Текст книги "Стихи"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сельвинский Илья
Стихи

Илья Львович Сельвинский

– В зоопарке – Заклинание – Из дневника – Казачья шуточная – Каким бывает счастье – Кокчетав – Не верьте моим фотографиям.... – Не я выбираю читателя. Он... – Ночная пахота – Первый пласт – Сонет (Бессмертья нет...) – Сонет (Воспитанный разнообразным чтивом...) – Сонет (Душевные страдания как гамма...) – Счастье – это утоленье боли... – Тамань – Трактор `С-80` – Цыганская – Шумы – Юность – Я это видел!

ЗАКЛИНАНИЕ Позови меня, позови меня, Позови меня, позови меня!

Если вспрыгнет на плечи беда, Не какая-нибудь, а вот именно Вековая беда-борода, Позови меня, позови меня, Не стыдись ни себя, ни меня Просто горе на радость выменяй, Растопи свой страх у огня!

Позови меня, позови меня, Позови меня, позови меня, А не смеешь шепнуть письму, Назови меня хоть по имени Я дыханьем тебя обойму!

Позови меня, позови меня, Поз-зови меня... 1958 Мысль, вооруженная рифмами. изд.2е. Поэтическая антология по истории русского стиха. Составитель В.Е.Холшевников. Ленинград, Изд-во Ленинградского университета, 1967.

ЮНОСТЬ Вылетишь утром на воз-дух, Ветром целуя жен-щин,Смех, как ядреный жем-чуг, Прыгает в зубы, в ноз-дри...

Что бы это тако-е? Кажется, нет причи-ны: Небо прилизано чинно, Море тоже в покое.

Слил аккуратно лужи Дождик позавчерашний; Девять часов на башне Гусеницы на службу;

А у ме 1000 ня в подъязычьи Что-то сыплет горохом, Так что легкие зычно Лаем взрываются в хохот...

Слушай, брось, да полно! Но ни черта не сделать: Смех золотой, спелый, Сытный такой да полный.

Сколько смешного на свете: Вот, например, "капуста"... Надо подумать о грустном, Только чего бы наметить?

Могут пробраться в погреб Завтра чумные крысы. Я тоже буду лысым. Некогда сгибли обры...

Где-то в Норвегии флагман... И вдруг опять: "капуста"! Чертовщина! Как вкусно Так грохотать диафрагмой!

Смех золотого разли-ва, Пенистый, отлич-ный. Тсс... брось: ну разве прилично Этаким быть счастливым? Советская поэзия 1917-1929 годов. Москва, "Советская Россия", 1986.

В ЗООПАРКЕ Здесь чешуя, перо и мех, Здесь стон, рычанье, хохот, выкрик, Но потрясает больше всех Философическое в тиграх:

Вот от доски и до доски Мелькает, прутьями обитый, Круженье пьяное обиды, Фантасмагория тоски. 1945 Русские поэты. Антология в четырех томах. Москва, "Детская Литература", 1968.

СОНЕТ Бессмертья нет. А слава только дым, И надыми хоть на сто поколений, Но где-нибудь ты сменишься другим И все равно исчезнешь, бедный гений.

Истории ты был необходим Всего, быть может, несколько мгновений... Но не отчаивайся, бедный гений, Печальный однодум и нелюдим.

По-прежнему ты к вечности стремись! Пускай тебя не покидает мысль О том, что отзвук из грядущих далей Тебе нужней и славы и медалей.

Бессмертья нет. Но жизнь полным-полна, Когда бессмертью отдана она. 14 ноября 1943, Аджи-Мушкайские каменоломни Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

Я ЭТО ВИДЕЛ! Можно не слушать народных сказаний, Не верить газетным столбцам, Но я это видел. Своими глазами. Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон – взгорье. Меж нами вот этак ров. Из этого рва поднимается горе. Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами... Тут надо рычать! Рыдать! Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, Заржавленной, как руда.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько. Может быть, партизаны? Нет. Вот лежит лопоухий Колька Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его. Хутор "Веселый". Весь "Самострой" – сто двадцать дворов Ближние станции, ближние села Все заложников выслали в ров.

Лежат, сидят, всползают на бруствер. У каждого жест. Удивительно свой! Зима в мертвеце заморозила чувство, С которым смерть принимал живой,

И трупы бредят, грозят, ненавидят... Как митинг, шумит эта мертвая тишь. В каком бы их ни свалило виде Глазами, оскалом, шеей, плечами Они пререкаются с палачами, Они восклицают: "Не победишь!"

