Текст книги "Улитка без панциря"

Автор книги: Илга Понорницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Улитка без панциря

Типаж: провинциальная звезда – из тех, кто сладко мурлычет на бессчетных радиоканалах или демонстрирует американский оскал из телестудий. Местные газеты полны подробностей их личной жизни. Предполагается, что это новости первого ряда – вроде того, как все прогрессивное человечество обсуждало, беременна ли Бритни Спирс.

У них бывают дети. Дочка одной такой звезды училась с моей дочкой в одном классе, и когда я забирала свою после уроков, звездное дитя шагало вместе с нами, пока нам было по пути. Взъерошенное, не поймешь, мальчик или девочка (тонкую косичку не видать под шапкой). Резкие размашистые движения и непрекращающаяся болтовня – что-то про беднягу-попугая, которого она сегодня утром нашла в клетке мертвым, или про кошек с чудными именами – вроде той же Бритни, или про то, что двоюродный братец-дуралей, меняя воду, вылил в аквариум чайник кипятка, или еще – что папа вот-вот пришлет из Москвы денег, и тогда они с мамой купят нового попугая, и еще купят много всего такого разного. Например, такие гольфы – знаете, там на концах пальчики, как у перчаток.

Сапожки у нее были обуты прямо на босу ногу – это я уже потом увидела, после того, как моя дочь сказала: «Мама, а можно, Люда пойдет к нам в гости?» И мне ничего не оставалось, как согласиться, поскольку Люда при этом стояла рядом, заглядывая по-собачьи мне в глаза. Прошло много времени, прежде чем я взялась втолковывать своему ребенку, что это – запрещенный прием – просить за человека, который сам вот здесь стоит, что у меня тоже могут быть какие-нибудь планы. Да много, много еще всего должна уяснить моя малышка – эх, если бы я еще знала наверняка, что из привычного мне надо ей втолковывать, а что будет только мешать в дальнейшей жизни…

Девчонки стали дружить. После уроков они вместе отправлялись к Людочке, и это для меня было весьма кстати. Люда, рано предоставленная самой себе, умела переходить дорогу, а моя Валька – нет. После работы я забирала ее из модерново обставленной квартиры – ничего лишнего, и если устал, можно просто поваляться на ковре. Людина мама, глядя сквозь меня, испускала невнятное «здрасте» с неизменным своим оскалом и уходила обратно вглубь квартиры, все комнаты которой я знала по фотографиям в одной газетке, из тех, что моя тетка-пенсионерка покупает ради телепрограммы. Там у них есть рубрика «Звезда с утра до ночи» – или еще так как-нибудь. Вот она в постельке, а вот она выходит в коридор, сладко потягиваясь.

На стенах в коридоре висят ее портреты, чему там еще быть, а вся одежда хранится только в одной комнате. Ее называют гардеробной. И кроме нее комнат еще хватает. У каждого есть своя комната – благо, папа уехал, ему комнаты не надо. Папа живет в Москве, он где-то работает там, и никому нет дела – может, они в разводе, а может, он влип куда-нибудь, и никак выпутаться не может, вроде моего мужа.

Мужчины чаще, чем мы, идут на всякие авантюры, наличие детей не останавливает их. Успех маячит где-то рядом с ними и днем, и ночью – только руку протяни. Они бредят своим успехом. Но сны о сбывшихся мечтах ни у кого обычно не сбываются. По телику в наспех отснятых сериалах показывают тех, кому повезло, кто на вершине, – а миллионы оставшихся за кадром служат подтверждением тому, что авантюры часто заканчиваются плохо – иначе почему я тяну трех своих детей одна?

И это еще уметь надо – жить так, чтобы никто не думал, где твой муж. Я не умею.

И иногда мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову, что кто-то не хочет принимать меня за ровню именно потому, что у меня – трое детей без мужа… Я вспоминаю какие-то полунамеки, вскользь, мимоходом сказанные слова и перехваченные взгляды, и думаю, что вот еще одно открытие. И если бы я писала учебник про жизнь людей – то вставила бы это открытие туда. Оно звучало бы как-нибудь вот так: «Если у тебя трое детей без мужа, то люди думают, что ты хуже тех, у кого меньше троих детей, или же тех, у кого есть муж».

А заодно я разобралась бы, откуда мне известно, что с теми, кто не хочет со мной общаться, я не сказала бы свободно и пары слов. Мне было бы невероятно скучно. Я должна была бы мучительно искать тему разговора. Или же молчать с кем-то дуэтом или трио, не имея возможности уткнуться в книжку – это невежливо, надо же общаться!

