Текст книги "Проводник"

Автор книги: Илья Кнабенгоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

«Откуда взяться тишине и волшебству, когда вокруг весна?! –

-логично мысля, говоря по существу, подумай-ка сама…»

Евгений Фёдоров (группа «Текиладжаззз»)

От автора

Эту книгу я дарю своим двум друзьям, один из которых собственным примером своей жизни не давал мне ни расслабиться ни отдохнуть, а второй – не давал мне оступиться, когда я слишком увлекался. Один уничтожал мою жалость к себе, у второго всегда находилось для меня мудрое слово. Воину и Мудрецу посвящается эта книга.

22.03.20…г.

Уши болели. Во рту стоял привкус крови. Оглушительный подавляющий гул растекался во все стороны, стремясь скрыться за горизонтом. Его высокое мерцание разваливалось, постепенно теряя целостность, и отдельные маленькие брызги звуков катились куда-то в высоту подобно… ну, этому самому… ну, этому… чему? Что-то знакомое было для него в этом звуке. Звон чего-то стеклянного, нет, медного по… по чему? Гул утекал вниз, в землю, теряя свою плотность, и вот уже он не был слышен ухом, а лишь отдавался во всём теле дрожью, которая всё замирала. Амплитуда колебаний резонанса спадала, и уже можно было попробовать вздохнуть. Он осторожно попытался приоткрыть глаза. Это было нелегко. Глаза как будто склеились и сильно болели. Влажным жаром жгло веки. Сквозь узкую щёлочку он увидел что-то рыже-коричневое, пятнистое, какие-то крупинки на жёлтом. Вот какая-то букашка пробежала по… – «стоп!… листья… это – листья», – радость узнавания охватила его – «Значит я жив… И со мной более-менее всё в порядке…». В следующую секунду разум окончательно проснулся в нём.

– Э… а… собственно, где я?

В течение времени, пока он задал этот вопрос самому себе, мозг лихорадочно соображал, какое бы ему придумать правдоподобное объяснение данному состоянию и, собственно, как составить минимальный план, что делать дальше.

– Я лежу на земле… Ура! Это уже неплохо, падать, видимо, некуда. Так-так…

Осторожно приподняв голову, он огляделся. В воздухе присутствовали обычные звуки, чирикали птицы, шумел слегка ветер. Но тишина всего этого после… после чего?… была давящей. Стоящие вокруг деревья слегка двоились в глазах.

– Интересно, что это так бумкнуло?! – спросил он себя и радостно отметил, что чувство юмора ещё служит ему.

Удалось немного снять напряжение. Только теперь он почувствовал, как болят все мышцы. Он чувствовал, как дюйм за дюймом, очень медленно, железная хватка оставляла его руки и ноги, и они начинали слушаться.

– Ага… видимо, осень… листьев нет… снега только припорошило, видать, ночью…

Ещё не до конца понимая, холодно ему или тепло, он приподнялся на руках и сумел встать на четвереньки. Из кармана выпало что-то и закатилось в листья. Он пошарил рукой, попутно отметив, что она вся в крови, нащупал что-то твёрдое и поднёс к глазам. Резкость восстанавливалась скачками. Всё плыло вправо, как музыкальный фрагмент заевшей пластинки.

Это была фигурка, вырезанная из камня. Он машинально сунул её в карман куртки.

– Куртка! Я в куртке.

Только сейчас он понял, что неплохо бы осмотреть себя.

– Хм… интересно… чьи-то штаны – не мои… свитер полосатый – не мой… ботинки… ботинки мои! И куртка.

Куртка была не его, но что-то знакомое в ней было.

Он поднялся на ноги. Кругом одни деревья. Реденькая рощица уходила во все стороны. Всё тело было мокрым, но одежда оставалась сухой. Он ещё раз осмотрел руки. Они были какими-то влажными, маленькими, съёжившимися. Пальцы были в подсыхающей крови. На тыльной стороне ладони тоже была кровь. Кое-как очистив руки от липкой земли, он тщательно осмотрел себя на наличие ран. Их не было. Ни одной.

– Кровь не моя. Хм… странно…

Вдруг он услышал далеко за деревьями шум.