Парень. Он совсем налегке. Грудь распахнута из протеста. Одна нога в худом сапоге, Другая сияет лаком протеза. Легкий снежок валит и валит... Грудь распахнул молодой инвалид. Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!" Поперхнулся. Упал. Застыл. Но часовым над лежбищем смерти Торчит воткнутый в землю костыль. И ярость мертвого не застыла: Она фронтовых окликает из тыла, Она водрузила костыль, как древко, И веха ее видна далеко.

Бабка. Эта погибла стоя, Встала из трупов и так умерла. Лицо ее, славное и простое, Черная судорога свела. Ветер колышет ее отрепье... В левой орбите застыл сургуч, Но правое око глубоко в небе Между разрывами туч. И в этом упреке Деве Пречистой Рушенье веры десятков лет: "Коли на свете живут фашисты, Стало быть, бога нет".

Рядом истерзанная еврейка. При ней ребенок. Совсем как во сне. С какой заботой детская шейка Повязана маминым серым кашне... Матери сердцу не изменили: Идя на расстрел, под пулю идя, За час, за полчаса до могилы Мать от простуды спасала дитя. Но даже и смерть для них не разлука: Невластны теперь над ними враги И рыжая струйка

из детского уха Стекает

1000

в горсть

материнской

руки.

Как страшно об этом писать. Как жутко. Но надо. Надо! Пиши! Фашизму теперь не отделаться шуткой: Ты вымерил низость фашистской души, Ты осознал во всей ее фальши "Сентиментальность" пруссацких грез, Так пусть же

сквозь их

голубые

вальсы Торчит материнская эта горсть.

Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней, Ты за руку их поймал – уличи! Ты видишь, как пулею бронебойной Дробили нас палачи, Так загреми же, как Дант, как Овидий, Пусть зарыдает природа сама, Если

все это

сам ты

видел И не сошел с ума.

Но молча стою я над страшной могилой. Что слова? Истлели слова. Было время – писал я о милой, О щелканье соловья.

Казалось бы, что в этой теме такого? Правда? А между тем Попробуй найти настоящее слово Даже для этих тем.

А тут? Да ведь тут же нервы, как луки, Но строчки... глуше вареных вязиг. Нет, товарищи: этой муки Не выразит язык.

Он слишком привычен, поэтому бледен. Слишком изящен, поэтому скуп, К неумолимой грамматике сведен Каждый крик, слетающий с губ.

Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече, Из всех племен от древка до древка И взять от каждого все человечье, Все, прорвавшееся сквозь века,Вопли, хрипы, вздохи и стоны, Эхо нашествий, погромов, резни... Не это ль

наречье

муки бездонной

Словам искомым сродни?

Но есть у нас и такая речь, Которая всяких слов горячее: Врагов осыпает проклятьем картечь. Глаголом пророков гремят батареи. Вы слышите трубы на рубежах? Смятение... Крики... Бледнеют громилы. Бегут! Но некуда им убежать От вашей кровавой могилы.

Ослабьте же мышцы. Прикройте веки. Травою взойдите у этих высот. Кто вас увидел, отныне навеки Все ваши раны в душе унесет.

Ров... Поэмой ли скажешь о нем? Семь тысяч трупов.

Семиты... Славяне... Да! Об этом нельзя словами. Огнем! Только огнем! 1942, Керчь Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.

КАЗАЧЬЯ ШУТОЧНАЯ Черноглазая казачка Подковала мне коня, Серебро с меня спросила, Труд не дорого ценя.

– Как зовут тебя, молодка? А молодка говорит: – Имя ты мое почуешь Из-под топота копыт.

Я по улице поехал, По дороге поскакал, По тропинке между бурых, Между бурых между скал:

Маша? Зина? Даша? Нина? Все как будто не она... "Ка-тя! Ка-тя!" – высекают Мне подковы скакуна.

С той поры,– хоть шагом еду, Хоть галопом поскачу,"Катя! Катя! Катерина!" Неотвязно я шепчу.

Что за бестолочь такая? У меня ж другая есть. Но уж Катю, будто песню, Из души, брат, не известь:

Черноокая казачка Подковала мне коня, Заодно уж мимоходом Приковала и меня. 1943 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.

