Текст книги "Стена. Иллюзия одиночества"

Автор книги: Илья Таранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава 4

Исключение реальности и власть музы

Первые мазки краски легли на белый холст. Поток мыслей художника и теснящиеся в голове образы невидимо переходили на полотно, и Виктор как бы вылеплял их, кистью придавая видимую форму. Поразительные перемены происходят в человеке, занятом творчеством. Он становится не просто красив, а божественно прекрасен: налет суетливости и спесь исчезают.

В этот час Виктор не видел работу другого мастера – Природы! Она вдохновенно трудилась над небесным полотном. Край горизонта на юго-западе густо замазала белилами, выписывая нагромождения кучевых облаков, а затем широкой кистью принялась писать дождевые тучи, не жалея ультрамарина. Два художника будто соревновались друг с другом в мастерстве и фантазии.

Часы на башенке пробили два часа пополудни. Вокруг потемнело, стало тихо, пасмурно, птица метнулась к воде, и первый гром, ещё хрипло и невнятно, издали – из-за реки – погрозил: доберусь и до вас! И замолк, слушая обрывистую хрупь далёкого эха. Воздух посвежел, а следом порывистый ветер наполнил пространство тревожными приохами природы, слабым шумом. Синие тучи наползли с запада, притащив за собой лохмотья воздушно-водяной массы. Тени ложились на землю, растекались кляксами, смешиваясь с поникшей травой. Туча вошла в тучу, содрогаясь в муках, небо блеснуло зарницами, рассыпая изумруды и яхонты из небесного тайника.

Где-то сверкнула свинцовая молния, капнуло раз-два, и следом крупные капли дождя забарабанили по крыше, зашумели в листве и траве. Вспышка – и тут же оглушительный гром, почти над головой: ударили небесные литавры, покатились гружённые громами телеги… Хлынул ливень! Вода шумным потоком обрушилась из разверзнутых небес. Началась гроза!

Стихия в сумасшедшей пляске понеслась над миром под гул и раскаты грома, заполняя пространство слитным оглушающим рёвом и содроганьем. Бурей и воем! Бушующий ветер ломал ветви, клонил сосны, выворачивал слабые корявины, нещадно хлестал струями как плеткой. Частые молнии вылетали из громоносных чёрных туч, мгновенно расползались вокруг змеями, пугая всё живое. Невидимый громовержец в кого-то метил свой удар, и гневу его, казалось, не было конца. Будто гигантский бык с огненными рогами до неба терзал и вытаптывал землю… И страшно! и удивительно видеть человеческому глазу исполинскою мощь яростной стихии.

В гостиной за большим столом сидело почти всё лесное общество, кроме Виктора и Цицерона. Виктор был ещё в мастерской, а садовник – в своей сторожке; небольшой пятистенный сруб стоял шагах в пятидесяти, в глубине сада, слева от особняка. Там же была сложена ладная банька, рядом – сарай с курятником: дюжина кур и петух скрашивали однообразие жизни Цицерона. Начало обеда совпало с началом грозы. Трапезничали молча. Оживились все лишь к концу застолья, когда стихия стала усмиряться: гроза уходила на юго-восток, горизонт на западе просветлел, но дождь продолжался.

– Такой грозы я в жизни не видела. Небесный содом и гоморра. У меня сердце в пятки ушло, – испуганно произнесла Вероника.

– Зевс сегодня страшен в гневе, – ответил скульптор. – Мы как будто оказались посреди сражения.

– Звучал булат, картечь визжала… – восторженно продекламировал Генри.

– Ах! Это ужасно! У меня разболелась голова, – разохалась Анна.

– Как устояла крыша? Ветер рвал всё вокруг, – удивлялся Тартишев.

– Слава Богу! Гроза закончилась и молний нет, – с облегчением вздохнула Вероника.

– А мне показалось, что одна молния попала в дерево, – Генри привстал из-за стола и указал на окно. – В той стороне я видел вспышку и огонь.

– Я, кажется, тоже видела, – подтвердила Анна.

– Однако дождь ещё льёт, – продолжила Вероника.

– Каков ни будь грозен день, а вечер-то настанет, – ответил Клювин. – Лёва, что ты всё маешься с мобильником?