Неприятие окружает мою семью как мягкий теплый дом, который мы, точно четырехголовая улитка, носим всегда с собой. В доме уютно, и никто из детей не переживает оттого, что у нас нет четырех комнат – по одной на каждого.

Только моя дочь Валька иногда рискует выходить в мир без панциря, как космонавт в открытый космос.

Людкиной маме приходится мириться, что ее дочь общается с моей. Валя, как-никак, – это еще не самый худший вариант. Не с кем в наших школах дружить дочери звезды, ой, не с кем. И других школ нет. Где в наших краях найдешь столько добропорядочных семейств, чтобы заполнить их отпрысками хотя бы один класс?

Верховодила в их с дочкой классе некая Настя Шелковина. Та, у которой мать как-то попалась на торговле самогоном в горячем цехе – ну, в литейке, где котлы с расплавленным металлом и по над ними везде – такие тонкие на вид подмостки. А над головой все время что-то проносится по монорельсовой дороге. Гром, грохот, лязг. Но ухо к ним привыкает. Те, кто работает достаточно давно, могут общаться как ни в чем не бывало.

Тетка-кладовщица с лицом, черным от пыли, разносила по цеху самогон, карабкалась к рабочим на подмостки и тем, кто не хотел брать, с улыбочкой цедила:

– Видать, ты не мужчина!

Выпей, мол, дорогой, прими на грудь. Не важно, что и трезвым ты здесь поминутно жизнью рискуешь. А если ж на ногах нетвердо стоять будешь – то это – почти верная смерть. Думала ли она об этом – кладовщица?

Позднее, будучи пойманной на месте преступления, она плакала в комнате досмотров:

– Пощадите, добрые люди, трое детей без мужика, кормить их нечем…

Много же нас – тех, у кого трое детей без мужика!

Старший ее сын уже давно сидит в тюрьме, а средний мог бы и сам работать – ему двадцать лет.

Но это мало что меняет.

Настя у нее – младшенькая. Черноглазая, красивая девочка.

Я работала тогда в заводской многотиражке. Из списка уволенных по статье, который мы должны были регулярно публиковать – кому-то на позор, а прочим в назидание – я вычеркнула ее фамилию – все-таки мама дочкиной одноклассницы.

Валюшку мне пришлось перевести в этот класс, когда нам понадобилась первая смена. Во вторую ее некому было водить – я на работе, у старшего сына шестой урок. Ладно еще, что младший с утра до вечера – в детском саду.

Вроде бы, родители все вместе заплатили директрисе школы, чтобы поставила их класс в первую смену. Но не все бы догадались, а они смекнули, что деньги могут решить эту проблему, а тут я привожу Вальку совершенно бесплатно – договорилась, повезло. Во вторую смену в школу отправлять детей никто не хочет.

Когда-то я сама училась в этой школе, и половина учителей работает еще с тех пор. Вот они мне и «пошли навстречу», как они сами говорили.

В школе, конечно, многое изменилось с тех, моих, времен.

Мы, например, не объявляли никому бойкотов. Про это можно было только в книжках прочитать.

А моей Вальке тут же объявили бойкот.

Была у них там в классе одна девочка, Наташа Власова. Считалось, что она – воровка. На каждой перемене дети ее обступали и галдели, галдели без конца о том, как она что-нибудь у кого-нибудь стащила. Наташа, захлебываясь ревом, кричала, что вокруг все врут, и столько горя было в этом ее крике, что и слышать ее было нельзя. Звенел спасительный звонок – тогда ей обещали: «Ничего, вот после школы разберемся».

Класс был дружным, и все дружно оставались после уроков – по одному только слову Настеньки Шелковиной – своей руководительницы – и все дружно бежали колотить бедную Наташу Власову.

И до сих пор если я подбегаю к школе днем и вижу сбоку от центрального крыльца, там, за углом, общую свалку, от которой далеко разносятся писклявые детские крики, – я знаю: это нынешний 6В, сплотившийся в общей борьбе за справедливость, колошматит одну свою одноклассницу. Она же не перестала воровать.

Бывало, Наташу пытались вздуть и на переменах.

Ни с какими Валькиными представлениями не вязалось то, что всех кругом только и заботило, как бы довести до слез вечно испуганную девочку. Учительница вела себя так, точно ничего особенного не происходило. А когда я, в полном недоумении от дочкиных рассказов, поинтересовалась у нашей Светланы Николаевны, как она смотрит на забавы учеников, она ответила:

– А вы хоть знаете, что это за девочка – Наташа Власова?

