что ж делать?

Покориться.

IMPRESSION FAUSSE {*}

{* Галлюцинация, ложное впечатление (франц.). – Ред.}

(Из сборника "Parallelement" {*})

{* Параллельно (франц.). – Ред.}

Мышь... покатилася мышь

В пыльном поле точкою чернильной...

Мышь... покатилася мышь...

По полям чернильным точкой пыльной.

Звон... или чудится звон...

Узникам моли покойной ночи.

Звон... или чудится звон...

А бессонным ночи покороче.

Сны – невозможные сны,

Если вас сердцам тревожным надо,

Сны – невозможные сны,

Хоть отравленной пойте нас усладой.

Луч.... загорается луч...

Кто-то ровно дышит на постели.

Луч... загорается луч...

Декорация... иль месяц в самом деле?

Тень... надвигается тень...

Чернота ночная нарастает.

Тень... надвигается тень...

Но зарею небо зацветает.

Мышь... покатилася мышь,

Но в лучах лазурных розовея.

Мышь... покатилася мышь,

Эй – вы, сони... к тачкам поживее!..

КАПРИЗ

Неуловимый маг в иллюзии тумана,

Среди тобою, созданных фигур,

Я не могу узнать тебя, авгур,

Но я люблю тебя, правдивый друг обмана!

Богач комедии и нищий из романа,

То денди чопорный, то юркий балагур,

Ты даже прозу бедную одежды

От фрака строгого до "колеров надежды"

Небрежным гением умеешь оживить:

Здесь пуговицы нет, зато свободна нить,

А там на рукаве в гармонии счастливой

Смеется след чернил и плачет след подливы.

За ярким натянул ты матовый сапог,

А твой изящный бант развязан так красиво,

Что, глядя на тебя, сказать бы я не мог,

Неуловимый маг, и ложный, но не лживый,

Гулять ли вышел ты на розовой заре

Иль вешаться идешь на черном фонаре.

Загадкою ты сердце мне тревожишь,

Как вынутый блестящий нож,

Но если вещий бред поэтов только ложь,

Ты, не умея лгать, не лгать не можешь.

Увив безумием свободное чело,

Тверди ж им, что луна детей озябших греет,

Что от нее сердцам покинутым тепло,

Передавай им ложь про черное крыло,

Что хлороформом смерти нежно веет,

Покуда в сердце зуб больной не онемеет...

Пой муки их, поэт. Но гордо _о своей_

Молчи, – в ответ, увы! Эльвира засмеется.

Пусть сердце ранено, пусть кровью обольется

Незримая мишень завистливых друзей,

Ты сердца, что любовью к людям бьется,

Им не показывай и терпеливо жди:

Пусть смерть одна прочтет его в груди,

И белым ангелом в лазурь оно взовьется.

СЮЛЛИ ПРЮДОМ

ПОСВЯЩЕНИЕ

Когда стихи тебе я отдаю,

Их больше бы уж сердце не узнало,

И лучшего, что в сердце я таю,

Ни разу ты еще не прочитала.

Как около приманчивых цветов

Рой бабочек, белея нежно, вьется,

Так у меня о розы дивных снов

Что звучных строф крылом жемчужным бьется.

Увы! рука моя так тяжела:

Коснусь до них – и облако слетает,

И с нежного, дрожащего крыла

Мне только пыль на пальцы попадает.

Мне не дано, упрямых изловив,

Сберечь красы сиянье лучезарной,

Иль, им сердец булавкой не пронзив,

Рядами их накалывать попарно.

И пусть порой любимые мечты

Нарядятся в кокетливые звуки,

Не мотыльков в стихах увидишь ты,

Лишь пылью их окрашенные руки.

ИДЕАЛ

Призрачна высь. Своим доспехом медным

Средь ярких звезд и ласковых планет

Горит луна. А здесь, на поле бледном,

Я полон грез о той, которой нет;

Я полон грез о той, чья за туманом

Незрима нам алмазная слеза,

Но чьим лучом, земле обетованным,

Иных людей насытятся глаза.