– Странное дело – уровень сигнала на нуле! – Лёва в недоумении нажимал на кнопки мобильного телефона. – Батарея заряжена. В обед я разговаривал с Москвой. Может быть, из-за грозы вышли из строя передатчики у оператора связи.

Тартищев потряс указательным пальцем, будто дирижировал:

– Это происходит из-за электрических разрядов в воздухе. – Он достал свой мобильник и попытался позвонить. – Нет сигнала. Что я говорил!

– Виктор, дорогой! Ты спустился с небес на грешную землю? – радостно воскликнул Клювин.

Все повернулись к лестнице, по которой устало и отрешённо спускался Виктор. Он подошёл к столу и буквально рухнул на стул. Лицо его ещё было одухотворено работой, но сильная усталость и даже истощение читались в нём. Он посмотрел на всех с утомлённой улыбкой и сказал:

– Была страшная гроза… на моем полотне.

– Виктор, молодец! Генри, выдай ему порцию из классики! – Клювин похлопал художника по плечу.

– Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, – продекламировал Генри.

– Виктор, тебя ждёт холодная водка и остывшая уха. А мы ждём картины, – сказал Тартищев.

– Картина завершена. Я испытал фантастическое вдохновение! Буря и гроза были со мной едины.

– Мы в нетерпении! Можно посмотреть? – спросила Вероника.

– Конечно! Поднимайтесь в мастерскую.

– Господа! Позвольте мне первому принять удар потрясения от нового творения мастера, – скульптор двинулся по лестнице на второй этаж. Следом поспешили остальные.

Вдоль светлой высокой стены круглой просторной комнаты до самого потолка стояли изящные мраморные колонны, между которыми были вмонтированы гипсовые рельефы на мифологические сюжеты. В центре зала – широкое полотно, укреплённое на мольберте, смотрело в сторону высокого окна. Живо записанное, оно как бы отворачивалось от вошедшего зрителя, словно юная девственница от навязчивого незнакомца. На сером полу у ножек мольберта лежали банки с масляной краской, коробка с тюбиками, бутылки с растворителями. На небольшом зелёном столике – палитра, кисти, пузырьки, выжатые тюбики, тряпки и мастихины. Густой специфический запах масляных художественных красок и лаков наполнял комнату неизведанной таинственностью. Здесь каждая вещь была значимой и неотторжимой от всего интерьера: и лёгкие стеллажи с толстыми альбомами репродукций картин известных живописцев, и банки с кистями, и прислонённые к стенам рамы, подрамники, холсты, этюды, и одинокое бордовое «кресло-жаба» на коротких ножках. На подоконнике стояла пыльная гипсовая голова Лаокоона, повёрнутая в отуманенную стеклину высокого окна, за которым лил дождь с грязно-молочного неба. Он стучал по стеклу и оцинкованному подоконнику, просясь к зрителям из зыбистой сыри: дайте взглянуть, дайте взглянуть!

Никто не нарушал тишину загадочной комнаты, разглядывая полотно, пытаясь поймать неводом разума неуловимый замысел мастера. И полотно отзывалось зрителю, приглашало войти в его мир, окунуться в его тайну. Оно теперь жило независимо от художника, выстраивая вокруг себя своё пространство: сейчас – это мастерская с первыми зрителями, завтра, возможно, – светлая галерея с множеством посетителей, а в будущем – тихая комната богатого коллекционера или сырой запасник музея, или… Судьба картины, как и человека, неизвестна простому смертному. Возможно, её ждёт долгая жизнь, восторженные восклицания и трепетное дыхание реставраторов, как судьба картин Тинторетто и Рафаэля, или её используют для подстилки в прихожей, как многие картины Поля Гогена, не ведая об их ценности. Художественное полотно тем и отличается от фотографии, что вместе с краской художник оставляет на холсте часть своей души: любовь, вдохновение, мысли и переживания.