– А что за девочка? – спросила я у нее.

– Я у вас спрашиваю: вы не знаете, что это за девочка? Нет? Вот и не надо беспокоиться о ней. Вы что ей, опекунша?

– Я? Почему я – опекунша?

– Вот и я спрашиваю: почему? У нее есть свои опекуны. Пусть они и беспокоятся. А вы с вашей Валентиной лучше не беспокойтесь. А то ведь смотрите – класс не примет вашу дочку.

Но моя Вальке было не до того, примут ли ее в классе. У нее других вариантов не было – она такая, что просто не могла не начать беднягу охранять. После уроков Валя выходила с Наташей против гикающей толпы. И новые ее одноклассники, храбрые вдвадцатиром против одной, пасовали, когда их было двое.

У Наташи, похоже, началась новая жизнь, к которой она не была готова. На всех переменах моя начитанная Валя прогуливалась по коридору с ней под руку и рассказывала ей, тупо шевелящей губками, все-все, о чем могла бы только рассказать. С другими ей поговорить ни разу так и не пришлось: все с ходу согласились объявить бойкот новенькой, которая оказалась «за воровку».

Так продолжалось до очередной пропажи денег, принесенных на ремонт класса. Светлана Николаевна вечно на что-то собирала. Сдавать ей полагалось после уроков. А до того считалось, что деньги в полной сохранности лежат в детских портфелях. На самом деле чьи-то деньги пропадали часто, но это не было проблемой, потому что все знали, где их искать. Учительница только перевернула портфель Наташи Власовой, и из него вслед за учебниками и карандашами вывалились смятые бумажки. Наташа была не в силах справиться со своей болезнью – клептоманией. Руки у нее сами искали, где бы что взять. Беда была в том, что в этот раз она взяла у Вальки – своей единственной подруги.

Мне позвонили из школьного медпункта – с Валькой плохо! Я прибежала с работы и забрала дочь домой. Через неделю, когда спал жар, она окрепла и она смогла вернуться в школу, бойкот оставался еще в силе. Одна девочка из класса не поленилась заранее позвонить Вальке по телефону, чтобы об этом сообщить.

У меня детский голос и меня по телефону иной раз принимают за Вальку. Только я сказала в трубку: «Да…» – раздался веселый голос: «Слышь, Валька, Настя Шелковина сказала: „Если Валька не умрет от горя, давайте опять объявим ей бойкот!“»

Девочку, звонившую нам, звали Светочкой Скворцовой. По каким-то неизвестным нам причинам в классе ее тоже избегали, и она радовалась, что теперь будет не одна.

Выздоровев, моя дочурка прогуливалась на переменах вместе со Светочкой Скворцовой. Бедная Наташа Власова глядела на Валентину издали. Она боялась подойти. Не знаю, осознавала она или нет ужас происшедшего. Одно было ясно – их дружбе пришел конец. Все, что было связано с Наташей, вызывало у Валюши память о пережитой боли, а потому она смотрела сквозь Наташу, как, например, смотрят сквозь стекло.

На переменах Валька теперь молчала – Светка Скворцова более нее нуждалась в слушателе. Страдание было написано на ее маленьком личике, и она без конца твердила, что люди злы, злы, вот и ее мама говорит, что хозяин торговой точки опять недоплатил ей, и за квартиру насчитали пени, а ведь у них за прошлый месяц все оплачено.

Мало того – эта девочка, с которой в классе не общались, всегда знала, кто о ком что-нибудь сказал, и Валя бесконечно слушала то, что было сказано о ней. Люди злы, и никому не надо доверять – твердила Светочка с утра и до обеда. На всех переменах – куда Валька, туда и она. Ладно еще, после уроков Светочка сразу убегала на базар – ей надо было помогать маме.

Когда я приходила за дочкой в свой обед, она ждала меня у школы уже вместе с другой одноклассницей – Людочкой Федотовой.

– Мама, а можно, Люда пойдет к нам домой?

Две кумушки – так я звала их. Они не расставались с обеда допоздна. Однажды вечером, когда мы с дочкой проводили нашу гостью до ее дома и шли назад, я спросила:

– А Люда, она что, тоже участвует в бойкоте?