Когда бледней и чище звезд эфира

Она взойдет средь чуждых ей светил,

Пусть кто-нибудь из вас, последних мира,

Расскажет ей, что я ее любил.

x x x

С подругой бледною разлуки

Остановить мы не могли:

Скрестив безжизненные руки,

Ее отсюда унесли.

Но мне и мертвая свиданье

Улыбкой жуткою сулит,

И тень ее меня томит

Больнее, чем воспоминанье.

Прощанье ль истомило нас,

Слова ль разлуки нам постыли?

О, отчего вы, люди, глаз,

Глаз отчего ей не закрыли?

КОГДА Б Я БОГОМ СТАЛ...

Когда б я Богом стал, земля Эдемом стала б,

И из лучистых глаз, сияя, как кристалл,

Лишь слезы счастия бежали б, чужды жалоб,

Когда б я Богом стал.

Когда б я Богом стал, среди душистой рощи

Корой бы нежный плод, созрев, не зарастал,

И самый труд бы стал веселым чувством мощи,

Когда б я Богом стал.

Когда б я Богом стал, вокруг тебя играя,

Всегда иных небес лазурный сон витал,

Но ты осталась бы все та же в высях рая,

Когда б я Богом стал.

Ночь на 28 декабря 1900

ТЕНИ

Остановлюсь – лежит, иду – и тень идет,

Так странно двигаясь, так мягко выступая;

Глухая слушает, глядит она слепая,

Поднимешь голову, а тень уже ползет.

Но сам я тоже тень. Я облака на небе

Тревожный силуэт. Скользит по формам взор,

И ум мой ничего не создал до сих пор:

Иду, куда влечет меня всевластный жребий.

Я тень от ангела, который сам едва,

Один из отблесков последних божества,

Бог повторен во мне, как в дереве кумира,

А может быть, теперь среди иного мира,

К жерлу небытия дальнейшая ступень,

От этой тени тень живет и водит тень.

UN BONHOMME {*}

{* Честный малый (франц.). – Ред.}

Когда-то человек и хил, и кроток жил,

Пока гранению им стекла подвергались,

Идею божества он в формулы вложил,

Такие ясные, что люди испугались.

С большою простотой он многих убедил,

Что и добра и зла понятия слагались,

И что лишь нитями незримо подвигались

Те мы, которых он к фантомам низводил.

Он Библию любил и чтил благочестиво,

Но действий божества он в ней искал мотивы,

И на него горой восстал синедрион.

И он ушел от них – рука его гранила,

Чтобы ученые могли считать светила,

А называется Варух Спиноза он.

СОМНЕНИЕ

Белеет Истина на черном дне провала.

Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь!

Меня безумная любовь околдовала:

Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь.

Как долго эту цепь разматывать паденьем...

Вся наконец и цепь... И ничего... круги...

Я руки вытянул... Напрасно... Напряженьем

Кружим мучительно... Ни точки и ни зги...

А Истины меж тем я чувствую дыханье:

Вот мерным сделалось и цепи колыханье,

Но только пустоту пронзает мой размах...

И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться,

Сиянье где-то там, а здесь, вокруг, – темница,

Я – только маятник, и в сердце – только страх.

x x x

У звезд я спрашивал в ночи:

"Иль счастья нет и в жизни звездной?"

Так грустны нежные лучи

Средь этой жуткой черной бездны.

И мнится, горнею тропой,

Облиты бледными лучами,

Там девы в белом со свечами

Печальной движутся стопой.

Иль все у вас моленья длятся,

Иль в битве ранен кто из вас,

Но не лучи из ваших глаз,

А слезы светлые катятся.

АГОНИЯ

Над гаснущим в томительном бреду

Не надо слов – их гул нестроен;

Немного музыки – и тихо я уйду

Туда – где человек спокоен.

