Текст книги "Поэтические книги. 1940-1971"

Автор книги: Илья Зданевич

Этот довольно обычный романтический образ возобновлён современными обстоятельствами, на которые намекает автор. Так же как и в «Бригадном», в лирической поэме «Письмо», написанной сразу после войны, в 1946 г., и изданной в 1948 г. снова с офортами Пикассо, лирическим субъектом является поэт-пленник, не взлетевший из лабиринта Икар. «Письмо» – длинное стихотворение в 72 четверостишия, это как будто послание, отправленное узником из тюрьмы своей даме. Здесь поэтическое сочинение приобретает более свободный, не такой формально-строгий характер, как это бывает в переписке. Но меланхолия, свойственная всем сборникам Ильязда, начиная с «Афета», находит здесь свою вершину, может быть, именно потому, что провозглашённый сюжет произведения – письмо заключённого – оказывается второстепенным, или, точнее говоря, выступает метафорой его настоящей темы, которой, как и в «Афете», является несостоявшаяся любовь.

Один из первых комментаторов парижского творчества Ильязда, специалист по библиофилии Франсуа Шапон прекрасно понял смысл «Письма» и так его резюмировал: «Эта книга – нечто большее, чем письмо приговорённого поэта, она на самом деле послание, оставленное Ильяздом от одной прерванной любовной истории и перенесённое в план вечности»[6]6
   См.: Chapon F. La Rencontre Iliazd – Picasso: Hommage aˋ Iliazd. Paris: Musée d’art moderne de la ville de Paris, 1976.


[Закрыть]. «Письмо» посвящено княгине Ольге Джорджадзе, с которой Ильязд познакомился в 1946 г. и совершал долгие пешие странствия по Южной Франции. Ольга была замужем, жила в основном в Бельгии, и их любви не суждено было развиться. Но «Письмо» – это также длинный монолог поэта с самим собой. В нём объединяются две любимые темы Ильязда – тема ожидания, сопровождающая его поэзию с «Афета», и тема равенства жизни и смерти, появившаяся в «Бригадном». Конец «Письма» («При жизни ждал могу бессмертный ждать…») звучит своеобразным откликом на конец «Бригадного» («Бессмертие и смерть одно и то же»).

Прототипом образа заключённого поэта, скорее, служат не пушкинский и лермонтовский «Узники», а Поль Верлен. Под его влиянием, кстати, многие поэты ХХ в., новаторы, при обычных обстоятельствах неодобрительно смотрящие на традиционную рифмованную поэзию, для того, чтобы в мрачные времена войн выразить печаль, обратились к классическим формам, в особенности к сонетам. Во Франции такие поэты, как Робер Деснос («Завтра», 1942) или Жан Касу («33 сонета, написанных в тюрьме», 1944), показали, каким верным спутником может стать сонет, когда поэт лишён свободы. Недаром Ильязд даёт последнему из своих русских сборников название «Приговор безмолвный» (1961): французский перевод этого заглавия “Sentence sans paroles” – явный намёк на звучащее почти так же название сборника Верлена, вышедшего, когда бывший любовник Артюра Рембо сидел в тюрьме – “Romances sans paroles” («Романсы без слов»).

В «Приговоре безмолвном», как и в «Письме», поэт-пленник повторяет пример Верлена, написавшего из тюрьмы своей супруге Матильде. Но ещё хуже судьбы Верлена становится судьба лирического героя у Ильязда. Поэт-пленник у него непременно приговорён к смерти. Он далёкий потомок Эзопа и Франсуа Вийона, родственник всех поэтов-пленников, замученных в ХХ в., в первом ряду которых для Ильязда находится испанский поэт Федерико Гарсиа Лорка, убитый франкистами во время войны, в память которой был сочинён «Бригадный». В «Приговоре безмолвном», однако, понятие тюрьмы носит двойное значение. Это не только настоящая тюрьма, куда заключён пленник, но и тюрьма самой поэзии, тюрьма, которой может стать поэзия и даже типографская работа: «Игру словес печатая станок / который лист стряхнуть не поленится». Поэт, занятый решением вопросов, заданных поэтическим искусством – словно заключённый в ожидании смерти. Необычная и крайне сложная форма, в которой написана книга, сама по себе образует замкнутость круга, в котором как бы кружится лирический субъект.