Валя тут же стала защищать ее от меня:

– Мам, ты пойми, ей страшно, что девчонки побьют ее после уроков. Настя Шелковина что скажет, то они все и будут делать. Скажет – побить…

Я поинтересовалась:

– А тебе не было страшно, когда ты защищала Наташу Власову?

Валька вздохнула. Помолчала. А потом ответила:

– Мам, ну зачем ты говоришь об этом? Ты что, хочешь, чтобы у меня совсем не было друзей?

Я упросила дочку пригласить Настю Шелковину, да еще Катю Смагину (они ходили парой) к нам на выходной. Девчонки неожиданно легко согласились. За столом они сидели рядышком, жадно поедая торт, специально мною испеченный. Поминутно их тянуло друг к другу, они обнимались и начинали оживленно шептаться, то и дело прыская в кулак. После чая я предложила вместе сыграть в какую-нибудь из тех игр, в которые мы играем с детьми одни или когда к ним приходят гости. Рассказывая правила, я вдруг почувствовала, что две пары глазок смотрят на меня, как на полную идиотку. Надо же, мол, придумала – игры какие-то. Сразу стушевавшись, я сказала дочери:

– Мы пойдем, чтобы не смущать твоих гостей. Играйте сами. Покажи им свои игрушки.

Мы с мальчиками ушли на кухню варить суп. Когда через час я снова вошла в комнату, Настя и Катя, сидя на диване, вовсю шептались и хихикали, а Валька, устроившись в противоположном конце комнаты, уткнулась в книжку.

Назавтра в классе девочки, смеясь, описывали всем нашу обстановку. Прохаживаясь на переменке в классе меж рядов, они изображали в лицах и меня, и Вальку, и ее обоих братьев.

– Что, Валька, думаешь, отменим тебе бойкот? – заглядывая ей в глазки со смехом спрашивали обе. – Тортиком своей мамочки, думаешь, купила нас?

Я поняла, что совершила глупость. Теперь моя дочурка будет знать: и взрослые иногда поступают глупо. И вместо того, чтобы исправить положение, наоборот. – делают его гораздо хуже.

Я попыталась объединиться с мамой Светочки Скворцовой.

– Слышала, вашу дочь в классе обижают? – спросила у нее, когда все расходились после родительского собрания. – Может, надо поговорить с учительницей?

Светина мама – волосы мочалкой, стеклянные глаза – уставилась на меня, что-то соображая.

– Никита Семчугов, – проговорила, наконец, она.

– Что, Свету обижает Никита Семчугов? – уточнила я.

– Никита Семчугов, – повторила женщина, не меняя выражения лица.

– А… у него кто-нибудь здесь? – спросила я.

Она не, понимая, смотрела.

– Может, мы подойдем к его родителям, скажем, чтобы воспитывали как следует своего сыночка? – стала втолковывать ей я. – Надо же что-то делать, а то ведь это все ни в какие ворота не лезет, согласитесь.

– Никита Семчугов, – снова сказала женщина. И, подумав, добавила:

– Вон его папа. Он мне нужен.

– Давайте подойдем к нему!

Женщина не двинулась с места. Я повернулась и пошла домой. С учительницей говорить было бесполезно. Каждый раз она повторяла, как заклинание: «У нас дружный класс, у нас отличный класс. Дети – они сегодня ссорятся, а завтра помирились. Это мы, взрослые, всегда выдумываем, что между ними что-то происходит…»

Теперь, наверное, она жалеет, что не хотела ничего видеть у себя под носом. Проснувшиеся опекуны Наташи Власовой каждую неделю приходят в класс, и тогда уже весь этаж трясется. Одного парня ее дядя, говорят, швырнул о стенку в коридоре, ту, на которой еще коллаж – «Нам школа – дом». Беднягу потом еле подняли на ноги. (У Наташки давно опекуны, мать, вроде, сильно пьет).

Родителям детей, которым случилось на неделе чем-нибудь обидеть Наташу, по субботам приходится тоже мчаться в школу, чтобы защитить своих отпрысков. И там такое начинается!

Люда потом рассказывает нам со смехом, кому больше всех досталось, и трясет перед моим носом кулачками:

– Поганая воровка! Жаль, что моей мамы там у нас не было! У нее съемка была как раз. А то она бы показала им за это (Люда задирает рукав) и вот за это (она резко поднимает кофту на животе).