– Это шедевр! – оглушил комнату густым басом Клювин, поглаживая бороду. И все облегчённо вздохнули, зашевелились, будто последовала команда: «Вольно!» Этим оживлением все словно согласились с точно найденной характеристикой увиденного. Картина поражала зрителя живостью пластических форм, завораживала загадочностью образов. Большая птица с женской головой в центре композиции летела-парила в сверкающем пространстве, пронизанном лучами и молниями. Глубина этого пространства была столь ощутима, что казалось – зритель стоит на краю космической бездны, куда уносится ветер, развевающий длинные волосы девушки-птицы. Невообразимо легко написано лицо незнакомки: лицо богини-победительницы. Живое, оно притягивало и пугало одновременно. С трудом оторвав взгляд от летящей богини, взволнованные зрители тут же видели множество парящих обнажённых девушек с головами птиц, причём они не просто парили, а летали вокруг главной птицы, то ли оберегая её, то ли прося внимания. Где-то в самой глубине просматривалась туманность, в которой двигалось странное фаллическое образование в форме переплетающихся тел. В картине присутствовала иллюзия движения: стоило перевести взгляд с центра композиции и казалось, что девушка-птица в это время взмахивает крыльями.

Тартищев сделал долгую затяжку сигаретой и, выпуская дым в полотно, авторитетно произнёс:

– Летящие дамочки шокируют!

– Лицо Вселенной открывало печаль таинственного дня, – сентенциозно воскликнул Генри. – В картине поэзия, музыка и философия соединены краской. Грандиозно!

– Ha-поди, Виктор, дорогой! Поздравляю!.. Но как живописно! – Клювин подошёл к Виктору и стал энергично трясти его руку. – Это лучшая твоя вещь! Поверь мне.

– А меня пугает выражение лица летящей девушки-птицы! – Вероника сцепила пальцы и нервно их сжала.

– Вероничка, солнышко, произведение должно вызывать бурю чувств!

– Картина украсит любой богатый интерьер, – сказала Анна.

– Виктор, её надо обязательно выставить в Европе, – говорил Лёва, пытаясь куда-то дозвониться.

Лицо мастера повеселело.

– Да! Картина удалась, – Виктор подошёл к картине. – Да-да, это она, – пробормотал он.

– Надо поднять бокал вина за мастера. Все к столу! – проревел Клювин. – Кто может сравниться с Виктором моим, – весело горланил он, уводя всех за собой по крутой деревянной лестнице с резными перилами.

Обед продолжался в оживлённой беседе. Говорили о картине Виктора, о птицах, вспоминая самых экзотических, конечно, о женской красоте и о погоде. Не проявляла интереса к теме лишь Вероника. Она сидела задумчивая и напряжённая. Лёва периодически доставал свой мобильный телефон и с непонятным упорством пытался звонить. Когда Мария с Люсей подали чай, дождь уже прекратился…

Генри с Клювиным отправились в лес искать сожжённую молнией сосну. Виктор опять поднялся в мастерскую. Остальные расположились на диванах. Тартищев попросил Веронику помузицировать на фортепиано, и она с какой-то поспешностью села к инструменту…

Генри и Клювин шли по мокрой лесной дороге и о чём-то громко спорили. Лес, сырой и хмурый, глушил человеческие голоса, прислушиваясь к собственному дыханию. С веток скапывала дождевая вода, будто деревья в молчаливом страдании плакали, не прося и не желая утешения, решив тихо выплакать все слёзы раз и навсегда. Далеко разносился голос Клювина:

– Нет, Генри, дорогой, что ни говори, а историю делают личности.

– Я согласен с этим, Алексей Григорьевич, но личностей порождает сама история, – сдержанно отвечал Генри.

Они вышли к опушке, за которой начинались сельские поля, и увидели на краю старую сосну, одиноко чернеющую безверхим дымящимся рогалем ствола. Молния, видимо, ударила по центру кроны, снесла верхушку, мгновенно сжигая её, и обуглила расщепленный ствол, оставив несколько корявых веток и сучков. На верхней ветке сидел чёрный ворон, как сторожевой, и следил за людьми, пытавшимися подойти к сожжённому дереву, но сделать это двум бородатым незнакомцам не удавалось. Они странно махали руками, ощупывали воздух, как слепые, и застывали в невероятных позах с вытянутыми руками.

– Что за чёрт, Генри! Неужели я так пьян, что застреваю в воздухе? – удивлённо басил толстый бородач. Он стоял, наклонившись, и упирался руками в невидимое препятствие.

Генри рассмеялся, глядя на невероятную позу скульптора, подошёл поближе, но сам упёрся во что-то невидимое. Смех сменился нервными восклицаниями, и молодой человек застыл рядом с Клювиным.

– Ha-поди, Генри, ты и сам влип в историю, – посмеялся над другом скульптор. – А я-то решил, что у меня началась белая горячка!

