Текст книги "Заговор равных"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

В камерах подсудимых не спорят, не гадают о судьбе. Там тихо: люди напоследок думают, вспоминают близких, молча жмут друг другу руки. Бабеф не сомневается в близкой смерти. Он помнит слова Гужона: «Чтоб не ошибиться…» Расстегнув рубаху, он пристально смотрит на грудь. Потом встает, по привычке быстро шагает: что-то еще не выполнено… Он пишет жене и детям:

«Добрый вечер, мои друзья! Я готов войти в вечную ночь. Я уже просил моего друга не покидать вас. Я ведь не знаю, что с вами станет. Вот вы добрались сюда, несмотря на все препятствия, на нищету. Ваша любовь вела вас. Но как вы вернетесь?..» Он пишет жене: «Бедная моя, верная подруга», пишет сыну Эмилю: ведь Эмиль его будет помнить. А Камилл? Он просит: «Говорите обо мне Камиллу! Сколько у меня было к нему нежности»… И третий, Кай, – он родился после того, как Бабефа арестовали: «И Каю говорите, когда он настолько подрастет, чтобы понять…» Бабеф просит сохранить его речь на суде. Лебуа обещал ее напечатать. Эта речь будет дорога всем благородным сердцам…

«Прощайте! Тонкая нить еще прикрепляет меня к земле, и завтрашний день ее оборвет. Я в этом убежден. Жертва нужна, злые сильнее – я уступаю. А совесть моя чиста. Только жестоко вырывать меня из ваших рук, нежные мои друзья! Прости! Прощайте!.. Еще одно слово. Напишите матери и сестрам. Когда речь будет напечатана – пошлите им. Расскажите, как я умер. Растолкуйте – это добрые люди, они поймут, – растолкуйте им, что такая смерть не позор, а подвиг. Прощайте навеки! Гракх Бабеф».

Ночь. Письмо дописано. Бабеф теперь прощается с Жерменом. Оба вспоминают Аррас, веселые записки, «орден равенства», жизнь. Потом с Дартэ, с Буонарроти: сколько надежд, волнений, горя!.. Они говорят вполголоса. Под окнами лязгают ружья. Часовые отгоняют женщин. Маленький Кай кричит на руках. Тереза Буонарроти умоляет часового: «Передайте ему только это – „я с тобой“».

А в комнате присяжных еще душней, и еще угрюмей голоса: «да», «нет», «нет», «да». На первый вопрос о заговоре четверо ответили: «нет». Остался второй: «о призывах к ниспровержению Директории». Неужели спасены!..

Некоторые из присяжных легли на пол и уснули: восемнадцать часов они спорят. Председатель получил инструкции свыше, он оттягивает голосование. «Голову Бабефа!» Четыре ослушника известны всем, хоть голосование тайное. С тремя нечего разговаривать – это якобинцы. Но вот четвертый – гражданин Дюфо. Он отнюдь не террорист, нет, он просто за республику. Зачем убивать патриотов, когда роялисты открыто призывают к мятежу?.. И Дюфо кладет белый шар. Тогда председатель отводит его в сторону. Он шепчет на ухо:

– Я хочу предупредить вас – будьте осторожней. Вас подозревают… Говорят, что вы ухаживали за женой Буонарроти. Мне только что сказал один присяжный, что вы анархист. Я, конечно, начал его разубеждать. Но смотрите – напрасно вы упорствуете. Вы, кажется, отец семейства? Видите… Стоит ли рисковать? Ведь это не маленькое дельце, это Верховный трибунал. В приговоре заинтересована Директория. Я надеюсь, вы меня понимаете?

Гражданин Дюфо наконец-то понял. Пока речь шла о жене Буонарроти, он только удивленно таращил глаза: он ведь ее ни разу не видел. Но Директория… Действительно, зачем рисковать?..

22

Четыре часа. На дворе уж рассвело. Утро нехотя входит через маленькие окна бывшего аббатства в угрюмый зал, где еще догорают чадные факелы. Серый мучительный свет кажется туманом. Как бледны и как злосчастны при нем лица женщин! Тереза Буонарроти стоит у барьера, выпростав руки. Она как бы хочет вырвать из рук присяжных таинственный приговор. Жена Бабефа вздрагивает от каждого шороха, – вот стряпчий прошел, вот Реаль уронил книгу: идут!.. Лихорадочно горят глаза Эмиля, и плачет Камилл. Только на лице крохотного Кая беспечальная улыбка: Кай спит, прижавшись к груди матери.