Все чары музыки, вся нега оттого,

Что цепи для нее лишь нити;

Баюкайте печаль, но ничего

Печали вы не говорите.

Довольно слов – я им устал внимать,

Распытывать, их чисты ль цели:

Я не хочу того, что надо понимать,

Мне надо, чтобы звуки пели...

Мелодии, чтоб из одной волны

Лились и пенились другие...

Чтоб в агонию убегали сны,

Несла в могилу агония...

Над гаснущим в томительном плену

Не надо слов, – их гул нестроен,

Но если я под музыку усну,

Я знаю: будет сон спокоен.

Найдите няню старую мою:

У ней пасти стада еще есть силы;

Вы передайте ей каприз мой на краю

Моей зияющей могилы.

Пускай она меня потешит, спев

Ту песню, что давно певала;

Мне сердце трогает простой ее напев,

Хоть там и пенья мало.

О, вы ее отыщете – живуч

Тот род людей, что жнет и сеет,

А я из тех, кого и солнца луч

Уж к сорока годам не греет.

Вы нас оставите... Былое оживет,

Презрев туманную разлуку,

Дрожащим голосом она мне запоет,

На влажный лоб положит тихо руку...

Ведь может быть: из всех она одна

Меня действительно любила...

И будет вновь душа унесена

К брегам, что утро золотило.

Чтоб, как лампаде, сердцу догореть,

Иль, как часам, остановиться,

Чтобы я мог так просто умереть,

Как человек на свет родится.

Над гаснущим в томительном бреду

Не надо слов – их гул нестроен;

Немного музыки – и я уйду

Туда – где человек спокоен.

1907

АРТЮР РЕМБО

ВПЕЧАТЛЕНИЕ

Один из голубых и мягких вечеров...

Стебли колючие и нежный шелк тропинки,

И свежесть ранняя на бархате ковров,

И ночи первые на волосах росинки.

Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,

Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,

И сладко в сумерках бродить мне голубых,

И ночь меня зовет, как женщина в объятья...

БОГЕМА

Не властен более подошвы истоптать,

В пальто, которое достигло идеала,

И в сане вашего, о Эрато, вассала

Под небо вольное я уходил мечтать.

Я забывал тогда изъяны... в пьедестале

И сыпал рифмами, как зернами весной,

А ночи проводил в отеле "Под луной",

Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.

Я часто из канав их шелесту внимал

Осенним вечером, и, как похмелья сила,

Весельем на сердце и лаской ночь росила.

Мне сумрак из теней там песни создавал,

Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки

И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.

ФЕИ РАСЧЕСАННЫХ ГОЛОВ

На лобик розовый и влажный от мучений

Сзывая белый рой несознанных влечений,

К ребенку нежная ведет сестру сестра,

Их ногти – жемчуга с отливом серебра.

И, посадив дитя пред рамою открытой,

Где в синем воздухе купаются цветы,

Они в тяжелый лен, прохладою омытый,

Впускают грозные и нежные персты.

Над ним мелодией дыханья слух балуя,

Незримо розовый их губы точит мед;

Когда же вздох порой его себе возьмет,

Он на губах журчит желаньем поцелуя.

Но черным веером ресниц их усыплен

И ароматами, и властью пальцев нежных,

Послушно отдает ребенок сестрам лен,

И жемчуга щитов уносят прах мятежных.

Тогда истомы в нем подъемлется вино,

Как мех гармонии, когда она вздыхает...

И в ритме ласки их волшебной заодно

Все время жажда слез, рождаясь, умирает.

СТЕФАН МАЛЛАРМЕ

ДАР ПОЭМЫ

О, не кляни ее за то, что Идумеи

На ней клеймом горит таинственная ночь!

Крыло ее в крови, а волосы как змеи,

Но это дочь моя, пойми: родная дочь.

Когда чрез золото и волны аромата

И пальмы бледные холодного стекла

На светоч ангельский денница пролила

Свой первый робкий луч и сумрак синеватый

Отца открытием нежданным поразил,

Печальный взор его вражды не отразил,

Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой

Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой

И слабым голосом страданий и любви

Шепнешь ли бедному творению: "Живи"?

Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила

Движеньем ласковым поблекшего перста,

Не освежить тебе, о белая Сивилла,

Лазурью девственной сожженные уста.

ГРОБНИЦА ЭДГАРА ПОЭ

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,

Грозя, заносит он сверкающую сталь

Над непонявшими, что скорбная скрижаль

Царю немых могил осанною звучала.

Как гидра некогда отпрянула, виясь,

От блеска истины в пророческом глаголе,

Так возопили вы, над гением глумясь,

Что яд философа развел он в алкоголе.

О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,

Идее не дано отлиться в барельеф,

Чтоб им забвенная отметилась могила,

Хоть ты, о черный след от смерти золотой,

Обломок лишнего в гармонии светила,

Для крыльев дьявола отныне будь метой.

ШАРЛЬ КРО

СУШЕНАЯ СЕЛЕДКА

Видали ль вы белую стену – пустую, пустую, пустую?

Не видели ль лестницы возле – высокой, высокой,

высокой?

Лежала там близко селедка – сухая, сухая, сухая...

Пришел туда мастер, а руки – грязненьки, грязненьки,

грязненьки.

Принес молоток свой и крюк он – как шило, как шило,

как шило...

Принес он и связку бечевок – такую, такую, такую.

По лестнице мастер влезает – высоко, высоко, высоко,

И острый он крюк загоняет – да туки, да туки, да туки!

Высоко вогнал его в стену – пустую, пустую, пустую;

Вогнал он и молот бросает – лети, мол, лети, мол,

лети, мол!

И вяжет на крюк он бечевку – длиннее, длиннее,

длиннее,

На кончик бечевки селедку – сухую, сухую, сухую.

И с лестницы мастер слезает – высокой, высокой,

высокой,

И молот с собою уносит – тяжелый, тяжелый, тяжелый,

Куда, неизвестно, но только – далеко, далеко, далеко.

С тех пор и до этих селедка – сухая, сухая, сухая,

На кончике самом бечевки – на длинной, на длинной,

на длинной,

Качается тихо, чтоб вечно – качаться, качаться, качаться...

Сложил я историю эту – простую, простую, простую,

Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились,

сердились.

И чтоб позабавить детишек таких вот... и меньше...

и меньше...

СМЫЧОК

У нее были косы густые

И струились до пят, развитые,

Точно колос полей, золотые.

Голос фей, но странней и нежней,

И ресницы казались у ней

От зеленого блеска черней.

Но ему, когда конь мимо пашен

Мчался, нежной добычей украшен,

Был соперник ревнивый не страшен,

Потому что она никогда

До него, холодна и горда,

Никому не ответила: "Да".

Так безумно она полюбила,

Что когда его сердце остыло,

То в своем она смерть ощутила.

И внимает он бледным устам:

"На смычок тебе косы отдам:

Очаруешь ты музыкой дам".

И, лобзая, вернуть он не мог

Ей румянца горячего щек,

Он из кос ее сделал смычок.

Он лохмотья слепца надевает,

Он на скрипке кремонской играет

И с людей подаянье сбирает.

И, чаруя, те звуки пьянят,

Потому что в них слезы звенят,

Оживая, уста говорят.

Царь своей не жалеет казны,

Он в серебряных тенях луны

Увезенной жалеет жены.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Конь усталый с добычей не скачет,

Звуки льются... Но что это значит,

Что смычок упрекает и плачет?

Так томительна песня была,

Что тогда же и смерть им пришла;

Свой покойница дар унесла;

И опять у ней косы густые,

И струятся до пят, развитые,

Точно колос полей, золотые...

x x x

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

Папаша бреется. У мамы

Шипит рагу. От вечной гаммы,

Свидетель бабкиных крестин,

У дочки стонет клавесин...

Ботинки, туфельки, сапожки

Прилежно ваксит старший сын

И на ножищи, и на ножки...

