Текст книги "Мама мыла раму"

Автор книги: Инна Кабыш

«В моей бестрепетной отчизне…»

 
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
 
 
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
   крышею,
      звездой…
 
 
Как кесарево – тем, кто в силе,
как Богово – наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет – и тот.
 

«К нам равнодушна родина – Бог с ней…»

Н. С.

 
К нам равнодушна родина – Бог с ней,
и эта боль уже переносима.
И берег, что похож на берег Крыма,
теперь мне с каждым годом все родней.
 
 
Тот берег только издали скалист —
вблизи же он поблескивает влажно
и что-то, что совсем уже неважно —
подъем или отбой, – трубит горнист.
 
 
Там солнце светит, и звезда горит,
и смуглый мальчик что-то говорит,
и рыбаки вытаскивают сети,
 
 
и весело сгружают свой улов,
и так шумят, что мне не слышно слов.
Но мальчик не нуждается в ответе.
 

«Юрий Гагарин был великий русский поэт…»

 
Юрий Гагарин был великий русский поэт:
Россия выпихнула его из себя в небо,
как в ссылку, как на Кавказ,
и он сел в карету, то есть в ракету, —
ибо путь ракет – поэтов путь, —
сказал: «Поехали!..» —
и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.
И в этой улыбке была вся Земля,
все лучшее, что на ней есть,
«Земля в сиянье голубом»,
весть —
небу от человечества, —
потому что поэт – тот, кто говорит с небом,
словно языковой барьер, преодолевая земное
притяжение.
 

«Сначала жаль только Татьяну…»

 
Сначала жаль только Татьяну,
потому что ее не любят,
и Ленского,
потому что его убивают.
А потом жаль Онегина,
потому что куда страшней,
когда не любят и убивают не тебя, а ты.
А потом – Ольгу,
потому что самое страшное —
убивать, не замечая, что убиваешь.
А потом – опять Татьяну,
потому что она любит того, кого убивает.
А потом – опять Онегина,
потому что он все-таки жив,
А потом жаль всё: «наше всё», —
потому что его убили.
А потом жаль всех нас,
потому что мы лишние,
потому что в России все живые лишние.
 

Метемпсихоза

Себе в день рождения

 
Несметность тел и неизменность душ.
Когда б могла я верить в эту чушь,
я б захотела быть не мотыльком,
не птицею, не рыбой, не цветком,
не горною вершиной, не звездой,
а женщиной. Причем, не молодой,
а между тридцатью и сорока:
не больше и не меньше. На века.
 

«Об жизнь земную изувечась…»

А. В.

 
Об жизнь земную изувечась,
о всех, кто в ней – меж нас – гурьбой,
я знаю, для чего мне вечность
за гробом:
   чтобы быть с тобой.
Здесь места нет,
   где быть нам вместе,
но там, где ты мне будешь брат,
нет места ревности и мести…
…Жаль только, с братьями не спят.
 

«Курск»

[1]1
  Подводная лодка, затонувшая 12 августа 2000 г.


[Закрыть]

 
А родина, как водится, одна,
а у нее нас много, слишком много…
И если на нее взглянуть со дна,
то до нее нам дальше, чем до Бога.
 
 
И нет нас там, где ищете вы нас:
в гробу железном нас искать нелепо,
последний в жизни выполнив приказ,
всем экипажем поднялись мы в небо.
 
 
…Такая смерть – что не собрать костей,
такая жизнь – где ничего не светит…
Россия, береги своих детей,
не то одна останешься на свете.
 
 
Не реки впадают в море —
в море впадает горе:
никогда его на карте не убавится…
Нынче самое большое море —
Баренцево.
 

Песня о десантниках

 
Поскидали десантники,
словно формы, тела.
Улетели, касатики,
не дождавшись тепла.
 
 
То не ангелов пение,
не оркестр духовой —
это бабье терпение,
перешедшее в вой.
 
 
Кто-то скажет: «За Родину…»
Кто-то всхлипнет: «Зазря…»
И, подобная ордену,
загорится заря.
 
 
Дать бы всем: Богу – Богово
и царево – царю,
а всем прочим немногое —
вот такую зарю.
 
 
Станут младшие старшими —
в небеса из грязи.
Не торгуются с павшими:
все, что хочешь, проси.
 
 
Только мертвым, им пофигу:
что звезда им, что крест.
…В жизни есть место подвигу,
слишком много есть мест.
 