Спят и вандомские жители: что им суд, Бабеф, белые или черные шары? Они просыпаются от барабанного боя, от цокота, грохота: артиллеристы тащат орудия. Что за напасть?.. Наверное, кончился суд над анархистами…

Как только председатель, побеседовав с гражданином Дюфо, собрал необходимое большинство, он тотчас предупредил коменданта. Войска были приведены в боевую готовность. Пригнали подсудимых. Они глядят не на ту дверь, из которой должны сейчас выйти присяжные, они глядят на женщин, и те улыбаются сквозь слезы.

Все встают. Председатель читает. От волнения он сбивается, путает слова, мертвые казенные слова, которые, сказанные дрожащим голосом, вдруг приобретают простую человеческую значимость. Сжимаются руки Терезы Буонарроти. Эмиль, как звереныш, ощерился. Мария Бабеф сложила беспомощно руки: она все еще ждет чуда. Председатель читает медленно. Между двумя длинными фразами он останавливается, как бы набираясь духу. Тогда в зале тихо, будто вошла сюда смерть. Молчат обвинители и подсудимые, заговорщики и судьи, молчат конвойные, молчат дети. Ни вздоха. И вот наконец-то выговаривает он жестокие слова. Директория недаром слала вестовых. Она выторговала две головы. Бабеф и Дартэ присуждены к смерти, другие «равные» к ссылке.

Буонарроти кричит:

– Народ, ты видишь, как судят твоих друзей! Народ, заступись за твоего трибуна!

И те, что в зале, кидаются к барьеру. Блестят сабли конвойных. Команда. Топот. Взвод солдат быстро оттесняет последних защитников Бабефа. Буонарроти пробует еще что-то сказать но крики, проклятья, плач заглушают его голос. Бабеф наклоняется к нему:

– Прощай, Филипп! Обещай мне, что ты расскажешь современникам и потомству о «заговоре равных».

– Герои прериаля! Ваша участь завидна, пример ваш высок!..

Ужас теперь на лицах у всех. Председатель закрыл глаза рукой. Молчание. Еще нет сил у Марии Бабеф, чтобы вскрикнуть. Адвокатская мантия гражданина Реаля вся в крови. Над ним – Бабеф. И голос Буонарроти: «В сердце, кинжалом…» Тотчас же Дартэ приподымается. Он кричит: «Да здравствует республика» – и, взметнувшись, грузно сползает на пол. Жермен кричит: «Убийцы!» «Равные» кидаются к телам товарищей. Даже солдаты растерялись. Женщины перескочили через барьер. Смятение. Команда: «Холодным оружием! Арестантов в камеры! Публику вон!» Снова блестят сабли. Солдаты тащат окровавленные тела, они бьют осужденных, женщин. Половина пятого. Попыхивают глаза Эмиля: этот не забудет.

Судьба не была милостива к Бабефу и к Дартэ. Их хорошо стерегли. Достать оружие им не удалось. То, что Буонарроти назвал «кинжалом», они сделали сами из пружин тюремных подсвечников. Они точили железо о пол. Они только ранили себя. Рука Бабефа к тому же ошиблась: она ударила ниже, чем следовало. Лезвие, соскользнув, прободало живот. Он не мог больше говорить. Когда пришел к нему врач, чтобы извлечь лезвие, он покачал головой: «Не нужно»… Он очень страдал, но еще хранил надежду умереть от раны.

Комендант Вандомы тем временем бранил адъютантов: что за разгильдяйство. Почему не позаботились заранее?.. Все были настолько уверены в гражданском мужестве какого-то Дюфо, что вовремя не выписали из Блуа «исполнителя высоких приговоров». Комендант приказал вестовому гнать что есть духу – боялся, как бы Бабеф не умер до прибытия из Блуа гражданина Сансона-младшего, сына парижского Сансона. Дороги плохие – засветло он никак не поспеет. Сансон-младший действительно приехал только в десять вечера. Комендант каждый час справлялся: «Живы?..» Бабеф и Дартэ лежали на соломе, покрытой бурой, запекшейся кровью. Они не жаловались, не стонали, и тюремщик всякий раз успокаивал коменданта: «Чего им!.. живут»…

Пять часов утра. Гражданин Сансон со своим помощником подымают Дартэ. Тот упирается. Живьем он не дастся. Он открывает рану. Кровь хлещет. Руки Сансона в крови, – впрочем, ему не привыкать. Полумертвый Дартэ еще силен. Он выбивается. Его связывают. Несут. За ним Бабефа.

