Текст книги "Озноб"

Автор книги: Илья Новак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Илья Новак
Озноб

Стою, привалившись к шкафу, и слушаю похоронный звон в голове. Он непрерывный и болезненный – когда температура под сорок, у себя в голове еще и не такое услышишь. Все так сразу навалилось: болезнь, небывалый мороз и отсутствие соседок… Сделаю шаг по коридору, встану и опять к шкафу привалюсь. Аспирина принял целый килограмм, а все одно – температура на градуснике ползет вверх и скоро, наверное, доберется до надписи «производство лаборатории Медлабсбыт».

А перед этим меня так распирало от, гм, страсти, что я готов был взорваться. В нижней своей части. А тут еще температура. Казалось бы, с болезнью должно отпустить, так нет! При нагревании, известное дело, все сущее под солнцем имеет свойство расширяться и даже, бывает, подниматься вверх. Вот она и поднялась. И ударила меня в голову. В результате, только закрою глаза – и сразу вижу соседок.

Эх, соседки… Я не женат, зато их у меня трое. Первая, Сима, бизнесвумен, крутая, на красном джипе ездит. По командировкам. Часто. Когда возвращается, я к ней захожу. Вторая, Лида – разведенная и с ребенком, но я его так ни разу и не видел. Она сама заходит, когда ребенка уложит спать. И третья, Снежана, самая молодая, студентка. Бывает, я к ней захожу, а бывает, она ко мне. С другими соседями в доме я не знаком. Да и есть ли они вообще?

Сейчас Сима в командировке, у Лиды ребенок заболел, а у Снежаны экзамены скоро, она вся в учебе. Длится это уже неделю, а я, если больше двух дней без общения, такую взволнованность в организме испытываю, такой подъем, что… Странное дело, ведь не подросток уже, гормональные всплески и интересные ночные видения в далеком прыщавом прошлом, но все равно: какой напор, какое непрерывное желание в теле! И соседки меня, конечно, в этом деле поддерживают. Не дают заскучать, закиснуть. Сколько себя помню, они у меня есть, соседки.

Тут в дверь позвонили. Я отвалился от шкафа и на подгибающихся ногах с трудом пересек коридор. Глянул в глазок – на темной лестнице маячит кто-то, а кто, не разобрать. Похлопав по стене, попал по выключателю. Зажегся свет, тусклый и скучный, сорокаваттный. Я открыл.

Стоит. На лестнице темно, и пялятся на меня из тьмы узкие глаза. Серый плащ, бледная оскаленная физиономия, рожки под черной банданой. Я отшатнулся, ухватившись за дверной косяк. Мелькнуло страшное видение – и пропало, а на площадке осталась дебелая бабища в грязном норковом манто, шерстяном платке и резиновых сапогах. В одной руке какие-то бумажки, в другой – широкий плоский сверток. Шагнула она вперед и говорит низким и хриплым, но вполне человеческим голосом:

– Вы не пужайтесь. Это пятьдесят четвертая квартира? Пятьдесят четвертая – не пятьдесят четвертая… хрен его знает.

– А вы кто?

– Чего это – кто? – она склоняет голову, словно разглядывая саму себя. – Почтальон, разве нет? Посылку вот принес.

Стою, обняв обеими руками дверной косяк, будто женщину.

– Какую посылку?

– Чего это – какую? Я же почтальон… посылка… – лепечет бабища… – Так далеко… трудно проникнуть сюда… меня заставили, и вот, принес… почтальон!

Какая-то странность в том, что она говорит, но я не могу врубиться какая. Пожимаю плечами, а почтальонша подступает ко мне, протягивая бумажки.

