Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. 2. Восхищение"

Автор книги: Илья Зданевич

Жанры:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

К этому слою относятся и разные живописные элементы, играющие основную роль в романе, где описания природы, природных явлений имеют символическое значение. В какой-то мере Восхищение – это живописный роман. Личный опыт Ильязда в сфере живописи находит отражение здесь как в тематике описанного, так и в технике описания. Более всего, конечно, следует отметить роль живописцев, оказавших на него большое влияние, – М. В. Ле-Дантю, М. Ф. Ларионова, Н. С. Гончаровой и в особенности Нико Пиросманашвили (Пиросмани), который является источником многих образов этой книги, где зрительные ощущения гораздо более развиты, чем какие-либо другие. Ярко-синие небеса, бело-черные гребни гор, деревенские кутежи – пример мотивов, присутствующих и в картинах “наивного” мастера, и в романе. Сцена возвращения Лаврентия ночью к себе домой похожа на картину Пиросмани, где разбойник едет верхом под черным ночным небом, в котором при свете луны белеют облака. Олень, играющий большую символическую роль в романе —в нем соединяются и добро, и зло, и языческие, и христианские силы, – является и самым излюбленным животным Пиросмани. Поезд, на который нападает группа Лаврентия, напоминает картину “Кахетинская железная дорога”; городишко на берегу моря похож на порт Батуми; дом терпимости и питейное заведение, где кутят революционеры, близки к изображаемым художником Ортачальским садам...

Картины Пиросмани усеяны точно разбросанными по холсту деталями, участвующими в тональности целого и придающими ему символическое значение. Ильязд, следуя этому образцу, вводит в повествование скромные орнаментационные мотивы, являющиеся ссылками на большие символы в книге. Немало этих мотивов принадлежит и к миру Пиросмани. На циклическое время, на тематику кругов в романе отвечает накопление спиральных предметов. Среди них рога имеют парадигматический характер: это рога баранов или оленей, но и роги для питья или же роговидные льдины. Близки к рогам и аммониты (эти ископаемые раковины называют и “аммоновыми рогами”), один своеобразный экземпляр которых изображен на обложке первого издания книги. В аммонитах как бы сочетаются основные символы романа: они представляют собой постоянство прошедших времен и вечность, промежуточность (окаменевшую жизнь, переход от одного статуса к другому, следы жизни в неодушевленных предметах), а также образ скрытого сокровища. Известно, что Ильязд очень ценил аммониты, которые он собирал. Мотив их у Ильязда не раз встречается впоследствии, в период его издательской деятельности, в особенности в его издании трактата немецкого астронома Э. Темпеля Максимилиана, при иллюстрировании которого он попросил художника М. Эрнста изобразить созвездия под видом аммонитов.

У Пиросмани Ильязд взял и птиц, которых называет просто “крыльями”. Это и черные птицы, наподобие угрожающих черных птиц из пасмурных небес больших пейзажей Пиросмани, и маленькие кроткие птички, летающие вокруг любимой женщины. Мы уже сказали, что мотив крыльев относится к теме восхождения. Как ангелы, птицы связывают наш мир с небесным миром. В совершенной чистоте низ и верх сливаются и птицы летают над зеркалом прозрачной воды: “Хотя по преувеличенно лиловой воде плавало сало и льдины, всетаки стая горных скворцов преспокойно купалась, взлетая над поверхностью или погружаясь. При этом вода была настолько прозрачна, что были видны камни, а когда крылья гуляли по дну, то делались различимыми малейшие их перышки” (гл. 1; цитата приводится по изданию 1930 г., без последующих исправлений).

Одинаковы приемы и в создании пейзажа как у Пиросмани, так и у Ильязда. Так же как в нескольких картинах Пиросмани (например, “Мост ослов”) горизонтальность и вертикальность сливаются, у Ильязда пейзажи исчезают в мутное, в промежуточное. Ночь, заря, сумерки очень подробно описаны, но если, например, восходит по небу луна, кажется, что горы спускаются, и наоборот. “Горы приподнимаются, расправляют онемевшие конечности и возносятся выше и выше, как бы высоки уже ни были, обращая малейшую ложбину в обрыв, балку в ущелье, а долины уходят в неизмеримую даль. И поднявшись, разрывает гора небо, достает до бесчисленных звезд и ими накрывшись засыпает” (гл. 13).