На площади Арм народу мало: слишком рано. Вандомцы еще спят. Несколько зевак. Несколько преданных Бабефу патриотов. Весеннее утро. Солнце. Сирень в саду аббатства. Бабеф жадно обводит глазами площадь: кто-то рассмеялся, кто-то дружески махнул рукой. Вот она, Мария! С нею дети. Кай на руках. Да, спасибо, верная подруга! Пусть дети видят…

Сансон едва справился с Дартэ: ему помогали два тюремщика. Дартэ кричал, уже лежа под ножом. Теперь черед Бабефа. Он на эшафоте. Он напрягается. Он говорит:

– Прощайте, друзья! Прощайте, народ. Я умираю с любовью…

Кай, улыбаясь, смотрит на блестящую игрушку: нож гильотины падает.

Трибун народа Гракх Бабеф умер 8 прериаля года пятого, а по старому летосчислению 27 мая 1797 года, тридцати шести лет от роду.

Тела казненных по распоряжению коменданта были выброшены за город в канаву. Родным их не выдали. Осужденных к ссылке снова посадили в клетки. Жермен воскликнул: «Пошлите меня в Кайену, я и там буду продолжать… если не будет ни одного человека – с попугаями!..» Когда изгнанники приехали в местечко Сан-Ло, к ним вышел навстречу мэр и все граждане. Мэр обнял Буонарроти:

– Мы вас приветствуем, как борцов за святое равенство…

Революция не могла сразу умереть, она еще билась, вся облитая кровью, как недавно бились Бабеф и Дартэ.

А Директория праздновала победу: бал у Барраса, прием у Карно. В день казни Жорж Гризель получил награду за свои бескорыстные услуги: саблю с поясом. Ему выдали также тридцать франков серебром. Трудно сказать, что продиктовало эту скромную цифру: евангельский пример или же финансовые затруднения граждан директоров.

Палачу Сансону-младшему заплатили больше… Гризель ведь сделал свое, а без династии Сансонов существование Франции казалось немыслимым. Вечером Сансон-младший напился допьяна в кабачке «Ба Брей». Он хвастал, что Сансоны служат государству уже сто двадцать лет, что без них не было бы ни Капетов, ни Барраса. Кто прикончил анархиста Бабефа? Разумеется, Сансон!

Ночью пастух Пьер, возвращаясь в деревню Монтрье, увидел два трупа. Он покрыл их ветками, а вернувшись домой, рассказал о своей находке односельчанам. Луи Вардур, который как-то ездил в Париж за солью, сказал:

– Это Бабеф. Он был честным человеком, за это его убили.

На заре крестьяне деревни Монтрье подобрали тела Бабефа и Дартэ. Они их благоговейно похоронили. Они не знали ни патриотических песен, ни красноречивых слов, которые говорят в Париже на похоронах республиканцев. Они молчали. Только тот же Луи Вардур сказал:

– Его звали Трибун народа… За это его и убили… Его и другого. Вот вам – революция!..

23

Сегодня у директора Барраса прием. Гостей услаждает модный тенор Гара. О, каватины Чимерозы! О, груди Терезы… Гости слушают, любуются, обмениваются комплиментами и пьют ледяной крюшон. За окнами жаркая летняя ночь.

– Говорят, что с этим злодеем Дартэ едва справились. Он пролежал пять минут под ножом и все время кричал: «Долой тиранов».

– Невероятно! Кто же вам это рассказал?

– Маркиз, а ему об этом написал граф Дюфор де Шеверни.

– А Бабеф?

– Бабеф до конца разыгрывал невинность, как в пасторали. Обычный фокус террористов!..

Входит Тальма. Тереза Тальен (она ведь здесь хозяйка) восторженно щебечет:

– Ах, наша гордость!.. Тальма!..

Актера обступают. Его просят:

– Усладите нас вашим высоким искусством. Вы ведь так красиво декламируете…

Тальма учтиво кланяется:

– Благодарю за лестный отзыв. Но декламировать я, к сожалению, не могу. Пусть лучше вам споет Гара. Что я могу читать? Клятвы Брута? Они вас только расстроят. Я должен щадить вашу чувствительность. Увольте!..