– Какая-то аномалия в этом месте. Сгущение пространства! – Генри ощупывал невидимое препятствие.

– Вот и я думаю, не спятили мы часом?

– Это из-за грозы произошло необычное явление в природе. Надо обследовать местность.

– Ты меня успокоил, Генри. Чертовщина какая-то! Иди-ка вправо, а я – влево, – Клювин медленно двинулся с вытянутыми руками, оглаживая ладонями воздух, словно штукатур, выравнивающий стену. Генри пошёл в другую сторону, тыча пальцем в пустоту. Невидимая плотность не кончалась, и мужчины вернулись к тропинке. Пройдя лесом километра два, они и там обнаружили препятствие.

– Похоже, невидимая стена образовалась после грозы, – сказал озадаченно Генри.

– Стена?!! Нам же не мерещится это, Генри? Э-э-гэ-гэ… Стена!

– Стена-а, – ответило эхо.

– Стена поворачивает к реке. Пойдём вдоль неё, и всё станет ясно.

– Генри, что станет ясно?

– У меня дурное предчувствие. Мне кажется, что мы внутри невидимой стены.

– Ха-ха!.. Ты хочешь сказать, что нас кто-то взял в плен? Потрясающе!

Они вышли на обрывистый берег, спустились по сыпучему склону: невидимая стена шла вдоль воды, уходила в реку и заворачивала по дуге опять в лес. Пройдя ещё километра полтора, они вернулись к обгоревшей сосне, грозно торчащей на невидимой границе. Чёрной птицы уже не было. Наступали сумерки и сгущали малиновые силуэты села и синь перелесков. Люди стояли в полной растерянности и глядели друг на друга.

– Ты прав, чёрт возьми, Генри! Мы окружены!.. Что скажешь?

– Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый в неволе орёл молодой…

– Ты-то орёл молодой, а я – с бородой. Утро вечера мудренее. Думаю, к завтраку стена рассосётся вместе с сегодняшним похмельем! Это из-за чудовищной грозы! Сгущение атмосферы! Генри, скорее обрадуем наше сонное общество, заодно примем сотенку граммов для успокоения нервишек…

Когда они, усталые, мокрые и грязные, подошли к серому от дождя особняку, часы на башенке бронзовыми зыками отбили десять часов вечера. Сумрак смешивался с сыростью, и близкая ночь уже пряталась в лесной чаще. Стена, обнаруженная людьми, не оказывала темноте никакого препятствия.

– Стена-а, – отзывалась в ночной мгле стена тёмного леса.

Глава 5

Поцелуй стены

– Боже мой, мученики наши! Мы уж собирались вас искать! – воскликнула Вероника.

– Они выкорчёвывали сосны, поваленные грозой, – весело предположил Тартищев.

– А у нас не показывает телевизор. Лёва залезал на крышу, спутниковая антенна повалена, но провода не оборваны. Он поправил. Всё равно телевизор не ловит ни один канал! – с недоумением произнесла Вероника.

Лёва живо подтвердил:

– Ни один канал не принимает сигнал! Странно… Приёмники в машинах тоже шипят. Телефоны молчат! Мы будто отрезаны от мира. Ничего не понимаю, гроза давно прошла.

– Где Виктор? – спросил Клювин, поспешно наливая себе большую рюмку коньяка. – В мастерской? Позовите его. Мы вам расскажем о чертовщине, случившейся со всеми нами. Вероничка, солнышко, Анна, предупреждаю заранее – это не для слабонервных!

– Что, Алексей, городская телебашня повалилась? – спросил с улыбкой Тартищев.

– Генри, рассказывай, мне они не поверят, – Клювин уселся на диван, когда Виктор спустился в зал.

– Лицо Вселенной открывало печаль таинственного дня, гроза стеной отгородила мир искушений от меня, – с чувством прочитал молодой человек, загадочно оглядывая присутствующих. – Ну что? Впечатляет мой экспромт?

Тартищев закурил сигарету:

– Генри, давай без выкрутасов.

– Хорошо. Мы окружены!

– Кем? – почти в один голос вскрикнули Вероника и Анна.

– Не кем, а чем! – ответил Генри.

– Ну, чем-чем? – с нетерпением вмешался Лёва.

– Стеной!

– Стеной?!! – подхватили присутствовавшие в зале.