Там везде – следы Наташиных зубов. Всю неделю, пока опекуны работают, Наташа Власова обороняется от школьных товарищей, как может. Когда толпа захватывает ее в кольцо со всех сторон, Наташа, не дожидаясь первого удара, сама кидается к кому-то из тех, кто ближе к ней стоит. Она становится похожа на маленькое затравленное животное, для которого давно исчезла грань между жизнью и смертью, и есть только безжалостная, уничтожающая сила, в которую надо вгрызаться зубами и рвать, рвать ее… Животное, которое и мертвым не разнимет зубов…

Однажды в магазине я увидела маму Светы Скворцовой с каким-то человеком. Пригляделась – это был папа Никиты Семчугова! Оба они были в стельку пьяны, и оба заботливо поддерживали друг друга, чтобы вместе не упасть. Им было не до того, чтобы глядеть по сторонам – не увидали бы знакомые, не стали бы болтать. Не рассказали бы жене – маме Никиты Семчугова. Да пусть рассказывают, им было все равно. Но как бы ни были они пьяны, мне показалось, что им было хорошо вдвоем. Никто больше им был не нужен. И я даже почувствовала зависть…

Дочери моей, Валентине, было 9 лет, когда она спросила у меня, как можно быстро и не больно умереть. Я бросилась к врачам – точь-в-точь, как моя мама много лет назад. В своей беспомощности я вдруг поняла, каково ей было в свое время, в мои 15 лет. Это на 6 лет больше, чем сейчас Вальке, и в то время я не делилась своими мыслями с родителями. Поэтому я взялась экспериментировать сама – в этом вся разница. Да еще в том, что Валька не восприняла мое обращение к специалистам как предательство. А я-то в свое время вообще перестала с мамой разговаривать. Наверно, с такими маленькими, как моя Валька, проще. Один из постулатов, на которых стоит ее мир, это «все, что делает мама – хорошо».

Психологи, психотерапевты, психиатры пошли вереницей через нашу жизнь. В системе социальных служб они передавали нас друг другу. Мне запомнилась одна, которая всех, даже шестнадцатилетних трудновоспитуемых парней, лечила сказками. Она укладывала всех в постельки прямо в джинсах и читала про каких-нибудь лисят.

От ее голоса глаза слипались – даже у меня, пока я ждала дочь за перегородкой.

Через час она будила своих подопечных, и те, благостные, молчаливые, шли по домам.

Другая сходу заявила, что Вальке к ней ходить не нужно, поскольку лечение надо начинать с родителей – то есть с меня. Она сказала, что при своих внешних данных я вполне могла бы найти себе достойную партию – даже с тремя детьми – и, вдобавок, стать известной и богатой. И коли уж ничем таким в реальности не пахнет, то у меня точно неладно с головой. Отсюда и дочкины проблемы.

Задетая за живое, я только собралась сказать ей, как тошнит меня от всяких там провинциальных звезд, которые ничего из себя не представляют. Сколько же народу готовы о них везде писать – да если бы в тех звездах была бы хоть малая искорка таланта, они бы стали уже известней, чем… Чем кто? Да если бы меня взялись так раскручивать, я бы уже давно… – хотела бы я ей сказать. И неожиданно для себя выпалила, что да, именно так все и обстоит, я только и мечтаю стать известной. И богатой тоже.

Чем плохо, в самом деле. Я ей сказала: мои сказки печатает городская детская газета, вы, может, видели?

– Мы их читаем с сыном, – сказала мне психолог.

– Так вот, – сказала я. – А я хочу. Вы знаете, что я хочу? Чтобы их выпустили отдельной книжкой, и с картинками – я даже знаю, с какими именно. А потом надо выпустить еще одну книжку, и еще. И чтоб за это платили деньги. А потом взять детей и вместе с ними уехать в какую-нибудь жаркую страну, где люди устраивают уличные карнавалы.

У психолога поднялись брови, я испугалась, что она подумает, что я не в себе, и стала оправдываться. Мол, может быть, это все в следующей моей жизни будет – карнавалы, или там, куда все попадают после смерти. А пока я должна пройти свой земной путь. Я, что ли, его придумала? Здесь все не по-нашему, да и вообще удачи самой себе желать нельзя, поскольку все женщины, которым удавалось развить свои таланты и добиться какого-то признания, расплачивались, в конечном счете, детьми. Это уж так – или все, или дети. И у кого-то они вовсе не рождались, а кто-то терял тех, что были. А мои дети для меня важнее всего, что только можно придумать.