Тальма подходит к мужчинам. Здесь – политические темы:

– Роялисты хотели пойти по стопам Бабефа, но это им не удалось. Вы помните коменданта Мало, который так удачно разбил бунтовщиков при нападении на Гренелльский лагерь?

– Как же! Мне сказали, будто он из монахов…

– Возможно. Во всяком случае, теперь он честный республиканец. Он вошел в сношения с эмиссарами короля, а потом их выдал Директории.

– Ага! Еще один Гризель…

Гражданин Баррас смеется.

– Вы не поверите, до чего теперь этот Гризель популярен. Все хотят быть Гризелями. Какой-то Гонден пытался меня убедить, что это он выдал Бабефа, что он – Гризель. Но Мало действительно республиканец. Анархисты теперь бессильны, зато сторонники Людовика подымают голову. Им, конечно, помогают англичане. Сколько гиней было потрачено на выборы!..

Баррас вздыхает: Директория тоже пробовала подкупить, но куда же «мандатам» до золотых гиней! На выборах победили роялисты. Карно хорошо: он с ними ладит. А Баррасу приходится туго. Согласно конституции, один член Директории должен был выйти в отставку. Пять директоров провели бессонную ночь. Жребий пал на Летурнера. Нелегко убираться из Люксембурга! Чтобы утешить несчастного собрата, четверо оставшихся сложились. Каждый дал по десяти тысяч франков. Но что значат сорок тысяч, если сравнить их с одними подарками интендантов?.. Баррас уходу Летурнера радовался. Конечно, лучше бы Карно!.. Но ведь жребий мог пасть и на него, Барраса… При этой мысли виконт бледнел. Он волновался: кого же выберут на место Летурнера?..

Сейчас Барраса поздравляют:

– С новым членом семейства!

Ему, однако, не до шуток. В Директорию избран посол Бартелеми. Он уже выехал из Женевы. Все знают, что Бартелеми дружит с роялистами. Он, конечно, возьмет сторону Карно. Притом он много опасней Летурнера. Итак, все против Барраса! Даже здесь, у него в гостях, молодые люди перешептываются:

– Вы читали статью Барриеля?.. Здорово он отхлестал Барраса!.. Там насчет свидания с «бабувистом» Жерменом… Говорят, Баррас в бешенстве…

Солидные гости заняты делом: господин Гоберт обсуждает поставку фуража для северной армии, господин Мальяр поставку провианта для альпийских войск. Господин Деланне хочет получить концессию на леса. А господин Уврар, краса республики, Уврар, самый богатый плут Франции, – о чем он толкует тихонько с хозяином? Флот? Соль? Седла? Нет, сегодня голова Уврара занята более поэтическими вещами: он торгует у гражданина директора красавицу Терезу. Он знает, что Баррас просчитался: Тереза способна разорить кого угодно. Но Уврара хватит, чтобы поднять самую дорогую потаскуху республики. Поговорив, они жмут друг другу руки: видимо, сошлись.

Брезгливо морщась, проходит Тальма из одной залы в другую: повсюду «кожа», «десять тысяч», «подкупить администратора», повсюду сделки, сплетни, интриги.

Душно! В этом году на редкость жаркое лето… Тальме невмоготу среди разряженного сброда. Еще раз какая-то супруга поставщика сукна лепечет:

– Прочтите монолог!.. Ах, я чувствую «Отелло» до глубины души! А вы?

Тальма улыбается:

– Нет. Сейчас я чувствую до глубины души другую пьесу: «Мадам Анго».

Он откланивается, уходит. Душно и на улице… Хоть бы гроза нашла! Но в черном небе неподвижные, густые звезды. Их тысячи. Среди них одна «Нептун» – ее открыл Лаланд. Он вспоминает. Погреб, чердак. Сейчас дом продан, да и больше не нужны никому ни чердак, ни погреб. Все перебесились. Андре Шенье говорил о свободе. Давид при Робеспьере мечтал о равенстве. Что же теперь? Миллионы господина Уврара. Неужели за это погибло столько благородных сердец?.. Неужели революция – это только подвиги, мечты, кровь, преступления, горячие слова, примеры мужества и зверства, а после – лакеи во дворце, севрские бонбоньерки у крестьян, шлейф мадам Анго и скука?