– Что это там… шоссе, что ли? Ну-ка, ну-ка…

И он медленно заковылял в направлении звука. Теперь уже более ясно он слышал нежный и журчащий звук проезжающих машин. Смертельная жуть пережитого покидала его, уходя постепенно в небытие, секунда за секундой…

– Неужто я так напился? – думал он, пробираясь через залежи высохших веток, – и как меня угораздило в это болото попасть? Хорошо, хоть не замёрз. Ведь утро уже… Возможно, утро. Светло то как…

Он глянул вверх, и среди деревьев увидел клочок ясного синего неба. Дальше было черно и серо. Темнота в небе растекалась, убегая к краям, освобождая место голубой прозрачности.

– Гроза была, что ли? А я сухой… Нет, всё-таки, какого дьявола и какая скотина меня сюда затащила? И где эта самая скотина сейчас? И вообще, снег кругом …Бред какой то…Вот я налакался так налакался..

Он на мгновение вдруг осознал, что не чувствует ни малейшего признака алкоголя во рту, но шок, всё ещё сотрясавший его, заставил забыть это маленькое несоответствие.

– Вот чёрт! Что я скажу на работе? Или сегодня выходной?

Он внезапно остановился. Ясность рассудка ударила его, как фотовспышка.

– А какой сегодня день-то? А месяц?

Далее он тут же понял, что вопрос, какой сейчас год, даже задавать не стоит. Он не знал.

– А кто я? Ми… Ни… что-то с «и»… потом «а»,… нет, «о»… Рюха! Почему «Рюха»? Аааа… Андрюха!

Память включилась. Двор, школа, учительница, открывающая классный журнал, её синие глаза, необычайно синие глаза… они так ему нравились…

– Ивченко! – голос хлёстко ударил звоном изнутри в макушку, и он даже зажмурился.

Анна Андреевна. Ну да… Голос её забыть трудно. Насмешливая улыбка, сияющие синие глаза и длинные прямые светло-серые волосы. Для парней в классе это был удар ниже пояса. У девчонок в классе шансы упали до нуля. А она стояла высокая, стройная, в обычном платьице, без серёжек, цепочек, брошек и прочей ерунды, которую в изобилии надевали на себя учителя постарше, стояла около первой парты, опустив на неё свою руку, и держала другой рукой журнал.

– Ивченко!

– Андрей! – стукнуло изнутри. Память погасла, пропахав борозду в нужном направлении, и он пошёл собирать по этой канаве, что найдётся.

– Андрей, значит, Ивченко. Ну, как же, помню! – он даже улыбнулся, представив эту картину со стороны. Идёт парень по лесу, сам с собой разговаривает, в чужих штанах, и идёт незнамо куда неизвестно откуда.

– Здрас-с-сте, Андрей Владимирович. Это вы, что ж, школу свою изволили вспомнить? А, ну-ну… – он старался развить и поддержать в себе настроение юморить, так как чувствовал, что, того и гляди, наделает со страху в штаны. Шок прошёл, и нервы начинали давать о себе знать.

– Ну и что же с нами произошло? Дрались?

Во внезапной догадке он протянул руку к затылку, но никакой шишки, ни других следов удара он не обнаружил.

– Нет, мы люди мирные, – ответил он, успокоившись, хотя причин для этого было мало. Версии рушились одна за другой.

– Я не пьян. Не побит. Не обворован. Мало того, с чужими вещами, даже не простуженный, с руками в чужой крови, с утра выхожу из леса… Чушь!

Оставалось надеяться на друзей. Может, они развяжут языки?

– Шоссе! – он вывалился, обрадовавшись, из последних сил на обочину. – Теперь уж не пропаду.

Стараясь держаться прямо на непослушных ногах, он вытянул руку, тормозя машину. Машин было не так мало, как, казалось бы, должно быть посреди леса. Три-четыре проехали мимо, обдав его вонью выхлопных газов, но сейчас эта вонь была ему милее любого аромата. Пятая или шестая свернула на обочину, чуть не сбив его с ног. Стекло опустилось.

– Ты откуда такой? – здоровый бородатый мужик с интересом рассматривал Андрея.

– Какой? – сделав якобы удивлённое лицо, спросил Андрей.

– Какой-какой… Ты на себя-то когда смотрел в зеркало в последний раз?