Ильязд всегда очень любил круглые и, более всего, спиралеобразные формы, дающие представление о вечности, о времени как просторе, по которому можно кружиться, и, вернувшись назад, всё-таки подняться выше. Они в романах «Парижачьи» или «Восхищение» находятся повсюду – в мотивах, которыми украшено повествование, и в самой структуре романов, хотя они и построены по-разному: в «Парижачьих» горизонтальность Дедалова лабиринта, в «Восхищении» вертикальность Икарова взлёта. А начиная с «Афета» в поэзии появляются одновременно и свободный взлёт, и пленительный лабиринт.

В «Афете», несмотря на временныˊе искривления, дисторсии, замкнутость сонета оставалась защищённой. Особенные строфы «Бригадного» были первой попыткой покончить с прерывистостью, присущей сборникам сонетов. Совпадение первой и последней строк поэмы производит иллюзию бесконечности, или, точнее, вечного возвращения истории. В сборнике «Приговор безмолвный» кругообразность, став творческим началом, возвращается к сонету. Для своей книги Ильязд возобновляет сложную, старую, но весьма необычную форму – венок сонетов[7]7
   Венок сонетов состоит из 15 сонетов. Первая строка 2-го сонета совпадает с последней строкой 1-го, первая строка 3-го – с последней строкой 2-го, и т. д. 14-й сонет завершается первой строкой 1-го. А 15-й, называемый «магистралом», состоит из первых строк всех предшествующих сонетов.


[Закрыть]. Архив Ильязда свидетельствует о его интересе к этой форме, образцы которой он собирал в конце 1950-х гг. С особым интересом он относился к венку сонетов, сочинённому в 1834 г. словенским поэтом Франце Прешерном. Венок Прешерна Ильязд даже стал переводить на русский язык, но не закончил. В его архиве также находится сонет («Одолжит стол случайная пивная…»), где развиты все излюбленные мотивы Ильязда, включая аллюзию на испанскую войну, и который, несомненно, является магистралом другого венка сонетов, написанным, как обычно делается, до сочинения остальных стихотворений (в данном случае, вероятно, не сочинённых). Сюжетом поэмы Прешерна служила его неразделённая любовь к молодой девушке, имя которой появляется в самом конце, в акростихе магистрала. Такого нет у Ильязда. Зато в «Приговоре безмолвном» сосредоточены все мотивы его поэтического мира. Более того, язык в нём становится прочнее, плотнее, образы усложняются и, как ни парадоксально для произведения, находящегося весьма далеко от так называемой автоматической поэзии, стоят ближе к сюрреализму.

Через десять лет после «Приговора безмолвного» Ильязд напечатал ещё один, последний сборник своих стихов – “Boustrophédon au miroir” («Бустрофедон в зеркале»). Эти стихи были написаны по-французски. Это очень простые, но блестящие небольшие портреты людей, которые в разные времена его жизни имели для него значение (его брат Кирилл, Нико Пиросманашвили, его последняя жена Елена…), действия которых ему казались образцовыми (дезертир Майо) или просто имя и фамилия которых ему понравились по фонетическим причинам (спортсменка Аннеросли Зрид). Эти стихи – одни простые, безглагольные, как записки, разбросанные в дневнике, фразы – сопровождает написанная под каждой строкой их палиндромная версия, при которой дробление словесного ряда происходит иначе, чем во французской, понятной версии текста. Таким образом рождаются новые, заумные слова. Поэт смотрит с последнего края жизни как будто в зеркало, отражающее протекшее время. Заумный контрапункт к его элегическим стихам навечно закрывает жизненный круг.

Величие внеземных пространств, энигматичность астральных тел, бедность человеческого удела, несчастье от любви, война и смерть – все темы Ильяздовой поэзии затрагивают самое универсальное. Как же далёк такой Ильязд от звания «вечного клоуна», которое он сам к себе применял! Далёк он и от образа крайнего футуриста, присвоенного ему критиками. Стихи, написанные им в третьей части его деятельности, после романов и до получения какой-то известности с изданиями, и, пожалуй, в самой меланхолической и самой невидимой части его жизни, своим высоким лиризмом вскрывают наиболее глубокие слои его личности.