Тальма идет по темным улицам. Он мучительно думает, думает вслух, пока его не останавливает актер-приятель:

– Ты что же, разучиваешь новую роль? Какую?..

– Роль современника. А впрочем, я устал… Спокойной ночи!

Гости тем временем разошлись. Баррас задержал Леревельера и Рейбеля: им надо о многом поговорить. Баррас вдруг забывает и прериаль и то, как он предал «гренелльцев». Он оглядывается: не подслушивают ли швейцары, и уныло говорит:

– Дело дрянь! Две трети «совета» – против. Бартелеми, Карно. Если не случится чуда, республике – конец. А с нею – нам.

Это ясно всем и без слов Барраса. Долго они гадают: кого призвать на помощь? У рабочих нет оружия, к тому же рабочие больше не пойдут сражаться за республику: «Видали»… Патриоты уничтожены. На кого же опереться? Как-никак они не роялисты. Они хотят спасти республику. Может быть, положиться на армию? На генералов?.. Гош шлет Директории одно предупреждение за другим: «Неужто во Франции больше нет республиканцев?» Что же, можно вытребовать Гоша из Гааги с преданными ему войсками. А как настроен Бонапарт, герой Италии, кумир Парижа?.. Без Бонапарта – трудно…

Баррас старается успокоить товарищей:

– Бонапарт хоть и честолюбив, но он стойкий республиканец. Талейран сегодня мне рассказал, что Бонапарт потребовал у папы контрибуцию: сто картин или статуй на выбор, но обязательно бюст патриота Марция Брута…

Виконта легко обнадежить. Недоверчиво усмехаясь, Леревельер говорит:

– А вы забыли, что он нам писал еще в нивозе? Забыли?.. Хорошо, я вам напомню. Он писал: «Настало время объявить, что революции больше нет, она закончилась»…

Февраль – май 1928

Париж

В третий том Собрания сочинений Ильи Эренбурга входят повести «Заговор равных» (1928), «День второй» (1932–1933) и стихотворения 1915–1958 годов.

Тридцатые годы были периодом интенсивной общественной и литературной деятельности И. Г. Эренбурга. В конце 20-х и в начале 30-х годов он побывал во многих странах мира. Его поразила «короткая память» французов, для которых Верден стал далекой историей. Он увидел фанатизм немецких нацистов, рост голода и безработицы, грязные фашистские листовки. Он изучал статистику и экономику, читал финансовые обзоры и отчеты акционерных обществ, встречался с «деловыми людьми» капиталистического мира.

В Испании, куда в 1931 году Эренбург впервые поехал, он попал в самую гущу революционных выступлений крестьян, – он рассказал об этом советским читателям в очерках «Испания» (1932).

«Я встретил людей, – писал он позднее, – которым невыносимо трудно жить, они улыбались, они жали мне руку, говоря слово „товарищ“, они храбро шли на смерть ради права жить»[1]1
  И. Эренбург, Книга для взрослых, 1936, стр. 189.


[Закрыть].

Летом и осенью 1932 года Эренбург много ездил по Советской стране. Он побывал на строительстве магистрали Москва – Донбасс, в Кузнецке, в Свердловске, в Новосибирске, в Томске. Он увидел героический энтузиазм и упорство людей, строивших социализм в тяжелейших условиях.

Действительность предстала перед Эренбургом как два равных полюса, два резко противоположных мира, столкновение которых были неизбежно.

Эренбург не мог оставаться в стороне, он понял, что «судьба солдата – не судьба мечтателя и что нужно занять свое место в боевом порядке»[2]2
  «Новый мир», 1961, № 11, стр. 147.


[Закрыть].

Следствием этой по-новому понятой гражданской активности и явилось творчество Эренбурга 30-х годов.

Заговор равных

Повесть «Заговор равных» написана в Париже в феврале – марте 1928 года, в том же году (с небольшими сокращениями) была опубликована в журнале «Красная новь» (№№ 11 и 12) и вышла отдельной книгой в издательстве «Петрополис» (Берлин – Рига).

В конце 20-х – начале 30-х годов многие советские писатели обратились к таким темам, как народные движения Болотникова (Г. Шторм), Степана Разина (А. Чапыгин, В. Каменский), восстание декабристов (Ю. Тынянов), борьба революционного народничества (О. Форш). В их произведениях исторические деятели не противопоставлялись обществу и эпохе, а вписывались в общий контекст исторических событий.

