Текст книги "Диагноз (СИ)"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Диагноз

– Не знаешь, как художники свои картины продают? – спрашивает Катя. В голосе – тоска.

– Откуда, Катюш? Сама не рисую. И художников знакомых нет...

– Жаль… – ее маленькая ладошка ныряет в кудряшки темных волос и стягивает их с такой силой, словно пытается задушить невеселые мысли.

– Может, через интернет попробовать? Или в художественное училище съездить, показать кому-то?

– Да куда я поеду? – В темных глазах – льдинки досады, но хоть волосы отпустила.

* * *

С тех пор как Катюше поставили диагноз, – рисование для нее единственная отдушина. Но в последнее время эта отдушина все больше на бездну походит.

Учиться, как положено, – в институте или на курсах, – Кате сложно. Кто с ней, больной, возиться станет? Только если за деньги. А где их взять? Отец с матерью привыкли жить экономно, каждую копеечку с осмотрительностью тратили, а живопись дело не дешевое: бумага, кисти, краски. Хорошо, таблетки бесплатные, – семейному бюджету хоть какое-то облегчение. Да как оно спасет, если жизнь рухнула?

И рухнула-то вдруг. Ничто, как говорится, не предвещало… Училась Катя отлично, школу с золотой медалью закончила, подружки были… Уже в институт готовилась, когда эта беда случилась.

Чтобы там врачи ни говорили, но родители с постыдным Катиным диагнозом не согласились. Своих объяснений искали. Поначалу списывали на все переходный возраст… Но годы шли, а мерзость эта только очевиднее становилась: то Катя прежняя, жизнерадостная, ласковая, маму слушается, то с лица спадет, взгляд затравленным сделается, угрюмым, от людей шарахается, и везде ей дурь какая-то мерещится. Родители и так и этак втолковать пытались, что придумывает она все, – и люди как люди, и улицы как улицы. Катя вроде и не спорит, а только видно, что не верит. Самым близким людям – и не верит.

Виталина Павловна, Катина мама, в отчаянии к местной знахарке-ведунье съездила. Старушка сказала, что Катя бесов видит, от них и бежит, а значит, и сама одержима. Тут не таблетками лечиться, – тут бесов изгонять надо: в церковь ходить да особые травки пить. Виталине Павловне не по себе сделалось: сначала страшно, а потом все равно. Мракобесие какое-то! И за что ей это?! Честно жила, честно работала, людей не обижала, по тихому не грешила. Дернула ж нелегкая… Нет, пусть Катя сама разбирается: слава Богу, врачи есть, таблетки пьет, даже пенсию по инвалидности получает... А то как рисовать – так ей ума хватает, а как плохо – так к маме… Кто б о самой Виталине Павловне подумал, кто б спросил, ей-то каково? Не Кате ж плакаться. (К слову, Виталина Павловна, как услышала слово «шизофрения», так дочку побаиваться стала: кто знает, что больному в голову придет?)

Хорошо хоть Сан Саныч, Катин папа, не испугался, не устранился от этих неприятностей. Правда, разбираться в терминах и Катиных страхах тоже не стал. Да и не должен был, – не медик ведь. А медики – что? Написали диагноз, назначили лекарство, на беседу все приглашали. Ну, побеседовал Сан Саныч с Катиным врачом, – побеседовал и понял: мозг дело темное, и дальше того наука не продвинулась, а не продвинулась, – так и нечего ее слушать. Вот если б вылечили, – тогда другое дело, тогда б он поверил, а то лепечут на птичьем языке, а толку никакого… ЗдорОва Катя, здорова! Бывает, блажь на нее находит. А у кого не бывает? Выйдет замуж, родит, – все наладится. Старая история.

Что его по-настоящему озадачивало, так это то, что ни замуж, ни даже обзавестись кавалером Катя не торопилась. Всему на свете предпочитала свои 6 метров, которые все больше напоминали сарай: мольберт, фанерки, банки разноцветные, краски, кисти… Сан Саныч по началу не возражал: чем бы дитя ни тешилось… Но ждал, – когда дочь опомниться. А дочь не то что о женихах, – о еде и приличиях забывать стала...