Они все вместе в Luxembourg {*}

Идут сегодня делать тур,

Но будут дома очень рано

И встанут в шесть, чтоб неустанно

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

{* Люксембургский сад (в Париже), произносится Люксамбур (франц.). – Ред.}

МОРИС РОЛЛИНА

БОГЕМА

Сонет

Последний мой приют – сей пошлый макадам,

Где столько лет влачу я старые мозоли

В безумных поисках моей пропавшей доли,

А голод, как клеврет, за мною по пятам.

Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам

Коробку старую мою не дразнят боле!

Душа там скорчилась от голода и боли,

И черви бледные гнездятся, верно, там.

Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,

С которыми сравнял меня завидный жребий,

И даже псов бежит передо мной орда;

Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я – парий.

Но ухмыляюсь я презрительно, когда

Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.

БИБЛИОТЕКА

Я приходил туда, как в заповедный лес:

Тринадцать старых ламп, железных и овальных,

Там проливали блеск мерцаний погребальных

На вековую пыль забвенья и чудес.

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,

Казалось, целый мир заснул иль опустел;

Там стали креслами тринадцать мертвых тел.

Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет

Я видел лешего причудливый полет,

Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен,

И пробили часы тринадцать раз железных

Средь запустения проклятых этих стен.

БЕЗМОЛВИЕ

(тринадцать строк)

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна,

Оно бежит от золота лучей,

Но розы вечера зовут его из плена;

С ним злоба и тоска безумная забвенна,

Оно бальзам моих мучительных ночей,

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна.

Пускай роз вечера живые горячей,

Ему милей приют дубравы сокровенной,

Где спутница печальная ночей

Подолгу сторожит природы сон священный.

Безмолвие – это душа вещей.

1901

ПРИЯТЕЛЬ

Одетый в черное, он бледен был лицом,

И речи, как дрова, меж губ его трещали,

В его глазах холодный отблеск стали

Сменялся иногда зловещим багрецом.

Мы драмы мрачные с ним под вечер читали,

Склонялись вместе мы над желтым мертвецом,

Высокомерие улыбки и печали

Сковали вместе нас таинственным кольцом.

Но это черное и гибкое созданье

В конце концов меня приводит в содроганье.

"Ты – дьявол", – у меня сложилось на губах.

Он мигом угадал: "Вам Боженька милее,

Так до свидания, живите веселее!

А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх".

ТРИСТАН КОРБЬЕР

ДВА ПАРИЖА

1

НОЧЬЮ

Ты – море плоское в тот час, когда отбой

Валы гудящие угнал перед собой,

А уху чудится прибоя ропот слабый,

И тихо черные заворошились крабы.

Ты – Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,

Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,

И где для удочек "проклятые" поэты

Живых червей берут из собственных голов.

Ты – щетка жнивника, где в грязных нитях рони

Прилежно роется зловонный рой вороний,

И от карманников, почуявших барыш,

Дрожа, спасается облезлый житель крыш.

Ты – смерть. Полиция храпит, а вор устало

Рук жирно розовых в засос целует сало.

И кольца красные от губ на них видны

В тот час единственный, когда ползут и сны.

Ты – жизнь, с ее волной певучей и живою

Над лакированной тритоньей головою,

А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,

Глаза стеклянные он широко раскрыл.

2

ДНЕМ

Гляди, на небесах, в котле из красной меди

Неисчислимые для нас варятся снеди.

Хоть из остаточков состряпано, зато

Любовью сдобрено и потом полито!

Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,

Свежинка с запашком заманчиво бурлит,

И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,

И холод нищего оттертого долит.

Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,

Журчаще – жаркий жир {*} для всех готовит солнце?

Собачьей мы и той похлебки подождем.

Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.

С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,

И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.

{* Le gras grouillon grouillant.}

ФРАНСИС ЖАММ

x x x

Когда для всех меня не станет меж живыми,

С глазами, как жуки на солнце, голубыми,

Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой

Пойдем ли мы одни... одни, рука с рукой?