– Стеной, чёрт возьми! Мы с Генри ощупали её всю! Она вокруг нас! Невидимая! От опушки – на востоке до косогора – на западе, от оврага – на севере до орешника – на юге. Чертовщина какая-то! – Клювин бил себя кулаками по коленям и сердито смотрел на каждого, будто именно он и повинен в случившемся.

Вероника возмущённо воскликнула:

– Вы глупо шутите, Алексей Григорьевич!

Клювин, хмурясь, ответил:

– Изящней шутки не придумаешь.

– Алексей, ты не перебрал сегодня лишнего? – ухмыльнулся Тартищев.

– Я думал вас обрадовать, а вы сомневаетесь в нашей искренности. Генри не будет шутить! – пробасил скульптор.

– Может, у вас крыша двинулась. Или глюки полезли? – покрутил пальцами у виска Лёва.

– Лёва! Ты же сам удивлён, что нет никакой связи с внешним миром. Почему?

– Почему? Нас отгородила стена, – горячился Генри. – Понимаете, стена-а!

– Этого не может быть! – махнул рукой Тартищев.

– Когда была гроза и я писал картину, у меня появилось странное ощущение, – задумчиво произнёс Виктор. – Я физически почувствовал, будто пространство вокруг уменьшилось. Ты говоришь, Генри, вокруг нас стена?

– Стена! Невидимая. Близ неё воздух плотный. Тяжело дышать.

– Странно. В молодости цыганка мне нагадала, что меня в будущем ждёт любовь, слава и стена синего солнца.

– Стена синего солнца! – воскликнул изумлённый Генри. – Красиво, странно и страшно. Я напишу поэму с таким названием, если ты, Виктор, не возражаешь.

– Собственно говоря, любовь и слава меня уже вознесли на золотых крыльях к вершине Олимпа. Можешь начинать свою поэму, которая, возможно, принесёт и тебе любовь и славу. Но стоит ли торопиться, мой друг? Поднявшись над миром, ты будешь уязвим для стрел лицемерия, коварства и лжи, которые погубили сонм мечтателей и гениев, – Виктор как-то тяжело вздохнул и о чём-то задумался.

– Отличный тост! Выпьем за любовь, славу и стену синего солнца! – оживился скульптор.

– У меня с утра на душе тревожно, – сказала Вероника. – Что нам делать?

– Ждать утра, – уверенно ответил Клювин. – Завтра организуем осаду Измаила. Я готов взвалить на себя бремя полководца Суворова, если у меня будет крепкий конь с хорошим седлом и позолоченными стременами.

– Чушь собачья! Я не верю! Проеду по дороге до села. Кто со мной? – Лёва вопросительно посмотрел вокруг.

– Темно уже, – попробовала отговорить его Вероника.

– Езжай, Лёва! Проверь. Вдруг у нас от излишка озона в воздухе и градусов в организме видение произошло, – махнул рукой Клювин, наливая себе полную рюмку. – Если нет стены – с меня ящик коньяка. И всё же притормози на краю леса.

Лёва решительно встал с дивана:

– Нет вопросов! Живи свободно!

– Не торопись, ковбой! Вместе поедем, – поднялся и Тартищев. – А лучше на моём джипе.

– Не нравится мне твой тупоносый «Гелендваген». Настоящий ковбой предпочитает «БМВ» цвета сафари, – ответил Лёва.

Цицерон открыл им ворота, нисколько не удивившись поздней поездке. Они выехали из гаража и, пробуксовывая, исчезли в ночном лесу. Свет фар выхватывал шершавые стволы сосен, пробивал плотную темноту кустов, рисуя одноцветную картину ночи. Мокрые листья блестели и фосфоресцировали в потоке света, будто обсаженные сверчками. Лёва опустил стёкла в машине и с криком и улюлюканьем помчался по дороге. Шум движущегося автомобиля и крики Лёвы создавали впечатление бегущего в темноте разъярённого механического чудовища, рычащего на поворотах и подъёмах. Тартищеву, может, и не нравилась возбуждённая экспрессия водителя, но он не подавал вида, лишь вглядывался в темноту и жадно курил. Лес стал редеть, и внезапная пустота-чернота впереди проглотила свет фар, не отражая и не пропуская его вглубь.