«Снова в поле чистом кто-то стонет…»

 
Снова в поле чистом кто-то стонет,
а над ним кружится воронье…
Никакая родина не стоит
тех, кто умирает за нее.
В небесах высокая награда
будет всем,
   кто до нее дорос.
Видит Бог, кому все это надо, —
женщина не видит из-за слез.
 

«Нет хуже месяца, чем ноябрь…»

Юрию Полякову

 
Нет хуже месяца, чем ноябрь,
и нету места грустней России.
Собака воет как волк. Но я бы,
если б, конечно, меня спросили,
сказала: «Чтобы бежать в Египет,
нужна причина не дай-то Боже!..
А у меня и стакан не выпит:
Что ж я все так вот возьму и брошу?..»
 

Полет шмеля

 
Мой маленький сын нашел мертвого шмеля
и, рыдая, прибежал ко мне.
Я, не моргнув глазом, сказала,
что если шмеля положить на веранде на солнце,
он оживет…
Рано утром сын первым делом побежал на веранду.
Обогнав его в три прыжка,
я спихнула шмеля на землю
и ткнула пальцем в небо:
«Вон он!.. Видишь?..»
Сын задрал голову
и, щурясь от солнца, сказал:
«Здорово летит!..»
А я опустилась в кресло
и подумала,
что осушить слезинку ребенка
может только высшая гармония,
то есть сказка,
потому что она самая большая правда,
которая принимает форму маленькой лжи,
чтобы ребенок мог ее вместить,
и что Евангелие – это, конечно,
сказка,
но ведь нас предупредили:
«Будьте как дети», —
только тогда вы сможете увидеть
полет шмеля в пустом небе.
 

«Что там юность…»

 
Что там юность,
   что молодость,
      что тридцать пять! —
впереди еще вся красота,
ибо нужно по капле ее собирать,
словно воду
   в пустыне
      с куста:
и младенческий смех,
   и морщину на лбу,
и слезу,
   и рубец,
      и венец…
 
 
И взаправду красивой я буду в гробу,
когда всё соберу наконец.
 

Воспоминание о пионерлагере

 
Я помню лагерь в Кобулети,
где было море – в первый раз
и где совсем еще мы дети —
шестой, а может, пятый класс.
 
 
Мы пионеры. Пионерки.
У нас горнист трубит чуть свет.
У нас десанты и проверки.
У нас котлеты на обед.
 
 
Мы ходим строем, дышим хором,
у нас не танцы, так кино,
а за некрашеным забором
с утра до ночи пьют вино.
 
 
И, дружка дружку в бок толкая,
мы ненасытно смотрим в щель:
там жизнь настолько не такая:
ну где в ней смысл? ну где в ней цель?
 
 
Там бесконечное застолье —
не пашут, не читают книг.
Они едят все время, что ли?
Лаваш, долма, реган, шашлык.
 
 
Едят – а все не убывает,
пьют – а бутылка все полна:
ведь так на свете не бывает!
На этом, дорогая, на
 
 
том —
только так и будет:
пир на весь мир,
отец и мать:
никто нас горном не разбудит,
никто вовек не будет спать.
 

НОВЫЕ СТИХИ

Золотые ранеты

 
А пастор говорил про Небесное Царство,
где будет «вечное блаженство»,
и старушки на скамейках согласно кивали головами,
а я никак не могла представить себе «блаженство»,
тем более «вечное»,
и потому не верила в Царствие Небесное
и возвращалась домой грустная.
А бабушка, которая вела меня за руку,
думала, что ребенок просто устал,
а сама всю дорогу пела.
И мне было стыдно, что бабушка и все остальные
верят, а я – нет,
но мне стыдно было в этом признаться.
Но однажды, когда мы возвращались с вечерней службы
и бабушка по обыкновению запела:
   Скоро кончатся мытарства и настанет
   Божье царство… —
я вдруг спросила:
«А как ты себе его представляешь?»
И бабушка, прервав пение, покосилась на меня и сказала:
«Там всюду яблони, а на них – всегда яблочки».
«Золотые?» – уточнила я.
«Что? – не поняла бабушка, но, сообразив, добавила: —
золотые ранеты».
И я аж подпрыгнула от радости:
ранеты росли у нас в саду, это были мои любимые яблоки.
Мы отправились дальше, и бабушка снова запела,
а я всю дорогу домой шла вприпрыжку,
потому что теперь тоже верила в Небесное Царство,
как верю в него и теперь,
хотя теперь знаю, что там нет никаких ранетов.
 