Интересно проанализировать цветовую символику в романе. В ключевом моменте фабулы, когда Ивлита спускается к деревушке, до того, как она предаст Лаврентия, цвета при описании пейзажа превращаются в противоположные им в спектре цвета: “В небе заведомо углубленном и не чашевидном, а воронкообразном, готовом всякую минуту завьюжиться, облака были такого цвета, каким обыкновенно бывает небо, а небо совершенно белым, без единой кровяной капли, несмотря даже на утренние часы, и кровь, оказывавшаяся теперь самой обыкновенной и отвратительной человеческой кровью, пролившись, лежала пятнами на листве (особенно по ту сторону котловины, к востоку от деревушки зобатых), сочилась на мхи, пропитывала почву, то свежая и совершенно алая или подсохшая бурая, или розовая младенческая и всех других состояний...” (гл. 15). Такой прием встречается не только у грузинского мастера, но и других современных Ильязду художников, в особенности у Ларионова примитивистского периода. Вообще цвета в романе имеют важное значение. В первых главах большую роль играет белое, постепенно первенство завоевывает красное. Белое – это, конечно, снег, которым начинается роман. Стихия “снег” нагружена символами. Это небесная чистота на земле (он все накрывает белым покровом), это символ неразрешимой диалектики поиска сокровищ (по снежному покрову хочется ходить, а как только по нему пройдут, он теряет свою чистоту), символ рождения ex nihilo, особенно когда он падает ночью (белые хлопья выпадают из черной ночи), символ жизни и смерти и т. д. По мере того, как положение героев ухудшается, снег покрывается кровавыми пятнами, белое исчезает. Глава 11 почти вся красная. Иногда красное связывается с противоположным цветом – с зеленым. У зеленого традиционное символическое значение – надежда. В питейном заведении, где террористы пытаются опоить Лаврентия красным вином, когда положение уже безнадежно, он мечтает, что подарит Ивлите изумруды. К концу романа красное превращается в какой-то коричнево-черный, грязный цвет. А колыбель из красного дерева оказывается роковым, фатальным знаком.

Восхищение тесно связано и с разными литературными произведениями – с романом Маринетти Футурист Мафарка, которым молодой Зданевич наслаждался, с повестями Гоголя, с Лесковым и больше всего, как это замечает М. Йованович, с творчеством Достоевского, в частности с Преступлением и наказанием, с Идиотом и Бесами. В статье М. Йовановича приводится много цитат, впрямую соединяющих роман Ильязда с сочинениями Достоевского. М. Йованович замечает, что “воздействие Достоевского преломлялось через общую для обоих писателей заинтересованность в “библеизации” сюжетов и, возможно, с оглядкой на Фрейда – своеобразного толкователя мотивов “греховности” и “раскаивания” у Достоевского. Но оно шло и прямо, по ряду сюжетных, психологических и идейных линий”[7]7
Йованович М. Указ. соч., с. 187-188.

[Закрыть]. Добавим, что мотивы, оказывающиеся под влиянием Достоевского, сосредоточены вокруг Лаврентия. Лаврентий похож на героя Достоевского. В романе гордый разбойник оказывается единственным, кто может испытать стыд, отвращение к другим и к самому себе, и тем самым убийца монаха выявляется в своем роде христианским героем. Лаврентий, на которого проецируется и мессианский образ Христа, стоит также в центре соотношений между Библией и Восхищением.

Целый ряд второстепенных мотивов, относящихся к поступкам Лаврентия, как бы напоминает факты из жизни Христа. Вот некоторые примеры. Происхождение Лаврентия неясно, мы не знаем о его родителях и единственная “власть”, которую он слушал, – это директор лесопилки. “Официальный” отец Христа – плотник Иосиф, который не является его истинным отцом. В доме старого зобатого охотника родились и живут его дети, будущие разбойники шайки Лаврентия. Апостолы Симон-Петр и Андрей происходили из города Бейт Затхах, что означает “охотничий дом”. Лаврентий устраивает пир на лесопилке, это “подвиг”, который создает ему популярность. Первый из “знаков”, совершенных Иисусом, – превращение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской. Лаврентий грабит почту во время “зимнего перерыва”. Иисус творит чудеса в субботний день. Старый зобатый говорит Лаврентию, что, происходя с равнины, он, Лаврентий, ничего не видит и не знает. Об Иисусе говорят, что из Галилеи никогда не придет пророк. И так далее, и так далее...