Зеркало!

Зеркало… зеркало… Что «зеркало»? – что-то быстро и неуловимо прошмыгнуло в голове и скрылось за углом, махнув длинным скользким хвостом.

– Ты чего, поганок наелся?

– Я?! – Андрея передёрнуло.

– А вообще-то, я теперь и сам не знаю – подумал он, – могли ведь и накормить втихоря, пошутить.

– Весь в грязи, в кровище…

– Где?

– Да на рожу свою погляди! – бородатый перекинул руку через дверцу и ткнул пальцем в зеркало заднего обзора. Андрей подошёл, нагнулся…

Нет!

Что «нет»? – отпрянул он.

– А-а… не хочешь смотреть! Хе-хе. Да, теперь тобой только детей пугать! Ну, садись, чего встал?

Андрей, потупившись, виновато полез в машину.

– На, утрись, – водитель сунул ему платок.

Андрей провёл платком по лицу и увидел, что кровь была и там, да ещё и в довольно приличном количестве.

– Вон, морду-то как раскрасили! – водитель подмигнул, и, вдавив педаль, резко сорвал машину с места.

Он ехал, покачиваясь в кожаном кресле «Волги», и растекающееся спокойствие и тепло убаюкивали его. Что же случилось? Конечно, в последнее время его жизнь была не очень спокойной. Вот, например, в среду…

– В какую среду? – он устало отметил, что хотя и помнит какие-то несвязные мелочи, совершенно отсутствует чёткая картинка последних прожитых месяцев.

– В среду… да… Я помню, пошёл в клуб с друзьями, с Максом и… этой, как её?… Катей? Леной? А, с Машей! Точно! Потом хохот, улица, такси, целовались в подъезде, цветы откуда-то, утро, разбитое зеркало… Зеркало!… Звонок в дверь. Иду открывать и… – он зажмурил глаза от боли в висках, – … рекламная пауза. Мда… Скушай «Твикс».

Дальше не шло. Когда была эта самая среда, он не помнил тоже. Вообще-то, друзья часто смеялись над его короткой памятью, но чтоб такое!… Такого не было. Точнее было, но об этом даже страшно было подумать.

Впереди показались первые дома города.

– «Озерки»! – удивился Андрей. – Вот леший занёс! Это меня точно Бог наказал! – он не заметил, что рассуждает вслух.

– Когда тебя Бог накажет, ты не в машине в уютном кресле будешь ехать, а дерьмо из ушей ногами выковыривать! – отозвался бородатый, увидев, что Андрей не спит.

– Наверно, – охотно согласился тот, чтобы предупредить возможные расширенные гипотезы на этот счёт. Это сработало, и водитель замолчал.

Остановились на автобусном кольце. Прощаясь с бородатым дядькой, он долго извинялся за причинённые неудобства и благодарил за помощь. Потом пожелав «удачи!», нетвёрдой походкой зашагал к входу в метро.

– Только б менты не докопались! – пробормотал он, опуская руку в карман, с радостью и облегчением нащупывая там какую-то мелочь.

Я часто думаю. По поводу и без повода. Мне так интересней. Вокруг меня ходят миллиарды людей и ни о чём таком не думают. Ну, просто они заняты едой, сном, семьёй, любовницами, машинами, работой… Зачем им думать? Все их мысли вьются только вокруг количества и качества тех же самых машин, еды, сна, любовниц, работ… Я обижаюсь на Него. Часто. И потом жалею. И даже радуюсь, хотя и это считаю плохим в себе, что окружающие позволяют сохранять мне своё ноу-хау в данном, отведённом мне углу, где я могу сидеть, как мышь, затаившаяся за помойным ведром, и ждать, когда придёт моё время, и я смогу заняться своими делами. Чем? Да всем. Разными глупостями, как вы бы их назвали.