«И хотя стоял только ноябрь…»

И, взяв девицу за руку,

говорит ей: «талифа-куми»,

что означает: «девица,

тебе говорю, встань».

Мк. 5:41

 
И хотя стоял только ноябрь,
сад выглядел совсем по-зимнему:
всюду лежал снег и деревья были голые
и только на одной яблоне —
черной и усыпанной снегом —
висели яблоки, крупные и красные.
Как будто она только что стряхнула
последний лист,
но вдруг раздалось «талифа-куми» —
и на ней – мертвой и покрытой белым саваном —
тут же, как румянец на щеках, заалели яблоки,
и я впервые подумала,
что воскреснут не только все, но и всё,
например, деревья,
и что, может быть, в раю будет
эта самая яблоня
и, может, вообще, это уже рай,
которого я просто не замечала,
потому что не ожидала,
что он так близко.
 

«Мне сорок пять – какое счастье…»

 
Мне сорок пять – какое счастье,
что, например, не двадцать пять,
что страсти сгинули мордасти
и не воротятся опять.
 
 
Что от любви и от плакатов
свободна, как сказал поэт,
от ползунков и автоматов
(и жаль, что от тетрадей – нет).
 
 
Что так спокойно и смиренно
я день за днем смотрю вперед.
Теперь я знаю: тело бренно,
и все бреннее каждый год.
 
 
И я могу не быть красивой —
другим оставлю этот крест.
А в отношениях с Россией —
она теперь меня не съест.
 
 
И что мне все на свете храмы,
когда чем дальше, тем ясней:
я скоро стану старше мамы,
я скоро буду вместе с ней.
 
 
И хорошо, что стали дети
и выше, и умней меня.
И так прекрасно жить на свете —
и день прекрасней ото дня.
 

После падения самолета «ТУ-154» 22 Августа 2006 года

 
Господи,
   если захочешь взять,
то не бери частями:
раз у меня забираешь мать —
всю забирай,
   с костями!
 
 
Ты ведь любого страшней огня,
так забирай помногу:
лучше возьми у меня – меня
всю —
   не дитя,
      не ногу.
 
 
Или весь мир у меня возьми —
с розами и цикутой, —
или со всеми оставь детьми.
Слышишь,
   не перепутай!..
 

«Постою я над папой с мамой…»

 
Постою я над папой с мамой,
над могильным холмом, точней,
над невидимой миру ямой —
ох, и тесно же будет в ней!
 
 
Впрочем, спали же мы все трое
в том бараке и той зимой
в той стране и при том, брат, строе,
что не верится и самой.
 
 
Так что все уже это было
и не страшно совсем почти:
ну, подумаешь, ну, могила —
утром снова в детсад идти.
 

«Вдруг я вспомнила старую дачу…»

Отрадно спать, отрадней

камнем быть.

Микеланджело

 
Вдруг я вспомнила старую дачу,
свои слезы над телом Христа.
Я теперь о Христе не заплачу
поумнела – и стала не та.
 
 
И, привыкшая к виду распятья,
машинально поставлю свечу.
В детстве плакала на день раз пять я
нынче я, словно камень, молчу.
 
 
Но однажды, бродя по музею
с неизменною жвачкой во рту,
на богов и богинь поглазею
и внезапно наткнусь на «Пьету».
 
 
И зайдусь незаметно слезами
над поникшей Его головой:
вот ведь мальчик совсем,
как мой Саня.
И из каменной стану живой.
 

«А это август близится к Успению…»

 
А это август близится к Успению
и каждый лист висит на волоске.
Но я теперь не мучаюсь, успею ли,
как я когда-то мучилась в тоске.
 
 
Теперь я знаю: всё на свете правильно:
мы все умрем и с нами – Божья мать.
Я утром встала и кровать заправила,
как в детстве научили заправлять.
 
 
Идет бычок по досточке, качается —
уже лет сто ходить ему не лень.
Но всё на свете вовремя кончается,
как школьные каникулы: день в день.
 

«Даже осень – худшее на свете…»

 
Даже осень – худшее на свете —
мы теперь с тобой переживем.
Дальше всё уходят наши дети —
скоро мы останемся вдвоем.
 
 
Что прошло, и вправду стало мило:
жизнь, она не так уж и мала.
Ну по крайней мере мне хватило,
чтобы переделать все дела.
 
 
Пусть дожди осенние стучатся,
ни стирать не нужно, ни сушить:
нам осталось только обвенчаться.
Но и с этим некуда спешить.
 