ТАМАНЬ Когда в кавказском кавполку я вижу казака На белоногом скакуне гнедого косяка, В черкеске с красною душой и в каске набекрень, Который хату до сих пор еще зовет "курень",Меня не надо просвещать, его окликну я: "Здорово, конный человек, таманская земля!"

От Крымской от станицы до Чушки до косы Я обошел твои, Тамань, усатые овсы, Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо, Я хату каждую твою могу узнать в лицо. Бывало, с фронта привезешь от казака письмо Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой, И небольшой крестьянский зал в обоях из газет Портретами станичников начнет на вас глазеть. Три самовара закипят, три лампы зажужжат, Три девушки наперебой вам голову вскружат, Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз, Как золотистого коня, не выкупает вас.

Тамань моя, Тамань моя, форпост моей страны! Я полюбил в тебе уклад батальной старины, Я полюбил твой ветерок военно-полевой, Твои гортанные ручьи и гордый говор твой. Кавалерийская земля! Тебя не полонить, Хоть и бомбежкой 1000 распахать, пехотой боронить. Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому, Но знает враг:

никогда

не сдашься ты ему. Тамань моя, Тамань моя! Весенней кутерьмой Не рвется стриж с такой тоской издалека домой, С какую тянутся к тебе через огонь и сны Твои казацкие полки, кубанские сыны.

Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века Стояла грудью боевой у русского древка; За то, что где бы ни дралось, развеяв чубовье, Всегда мечтаю о тебе казачество твое; За этот дом, за этот сад, за море во дворе, За красный парус на заре, за чаек в серебре, За смех казачек молодых, за эти песни их, За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих. 1943 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

КАКИМ БЫВАЕТ СЧАСТЬЕ Хорошо, когда для счастья есть причина: Будь то выигрыш ли, повышенье чина, Отомщение, хранящееся в тайне, Гениальный стихи или свиданье, В историческом ли подвиге участье, Под метелями взращенные оливы... Но нет

ничего

счастливей Беспричинного счастья. 1965 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

СОНЕТ

А я любя был глуп и нем.

Пушкин

Душевные страдания как гамма: У каждого из них своя струна. Обида подымается до гама, До граянья, не знающего сна;

Глубинным стоном отзовется драма, Где родина, отечество, страна; А как зудит раскаянье упрямо! А ревность? M-м... Как эта боль слышна.

Но есть одно беззвучное страданье, Которое ужасней всех других: Клинически оно – рефлекс глотанья, Когда слова уже горят в гортани, Дымятся, рвутся в брызгах огневых, Но ты не смеешь и... глотаешь их. 1951 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

* * * Не верьте моим фотографиям. Все фото на свете – ложь. Да, я не выгляжу графом, На бурлака непохож.

Но я не безликий мужчина. Очень прошу вас учесть: У меня, например, морщины, Слава те господи, есть;

Тени – то мягче, то резче. Впадина, угол, изгиб,А тут от немыслимой ретуши В лице не видно ни зги.

Такой фальшивой открытки Приятелю не пошлешь. Но разве не так же в критике Встречается фотоложь?

Годами не вижу счастья, Как будто бы проклят роком! А мне иногда ненароком И правду сказать случается, А я человек с теплынью. Но критик,

на руку шибкий, Ведет и ведет свою линию: "Ошибки, ошибки, ошибки..."

В стихах я решаю темы Не кистью, а мастихином, В статьях же выгляжу схемой Наперекор стихиям: Глаза отливают гравием, Промахов гул нестихаем... Не верьте моим фотографиям: Верьте моим стихам! 1953 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

* * *

Предоставьте педагогику педагогам.

Ленин

Не я выбираю читателя. Он.

Он достает меня с полки. Оттого у соседа тираж – миллион.

У меня ж одинокие, как волки.

Однако не стану я, лебезя,

Обходиться сотней словечек, Ниже писать, чем умеешь, нельзя

Это не в силах человечьих.

А впрочем, говоря кстати, К чему нам стиль "вот такой нижины"? Какому ничтожеству нужен читатель, Которому

стихи

не нужны?

И всё же немало я сил затратил, Чтоб стать доступным сердцу, как стон. Но только и ты поработай, читатель: Тоннель-то роется с двух сторон. 1954 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1000 1972.