– Тормози! – крикнул Тартищев. Лёва мгновенно нажал на педаль, но мокрая дорога не создала нужного трения, и машина юзом поскользила вперед, разворачиваясь и теряя управление. Правой фарой и крылом она врезалась в невидимую преграду, рассыпая осколки стекла и корёжа металл. Тартищев ударился головой о лобовое стекло и потерял сознание. Лёву, упёршегося в рычаги и руль, развернуло и ударило в плечо Тартищева. Двигатель заглох. Одноглазое механическое чудовище прошипело задним колесом и затихло. Лёва удивлённо огляделся, сжимая одной рукой колено, а второй ощупывая грудь.

– Вляпались, дьявол небесный! Гадина! – Лёва истерично бил рукой по рулю. Покорёженное чудовище натужно взвизгивало и вздрагивало. Лёва замер, всматриваясь в темноту, потом повернулся к Тартищеву, откинул его на спинку сиденья и долго осматривал окровавленную голову.

– Тартищев! – Лёва похлопал его по щекам и, услышав стон раненого, облегчённо вздохнул, – жив, дьявол небесный!

Лёва выбрался из машины, сделал шаг и наткнулся на невидимую преграду. Он изумлённо принялся ощупывать невидимую стену. Сквозь неё был виден тёмный горизонт, но свет фары, войдя в стену, обрывался, будто отрезанный ножом. Пройдя шагов тридцать вдоль стены и осознав её реальность, Лёва вернулся в машину и какое-то время сидел неподвижно, затем попробовал завести двигатель. Он на удивление легко завёлся, и Лёва, яростно давя на газ, развернул машину и поехал обратно. Машину уводило вправо из-за пробитого колеса, и водитель ругался, резко выворачивая руль. Внезапно затормозив, он достал автомобильную аптечку, вынул бинт и вату, вытер кровь на лице Тартищева и перемотал наспех его голову: рана на лбу кровоточила.

– Слышишь, Тартищев, нас шибанула стена. Слышишь? Стена существует! Откуда она взялась?

– Я живой, Лёва? – не открывая глаз, медленно и глухо спросил Тартищев.

– Живой-живой! Лысина твоя капитально пострадала… Из-за этой дьявольской стены. Она реально существует! – Лёва медленно поехал дальше, удивлённо повторяя одно и то же. – Стена реально существует… Стена реально существует.

Цицерон нехотя открыл ворота, пропуская одноглазое механическое чудовище. Запирая на замок железные узорчатые створы ворот, Цицерон сказал, глядя на крутившуюся рядом Дашку: «По ночам разъезжают только жулики и грабители». На веранде засуетились и бросились к машине. Анна вскрикнула, глянув на окровавленные бинты на голове супруга, и упала бы без чувств, если бы не Клювин.

– Шрамы украшают мужчину, – рявкнул скульптор, подхватывая Анну. – Тартищев, не притворяйся тяжелораненым. Орденом мужества тебя никто не наградит! Молодежь, вытаскивайте героя из боевой машины!

– Я боюсь крови! – театрально-испуганно вскрикнула Люся.

– Бедняга! – Мария осмотрела бледное лицо Тартищева.

– Помогите мне, – Вероника обхватила раненого за грудь.

Генри и девушки вытащили Тартищева из машины и повели в дом. За ними последовал Клювин, придерживая охающую Анну. Лёва замыкал шествие. Виктор принялся осматривать и ощупывать разбитую машину, будто археолог, откопавший останки вымершей птицы Дро. Закончив осмотр, Виктор посмотрел в чёрную глубь леса и воскликнул: «Поцелуй стены!» И темнота отозвалась: «Тены-ы-ы…» Виктор, вздрогнув, испугался эха ночной тишины, застывшей в мокрых деревьях тёмными силуэтами. Он глянул в небо: безлунное звёздное полотно неприветливо мерцало в вышине. Звёзды, как замёрзшие слёзы Вселенной, рассыпались печальным узором по небесному покрывалу. Виктор нервно поёжился и поспешил в дом…