– Я не должен возвращать это обратно! Не положено, меня не пустят! – и тычет бумажки в мою слабую грудь. – Распишетесь? Нет! – Чуть приседает и оглядывается в испуге, словно высматривая кого-то на темной лестнице. – Я сам поставлю за вас крестик. Вы согласны? Я согласен. Это отличная вещь, эта посылка, в сферитах нецах и кетер острога нет, противостояния кольца возникает в обнаженном искусстве ню, но последствия этологии в два приема дня нагнетание огня неопределенности…

Короткое затемнение – и прихожу в себя, сидя в коридоре под закрытой дверью, обхватив голову руками. Холодно, как холодно! Всю жизнь я мерзну, всю жизнь меня сопровождает озноб.

Полно, да была ли почтальонша? До меня только сейчас дошло, что говорила она о себе в мужском роде. Надо прилечь и забыться, но стоит только закрыть глаза, сразу голые соседки мерещатся… Так может, никакой дикой почтальонши – привиделось? А как проверить?

Открываю глаза, и что же? Большой плоский сверток стоит, прислоненный к двери. Придется занести его в комнату.

Пока вносил, зацепил им за дверь, и кусок серой оберточной бумаги оторвался. Ой, как же мне холодно! В прихожей беру с вешалки всю одежду, какую могу взять в охапку, и, вернувшись в комнату, бросаю ее на пол рядом со свертком. На мне уже спортивные штаны, майка и шерстяная рубашка, сверху надеваю свитер. Послюнявив палец, приглаживаю оторвавшийся лоскут обертки.

На бумаге сургучный штамп и несколько чернильных. Два с латинскими буковками, а один даже с иероглифами. И пиктограмма – грустная рогатая рожица, под ней пара скрещенных косточек.

На улице снег валит. Мороз страшный. Меня опять знобить начинает, и я натягиваю поверх свитера еще жилет. Почему мне всю жизнь холодно? Чуть что – сразу начинаю мерзнуть, даже летом, идет холод откуда-то изнутри, из груди… А в доме не топят. Он на отшибе стоит, вокруг голые холмы и голые черные кроны деревьев – вполне брейгелевский пейзаж, экзистенциальный даже. Свет тут часто отключают, сбои, видите ли, у них в подаче электроэнергии.

В прихожей гаснет свет.

Я привстаю и пару раз щелкаю выключателем. Ничего. Сажусь, приложив тыльную сторону ладони ко лбу. Лоб пылает. Выуживаю из кучи одежды шапку-ушанку и нахлобучиваю на голову. И угораздило же их всех троих, одновременно, уехать… Сима была в моей жизни всегда, иногда мне кажется, что с самого рождения. Лида и Снежана появились позже. Они друг с другом хорошо знакомы. Интересно, знают ли они, что все трое со мной… Лида намекала, что если ребенок покрепче заснет… да и Снежана обещала вырваться… Ну что за мысли лезут в голову!

Звонит телефон.

Трубка валяется рядом на полу, я беру ее и подношу к уху.

– Это ты?

Тихий женский шепот сквозь помехи. Чуть не роняю трубку, потому что-в первый момент кажется – говорит давешняя почтальонша.

– Ты слышишь?

– Кто это? – спрашиваю. Опять помехи, потом шепот:

– Это Сима.

– Сима? Ты откуда?

– У тебя кто-то есть? – шепчет она, не слушая. – У меня здесь какие-то всплески в ткани. К тебе что, прорвались оттуда? Отвечай!

– Что?

– Плохо слышно… Вот так, значит? Ты жди, я скоро буду.

– Будешь? Как будешь? Ты где?

В трубке стихает – даже гудки – и я осторожно кладу ее на пол. Как это Сима сейчас сможет приехать? Она ж в командировке, далеко. Или уже нет? Я представляю себе стоящих в дверях респектабельную Симу в крутом прикиде, вечную домохозяйку Лиду в коротком дешевом халатике, Снежану, еще почти подростка, постоянно жующую резинку, в джинсах и рубашке навыпуск…

Взгляд мой упирается в посылку. Лоскут бумаги опять отклеился и свернулся спиралью, обнажив что-то темное… ночь уже, не разобрать. Тускло отблескивают проникающим через окно слабым светом зеркальные дверцы шкафа. В них мой отраженный силуэт, тень среди теней, тянет руку к посылке. И все это время в воспаленный мозг пытается пробраться мысль о некой несообразности. Темный силуэт на коленях приближается к плоскому свертку и тянет, отрывая, оберточную бумагу. Обертка, шелестя, падает на пол, как легкое платье с женщины… и одновременно я понимаю, в чем несообразность: звонил радиотелефон. Без электричества?