ИЗ ДНЕВНИКА Да, молодость прошла. Хоть я весной Люблю бродить по лужам средь березок, Чтобы увидеть, как зеленым дымом Выстреливает молодая почка, Но тут же слышу в собственном боку, Как собственная почка, торжествуя, Стреляет прямо в сердце... Я креплюсь. Еще могу подтрунивать над болью; Еще люблю, беседуя с врачами, Шутить, что "кто-то камень положил В мою протянутую печень",– всё же Я знаю: это старость. Что поделать? Бывало, по-бирючьи голодал, В тюрьме сидел, был в чумном карантине, Тонул в реке Камчатке и тонул У льдины в Ледовитом океане, Фашистами подранен и контужен, А критиками заживо зарыт,Чего еще? Откуда быть мне юным?

Остался, правда, у меня задор За письменным столом, когда дымок Курится из чернильницы моей, Как из вулканной сопки. Даже больше: В дискуссиях о трехэтажной рифме Еще могу я тряхануть плечом И разом повалить цыплячьи роты Высокочтимых оппонентов – но... Но в Арктику я больше не ходок. Я столько видел, пережил, продумал, О стольком я еще не написал, Не облегчил души, не отрыдался, Что новые сокровища событий Меня страшат, как солнечный удар! Ну и к тому же сердце...

Но сегодня, Раскрывши поутру свою газету, Я прочитал воззванье к молодежи: "ТОВАРИЩИ, НА ЦЕЛИНУ!

ОСВОИМ ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ГА СТЕПЕЙ ЗАВОЛЖЬЯ, КАЗАХСТАНА И АЛТАЯ!"

Тринадцать миллионов... Что за цифра! Какая даль за нею! Может быть, Испания? Нет, больше! Вся Канада! Тринадцать... М?

И вновь заныли раны, По старой памяти просясь на фронт. Пахнуло ветром Арктики! Что делать?

Гм... Успокоиться, во-первых. Вспомнить, Что это ведь воззванье к молодежи, А я? Моя-то молодость тово... Я грубо в горсть ухватываю печень. Черт... ни малейшей боли. Я за почки: Дубасю кулаками по закоркам Но хоть бы что! Молчат себе. А сердце?

Тут входит оживленная жена: "Какая новость! Слышал?"

– "Да. Ужасно. Прожить полвека, так желать покоя И вдруг опять укладывать в рюкзак Свое солдатство. А?"

– "Не понимаю". – "А что тут, собственно, не понимать? Ну, еду... Ну, туда, бишь... в это... как там? (Я сунул пальцем в карту наугад.) Пишите, дорогие, в этот город! Зовется он, как видите, "Кок...", "Кок..." (Что за петушье имя?) "Кокчетав". Вот именно. Туда. Вопросы будут?" 1954 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

КОКЧЕТАВ Республику свою мы знаем плохо. Кто, например, слыхал про Кокчетав? А в нем сейчас дыхание пролога! Внимательно газету прочитав, Вы можете немало подивиться: И здесь его название... И вот. Оно уже вошло в передовицы И, может быть, в историю войдет. Здесь травка, словно тронутая хной, Асфальт приподымает над собою, Здесь грязи отливают синевою: Копнешь – и задымится перегной; Всё реже тут известнячок да глинка, И хоть в кафе пиликают "тустеп", Отсюда

начинается

глубинка, Великая

нехоженая

степь.

Что знали мы о степях? Даль, безбрежье, Ковыль уснувший, сонные орлы, Легенда неподвижная забрезжит Из марева такой дремотной мглы... Про сон степной, Азовщину проехав, Пленительно писал когда-то Чехов; Исколесив казачий Дон и Сал, Про ту же дрему Шолохов писал,А степь от беркута до краснотала Неистовою жилкой трепетала!

Степь – это битва сорняков друг с другом. Сначала появляется пырей. Он мелковат, но прочих побыстрей И занимает оборону кругом. Но вот полыни серебристый звон... Ордою сизой хлынув на свободу, Из-под пырея выпивая воду, Полынь его выталкивает вон! А там типец, трава эркек, грудница... И, наконец, за этими тремя Летит ковыль, султанами гремя, Когтями вцепится и воцарится.