Наряду с этой (анти) Христовой линией идет и апокалиптическая, этапы которой встречаются по всему пути Лаврентия с момента, когда он больше не убивает бескорыстно, а находит себе цель, объединяясь с революционерами. Первый ясный намек на наступление смутных времен относится к эпизоду, когда Лаврентий просыпается (или видит во сне, что просыпается) рядом с трупом своего сообщника, убитого Василиском. Этот эпизод, правда, напоминает не Апокалипсис, а известную главу из Евангелия от Луки о дне, “когда Сын Человеческий явится”: “В ту ночь будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится” (Лука, XVII, 34). В тот вечер, когда Ивлита предает Лаврентия, она встречает его в таком наряде: “...он застал Ивлиту не в трауре, а в розовом платье последней моды, широком и в складках, так что живот был мало заметен, воскресной, с высокой прической, и унизанной драгоценностями ‹...› Ивлита взяла со стола серебряный рог, наполнила благоуханной водкой и поднесла” (гл. 15). Параллель этому фрагменту можно найти в Апокалипсисе (XVII, 4): “И жена облачена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее”. Когда Лаврентий убегает из тюрьмы, он три раза меняет коня и потом продолжает свой путь пешком. Это, конечно, намек на четырех коней Апокалипсиса. С этого момента отношения с Апокалипсисом уточняются и умножаются. Даже самые мелкие детали напоминают Апокалипсис: “Когда Лаврентий уехал, хозяева мирно собрались и глядя на вертел с бараниной ждали стражников до полуночи” (гл. 16). У Иоанна Богослова: “И я взглянул, и вот, посреди престола и четырех животных и посреди старцев стоял Агнец как бы закланный” (V, 6). Сойдя с коня, Лаврентий продолжает путь пешком. Это время заката, и по небу идет “длинное и затейливое розоватое облако” (гл. 16). У Иоанна Богослова: “И луна сделалась как кровь” (VI, 12). И потом: “Вот он внизу. Поляна была усыпана светляками и огни невыговариваемой деревушки таяли среди бесчисленных звезд. Наверху созвездия, распухнув от сырости, ничем не отличались от насекомых и вели такой же молчащий хор” (гл. 16). А в Апокалипсисе: “И звезды небесные пали на землю” (VI, 13).

Ивлита с младенцем умирают и превращаются в деревья. Роман кончается этой картиной: “Легчайший дым вытекал из угла, а в дыму качались два дерева, цвели, но без листьев, наполняли комнату, льнули любовно к павшему, приводили его в восхищение, и слова: “младенец мертвый тоже” прозвучали от Лаврентия далеко далеко и ненужным эхом” (гл. 16). Картина, близкая к видению нового Иерусалима, на котором заканчивается Апокалипсис: “Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой” (XXII, 2). И далее: “И листья дерева – для исцеления народов”. Но здесь, в романе, у деревьев нет листьев и нет никакой надежды на спасение.

Роман вышел в марте 1930 г. Из Советского Союза, куда Ильязд послал его многим деятелям бывшего авангарда, до него дошли сведения, что роман многим понравился, но, конечно, рецензий на него не появилось и не стоило надеяться на переиздание книги на родине. В конце августа 1930 г. Ильязд получает от Ольги Лешковой, бывшей невесты М. В. Ле-Дантю, с которой он оставался в хороших отношениях, очень интересное письмо, свидетельствующее о разных откликах на роман. Вначале эта свободомыслящая женщина, относящаяся с насмешкой к советскому строю и новой советской литературе, выражает свое мнение о произведении. Роман на нее и, пожалуй, на всякого читателя, утомленного советской литературщиной, действует как глоток свежего воздуха: “От Вашей вещи идет аромат самобытности, – это то, о чем у нас никто и мечтать не смеет: все работают по 18 час‹ов› в день халтуру в духе мелкого угодничества во всех отношениях...”. И еще: “Ваше “Восхищение” я прочла с наслаждением – это необыкновенно талантливая и свежая вещь. Этими именно свойствами и объясняется ее успех и тут в Ленинграде, и у Вас в Париже, и здесь у нас, в особенности потому, что она во всех отношениях отступает от трафарета, высочайше утвержденного нашими верхами и успевшего нам осточертеть до последней степени. Этими же отступлениями объясняется то, что она не была оценена и принята Москвой. Там требуется в настоящее время “напористая агитность” в пользу соввласти, что же касается художественных средств, то в этом отношении Москва не так уж разборчива. Чувство меры вообще нашей эпохе не свойственно и там не чувствуют, что публику уже давно тошнит от всего высочайше утвержденного. Очевидно, такова уже судьба всех высочайших утвержденностей – не чувствовать, что от них тошнит...”.