Десять лет без права переписки

1

 
Какая русская погода —
почти забытая зима.
Обещанного ждут три года —
жду шесть
   и не сошла с ума.
Мне ожиданье как работа,
как жизнь,
   как смерть,
      как первый бал…
Я научилась ждать без счета:
ты ничего не обещал.
 

2

 
Кому – война, кому-то мать родна:
точней не скажешь. Так же и разлука.
Она кому-то крест, кому-то мука,
а мне звезда и свет в окне – она.
И каждый день, вставая поутру,
я вижу смысл во всем: и в том, и в этом,
поскольку,
   даже если я умру,
ты возвратишься.
Не зимой, так летом.
 

3

 
С каждым годом, с каждым твоим уходом,
мой хороший,
   все меньше пустеет вокруг земля,
наполняясь родным и не очень родным народом
от двери —
   через двор —
      до Кремля —
         уходя в поля.
 
 
Даже просто взглянуть, не покажется мало,
а ему от меня что-то до смерти нужно —
сейчас и здесь,
и что делать, когда я в упор его не видала —
ты мне всех заслонял —
   а теперь его вижу весь.
 
 
Ну, одна на весь мир я натку полотна им,
ну, им пир приготовлю на весь христианский мир:
проходили, читали, сдавали, знаем —
это лепта моя, или, как его там, статир.
 
 
Пенелопа пускай отдыхает: все буду прясть я,
поварихи в бессрочный отпуск пускай идут:
я учила в школе, что нету на свете счастья,
а оно,
   стоит только уйти тебе,
      тут как тут…
 

4

 
– Извини, не расслышала из-за гвалта:
я в троллейбусе,
   еду сейчас домой…
Уезжаешь? Господи, напугал-то!
Я подумала, что-то стряслось с тобой…
 
 
Ну конечно, «счастливого» – как иначе,
ну, конечно, «полный» тебе «вперед».
Где-то есть большие дома и дачи —
там теплей, ибо солнце там круглый год…
 
 
Уходить – как же это всегда красиво,
ведь «прощай» не то что «пока-пока»!
Согласись, родной, велика Россия,
я бы сузила: больно уж велика.
 
 
Только некуда мне отступать – я дома:
ставлю сумки в угол и зажигаю свет.
Он горит всегда по закону Ома,
потому что другого закона нет.
 
 
Я, мой свет, не жена тебе, не невеста
и не мать, и тем более не отец
я и. о. начальника свята места:
нас, точнее, двое здесь: я и телец.
 

5

 
Десять лет без права переписки —
вот как я бы это назвала,
а стихи —
   клочки они,
      огрызки,
только чтобы сунуть в глубь стола.
 
 
Я ее у Бога не просила,
да Всевышний и не Дед Мороз,
значит, есть во мне такая сила,
чтобы гибнуть столько лет всерьез.
 
 
И хотя к концу подходят сроки,
я-то знаю, что конца им нет.
И бегут беспомощные строки
в глубь стола
   без права на ответ.
 
 
…Я когда-то в школьном пела хоре
(или, может, это был детсад?):
есть любовь,
   соленая как море,
не приходят из нее назад.
 

6

 
Ох, ты глупая голова,
голова моя золотая,
я же слушаю не слова —
я на голос твой залетаю.
Слов и я знаю через край —
силу их,
   высоту
      и градус…
Но вот ты говоришь «прощай»,
а я чувствую только радость.
 

7

 
Милые бранятся – только тешатся.
От такого счастья впору вешаться.
Я такого счастья не хочу.
Я устала, понимаешь, милый?
Я пошла б к знакомому врачу
и тебя бы вырезала силой
из себя.
Но от меня тогда
в мире не останется следа…
 

8

 
Прощай!
   Ни в чем не упрекну.
Я наперед тебя прощаю.
Я подойду сейчас к окну
и буду ждать. Я обещаю.
 
 
Хоть уезжай, хоть уплывай,
хоть улетай в свое далёко.
Кого-то где-то убивай
иль кем-то будь убит жестоко.
 
 
Опохмелись в чужом пиру
иль переспи со всей Россией,
всегда впущу.
Не отопру,
лишь если стану некрасивой.
 

9

 
Я ждала не больше, чем другие.
Я любила не сильней других.
…А деревья до того нагие,
кажется, содрали кожу с них.
 
 
Как же раньше я не замечала,
что сто лет назад заметил Фет,
то ли раньше горя было мало,
а сегодня вижу на просвет,
 
 
а сегодня различаю стуки,
что чужие издают сердца.
…Я терпела не страшнее муки —
просто я терпела до конца.
 