Я иду на улицу, и, садясь на ближайшую скамейку во дворе, слушаю тишину. Тишина прекрасна ночью, когда непоседливые потребители и обыватели спят, и видят свои потребительские и обывательские сны. Наверно, во сне им показывают ещё лучших мужей, жён, машины, дома…И они довольно повизгивают в своих кроватках, чтобы наутро погнаться дальше за своим эфемерным сновидением, как только оковы Хозяйки Снов спадут с их ног. Я смеюсь и радуюсь, когда вижу их. Ведь они счастливы, хоть и отрицают это, вечно ругая всё и всех вокруг себя. У них есть стимул. И пока они спят наяву с открытыми глазами, он не исчезнет, и будет, постоянно изменяясь, плясать перед ними как завлекающий паяц, как рекламный плакат «возьмите свой бесплатный приз!». Как груша, висящая на конце удочки перед ослом, который тянется к ней без конца и везёт повозку, в которой и сидит тот, кто эту удочку держит.

Они счастливы как дети в своём забытье. Как маленькие сварливые скандалящие дети. Капризные дети. Они прекрасны в своей наивности. В своей слепоте. Как котята, ползущие по полу и ищущие маму-кошку. Только котята ищут, а они – нет. Они говорят, что мамы-кошки не существует. И этим приводят меня в неописуемый восторг. В этом я вижу Его торжество. Они, называющие себя королями, ползают по этой огромной короне и не могут её найти! Понимаю, увлёкся… Но ведь утро такое прекрасное, а они скоро появятся на улице. И я ловлю каждое мгновение тишины, я дарю его себе, я складываю его к себе внутрь, в сердце, в глаза, в лоб, в спину, в руки… Чтобы впитать это и жить этим до того момента, когда они снова позволят мне выйти из-за моего мусорного ведра. И тогда снова слушать песни собак, заблудившихся в огромном городе, стук капель, срывающихся с крыш на асфальт, смотреть фильмы об оранжевых фонарях, которые столько всего видели на этих дорогах. Можно подержать ладонь на стекле автобусной остановки и внезапно увидеть, как встречались и прощались здесь люди. Ругань садящихся в автобус бабушек будет шептать в ухо о том, что они прекрасны. Они так прекрасны в своём иллюзорном беге за счастьем. А счастье… Оно всегда здесь. Под ногами. Нагнись да возьми. Но они не могут. Ведь нужно бежать…бежать…

– Проклятье! – я хлопнул по будильнику, и он упал с табуретки на пол. – Опять вставать! Опять бежать… Сколько можно?!

23.03.20…г.

Вы что, уже подумали, что я какой-то особенный? Да нет! Я такой же болван, как и все. По крайней мере, говорю себе это часто. Доказать? Пожалуйста.

Родился, как все. Загугукал, как все. Детский садик. Школа. Первая любовь. Юность. Гитара. Институт. Бросил. Работа. Гитара. Чем не банальный ряд обычного неудачника и бездельника? Играю теперь на гитаре в кабаках. Где придётся. Где платят. И жизнь у меня спокойная, относительно, конечно. Бывает, вино… девчонки… Тридцать – разве возраст? Ну, побаловался пару раз более серьёзным, с кем не бывает? Но вчера…

Вчера я очнулся в лесу в пятидесяти километрах от города. Это что-то новое. Я всегда хвастался себе тем, что могу удержать себя в руках, когда другие валятся под стол, но ситуация говорила обратное. Либо я так надрался, что уехал хрен знает куда, либо меня чем-то накачали в ресторане. Дружки? Может быть. Среди музыкантов ведь немало людей, принимающих внутрь разные интересные соединения, это ведь ни для кого не секрет. Но то, что случилось, не походило ни на что, известное мне. Самое странное во всей этой истории то, что я уже с трудом вспоминаю, как ехал оттуда домой, не говоря уже о том, что я вообще не помню, как туда попал и что я делал последние две-три недели перед этим.

С большим трудом я выяснил, что среда, о которой я вспомнил в какой-то момент вчера, на самом деле закончилась четвергом почти месяц назад. Честно говоря, я испугался. Позвонил Максу. Говорю так вкрадчиво, спокойно, издалека: «Макс! А ты случаем не помнишь, как звали ту девчушку? Ну, помнишь, сидели в «Сити» недели три-четыре назад?» А он мне: «Совсем сдурел, брателло? Ты чего опять наглотался?» Тут я совсем со страху присел. Думаю, точно наркоты подсунули, и я что-то натворил.

– Ты ж её от себя не отпускал почти месяц!

Приехали! Здравствуй, Андрюша, – говорю я сам себе, – поздравляю тебя, ты – отец!