О. Лешкова решила широко рекламировать роман в интеллектуальных кругах, у людей, умеющих читать. Интересен выбор людей, о котором она думает: “Мы с Вами так давно не виделись и я не могу восстановить в памяти, в каких аспектах Вы находились с Корнеем Чуковским, Евг‹ением› Замятиным, Н. Н. Шульговским и пр. Мне помнится, что в “Бродяче-Собачьи” времена Чуковский относился к Вам хорошо. ‹...› Сейчас большинство лит-людей в разъезде, и пока я отдала книжку одному Московскому кино-человеку (сценаристу) в Сестрорецке, который поделится ею с Чуковским. Затем, вероятно, покажу ее Евг‹ению› Замятину и Шульговскому”.

Особенно интересно упоминание Сологуба: “Федора Сологуба, к сожалению, нет в живых, вот к нему первому я пошла бы с Вашим “Восхищением”, и он-то уж, конечно, обрадовался бы ему”. И немножко дальше: “Ф. Сологуб и близкие к нему изъяты, т. к. мистицизм и всякое приближение к нему окончательно запрещены”. Для О. Лешковой мистическое содержание романа имеет, хотя и не нарочно, провокационный характер, который она принципиально принимает. Она с удовольствием упоминает анекдот, свидетельствующий о “фарисейской сволочиаде” времени: “Первое, что напортило Вам дело с “Восхищением”, по словам одного москвича, – это то, что вы “тот самый Зданевич, которое писал что-то заумное”. Второе – это то, что на первой же странице “Восхищения” появляется “брат Мокий”. На мое возражение, что “брат Мокий” нужен Вам, как незаменимый материал и нужно же посмотреть, в каком плане он у Вас взят, москвич ответил мне: “нам” никакие братья и ни в каких планах не нужны”. Вообще на представителей новой советской литературы О. Лешкова смотрит неодобрительно: “Слабо, в общем, на нашем литфронте ‹...›. Мечется по нему целый выводок из полит-инкубатора “пролетарских писателей”, изо всех силенок старающихся воплотить инспирации “верхов”, но... книжки их, которыми забиты наши библиотеки, замусолены на первых 5-ти страницах и не разрезаны дальше...” Поэтому она думает, что роман “надо пустить в Институт Истории Искусств, – там до истерики любят всё новое, свежее и больше, чем где-нибудь в другом месте, тяготятся сов-выс-утвержденностями”[8]8
См.: Русский литературный авангард. Материалы и исследования. Под ред. М. Марцадури, Д. Рицци и М. Евзлина. Тренто, 1990, с. 96-103.

[Закрыть]. Сведений об обсуждении Восхищения в Институте Истории Искусств у нас не имеется.

В Париже книга не получила никакого коммерческого успеха и большая часть из 750 экземпляров осталась нераспроданной. Однако это не очень огорчило Ильязда. В вышеуказанном письме О. Лешкова в своем желании показать, до какой степени она разделяет его подход “к оценкам масс”, цитирует фразу, которую Ильязд сам ей написал о том, что он ободрен “презрением, которым было встречено мое “Восхищение”. В самом деле, после того, как большинство русских книжных магазинов стали бойкотировать книгу из-за десятка неприличных слов, в ней содержащихся, лишь Б. Поплавский в “Числах” (№ 2-3, 1930) и Д. Святополк-Мирский в “Новом французском журнале” (дек. 1931, на франц. яз.) написали рецензии на нее.

