Текст книги "Один год в Израиле"

Автор книги: Инна Кинзбурская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

– Там я мог писать в Верховный Совет, – говорит Миша.

– Пиши в кнессет.

Миша смеется. Он уже писал. Рассказал, что его семья буквально голодает. А ему ответили: "Ищите работу".

– Ладно, чего уж плакать? Все-таки не голодаем, – останавливает его Дора, женщина полная, синеглазая и удивительно располагающая.

– Конечно, не голодаем, но благодаря чему? Тетя подбрасывает немного. Да твои салфетки.

– Видели новую? – спрашивает нас Дора. – Пошли, покажу.

Мы выходим в соседнюю комнату, Дора раскладывает на кроватях кружевные салфетки-скатерти.

– Господи! – замираем мы с Ритой. Это тонкое искусное плетение из белоснежных ниток описать невозможно. Это художество.

– Сколько вязала?

– Вот эту – больше недели.

– Носил?

– Да.

– Сколько дают?

– Больше полсотни не дают.

Всего полсотни за такую красоту? За такой труд?

– Сколько же это получается в час?

– Не спрашивай. И считать не хочу. А что делать? Иначе вообще не прожить.

Какие повороты делает жизнь. Там, в Союзе, отдыхая после работы у телевизора, Дора вязала всякие штучки, чтобы украсить свой дом. А теперь целый день сидит, не разгибаясь, чтобы заработать па хлеб.

Вот так. Дора вяжет, а Миша продает. Если покупают. * * *

В левом дальнем углу нашего городского рынка в последние месяцы образовался новый торговый центр – здесь продают олимовские шмотки. Прямо на земле, на подстилках или нейлоновых пленках разбросаны знакомые выходцы из одной со мной страны: детские колготки, расписные шали, пуховые одеяла, тапочки... Посуда, словно из моей бывшей кухни – белые и красные кастрюли, белая мясорубка, пузатый сверкающий самовар... Горкой брошены деревянные ложки – хохлома, чудо, созданное тамошними мастерами. Здесь оно лежит среди прочей утвари. Я не собираюсь покупать, просто не могу удержаться, спрашиваю:

– Сколько?

Называют цену такую, что впору бы и купить. Ложки не покупают, здесь в ходу совсем другое искусство.

Торгуют всем этим привезенным оттуда добром и сами олимы, хозяева вещей (привезли багаж, кое без чего можно обойтись, а деньги нужны), но больше перекупщики, тоже бывшие соотечественники, быстро смекнувшие, что здесь можно поживиться: не каждый пойдет на базар продавать, не у каждого есть время. Они на дому скупают все за бесценок и здесь запрашивают подороже. Хотя, в общем, и у них не так-то все дорого, дешевле, чем в местных магази? нах. Приходится пускать дешевле, иначе не купят.

Я сторговала у такого купца красные в белый горох чашки, похожие на те, что были у меня в Союзе, по трояку за штуку. Сколько же он заплатил хозяину? Совсем копейки. Стоило везти...

Эти, что перекупают, похоже, чувствуют себя здесь уютно: они при деле, и навар есть. Почему-то они похожи – или это только кажется мне – на тех продавцов, что, я помню, во времена моего детства торговали в ларьках на базаре, в городе, где я родилась. Тогда в этих ларьках сидели только евреи, они мне казались старыми, а на самом деле, наверное, им было совсем не помногу лет. Они умело надевали на тебя обычную кофточку и уговаривали купить так, что не купить было невозможно. Кофточка казалась нарядной и необыкновенной. Молодых я не помню в этих ларьках, детей своих они сюда не пускали. Своих детей они учили в институтах.

Не зря, когда один абориген спросил, кем работал мой муж там, и услышал от меня, что он инженер-электрик, господин с презрительной насмешкой констатировал:

– Олимы – сплошь инженеры.

Что делать? Евреи тянулись к свету, и если была хоть какая-то возможность учиться, они учились.

Люди, что нашли себе торговое место здесь, на нашем городском рынке, это уже не те, из ларьков, по возрасту, похоже, – это их дети. А может, внуки. Среди купцов есть и молодые. Вот сидит женщина – круглолицая, светлая, ей, наверное, чуточку за тридцать. И маленький, усатенький верткий муж все время подходит и куда-то исчезает. Он тоже при деле.

Жить надо. Каждый устраивается, как может.

Похоже, вот эта черная, вся в черном госпожа устроилась совсем не плохо.

– Бери, сестра, – говорит она мне с явным кавказским акцентом, – дешево. Какая красота! – Это она увидела, что я смотрю на блестящие с яркими цветами подносы. – Бери, сестра. Хочешь? Я дам дешевле.