10

 
А в Воскресение Прощеное,
свою гордыню истребя,
я за тебя – ведь я ж крещеная! —
прошу прошенья у себя.
Юродивая или дура я —
лишь умной быть не дай мне Боже! —
я столько за тебя придумала:
чего уж там —
прощеньем больше…
 

Тамарин двор

1

 
Я снимаю нынче дачу старую,
я живу бок о бок с баб-Тамарою.
Баб-Тамара – золото-брильянт.
И один лишь у нее талант,
но такой, что стоит наших всех.
У соседей – песни-пляски-смех.
А у нас покой и тишина.
И мой стол – у самого окна.
Из него – немытого, без штор —
станция видна – Шатураторф.
 

2

 
Все не свое мое – заемное:
и эта дача, и этот сад,
и это небо над ним огромное,
и эти сливы, что в нем висят.
И это чучело огородное,
и шланг змеящийся, и струя.
Вот и в стихах моих слова – народные
и только музыка одна моя.
 

3

 
Больше нет у нас очередей,
только эта вот – в дачный ларек:
и, казалось бы, столько людей
и когда еще выйдет твой срок.
Но то этот исчезнет, то тот:
вроде был – и уже его нет.
– Ваша очередь! – кто-то зовет,
и из тени выходишь на свет.
 

4

 
Я принесу тебе воды
в бутылке из ларька:
невелики мои труды,
вода моя легка.
 
 
Ведь кто-то матери моей
в небесном том краю
сейчас дает вот так же: «Пей!»
как я тебе даю.
 

5

 
Красота – это страшная сила,
а горбатых исправит могила.
Но глядишь на красивых в гробу – и
где, скажите мне, их красота?
…Я живу у Тамары-горбуньи,
как за пазухой у Христа.
 

6

 
Смотрит «Время» нищая старуха,
хоть глаза давно уже не те,
хоть уже и слышится вполуха:
что ей в нем – на финишной черте?
 
 
А она жалеет террористов,
но не всех, а только молодых:
«Это с автоматом он неистов,
а без автомата он жених…»
 
 
И скинхедов жалко ей, и черных:
«Тоже люди», – говорит она.
А еще артистов и ученых:
то-то жизнь, поди, у них трудна.
 
 
Не клянет погодные прогнозы:
«Это нам дожди одна беда,
а они, – кивает на березы, —
а оно», – на поле у пруда.
 
 
Обещают повышенье пенсий —
«Вот спасибо, – говорит, – сынок —
президенту. – Деньги, чай, полезней
мог потратить».
– Господи, не мог!
 

7

 
Баб Тамара сидит над кроссвордом,
рядом белый мурлыкает кот,
под шатурским сидит небосводом
вечность, кажется, всю напролет.
 
 
И дожди собираются в ванну,
что ржавеет в саду у нее,
и цветы зацветают и вянут,
и то сохнет, то мокнет белье.
 
 
Покраснеет малина и снова
помаленечку сходит на нет…
А она ищет нужное слово,
как Последний Великий Поэт.
 

Новогоднее

Лене

 
В далеком дачном городке
у разгорающейся печки
в гостях, а значит, налегке,
когда с собою только свечки,
шары, гирлянды, мишура,
для всех и каждого подарки.
Часы двенадцать бьют – «ура»!
На дачах фейерверки ярки,
при том, что в дефиците свет.
Мороз и елка. С винегретом.
И может, смысла в этом нет.
…Но смысла нет не только в этом.
 

«Любимый мой играл в рулетку…»

 
Любимый мой играл в рулетку —
и дни, и ночи напролет.
А я ревела – впрочем, редко.
А я ждала – за годом год,
хотя надежды было мало,
ведь страсть, она до гроба страсть.
Я просто ясно понимала:
без нас двоих ему пропасть.
 

«Но если нет у смерти жала…»

Сыну

 
Но если нет у смерти жала,
то, значит, нам нельзя не быть…
Я не затем тебя рожала,
чтобы налил воды попить.
 
 
Я не затем стихи писала,
чтоб заглушить загробья тишь.
Ведь жизни не бывает мало:
ее, брат, столько – не вместишь.
 

«У меня, как у всех, нынче есть свой e-mail…»

 
У меня, как у всех, нынче есть свой e-mail,
нынче есть, как у каждой собаки, мобила.
Но кто письма писал, тот теперь онемел,
и ушел, кто звонил и кого я любила.
 