А Макс не унимается:

– Ты ж с ней как угорелый носился, всё визжал, какая она сногсшибательная! Что? Посеял её, что ли?

– Э… в некотором роде.

– Осёл! Ха-ха. Меньше надо гадостей всяких в себя пихать. Ты ж знаешь, такие, как она, таких, как ты, на дух не переносят!

– Да ладно, ладно, – я успокоился и подумал – Значит, с девчушками кутил! Целый месяц! Ого! И как же она меня так закутила, что я ни хрена не помню?

– Ладно, брателла, я спешу. Не забудь позвонить Павлику, а то он уже вешается. Сколько можно работу прогуливать? Он твои справки скоро будет в рамки вешать вместо картин.

– Справки? – я совершенно естественно удивился, так как никогда не болел, и собрался уже возмутиться, как вдруг…

– Стоп! А ведь это не в первый раз! – мысль, как иголка, пронзила голову и ушла по прямой вниз, в бетонные перекрытия шести этажей подо мной.

– Что, что? – начал, было, Макс, но я прервал его.

– Да, да, конечно. Извини. Больше не буду. – сморозил я.

Короткие гудки. Пустота.

Значит, опять. Об этом страшно было думать. Я помню серые стены, разодранные тапки-шлёпанцы, укол с утра, укол вечером. И пустота… И страх. Тогда я имел неосторожность поделиться горем с ближними. В первый раз это была мать, во второй в стукачи записалась моя подружка. Значит, это случилось опять. Итого шесть потерянных месяцев жизни. Просто подарок для белых засаленных халатов. Но теперь я уже был тёртый калач. И, в конце концов, в этот раз я отделался всего месяцем. А это уже говорило о том, что я могу рассчитывать на полное избавление от моей напасти в очень скором времени. И никаких лекарств. Никаких слюней на пол. Никаких заблёванных унитазов. Я выдержу.

В первый раз было страшней всего. Последнее, что я помню тогда, это вагон и угрюмый проводник, забирающий мой билет. Я сел на поезд, уходящий на юг, в Анапу. Море, солнце… Подвернувшаяся халтура снабдила меня внезапно некоторыми финансами, а я уже тогда чувствовал, что если не отдохну, будет нервный срыв. Ну и… дело стало за малым. И вот я, перекинув рюкзак через плечо, с болтающимися на шее тёмными очками, открываю дверь в купе и… бездна. Пустота с лохматыми краями. Как сейчас помню свою расползающуюся улыбку, когда я взялся за ручку двери и приготовился сказать что-нибудь остроумное и смешное своим случайным попутчикам, таким же счастливчикам, как я. У меня даже осталось смутное ощущение, что какие-то двое там всё-таки сидели, но, возможно, я это сам себе потом придумал. По крайней мере, я очнулся через три месяца в десяти километрах от посёлка Кижи, лёжа ногами в ледяной воде. Я так и не смог себе объяснить, что я искал на лесном озере в северной карельской глуши, когда только что собирался ехать в направлении тёплого южного моря. Только позже выяснилось, что прошло уже достаточно времени, и чем именно я занимался всё это время – я понятия не имел.

Не думайте, я хоть и дурак, но уши у меня на месте, и о всяческих зомбированиях и гипнозе я наслушался. Ну, думал я, точно что-нибудь сделал эдакого. Наверно, убил кого, либо выкрал что-то. Потом думал: «Да нет… чушь всё это». Но ждал. Ждал, что вот сейчас раздастся звонок в дверь, войдут люди в форме и… всё выяснится. Нет, я не боялся наказания, я боялся неизвестности. Но никто не пришёл. И я сам пошёл к матери. А к кому ещё было идти? Вот тут я и потерял своего первого кумира. Звонок по телефону, вежливые вопросы, подпись какая-то на чём-то и… капельницы, капельницы, капельницы и… бездна… Пустота с лохматыми краями. Матери я больше не видел. Когда мои добрые мучители решили, что с меня хватит, по знаку невидимой, большой во всех отношениях, руки я был выпущен на свежий воздух прямо в пахнущий уходящим теплом парк без объяснений и без каких-либо наставлений. При расставании работники учреждения вели себя крайне вежливо, участливо, вкрадчиво улыбались и по-братски подталкивали в плечо к выходу.