Книга И. Эренбурга, воссоздающая один из самых драматических эпизодов французской буржуазной революции XVIII века, написана в духе советской школы исторического романа.

«Заговор равных» – повесть о Франсуа Ноэле Бабефе (1760–1797) и его единомышленниках, которые пытались поднять в Париже массовое вооруженное восстание против контрреволюционной Директории, захватившей власть после государственного переворота 9 термидора (27 июля 1795 г.).

В основу сюжета повести положены события, относящиеся к последнему периоду жизни и политической деятельности Бабефа: его арест в феврале 1795 года, встреча в Аррасской тюрьме с итальянским политическим эмигрантом Ф. Буонарроти, Дарте и другими будущими единомышленниками, организация в начале 1796 года «Тайной директории общественного спасения», издание газет «Трибун народа» и «Просветитель», прокламаций и брошюр, провал восстания, суд в Вандоме и казнь Бабефа и Дарте 27 мая 1797 года.

Друг и соратник Бабефа Буонарроти позднее писал: «Ничем не ограниченное равенство, максимальное счастье для всех, уверенность в его прочности – таковы были блага, которые Тайная директория общественного спасения хотела обеспечить французскому народу»[3]3
  Ф. Буонарроти, Заговор во имя равенства, т. I, изд. АН СССР, М.-Л. 1948, стр. 191.


[Закрыть].

В работе над повестью И. Эренбург опирался на двухтомное сочинение Ф. Буонарроти «Заговор во имя равенства», обширный свод документов времен термидорианской реакции и Директории, опубликованный известным французским историком А. Оларом, и многие другие книги и документы. Сопоставляя «Заговор равных» с книгой Буонарроти и другими источниками, нетрудно убедиться, что писатель сдерживает творческую фантазию, стараясь оставить и неприкосновенности «материю» фактов, – и в то же время дает им подчас более глубокую идейно-художественную интерпретацию. Так, например, чтобы подчеркнуть любовь своего героя к народу, он одну фразу Буонарроти – «перед принятием рокового удара Бабеф заговорил о своей любви к народу»[4]4
  Ф. Буонарроти, Заговор во имя равенства, т. II, изд. АН СССР, М.-Л. 1948, стр. 72.


[Закрыть] – заменяет развернутой картиной. На основании свидетельства Буонарроти, что изуродованные тела казненных патриотов были погребены окрестными крестьянами, Эренбург пишет яркую и впечатляющую сцену, свидетельствующую о популярности Бабефа в народе: крестьяне деревни Монтрье «благоговейно похоронили» Бабефа и Дарте, зная, что Бабеф был Трибун народа («…за это его убили… его и дpугого»).

Основная проблема повести «Заговор равных» – проблема социальной революции. В отличие от более ранних произведений, писатель не противопоставляет здесь революции «неизменную» человеческую природу, как две чуждые и исключающие одна другую стихии. Всем ходом событий, отношениями, в какие поставлены противоборствующие классовые силы, трагической судьбой героев писатель утверждает идею единства революционного и подлинно человеческого, гуманного.

Если в таких произведениях, как «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Любовь Жанны Ней», «Рвач», чувство любви изображалось как бессознательное, непреодолимое влечение, не поддающееся ни объяснению, ни контролю, то в «Заговоре равных» писатель не противопоставляет личное общественному, любовь – революционному долгу. Любовь Бабефа к Марии и Буонарроти к Терезе не мешает их активной революционной деятельности. И хотя женские образы и в этой повести написаны довольно схематично, в Марии и Терезе писатель видит не только извечную «женскую» слабость – они наделены и мужеством и гордостью. Когда народ провожал «равных» из Парижа в Вандом, «сзади шли женщины и дети: Тереза Буонарроти – аристократка и Мария Бабеф – прислуга, взявшись за руки, сближенные одним огромным горем. Они шли три дня. Когда падала ночь, они плакали: они были женщинами. Днем они улыбались: ведь на них глядели те, из клеток. Они были не только женщинами».

Критика того времени отмечала некоторые сдвиги в идейно-философских позициях писателя. Так, обозреватель журнала «На литературном посту» указывал, что «Заговор равных» написан «с меньшей дозой скепсиса, чем можно было ожидать от этого писатели. Ирония Эренбурга направлена почти исключительно против Директории, против термидорианцев»[5]5
  Н. Н. По журналам, «На литературном посту», 1929, № 1, стр. 72.