 
И уходит день за день земля из-под ног,
мои дети уходят – свои и чужие.
Только вскрикнешь по-бабьи: «Куда ты, сынок?..»
А они всё идут – все такие большие.
 
 
Даже буквы срываются нынче с листа
и летят, словно клин, а потом —
   словно точка…
Я стою на ветру, я совсем сирота,
одиночка ли мать, капитанская ль дочка,
 
 
хоть горшком назови, хоть совком —
   не боюсь:
я как мертвый, который не ведает сраму.
…А ночами мне снится Советский Союз, тот,
   где мама моя моет вечную раму.
 

«Я б уходящим потеряла счет…»

 
Я б уходящим потеряла счет,
когда бы всех и каждого считала…
А в жилах кровь по-прежнему течет,
но кажется, совсем осталось мало.
 
 
…Я почему-то не машу им вслед:
то нет платка, то нет руки свободной,
а то меня во всем народе нет —
смешно сказать: меня-то,
всенародной.
 

«Ей, казалось бы, так повезло…»

 
Ей, казалось бы, так повезло,
этой глупенькой бабочке в храме!
А она отдохнула на раме
и опять стала биться в стекло.
 
 
И чего ей не нравится тут,
где не слышен ни грохот, ни скрежет,
не стреляют, не ловят, не режут —
ставят свечки себе да поют?
 
 
И чего она рвется туда,
где и листья давно облетели
и – моргнуть не успеешь – метели,
а в канале застыла вода?
 
 
А ведь бьется, на ладан дыша,
словно там у ней малые дети!
Уж не так ли об твердь на том свете
материнская бьется душа?
 

В Степанакертском музее

 
На стенах – фотографии убитых,
в витринах – пули,
   сумки,
      фляжки —
         быт их,
 
 
и мама-Галя, наш экскурсовод,
нам говорит про маленький народ
и про одну его большую душу,
про танки,
   «грады»,
      вертолеты,
         Шушу…
 
 
Такая уж досталась ей работа.
– А этот? – Был у матери один, —
ее рука скользит от фото к фото.
– А эти? – Братья.
– А вон тот? – Мой сын…
 

«Тот грузин, на рынке продавец…»

 
Тот грузин, на рынке продавец,
торговал домашней «изабеллой».
Рынок срыли. И пришел конец —
не застольям,
   а эпохе целой.
 
 
Целой жизни – уж какой была,
и любви – какая уж досталась.
Я б в гробу хрустальном проспала
бабий век оставшийся и старость.
 
 
…Мне его вовеки не забыть —
как звезда, рубинового цвета.
«Что мне пить?» – в ответ:
   «Куда ж нам плыть?»
 
 
Впрочем, я и не ждала ответа.
 

«Я пропела это дело, проспала…»

 
Я пропела это дело, проспала,
и меня не дозвались колокола,
хоть под утро и приснился мне их зов…
Было больше, чем одиннадцать часов.
Было больше, чем двенадцать.
Или – час.
 
 
Бог не выдал – это да,
но и не спас:
я пришла, когда на двери был замок:
что ж роптать теперь – он сделал все,
что мог.
 
 
И несолоно хлебавши, и – без слез
шла я гордо мимо зелени и роз,
мимо птицы и яиц с табличкой «Бой»,
мимо нищенки, вздохнувшей: «Бог с
тобой…»
 

Воспоминание об Алексее Дидурове

 
Я говорила – дурочка, коза:
«Как жалко, что в стихах у вас нет Бога…»
И округлялись у него глаза,
а я, не видя, продолжала строго,
что, мол, стихи его – сплошная плоть…
Не ведая, а может, забывая,
что во плоти явился нам Господь
и тем она бессмертна, что живая.
 

«И видела я, как снимают кино…»

…над вымыслом слезами обольюсь.

А. Пушкин

 
И видела я, как снимают кино.
Да что там «я видела» – я в нем снималась,
я кем-то была, и не все ли равно,
что этой меня была самая малость.
 
 
Была у героя жена на сносях,
в другой сериал героиня спешила…
А всё же работали все не за страх
и жизнь, а не шило меняли на мыло.
 
 
Колодец потемкинским был там – и дом,
и дети, которые льнули к окошку
(но правда, она заключается в том,
что все умирают всегда понарошку).
 
 
Искусства едва ли там было на треть
(и те, кто снимал, это видели сами),
но кто-то кино это будет смотреть
и (в том его смысл!) обольется слезами.