– Всё? – не веря, спросил я.

– Всё! – улыбка, полная официального государственного участия, заслонила собой лицо, её производившее. Пластмассовая вежливость в обрамлении помады и белая окантовка. Очень стильно, официально. Возможно, подойдёт к вашему офису?

Первый раз было страшно до чёртиков. Если кто из вас, дорогие читатели, хоть раз перенёс тяжёлую болезнь, надолго выбивающую вас из колеи жизни, особенно в годы школы или студенчества, то вы знаете ощущение, когда возвращаешься к прежним своим делам, разговорам, друзьям, и понимаешь, что всё это как-то неуловимо безвозвратно изменилось, хотя, вроде бы, осталось и тем же. Все на тебя как-то странно смотрят, недомолвки типа «а-а… так тебя ж не было…», «ну, да… у тебя ж было…» и смущённое молчание. Это смущённое молчание посреди недоговорённой фразы убивает как разрывная пуля. И ты начинаешь ценить бескомпромиссный цинизм, что нередко встречается у людей жестоких. И они тебе кажутся милей всего со своим откровением: «а-а-а… так ты же у нас (следует точный диагноз)? Ну, круто!» – И ты чувствуешь себя счастливым. Почему? Да потому, что этот невоспитанный наивный и, может быть, слегка глупый человечек попросту не испытал к тебе жалости, тем самым вернув тебя на одну планку с ним. Жалость убивает. Жалость к больному затаптывает его в липкую грязь собственного ничтожества, откуда редкой птице удаётся если не взлететь, то хотя бы выползти отдышаться, чтобы начать путь наверх, к своим. Испытывающий жалость – убийца. Я испытал это на себе как никто. Были вопросы. Были косые взгляды уже потерянных, но ещё пока не осознающих это, старых друзей. Потеря любви. Пусть странной, не очень долгой, но кому быть здесь судьёй? Полный разрыв с матерью. Её я больше не видел. Дальние знакомые, до которых «это» ещё не дошло, согласились мне помочь на первых порах. Дальше как все, кто начинает заново жизнь. Новая работа, аренда жилья, покупка кастрюлей и тарелок, неприятности с милицией при оформлении документов, внимательные глаза с оттенком страха, и вежливая, переходящая в издевательскую, улыбка. Я давно не улыбаюсь сам. Меня заставили.

Я удивлю вас. Друзья, точнее те, кто считает себя таковыми, считают меня очень весёлым и общительным человеком. У некоторых это даже вызывает абсолютно чёрную зависть, которая заискивающе подсматривает из уголков их глаз, пытаясь приметить секрет такой «неописуемой» популярности. Секрет, хм… Они его чувствуют, они знают, что он должен быть. Некоторым просто приятно общаться с человеком, у которого «не всё в порядке с головой». Это интересно, даже несколько модно. Они ищут в тебе чего-то нового для себя, их жадность до непознанного гложет их. Они чувствуют это непознанное, они знают, что оно должно быть. Другие же видят твою отстранённость от внешнего, твою лёгкую ироничность, и ошибочно принимая её за мудрость, начинают искать в тебе возможного советчика, учителя. Они ждут от тебя причины. Они чувствуют её. Они знают, что она должна быть. И она есть. Они все правы в своих ожиданиях. Но они не готовы ни увидеть, ни понять, что все их ожидания – это всего лишь колышущаяся лохматая нить на краю бездонного колодца. И мне в сотый раз приходится улыбаться им всем, потому что я не хочу оскорбить их ожидания. Да и люди, которые всегда улыбаются, как выяснилось, не вызывают ни у кого подозрений. Улыбающийся человек создаёт впечатление полного порядка и спокойствия. Всё это, конечно, мне на руку. Я постарался, насколько мог, поменять круг знакомых, и это оказалось тяжело. Тогда я принял решение оставить институт, в котором в тот момент учился, и начал поиски работы. Думаю, вы уже понимаете, насколько это занятие было тернистым. Мне задавали столько разных интересных, глупых, а порой и грубых вопросов, что часто мои нервы не выдерживали раньше, чем я получал какой-либо ответ. Строгие роговые очки в отделах кадров фабрик и заводов сменялись пропитыми багровыми носами школьных завхозов, сухие рукопожатия автопарков – мокрыми шлепками ладоней в столовых и прачечных. Вся эта череда лиц уже грозила совсем потерять численность и затеряться в звёздной недосягаемой дали, как вдруг…