[Закрыть]. Критик журнала «Печать и революция» тоже говорил о том, что повесть о Бабефе в творчестве писателя последних лет «представляет несомненный шаг вперед»[6]6
  А. Лежнев, Заметки о журналах, «Печать и революция», 1929, № 1, стр. 11.


[Закрыть].

В соответствии с исторической правдой И. Эренбург рисует эпоху Директории как время, когда «стремительно вырывается наружу и закипает ключом настоящая жизнь буржуазного общества. Горячка коммерческих предприятий, страсть к обогащению, опьянение новой буржуазной жизнью, где на первых шагах наслаждение принимает дерзкий, легкомысленный, фривольный и одурманивающий облик»[7]7
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 2, стр. 136.


[Закрыть]. Вместе с тем годы Директории – это годы ужасающей нищеты широких народных масс Франции, выступлений рабочих и городского плебса, на усмирение которых Директория не раз бросала полицейские и военные силы. Этот разрыв между захватившей власть буржуазией и народными массами И. Эренбург воплотил в образах Наполеона Бонапарта и Гракха Бабефа. В повести они не сталкиваются, но автор показывает, как Директория поощряет генерала и преследует народного трибуна. Не случайно вскоре после казни Бабефа, когда члены правительства Директории стали искать, на кого бы опереться в борьбе с народом, их выбор пал на Наполеона, который однажды уже заявил: «Настало время объявить, что революции больше нет, она закончилась».

Теория утопического коммунизма Бабефа, как показано в повести, результат не столько влияния его прямых предшественников Мабли и Моррели, сколько настойчивых поисков – как разрешить социальные противоречия эпохи, когда буржуазия вступила на путь своего господства.

В сцене встречи Бабефа с Фуше писатель говорит о политике Барраса: «…система подкупов была системой Барраса, его политической мудростью, его мировоззрением» – и противопоставляет ей политику Бабефа, который «требует уничтожения богатства, обязательности труда, государственного контроля над всеми работами. К голосу Бабефа прислушивается народ, измученный голодом, безработицей, дороговизной». Эренбург рисует одну за другой короткие сцены из жизни рабочих на фабриках Бутеля, Делетра, работниц в мастерской мешков Деле, стихийно вспыхивающие забастовки грузчиков, литейщиков и других («все предпочитали тюрьму или смерть голодной каторге»), облавы и аресты («на одном из смутьянов нашли старый нож и газету Бабефа»). Бабефа ненавидит Париж Директории и разжиревших буржуа, но Париж рабочих окраин верит «своему Бабефу», любит его. «Так, – заключает писатель, – в двух лагерях имя Бабефа становится собирательным, оно растет, оно обозначает уже не только одаренного журналиста или смелого философа, нет, теперь Бабеф – это революциия».

Однако на всем, что делают Бабеф и его единомышленники, показывает писатель, лежит печать обреченности. Чем более они активны, тем ближе к поражению, чем они героичнее, тем теснее круг врагов. В действительности так оно и было и иначе быть не могло: «Бабеф пришел слишком поздно», когда буржуазный правопорядок уже укрепился во Франции, когда «началась буржуазная оргия»[8]8
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, Огиз – ГИПЛ, 1948, стр. 409.


[Закрыть]. Бабеф не мог одержать победу и потому, что был идеологом, отражавшим «революционные попытки еще не сложившегося класса» (пролетариата. – С. Л.).

«Коммунистический заговор не удался потому, что коммунизм того времени был весьма примитивным и поверхностным и, с другой стороны, общественное мнение не было еще достаточно развито»[9]9
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, над. 2, т. 1, стр. 527.


[Закрыть].

К историческому жанру И. Эренбург больше не обращался. Но опыт художественно-исторического исследования благотворно сказался на всем последующем творчестве писателя, в особенности на работе над историко-политическим романом «Падение Парижа».

«Заговор равных» переведен на иностранные языки: дважды на немецкий (1929 и 1959 гг.), французский (1929 г.), чешский (1931 г.), фламандский (Бельгия, 1936 г.), испанский (Аргентина, 1945 г.), древнееврейский (Палестина, 1946 г.), румынский (1963 г.).

С. Лубэ