Мрак состоит из гудящих, снующих туда-сюда мушек. Когда я скольжу по ним взглядом, они принимают неверные очертания то стола, то стула, то дивана – размытые силуэты выдвигаются из темноты, а когда взгляд уходит дальше, быстро отступают и растворяются в темноте. Я тяну с дивана плед, накидываю на плечи и провожу пальцем по железному окладу зеркала. Хорошая рама. И зеркало тоже, наверное, хорошее, хотя в его нижнем углу не хватает тонкого-длинного осколка. На раме барельеф: какие-то чудики вроде троллей, три обнаженные женщины с развевающимися волосами и большие снежинки вокруг них. В верхней части слово AMATERASU и стилизованное изображение солнца. Почему солнце? Зеркало, кажется, символ луны?

Из его туманной глубины выдвигается мое лицо. Смутно вижу стул и диван позади себя. Мысль о звонившем телефоне маячит, пляшет на краю сознания, сквозь жаркий дрожащий туман глумливо корчится, показывает мне кулачок и строит рожки. Нарочно раздражает меня, но я ее игнорирую, ведь этот вопрос не имеет ответа: когда на «базу» не поступает питание, домашний радиотелефон просто не может звонить!

Озноб снова принимается за свое. Лоб покрывает испарина, мне очень холодно, очень хочется пить. Заматываю шею шарфом. Сильнее, чем пить, я хочу женщину.

Сглатываю, за ушами скрипит – неприятно, гулко. И прижимаюсь лбом к зеркалу.

Оно ледяное, студеное, стылое…

Кажется, что лоб примерзает к нему, как язык к железу на морозе. От лба прямо в голову, в мозг бьет ледяная молния, трепещет в спазме сердце, словно что-то острое входит в него. Я охаю и отшатываюсь, и зрение играет со мной несмешную шутку – от того места, где лоб касается зеркала, по амальгаме расходятся круги, но не по поверхности, а внутри сумеречной комнаты, что отражается в нем. Волнуются силуэты дивана и кресла, идут рябью, но волнение быстро затихает, все становится спокойным, опять все тихо, только в отражении между диваном и стеной теперь сидит она и говорит:

– Как ты изменился.

Медленно поворачиваюсь. Опять меня трясет, стучат зубы, шапка сползает на глаза. Пальцем приподнимаю ее.

Ребенок или девушка в легком платье, руки прижала к груди. Темные волосы. Красивая или нет – не разобрать в темноте.

Я обхватываю себя за плечи, чувствуя неодолимое желание забиться куда-нибудь под диван или на антресоли, в дальнюю, темную, тихую нору, свернуться там, укутаться со всех сторон, с головой, замереть и заснуть, исчезнуть, раствориться в сонном тепле и безопасности.

Бочком подбираюсь к незнакомке.

– Ты забыл меня?

Я с трудом выговариваю:

– Ты кто?

Незнакомка поднимает на меня глаза, видны темные круги под ними, запавшие щеки, искусанные воспаленные губы.

– Ты забыл? Даже меня?

Пристально вглядываюсь в ее лицо, не понимая, почему оно кажется мне знакомым.

– Ты стал старым. Некрасивым. Холодным. Что они сделали с тобой?