Больница. Да-да, именно те, что так постарались над моей судьбой, теперь сами брали меня в свои руки. Это было даже каким-то наваждением. На этот раз, огорошенный этим фактом (фактом того, что я вообще зашёл в это заведение), я сидел как истукан и практически не реагировал на вопросы в свой адрес. Уж не знаю, что там решила старшая медсестра, но я (о, чудо!) получил работу. Работу санитара. Что ж, жаловаться было не на что. Видимо, моё угрюмое и замкнутое поведение было принято за чрезвычайную решимость и твёрдость, поэтому я не подвергался в дальнейшем ни каким-либо проверкам, ни особым наблюдениям. Больница, находившаяся на проспекте Солидарности, была не ближним светом от дома. Но время езды всегда можно было скрасить хорошей книгой, которую вечно не хватает времени прочесть. Или занять уши хорошей музыкой, которую дарил жужжащий друг плеер из-за пазухи, или подумать над собственными композициями и песнями, которые тогда уже вовсю писались.

Работа в больнице была отдельной историей, заслуживающей внимания. Она заставила меня многое пересмотреть по отношению к себе и другим, а также понять, что жизнь человека вообще есть вещь очень хрупкая и неопределённая. Такая она лёгкая, что её вообще можно считать не более чем «случаем». Да-да, именно случаем. Так обычно говорил мой товарищ по работе Юра. «Там какому-то случаю с шестого понадобилось подштопаться. Поехали, доставим к «дверям Господним». Юре было сорок, а может и пятьдесят. Большое количество алкоголя, принимаемого всю жизнь, иногда делает совершенно невозможным определение возраста. Несмотря на этот недостаток, он был жилист, хитёр, чрезвычайно здоров и главное добр. Хотя и циничен. Было в нём много от обычного русского деревенского мужика, которого вечно поучают коромыслами жёны, и от классического одесского вора, который в любой момент мог сказать: «Ну, типа, братки, мне пора, а вы как хотите».

Доставлять нам приходилось по-разному. Когда из «адского пламени» человека вывозили, а когда и на «последнюю экскурсию». Когда срочно в операционную бежали, (а бежишь ведь и знаешь, что сейчас и от твоей сноровки и умения тоже зависит многое), а когда можно было уже и не торопиться.

Одно понял точно. То, что было свалено рядами на столах в подвальных холодильниках, к людям имело самое далёкое отношение. Это отрезвляет и весьма неплохо. И добавляет юмору. Особенно, когда ещё не выработалась привычка, и нервы пошаливают изнутри, начинаешь во всех видеть эту «накинутую сверху оболочку», будущих возможных клиентов. И тогда ты со смехом наблюдаешь, как эти «костюмы» ходят по улицам, и как они лелеют эти свои «костюмы», подкрашивая их, одевая их во всё более дорогие вещи, хвастаются и гордятся друг перед другом этими самыми «костюмами». А некоторые доводят свой «костюм» до такого состояния, что прямо диву даёшься. Я понял главное для себя тогда: Я не могу быть просто этим куском биопластмассы, которую на себе таскаю. Я отказывался быть им и чувствовал, что поступаю правильно.

В больнице меня никто особо ни о чём не спрашивал, поэтому всё шло хорошо довольно долго. С игрой на гитаре тоже шло всё лучше и лучше. Песни писались сами собой. И я уже начал подумывать о том, чтобы перебраться с работой поближе к музыке, ну там… для начала, может, техником сцены или хотя бы гардеробщиком в кабаке, но тут… Меня накрыло во второй раз.