Святополк-Мирский обращает большое внимание на мастерство писателя, который никогда не впадает в крайности, на его богатый, но не слишком пестрый язык, на его довольно нейтральный, но никак не бесцветный стиль, на его легкую, совсем не пошлую ритмичность. В стиле романа он видит ту содержательность и ту объективность, которых, по его мнению, не хватает современной русской прозе. И добавляет, что быстрый и широкий темп повествования, а также приключенческая увлекательность фабулы романа позволили бы снять по нему хороший фильм. Он разделяет мнение Лешковой, которая показала книгу в первую очередь сценаристу[9]9
Но и сам Ильязд, вероятно, не забывая о своем проекте фильма о “распаде человека-футуризма”, попросил О. Лешкову найти какую-нибудь возможность экранизации Восхищения. В 1950-х гг., став приятелем французского кинорежиссера Робера Брессона, Ильязд рассказал ему про Восхищение, но проект экранизации не осуществился.

[Закрыть]. Рассматривая роман в историческом литературном контексте, он замечает, что, будучи представителем более эзотерического футуризма, Ильязд не смешался с парижской русской эмиграцией, живя сейчас в почти полном литературном уединении, и что в советской России, где писатели уже несколько лет как бросили футуризм, его книга не может вызвать интереса.

Б. Поплавский тоже подчеркивает оригинальность творчества Ильязда. Он больше всего интересуется положением Восхищения в рамках литературы эмиграции. “В настоящее время не принято как-то в эмиграции подробно останавливаться на достоинствах писателя как художника-изобретателя. Скорее рассматривается его религиозность. Моральное содержание и симпатии критика склонны идти в сторону менее талантливого произведения, но более глубокого”. А в книге Ильязда, “резко отделяющейся от почти всех произведений молодой эмиграции ‹...› видимо прямо нарочитое нежелание погружаться в рассуждения о происходящем ‹...›. Основное достоинство этой книги ‹...› это совершенно особый мир, в который с первых строк романа попадает читатель”, – пишет Поплавский. Однако он добавляет, что можно было бы упрекнуть Ильязда в том, что недостаточно подробно развита психология персонажей, а именно Ивлиты и Лаврентия, и слишком внимательно описана своеобразная жизнь, их окружающая. Но в этом “этнографическом духе” он видит талантливый художественный прием, который сравнивает с “научностью” Будущей Эры Вилье де Лиль-Адана, где Эдисон изобретает механическую женщину, и с некоторыми рассказами Эдгара По. Упоминание двух писателей, которых Поплавский особо ценил, свидетельствует о его положительной оценке романа Ильязда. В конечном итоге для Поплавского “все вместе создает из этого романа, столь чуждого “эмигрантщине”, нечто близкое “извечным вопросам”, в которые русская революция и ее переполох не могли внести ровно никакого изменения. Роман Ильязда – своеобразнейшее произведение молодой литературы”.

Восхищение — абсолютно пессимистическое произведение. Оно является синтезом всего, что было найдено авангардом, и, может быть, поэтому не могло быть иным. Вскоре после выхода романа к Ильязду пришла весть о самоубийстве того, чье мнение о книге, пожалуй, более чем мнение кого-нибудь другого, имело бы для него важное значение. Покончил с собой Маяковский, который в известной мере служил прототипом Лаврентия и в то же время был символом всего авангардистского поколения, будучи, как пишет М. Йованович, “вершиной, к которой стремился русский авангард”. Восхищение было и последним словом этого авангарда. В творчестве Ильязда оно и есть продолжение зауми другими приемами, оно представляет собой возвращение к некоему виду символизма с опытом авангарда. Тем самым оно входит в рамки понятия о “всёчестве”. Следующим этапом этого спирального пути Ильязда, при котором каждый оборот питается опытами целой художественной культуры, будут, через десять лет после издания романа, стихотворения, пятистопные ямбы, сонеты, венок сонетов...

Режис ГЕЙРО

ВОСХИЩЕНИЕ.
Роман

Настоящее, третье издание романа печатается по изданию 1930 г. (Париж, Сорок первый градус) с исправлениями, сделанными И. Зданевичем в 1931 г. для второго издания, которое не вышло в свет при его жизни. Второе издание, с предисловием проф. Элизабет К. Божур, вышло в 1983 г. в США, в издательстве Berkeley Slavic Specialties. Оно факсимильно воспроизводило издание 1930 г. без исправлений. Экземпляр Восхищения с авторской стилистической правкой хранится в архиве Фонда Ильязда в Париже. В настоящем издании сохранены применявшиеся И. Зданевичем в этом произведении принципы пунктуации, а также оставлено без изменений авторское написание некоторых слов (прежде всего, наречий и союзов).