Сколько раз говорено: поешь по-человечески, за столом, помой посуду, поставь на место, протри стол, – и возись со своими «шедеврами» сколько вздумается. Какое там! «Вам меня не понять»! Да где уж! Родители-то, слава Богу, здоровы, и нет, чтоб к ним прислушаться, – глядишь, и блажь бы прошла…

Недоумевали мать с отцом, не знали, как Катюшу образумить, чего от нее ждать? Но жизнь подсказала.

За рубежом нашли неизвестный эскиз известного художника и продали на аукционе за бешеные деньги. Все СМИ об этом говорили. О самом художнике тоже рассказывали: родился, жил, умер… Все как у всех, только что гениальным самоучкой оказался, правда, не без странностей. Ну так гению положено…

Тут у Виталины Павловны и Сан Саныча все на свои места стало: что, если в Кате талант проснулся? С чего она вдруг рисованьем-то увлеклась, да не просто увлеклась – отчаянно, самозабвенно, часами малевала бог знает что, ерунду какую-то… И медики туда же: творческая личность, художественные способности. А с творческих людей что возьмешь? Каждый второй, если не псих, – точно не в себе: живет своими химерами, чего хочет, сам не знает, а только требует, требует, требует, и воспитывать его бесполезно. Зато заработать можно. Может, тот гений и умер в нищете, так это когда было. Нынче все быстро делается. Сегодня в сериальчике мелькнул – завтра звезда, сегодня селфи занятный снял – завтра весь ю-тьюб твой. По сегодняшним временам, таланту бедствовать не обязательно. Есть же такие, которых и на творчество хватает, и чтобы хорошую жизнь обеспечить. И Катя и не больна вовсе, – просто дар ее так проявляется: странностями и рисунками.

И таким утешением от этой мысли повеяло, что родители на Катины картины по-новому взглянули. Взглянули, но, – в который раз! – ничего выдающегося не увидели. Виталина Павловна молча на кухню выскользнула, суп разогревать и стол накрывать. А Сан Саныч, чуть задержался: хотел хоть как-то дочь похвалить: представлял ее картины в солидных рамах, на важной выставке, но ничего не помогло.

– Ты б попонятнее, покрасивее рисовала, а? Поучилась бы где… – от всей души посоветовал Сан Саныч.

– Где?! – вспыхнула Катя.

– Ну, в библиотеку походи, там книжки, интернет бесплатный… – пожал он плечами, и вышел следом за Виталиной, досадуя на себя и на дочь.

– Как? – шепнула Виталина, кивнув на комнату дочери.

– Не знаток… – так же шепотом ответил Сан Саныч, тяжело опустившись на табуретку. Какие из них знатоки? Искусство – оно праздных любит, кому делать нечего. Те читают, пишут, или рисуют – чтоб другим бездельникам мозг выносить. А Виталина Павловна и Сан Саныч – люди практические, занятые, редко, когда минутка свободная выпадет. Да и не такие богатые, чтоб на книги да музеи тратиться.

Виталина ответила благодарным взглядом. Умел Сан Саныч тревоги унять… Откуда ж ей знать, что там в живописи гениальным считается. Это пусть те рассуждают, которые кроме книжек ничего в жизни не видели. А ей надо, чтобы дочь зарабатывать начала, хотя б и рисованием, – хоть какой-то толк от таланта. Потому что пока от него одни траты... А кто их считает? Кто о них думает?

– Суп будешь? – крикнула она дочери и стала разливать жидкий, теплый крупеник.

– Не-е-е… я потом, позже, – донеслось из комнаты.

Виталина Павловна огорченно махнула рукой: опять, небось, за кисть взялась. Прислушалась. Тихо.

Сан Саныч взялся за ложку, и родители неторопливо, почти торжественно приступили к обеду.

* * *

Катя недвижно сидела на куцем диванчике, глядя невидящими глазами в окно, где проплывали равнодушные ко всему облака, и нервно сжимала волосы на затылке.