К тому времени прошло уже два с лишним года с момента моей так называемой болезни. Я лишь иногда в плохую погоду, либо при скверном настроении вспоминал серые стены «жёлтого дома». К тому же я почти наладил свою личную жизнь. У меня произошла история с одной замечательной девушкой, которая привезла ко мне на работу молодого человека, который был сильно избит и хромал. Пока его чистили, мыли, обеззараживали и зашивали, я стоял у дверей «травмы» на подхвате и молча пялился в стену напротив, чем необоснованно заинтересовал девушку, которая сидела тут же в коридоре на кушетке. Честно говоря, я и не думал напускать на себя крутой угрюмый вид. Я просто отключился и думал над проблемой смены работы, либо ещё над чем-то неприятным, когда вдруг заметил, что на меня вот уже десять минут в упор смотрит это существо. А существо, надо сказать, сразу показалось мне подозрительным, хотя опасений и не вызывало. И вы сейчас поймёте, почему.

Она была совершенно не под стать своему спутнику. Если он был снаружи явным «быкующим» элементом со всеми вытекающими атрибутами, такими как – стрижка «ёжиком», кожаная куртка на ватных плечах (при воспоминании о ватных плечах меня просто распирает от смеха) и соответствующий жаргон, то она была абсолютно эфемерным существом. Чёрные волосы, коротко подстриженные, открывали высокий лоб и немыслимые светлые глаза. А в глазах этих были испуг, доверие и наивность. Ребёнок. Уж не помню, как завязался у нас разговор, но когда выяснилось, что этому эльфу всё же стукнуло за двадцать, я слегка успокоился. Потом, в конце разговора, она спросила, а можно ли сюда позвонить, если возникнут вопросы по пострадавшему. Я ей сказал: «Конечно». И тогда она предложила, что, мол, будет лучше, если она будет говорить, если что, через меня непосредственно. И я дал телефон поста, объяснив, когда я дежурю. Ну, а потом всё как в обычном польско-французском фильме. Цветы, кино, книги, «поздно ехать домой», ещё одна тарелка на полке. Она осталась у меня жить. Что ж, подумал я, это к лучшему. По крайней мере, есть кому помочь, если что. Да и Катя, как, оказалось, её зовут, не испытывала неприязни к домашней работе. У меня утром был чай и чистые носки, а вечером у меня было с кем поговорить. Это было хорошо. Пока не случилось «это».

Конечно, я ничего не мог ей доверить из случившегося со мной ранее. Поэтому, когда я в очередной раз был застукан самим собой, лёжа на краю песчаного обрыва, и понял, что «это» случилось опять, я сразу, как только стала восстанавливаться память, вспомнил о ней. Мне повезло на этот раз больше, чем в первый. Это было ближе, а точнее внизу под обрывом текла река Оредежь, и место, где я очнулся, называлось Вырицей. Соответственно мне нужно было преодолеть всего лишь какие-то 80-100 километров до дома, а не тащиться, как в прошлый раз, из Кижей через всю Карелию. И я абсолютно не понимал, каким образом там очутился. Спустя несколько недель стали возвращаться куски каких-то разговоров с Катей, какие-то звонки по телефону, всё очень смутно. Катя куда-то, по-моему, уходила, а потом… провал. Всё это я уже вспомнил, конечно, в своей родной больнице, куда меня, по словам врачей, Катя и сдала. А может это и хорошо? Я не сердился тогда. Понимал, что она из страха за меня это сделала. Тем более, когда она мне рассказала про последние два месяца моей жизни перед «отключкой», я совсем пал духом. Последние три недели она не видела меня вообще, а до этого творились такие вещи, что я сам засомневался в собственном рассудке. Она говорила, что я приносил домой какие-то камни и кричал, что нельзя их трогать, пропадал по два-три дня, потом вдруг появлялся, чтобы в следующую секунду броситься к окну и вылезти через него на улицу по бельевой верёвке, чтобы опять пропасть на два дня. Когда она последний раз пришла меня навестить в больницу, я спросил её: «А что, камни всё так и лежат где-то дома?» Она сказала, что их больше нет, и куда они делись, она не знает. Возможно, я сам их куда спрятал, да забыл? «Дорогие были камни-то?» – спросил я. Она заплакала, взяла свою сумку и вышла из палаты, чтоб больше никогда не вернуться. В дверях она обернулась и произнесла: «Дурак! Это были… это были…», – она запнулась и всхлипнула, – «булыжники!..». Она убежала, и ещё с полминуты был слышен шорох её ботинок по полу в коридоре, пока она шла к выходным дверям. А может я всё это уже потом придумал?