О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,

Лилея чистая между стыдливых дев,

Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,

Корсажем розовым младую грудь одев.

И, даже братского не обменив лобзанья,

Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,

Где паутин повис трепещущий намет,

Молчанья чуткого впивая жадно мед.

И иногда моей смущенная слезою,

Ты будешь нежною рукой мою сжимать,

И мы, волнуясь, как сирени под грозою,

Не будем понимать... не будем понимать...

ВЬЕЛЕ ГРИФФЕН

ОСЕНЬ

Как холодный дождь изменницей слывет,

Точно ветер и глуха, да оборвет.

Подозрительней, фальшивей вряд ли есть,

Имя осень ей – бродяжит нынче здесь...

Слышишь: палкой-то по стенке барабанит,

Выйди за дверь: право, с этой станет.

Выйди з_а_ дверь. Пристыди ж ты хоть ее,

Вот неряха-то. Не платье, а тряпье.

Грязи, грязи-то на ботах накопила,

Да не слушай, что бы та ни говорила.

Не пойдет сама... швыряй в нее каменья,

А вопить начнет – не бойся. Представленье.

Мы давно знакомы... Год назад

Здесь была, ходила с нами в сад,

Улыбалась, виноградом нас дарила,

Так о солнышке приятно говорила:

"Слышишь, летний, мол, лепечет ветерок,

Поработал, так приятно – на бочок".

Ужин подали – уселась вечерять.

Этой женщины, да чтобы не узнать.

Дали нового отведать ей винца,

Принесли потом в сарай мы ей сенца.

Спать ложилася меж телкой и кобылой,

Смотрим: к утру и вода в сенях застыла.

Лист дождем посыпался с тех пор.

Нет, шалишь. Теперь и ставни на запор.

Пусть идет в другие греться сени:

Нынче места нет на нашем сене,

Околачивать других ищи ступ_е_ней...

Листьев, листьев-то у ней по волосам,

А глаза-то смотрят, точно бы из ям.

Голос хриплый – ну, а речи точный мед;

Только нас теперь и этим не возьмет.

Золотом обвесься – нас не тронет,

Подвяжи звонок-то, пусть трезвонит.

Да дровец бы для Мороза припасти,

Не зашел бы дед Морозко по пути.

АНРИ ДЕ РЕНЬЕ

ПРОГУЛКА

Заветный час настал. Простимся и иди!

Пробудь в молчании, одна с своею думой,

Весь этот долгий день – он твой и впереди,

О тени, где меня оставила, не думай.

Иди, свободная и легкая, как сны,

В двойном сиянии улыбки, в ореолах

И утра, и твоей проснувшейся весны;

Ты не услышишь вслед шагов моих тяжелых.

Есть дуб, как жизнь моя, увечен и живуч,

Он к меланхоликам и скептикам участлив

И приютит меня – а покраснеет луч,

В его молчании уж тем я буду счастлив,

Что ветер ласковым движением крыла,

Отвеяв от меня докучный сумрак грезы,

Цветов, которые ты без меня рвала,

Мне аромат домчит, тебе оставя розы.

x x x

Грозою полдень был тяжелый напоен,

И сад в его уборе брачном

Сияньем солнца мрачным

Был в летаргию погружен.

Стал мрамор как вода, лучами растоплен,

И теплым и прозрачным,

Но в зеркале пруда.

Казалась мрамором недвижная вода.

АДА НЕГРИ

ПОД СНЕГОМ

На поля и дороги, легко и неслышо кружася, падают снежные хлопья. Резвятся белые плясуны в небесном просторе и, усталые, неподвижные, целыми тысячами отдыхают на земле, а там заснут на крышах, на дорогах, на столбах и деревьях.

Кругом – тишина в глубоком забытьи, и ко всему равнодушный мир безмолвен. Но в этом безбрежном покое сердце обернулось к прошлому и думает об усыпленной любви.