Придвигаюсь ближе, понимая, что впервые за много лет начинаю согреваться. От незнакомки течет слабое, но ощутимое, трепетное и нежное тепло. Что-то выходит из моего сердца, даря облегчение. В комнате будто становится светлее и теплее. Озноб отступает, но лишь на миг – хлопает дверь, и три женщины, одна за другой, появляются в комнате. Холод расходится от них. Ударом ледяного кулака он отбрасывает меня к зеркалу.

Сотрясаемый дрожью, падаю на спину. Сима уже склонилась над незнакомкой, Снежана подошла ко мне, Лида встала посреди комнаты. Снежинки танцуют вокруг них.

Но как сильно изменились соседки! Сима стала тоньше и выше ростом. В постели со мной она и раньше не лежала, а как бы возлежала, с таким видом, будто не просто дает соседу, а оделяет столичной царской милостью нищего провинциала. А теперь ее надменное лицо стало и вовсе величавым.

И Лида изменилась. Домашняя клуша, наседка, она как-то насупилась, даже набычилась, если так можно сказать о женщине. Будто в себя ушла, и то, что обнаружила там, оказалось так мерзко, что ей совсем не понравилось, но вернуться обратно уже не было ни сил, ни желания, и она, мучаясь от отвращения, осталась внутри себя.

А Снежана, обычно быстрая и подвижная, теперь выглядела какой-то дерганой. Личико заострилось, движения стали нервными, в глазах – горячечный блеск.

– Почти теплый! – взвизгивает Снежана. – Надо, чтоб он опять остыл! Сима переводит на меня взгляд льдистых голубых глаз.

– Ну так остынь его.

Снежана подскакивает ко мне и начинает сдирать одежду, не расстегивая, а отрывая пуговицы. Вот сумасшедшая девка! Я пробую отбрыкиваться, да куда там. Ручки ее на изумление проворны и сильны.

Шапка-ушанка летит в одну сторону, плед в другую. Трещит, разрываясь на груди, свитер. Потом рубашка, майка – и руки вцепляются в мои домашние спортивки.

Тут уж я начинаю пинаться. Снежана зовет Лиду на помощь, и та, задрав подол, садится мне на колени. А снежинки танцуют вокруг них все быстрее и быстрее.

Пока эти двое раздевают меня, Сима приближается к сжавшейся в углу незнакомке, и я слышу такой разговор:

– Зачем ты пришла? Как смогла проникнуть сюда?

– Я долго искала, где вы спрятались. Ты и твои сестры убиваете его.

– Мы не убиваем. Теперь он просто наш. Уже долгие годы наш.

– Он мой. И он может еще проснуться, ожить. Вы не даете ему сделать это.

– Он сыт, он удовлетворен. Он всегда удовлетворен.

– Вы насыщаете его тело своими телами, но вы замораживаете его дух, Царица.

– Он уже почти погрузился, а когда погрузится совсем, ничто не сможет помешать. Что ж, теперь придется провести глубокую операцию. Сестры!

Меня тем временем раздели. Тело сотрясает дрожь, я чувствую, как ледяные руки касаются кожи, и она становится хрусткой и ломкой, будто свежий наст. Сидящая в ногах Лида хлопает меня по мошонке и вымораживает пах до самого позвоночника. А Снежана вдруг резко наклоняется и целует меня в грудь. Словно большая сосулька опускается сверху, пробивает грудину. Вижу, как расходится кожами как снежники падают сквозь рану. Я ору, выгибаюсь дугой и сбрасываю Лиду со своих ног. Они со Снежаной встают и подходят к Симе, а я рывком переворачиваюсь на бок.

И вижу их всех в зеркале.

Нельзя смотреть в разбитое зеркало. Вместо комнаты там – ледяная пещера… не пещера – дворцовый чертог. Звучит громкая, холодная музыка, хрустальный звон лир, певучие трели флейт и рокот барабанов. Ковры из пушистого снега на полу и стенах, в ледяных подсвечниках холодным огнем горят ледяные свечи, и посреди блистающего великолепия стоит огромное зеркало, отражающее темную комнату, диван и стул, рядом с которым нахожусь я.