С тех пор, как с ней приключилась эта беда, одиночество сопровождало ее везде и всегда. Сначала исчезли школьные подруги: они поступали в институты, гуляли, влюблялись… Катя, выпав из той, нормальной жизни, осталась страницей прошлого: была в нашем классе такая девочка… Мать с отцом старались делать вид, что ничего не произошло, но были растеряны и напуганы. Друзей дома, соседей, родственников больше не привечали. Да и те не особо в гости напрашивались, чувствовали что в доме что-то не так. Новых друзей у Кати не появлялось, только если случайный собеседник попадется, а так – она и сама людей сторониться стала. Если уж родителям с ее диагнозом не примириться, – чего ждать от посторонних. Для них шизофреник – или гений или преступник, а будни среднестатистического больного – кого это волнует? Врачи, медперсонал, соцработники ее, конечно, по-своему любили, но у них – десятки, сотни больных, и для каждого доброе слово найдется. Просто люди они хорошие, и работа у них… – душевная. Работа, но не дружба.

Для дружбы понимание нужно, а какое тут понимание… Отец в чем-то прав, не доверяя врачам. От их таблеток, конечно, легче, спокойнее, но те гадкие крысы, те черные птицы, – они ж никуда не исчезают, просто становятся невидимыми. Временно. Пока снова в силу не войдут, не полезут на нее, разевая красные пасти и клювы, шипя и щерясь, из всех щелей, углов и дверей. И, не прими ты таблетку, увидишь, как они, осмелев, шныряют по улицам, сначала единицами, потом стаями, черной лавиной, как цепляются за сумки и шарфы, лезут в карманы, под куртки, в рот, в глаза… Взмокнешь от ужаса, – а люди идут, ничего не видят… Вдруг заметишь лицо, похожее на крысиную морду, – сначала одно, потом другое; они делают вид, что им ничего не надо, но зачем-то идут прямо на тебя, присматриваются, окружают… Какой дурак придумал, что у душевнобольных какое-то свое, особое счастье есть. Всю жизнь шарахаться от этих мерзких, хитрых тварей, не зная, что они замышляют, всю жизнь убегать, скрываться, чувствовать слежку, бояться темноты, – это ли счастье? Врачи говорят, – это болезнь. Да если б болезнь была, – Катя сама в крысу превращалась бы. Но дело не в ней... И вот этого медики понять не хотят. Они ж ничего такого не видят, не переживают.

В поисках ясности Катя даже в церковь однажды зайти решилась. (Виталина Ивановна надоумила.) В самых дверях огляделась: народу мало, и каждый знает, что делать, а ей – откуда знать? Она и перекреститься-то правильно не умеет, не научил никто. Стала в иконы вглядываться: вдруг что подскажут. И так ей одна глянулась…– будто свет от нее шел, сияющий, золотистый, спокойный. Подошла поближе, стояла – глаз с чудесного лика не сводила, и в душе что-то вскипать стало: жалость? боль? тоска? Да так вскипело, что Катя, забыв обо всем, так на колени и бухнулась. Рыдала, рыдала, все переплакала, и только на душе светлеть стало, – сзади шепот: это ж сколько нагрешить надо, чтоб вот так, у всех на виду...

Больше Катя в Церковь не ходила, разве что в библиотеку, и только засветло (там, кстати, и познакомились). А так все в комнатушке своей. И здесь, случалось, появлялись эти твари, копошились в полу, вили гнезда, шуршали по темным углам. Но здесь она была ближе к счастью. Или счастье к ней.

Здесь. У мольберта с прикрепленным белым листом. Здесь ее глазам вдруг открывалась Картина, затмевавшая все вокруг. Картина просилась на волю, стояла перед глазами, билась, трепетала, умоляла о свободе. И Катя набирала воду в специальную банку, с нежностью открывала краски, брала кисти, и застыв на несколько секунд перед безмолвным прямоугольником, словно прицелившись, наносила первый, такой дерзкий и такой желанный мазок…

Взмах за взмахом приближал или отдалял Картину, взмах за взмахом она была ближе или дальше от замысла. И весь мир, – с его крысами, таблетками, шепотами, одиночеством, – отступал в небытие. Катя оставалась один на один с чем-то живым, волнующим, сокровенным. И так случалось не раз и не два, – вон, сколько картин, эскизов, набросков. Она любила их все, даже самые неудачные, за то счастье, которое испытывала, работая с ними.

И выслушивая родительские наставления, о том, что пора устроиться и начать зарабатывать, пыталась и никак не могла увидеть в своих работах «товар». Разве можно продавать счастье? Хотя на что еще художникам жить? покупать краски и кисти? да просто – еду? И получается, что родители правы. Правы, как всегда.

Только для Кати такая правота – хуже крысиных кошмаров.

* * *