Переполох был в полном разгаре. Анна, обхватив ладонями свои полные щеки, ахала возле лежащего на диване Тартищева. Тот жадно курил и пытался успокоить её односложными фразами. Мария и Люся бегали по дому, выполняя указания Вероники. Та готовилась к небольшой операции: рану на голове Тартищева необходимо было зашить. Виктор с укоризной посмотрел на Лёву и выговорил ему за неосторожное вождение. Клювин присоединился к Виктору, напомнив о своём предупреждении. Лёва, оправдываясь, приводил множество доводов. Словесная перепалка прекратилась, когда Лёва, кипятясь, выкрикнул: «Стена реально существует! Что ещё объяснять?» Но через минуту всё началось сначала. Очередные стоны окровавленного Тартищева возвращали людей к действительности, и они вновь и вновь укоряли Лёву в том, что именно об осторожности его и предупреждали, и что Фомой неверующим быть не следовало. Генри, рассеянно усевшись в ногах у раненого, зачем-то похлопал того по коленке, как бы говоря: «Потерпи чуть-чуть, священник будет с минуты на минуту». Анна, застыв на мгновение, туманными глазами посмотрела на Генри.

Наконец, всё было готово к зашиванию повреждённой головы Тартищева, и Вероника призвала всех замолчать и отойти от дивана, а лучше вовсе удалиться. Тартищеву подали стакан водки. Вероника перекрестилась, глубоко вздохнула, промыла рану спиртом, взяла иглу с шёлковой ниткой и сосредоточенно принялась за дело. Она водила иглой, как будто вышивала тонкий узор, – так могло показаться со стороны, если бы не стоны травмированного.

Часы на башенке пробили полночь, когда Вероника устало отошла от «зашитого» и заново перевязанного хмельного Тартищева. Он осоловело глянул на присутствующих, полусонно пробормотал слова благодарности и погрузился в тревожную дрёму. Анна присела рядом и взяла его руку в свои ладони. Вероника увела остальных на кухню, присела на стул и попросила стакан сладкого чая. Все молча разместились вокруг. Вероника обвела их взглядом и сказала с улыбкой: «Будет жить наш Тартищев».

– Вероничка, солнышко, ты не только облагораживаешь нашу расхристанность, но и зашиваешь бездарность нашей плоти, – оживился Клювин, наливая в рюмку водки и закусывая солёным огурцом и салатом.

– А вы, Алексей Григорьевич, ненаеда какой-то! – ласково ответила она.

– Да, Вероничка, есть грех, каюсь. Теперь в заточении, может быть, и похудеть придётся. Стена, однако ж, вокруг нас. Да и выпивки маловато.

– А вы не пресыщайтесь хлебом-то – не пожелаете и вина. Так говорится в Святых Писаниях.

– Твоими божественными устами, Вероничка, да мед пить! – вздохнул Клювин.

– Я думал, что вы разыгрываете нас. А стена дала о себе знать довольно быстро, – произнёс Виктор.

– Факт! Реально дала знать! Машина разбитая у дома стоит, – оправдывающимся тоном ответил Лёва. – Очень дорогая. Я за неё тридцать пять тысяч баксов отдал. На такой даже в Америке престижно ездить.

– Причём тут твоя железяка, Лёва! Человек полуживой в доме! – возмущённо воскликнула Вероника.

– Лицо Вселенной открывало печаль таинственного дня, – тихо сказал Генри, глядя на Виктора. Все посмотрели на него вопросительно.

– Я понял твой намек, Генри. Ты хочешь сказать, что моя картина как-то связана со стеной? Безусловно! Но я лишь мирской художник, и отобразил замысел другого мастера – творца! – рисующего по своему умозрению нашу жизнь. Всё в этом мире связано незримыми нитями, не поддающимися логике обычного мышления. Ты, Генри, – поэт, и это прекрасно понимаешь. Пора спать, друзья. Нынешний день как сюрреальное полотно на башне времени. Необходимо это осмыслить.

– Отличная идея, дорогой Виктор! Бороться со сном бессмысленно, как и с голодом… Вы переваривайте мысли, а я – ужин и спиртное, – поддержал Клювин.

– Какой сон? Надо что-то предпринять! – горячился Лёва, разминая пальцами небритые острые скулы.

– Ты уже предпринял, Лёва, наезд на стену! Хватит на сегодня.

– Утро вечера мудренее, – с надеждой в усталом голосе сказала Вероника.

– Подождём утра, – Клювин сладко зевнул и первым отправился на покой.

Вскоре свет во всём доме был потушен, и лишь созвездия пытались осветить холодным мерцанием ночной мрак Земли. Луна же сейчас куда-то спряталась. Поэтому такая ночь. Тёмная! Тё-ёмная-ая-я…