На белом ковре возле зеркала лежит юноша и рассматривает меня в отражении.

Нет трех женщин: есть Зима, Лед и Снег, замершие над единственным цветным пятном во всем этом белоснежном пространстве – над незнакомкой. Еле уловимая призрачная дымка, дрожащее марево тепла все еще исходят от нее. Царица и ее младшие сестры, стараясь не попадать в теплое облако, поднимают руки, и метель окутывает незнакомку.

Разноцветное пятно съеживается, исчезает.

Я лежу здесь – и лежу там – но все же я здесь – не юноша перед зеркалом в зале ледяного дворца. Я здесь, в этой комнате, а не там, в зеркале, смотрю на трех женщин, склонившихся над четвертой, которая умирает, а не на Зиму, Лед, Снег и бушующую метель.

То тепло, что еще осталось во мне, улетучивается через разверстую в груди рану. Я вижу покрытые изморозью легкие и свое сердце – еще пульсирующий комок, единственное, что пока живет в сияющем ледяном чертоге, которым стало мое тело.

И я вижу его.

Тонкий осколок в своем сердце.

Вот оно! Вот почему озноб был моим постоянным спутником. Сима, Снежана и Лида лишь поддерживали холод чувств, который на самом деле шел от меня.

Осколок тонко звенит, отблескивает ледяным светом и начинает медленно погружаться в сердце.

Незнакомка, моя сестра, имя которой я уже почти вспомнил, умирает. Стужа обволакивает ее тело и стягивается на нем стеклянной пленкой, кожа под ней белеет.

Она лежит, протянув ко мне руку, пытаясь сказать что-то, беззвучно шевеля губами. Вглядываюсь, стараясь понять ее. Губы шевелятся. Я приподнимаю руку. Губы шевелятся, но все еще беззвучно; тихо шелестит, покрывая тело, снег, а в зеркале, в ледяном чертоге кипит снежная буря. Чертог сияет. Среди белых вихрей, целиком уже скрывших теплое цветное пятно, медленно кружатся Зима, Снег и Лед.

Они танцуют под звуки холодной музыки в ледяном сердце мира, в моем сердце, куда уже почти погрузился осколок. Медленно поднимаю руку и касаюсь пальцами своего сердца.

Вот тогда я и вспоминаю, кто она и кто я. Ее имя и свое имя. Пальцы дотрагиваются до осколка и пронзительный звон разносится по комнате и по ледяному дворцу.

Зима, Лед и Снег поворачиваются, глядят на меня – на юношу возле огромного зеркала – и Царица кричит что-то. Лед и Снег бросаются к юноше, а его бесстрастное лицо искажает боль. Он медленно вытаскивает из груди осколок и рассматривает его. На пушистый ковер капает кровь.

В снежной буре, в клокочущих воронках белых смерчей, Лед и Снег бегут к юноше, а позади них идет Царица Зима. Юноша недоуменно оглядывается, и взгляд его падает на зеркало.

Увидев это, Царица кричит, испуганно и предостерегающе. Ее сестры уже близко, когда юноша, растерянно хмурясь, вставляет осколок в зеркало. Оно наполняется сияющим светом и разбивается.

Хлопок, звон, я вижу, что стою на четвереньках, и что сквозь распахнутое окно, приподнимая, как парус, штору, вместе с ветром и снегом течет широкий поток света. Он теплый, теплый, и в этом свете растворяются, извиваясь и корчась, три фигуры, а четвертая протягивает мне руку, за которую я хватаюсь. В пустой раме уже нет ледяного чертога, в груди тепло, сквозь пелену проступают очертания зеленых холмов под синим небом. Видны черепичные крыши, домики городка, маленького и тихого, приютившегося между холмами, и ведущая к нему дорога. Я ошибаюсь, или по ней в самом деле, держась за руки, идут двое?