Степь – это битва сорняков. Но степь Есть также гнездование пеструшки, А в этой мышке – тысяча судеб! Пеструшкою бывает сыт бирюк, Пеструшку бьет и коршун и канюк, Поймать ее – совсем простая штука, А душу вынуть – проще п 1000 устяка: Ее на дно утаскивает щука, Гадюка льется в норку пестряка, И, наконец, все горести изведав, Он кормит муравьишек-трупоедов. Ковыльники пушные шевеля, Пеструшкой степь посвистывает тонко, Пеструшка в ней подобье ковыля, И – да простит мне критик Тарасенков Научный стиль поэзии моей Пеструшка – экономика степей.

И вдруг пошло, завыло, застучало Какое-то железное начало. Степь обомлела – и над богом трав Вознесся городишко Кокчетав. В обкоме заседают почвоведы, Зоологи, политинструктора, Мостовики, дорожники – и едут Длиннющим эшелоном трактора. Где древле был киргиз-кайсацкий Жуз, Где хан скакал, жируя на угодьях, Теперь in corpore* московский вуз И прыгает по кочкам "вездеходик", В нем бороды великие сидят, И яростно идет на стенку стенка Испытанных в сражениях цитат Из Дарвина, Мичурина, Лысенко, И, как бывает в нашей стороне, Спервоначалу всё как по струне,

Но вот пошли просчеты, неполадки, Врывается и вовсе анекдот: Ввозя людей, забыли про палатки. А дело... Дело все-таки идет.

Вонзился пятиплужный агрегат И царственный ковыль под гильотины! Но с этой же эпической годины Пеструшка отступает наугад. Увы, настали времена крутые: Перебегают мышьи косяки. За ними волки, лисы, корсаки. Как за кормильцем аристократия,А Кокчетаву грезятся в степи На чистом поле горы урожая! Он цифрами республику слепит, Самой столице ростом угрожая.. Да, он растет с такого-то числа Недаром среди новых пятиплужий У побережья гоголевской лужи Античная гостиница взошла! Недаром город обретает нрав, И пусть перед родильным домом – яма, Но паренек в четыре килограмма, Родившись, назван гордо: "Кокчетав"!

Вы улыбнулись. Думаете, шутка, Но чем же лучше, например, "Мишутка"?

* В полном составе (лат.). – Ред. 1954 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

ШУМЫ Кто не знает музыки степей? Это ветер позвонит бурьяном, Это заскрежещет скарабей, Перепел пройдется с барабаном, Это змейка вьется и скользит, Шебаршит полевка-экономка, Где-то суслик суслику свистит, Где-то лебедь умирает громко.

Что же вдруг над степью понеслось? Будто бы шуршанье, но резины, Будто скрежет, но цепных колес, Свист, но бригадирский, не крысиный Страшное, негаданное тут: На глубинку чудища идут.

Всё живое замерло в степи. Утка, сядь! Лисица, не ступи! Но махины с яркими глазами Выстроились и погасли сами. И тогда-то с воем зимних вьюг Что-то затрещало, зашипело, Шум заметно вырастает в звук: Репродуктор объявил Шопена.

Кто дыханием нежнейшей бури Мир степной мгновенно покорил? Словно плеском лебединых крыл, Руки плещут по клавиатуре! Нет, не лебедь – этого плесканья Не добьется и листва платанья, Даже ветру не произвести Этой дрожи, сладостной до боли, Этого безмолвия почти,Тишины из трепета бемолей.

Я стою среди глухих долин, Маленький – и всё же исполин.

Были шумы. Те же год от года. В этот мир вонзился шум иной: Не громами сбитая природа Человеком созданная. Мной. 1954, Берлинский совхоз Кокчетавской области Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

ПЕРВЫЙ ПЛАСТ Еще не расцвел над степью восток,

Но не дождаться утра И рупор сказал, скрывая восторг:

"Внимание, трактора!"

Громак переходит лужу вброд,

Оттер от грязи каблук, Сел. Сейчас он двинет вперед

"С-80" и плуг.

У этого плуга пять корпусов,

По сталям сизый ручей. Сейчас в ответ на новый зов

Пять упадут секачей.

Уже мотор на мягких громах,

Сигнала ждут топоры... Так отчего же, товарищ Громак,

Задумался ты до поры?

Степь нахохлила каждую пядь,

Но плуг-то за пятерых! Ее, бескрайнюю, распахать

Как новый открыть материк;

Она покроет любой недород,

Зерно пудовое даст. Громак! Тебе поручает народ

Первый

поднять

пласт.

Какая награда за 1000 прежний труд!