Я вижу эту услужливую госпожу здесь не впервые. Запас вещей у нее не иссякает. Можно подумать, что сооружен транспортер из одного теплого края в другой – в наш нынешний.

Я не знаю, кем ей приходится тот смуглый господин, что основал в нашем городе, прямо рядом с ирией – место бойкое, комиссионный магазин. Почему-то он уговаривает меня теми же словами:

– Бери, сестра. Дешево. Смотри, какая красота. Его лавка похожа на музей. Здесь, в самом деле, красоты немало. Вазы, чайники, супницы, блюда – все это может украсить любой званый обед. Чего здесь только нет! Все вывезено и вывозится из родных краев и продается. Задешево? Для нас не очень-то, нам не купить. Но вообще, по-моему, за гроши. Только я не вижу, чтобы здесь эти вещи торопились покупать. Хотя, наверное, если бы не покупали, этот маленький, круглый, довольный собой господин вряд ли вкладывал бы в них свои кровные.

Мы купили у него новый олимовский – сделанный в Союзе – велосипед. Он пытался спихнуть его без насоса, ключей и другого имущества. При этом говорил:

– Приходи завтра. Завтра я все отдам. Я честный человек. Меня все здесь знают.

Насос он, правда, вытащил из-под кучи вещей, но ни завтра, ни через неделю не отдал нам обещанные ключи. И при этом прижимал руки к груди:

– Сестра, я честный человек. А твой муж, он меня хорошо знает, он мне брат.

Ну вот, наконец-то у нас в Израиле появились родственники.

...Миша, наш Михаил, совсем не похож на эту торговую публику. Он стоит в стороне, высокий, плотный, в хорошей серой куртке, лицо у него энергичное, серьезное. Перед ним на подстилке расстелены Дорины салфетки, большие и по? меньше, белые, словно чистая морская пена.

Подходят женщины, спрашивают: "Сколько?" Качают головой: "Дорого". Дорого? За эту сплетенную руками скатерть? Или они просто не понимают? Ведь здесь любят салфетки, в каждом доме их – тьма. Но разве такие?

– Тридцать, – говорит какая-то женщина на иврите.

– Нет, – отказывает Миша. – Одних ниток на двадцать, да работы сколько. -По поводу салфеток он уже может свободно говорить на иврите.

Я не выдерживаю:

– Не дешевле восьмидесяти.

Женщина взглянула на меня: с луны я свалилась, что ли? И пошла себе.

– Нет, – говорит мне Миша, – даже шестидесяти не дадут. Надо ехать в большой город, где туристы, где люди побогаче.

– Но дорога... Больше проездишь.

Рынок заканчивается, Миша сворачивает свои салфетки и идет покупать помидоры – к концу они на полтинник дешевле.

...А сейчас вечер. Мы сидим и разговариваем. Кофе уже выпито, больше не хочется. А говорить мы можем бесконечно.

Открывается дверь, входит Алла, дочь Миши и Доры. Они живут в одной квартире, но у Аллы своя семья – муж, дети. Алла тоже пианистка, как и Лариса. Пришла она с работы. Работает она в огромном продовольственном мага? зине, который называется "Гипер коль", что значит "здесь есть все и всего много". Работает Алла уборщицей. По девять часов в день.

– Устала?

Как не устанешь? Пашут всю смену без передышки. Следят, чтоб, не дай Бог, нигде соринка не упала, капля не пролилась.

– Ну, а поесть можно?

– Только с разрешения начальника и только по очереди.

– А платят?

– Четыре пятьдесят в час.

Четыре пятьдесят? Это же намного ниже минимума по стране.

– Почему вы не говорите хозяину, чтоб добавил?

– Говорили.

– Ну?

– Отвечает: "Не нравится, уходите. Я других наберу, сколько угодно -молодых, красивых, с высшим образованием".

Хозяину очень нравится, что у него такие уборщицы. Он и мечтать не мог о таком кайфе.

– Не те специальности мы дали детям... – горько раздумчиво говорит Рита

А какие надо было? Не нужно Израилю столько музыкантов. А кто нужен? Я мысленно перебираю семьи моих знакомых. Софа – химик. Стелла – программист. Муж Стеллы – тоже программист. Ира – экономист. Муж у нее – механик. Тамара – филолог. Муж у нее – теплотехник.

– Я посмотрела на своего зятя, – говорит Дора, – сердце заболело. Пришел с работы, сел, нет сил подняться, выкупаться, поесть. С утра до ночи грузил мешки.

Да, многие уже работают. Но – где? Моют, метут, трут, грузят, таскают. И тупеют. Тупеют мысли, тупеют души, тупеют люди. В этом тупом непосильном труде.

Но, говорят, так начиналась каждая алия. И надо иметь терпение.

Прошел год. Только один год.