Ильязд прекрасно знал, что французские покупатели его поэтических книг не покупали их для текстов, их не читали, не могли понять и вообще редко интересовались текстами, а только иллюстрациями, да и тем, что цена таких книг наверняка поднимется и купленное они смогут когда-нибудь продать дороже. Таким способом он предохранял себя и свои стихи от тупых взглядов. «Лучшая судьба поэта – быть забытым». Эту свою фразу о его любимом поэте XVI–XVII вв. Адриане де Монлюке, которого он тоже издавал с участием Пикассо, конечно, он относил и к самому себе. И всё же он дал своим стихам возможность когда-нибудь выйти из небытия, как сам вывел из забвения де Монлюка.

Время прошло. Как ни парадоксально, именно эти стихи мы дарим сегодня публике – как без лишней тревоги, так и без особой надежды. Потому что, в самом деле, кто теперь читает стихи? Пусть поэт Ильязд наконец-то найдёт свою настоящую публику.

Режис Гейро

Афет

«Вступает солнце в сочетанье девы…»

24 августа 1938

 
Вступает солнце в сочетанье девы
горнилу достается свежий колос
восходит ночью золотистый волос
очей прохладных звездные засевы
 
 
Повсюду слышится бездонный голос
на крайнем севере дрожат распевы
умчались Вы разбойные повевы
но млечные следы отметил полоз
 
 
Слоняюсь пагубный окрест кофеен
не пьянствую к себе совсем не тянет
удочерю ничтожных мыслей стаю
 
 
Венец светил для мщения затеян
безжалостный лучить не перестанет
остановлюсь и в небе Вас считаю
 

«Вам посвящается любовь моя…»

23 октября 1939

 
Вам посвящается любовь моя
и Вам не только выделка сонета
ветрище дует на исходе лета
в лесах родных и ломит это я
 
 
О валуны калечится струя
с верховий отгул белого клеврета
медвежья воркотня яруют где то
и дятла ямб молчанье соловья
 
 
Подпасок нянчится с веретеном
седобородые засели в клети
горланя утешаются вином
 
 
На жребием забытом берегу
неуловимые играют дети
перекликаясь тонут на бегу
 

«Переработан день забита свая…»

8 января 1940

 
Переработан день забита свая
снесенный мост восстановят года
земного адреса не узнавая
витает почта рыщут поезда
 
 
По вечерам надежда кочевая
горе доискивается следа
в безвестный замок Ваш не уставая
стучится сердце просится руда
 
 
Умру останется заплечный кто то
подслушивать печатных листьев шорох
впотьмах скользить по уличной мыте
 
 
Не успокоится моя забота
просторная печаль о наших норах
посмертная о Вашей красоте
 

«Что Вы моя но ненаглядной нет…»

18 февраля

 
Что Вы моя но ненаглядной нет
не умолкают чувства узколобы
мое несчастье берегут сугробы
распространяет ламп синильный свет
 
 
Снегурочкой последний мой сонет
плашмя поверх оплошности и злобы
но лейся кровь бесцельно из утробы
голодный зверь рычи богам в ответ
 
 
Пускай стоит державная зима
поправ пруды подошвой ледяной
и тщетное пристрастие креня
огульная бушует смерть сама
 
 
Смирение безвластно надо мной
усопшего не укротит меня
 

«В руке влажнеют лишние ключи…»

2 января 1938

 
В руке влажнеют лишние ключи
стою и медлю ощутив потерю
что Вы ушли сияние в ночи
я ведаю и все еще не верю
 
 
Насторожился сердце не стучи
надеждами малейший отзвук мерю
забыв что про себя свистят лучи
идут неслышно звезды на вечерю
 
 
Терзает силясь ежечасный клюв
переношу и двери не толкнув
поддерживаю слабые цветы
 
 
Участок стерегу жилищ дремотных
где отпечаток Вашей красоты
покоится на скомканных полотнах
 

«На буднях спозаранку без изъятья…»

4 января

 
На буднях спозаранку без изъятья
развертывайся долгогривый снег
по пригородам вейся печенег
ведь мы с тобой кочевники и братья
 
 
Скрывая заповеди и заклятья
толпу оплакиваний и опек
на прозябанье делаешь набег
и подвенечное наносишь платье
 
 
Но заготовив праздничное дело
не выходи из моего удела
не удаляйся подымая вьюги
 
 
В единственном числе обед отплаван
инакие потребую услуги
девичий наскоро готовый саван
 

«Быть может засветло придут волхвы…»

5 января

 
Быть может засветло придут волхвы
под колпаком из кружева кудлаты
полна котомка заработной платы
и отмыкающей перо травы
 
 
Страницы трепетные без лихвы