Но глубже, чем торжество, Чует Громак: история тут...

И я понимаю его.

"Пошел!"

Отливая, как серебро,

Трактор грянул серьгой. Первый пласт поднялся на ребро,

За ним повалился другой.

И залоснился в жире своем,

Свиному салу сродни, Фиолетовый чернозем,

Перегнои одни.

Первая... Первая борозда!

Но что

одной

за цена? Этой ли тоненькой обуздать

Такое, как целина?

Желтеет степь, и рыжеет дол

Они

во весь

кругозор! А трактор ниточку повел,

Стремясь доползти до зорь.

Вокруг огромный горизонт,

Нахмуренный, злой... А трактор медленно грызет

По нитке шар земной.

Но ниточка уж так строга

И в дымке так тепла, Как гениальная строка,

Что эпос начала. 1954, МТС Кокчетавской области Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

НОЧНАЯ ПАХОТА В темном поле ходят маяки Золотые, яркие такие, В ходе соблюдая мастерски Планировок линии тугие.

Те вон исчезают, но опять Возникают и роятся вроде, А ближайшие на развороте Дико скосоглазятся – и вспять!

И плывут, взмывая над бугром, Тропкою, намеченною строго; И несется тихомирный гром, Мощное потрескиванье, стрекот.

Словно тут средь беркутов и лис Всех созвездий трепетней и чище Этой ночью бурно завелись Непомерной силы светлячища...

На сухмень, на допотопный век, Высветляя линии тугие, Налетела добрая стихия, И стихия эта – Человек. 1954, Кзыл-Ту Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

ТРАКТОР `С-80` Есть вещи, знаменующие время. Скажи, допустим, слово "броневик" И пред тобой гражданская, да Кремль, Да в пулеметных лентах большевик.

Скажи "обрез" – и, матюги обруша, Махновщина средь зелена вина! А в милом русском имени "Катюша" Дохнет Отечественная война.

Тут в каждой вещи – дума и характер. В любой подробности

оттенок свой: Вот я гляжу на этот синий трактор, На флаг его, задорный, заревой,

На гусеничьи ленты в курослепе, На фары, где застряли ковыли, На мощное стекло, в котором степи Как будто сами карту обрели,

И думаю о том, что в этой вещи, Со стенда залетевшей в глухомань, Не только мая радостные вести Коммуны отшлифованная грань. 1954, Боровое Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

ЦЫГАНСКАЯ Эх вы, кони-звери, Звери-кони, эх! Черные да Серый, Да медвежий мех...

Там, за белой пылью, В замети скользя, Небылицей-былью Жаркие глаза...

Былью-небылицей Очи предо мной... Так быстрей же, птицы! Шибче, коренной!

Эх вы, кони-звери, Звери-кони, эх! Черные да Серый, Да медвежий мех.

А глаза сияют, Ласкою маня. Не меня встречают. Ищут не меня,

Только жгут без меры Из-под темных дуг... Гей, чубарь мой серый, Задушевный друг!

Эх вы, кони-звери, Звери-кони, эх! Черные да Серый, Да медвежий мех.

Я рыдать не стану, В дурь не закучу Я тебя достану, Я тебя умчу!

Припадешь устами, Одуришь, как дым... В полынью с конями К черту угодим!

Эх вы, кони-звери, Звери-кони, эх! Вороны да Серый, Да медвежий мех... 1954 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

СОНЕТ

Правду не надо любить: надо жить ею.

Воспитанный разнообразным чтивом, Ученье схватывая на лету, Ты можешь стать корректным и учтивым, Изысканным, как фигурист на льду.

Но чтобы стать, товарищи, правдивым, Чтобы душе усвоить прямоту, Нельзя учиться видеть правоту Необ 247 ходимо сердцу быть огнивом.

Мы все правдивы. Но в иные дни Считаем правду не совсем удобной, Бестактной, старомодной, допотопной

И гаснут в сердце искры и огни... Правдивость гениальности сродни, А прямота пророчеству подобна. 1955 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Библиотека поэта (Большая серия). Ленинград: Советский писатель, 1972.

Счастье – это утоленье боли.

Счастье – это утоленье боли. Мало? Но уж в этом все и вся: Не добиться и ничтожной доли, Никаких потерь не понеся;

Гнев, тоска, размолвки и разлуки Все готово радости служить! До чего же скучно было б жить, Если б не было на свете муки...