– Нет, платить совсем не надо, – сказала мне психолог. – Это самая распространенная ошибка. На самом деле ни за что в этой жизни мы не должны платить. Знаешь, кто платит? Те, кто сам хочет платить. Кто думает, что без твоей платы высшим силам не обойтись. А на самом деле у них и так все есть. Они богаты, как тебе и не снилось. Не мучайся – ты можешь иметь что хочешь и не платить.

Из-за болезни дочка осталась на второй год. Но она маленькая, щуплая. И потом, в классе полно ее ровесников – она пошла в школу, когда ей не было семи.

Верховодит в этом классе Катя, дочь школьной уборщицы. Она следит, чтоб все сдавали деньги за мытье полов и чтобы никто не ходил без сменной обуви. Остальные смотрят друг за дружкой: все ли соответствуют этим разумным требованиям?

Валька, начитанная, любительница сказок, фантазерка, каких мало, принесла им то, чего им не хватало в этом классе. И теперь на переменах все к ней так и липнут. В этом классе дети гораздо проще. Я не знаю, почему так: в одной и той же школе…

Только один мальчик однажды подошел к Вальке и пребольно стукнул ее в плечо. Она изумленно подняла глаза, он приблизил к ней свое лицо и внятно произнес одно бранное слово.

На Валькином плече остался красно-фиолетовый синяк, заметно поднимавшийся над кожей.

Так, подумала я. И в этом классе надо с кем-то разбираться.

Фамилия мальчика была Камеев. Я машинально подумала: «Не сын ли? Хотя – вряд ли…» Но оказалось – сын.

– Все – из семьи, – оправдывалась передо мной учительница, боясь, наверно, что мы пойдем в милицию снимать побои. – Мальчишка смотрит на отца. Отец там очень грубый человек. Очень грубый, вы не представляете. Матери там достается от него. И сын ее уже ни в грош не ставит. Честное слово, все это из семьи – такое неуважение к женщинам, к девочкам… Вы думаете, он только вашу бьет? Мать говорит, сама не знаю, что мне с Витей делать. Все бесполезно. Он, знаете, кошек душит во дворе. Или жучков наберет полную банку, и потом давит, давит… Она мне говорит, мать-то его: я полагаюсь на вас. Хотите – ставьте двойки, хотите – бейте, я не против. Между нами, она очень несчастна. Как женщина. Вы понимаете?

– Муж алкоголик, – подыграла я.

– Совсем нет, – ответила учительница, довольная, что может удивить меня. – Вполне приличный молодой человек. Уже карьеру сделал – не помню, но, по-моему, он замдиректора на производстве… Но только, знаете, у них в семье… Бывает, что люди с самого начала ошиблись, может, им не надо было друг друга выбирать, а после уже не разведешься. И все как снежный ком, уже вся жизнь делается адом, для обоих, а ребенок – кто о нем думает, о ребенке…

Я слушала ее с любопытством.

– Вы знаете, он ведь наш выпускник, – сказала учительница.

Еще бы мне не знать. Мы с Андреем из одного класса. Мало того, мы с ним встречались еще в школе. «Ходили вместе», как это в то время называлось. И после школы тоже – «мы ходили». Не знаю до сих пор, почему не вышла за него. Наверно, потому, что Сережа был настойчивее. Андрей мне говорил:

– Ну, ты подумай, кто тебе дороже, кто тебя лучше понимает, с кем тебе будет хорошо…

А Сережка говорил:

– Посмотри на себя в зеркало. Кому ты будешь нужна, кроме меня! Где ты найдешь еще такого же придурка?

– Может, ты меня недооцениваешь? – поглядев попристальнее в зеркало, спросила я.

– Ну почему, – ответил он. – Вот один придурок, перед тобой. А больше ни одного такого нет.

Андрей остался у меня в памяти как необыкновенно мягкий и добрый человек. Даже не по-мужски как-то мягкий и добрый. Ну, кто сказал, что мы не должны расплачиваться за то, что мы решаем сделать!? И что другие не платят потом за нас!?

– Хотите, стукните его как следует, чтоб понял, как вашей дочке было больно, – предложила мне Валькина учительница. – Я не имею права такого допускать, но я закрою глаза, а его мама, она ведь говорила, что будет полагаться на меня…

– Я тоже полагаюсь на вас, – ответила я ей. – Как мама этого… Камеева. Родители не всегда должны вмешиваться в отношения детей. Вы как-нибудь уж разберитесь с этим мальчиком.

Люда Федотова, бывшая одноклассница, прибегает к Вале на каждой перемене. Все об этом знают. Люде теперь нет нужды таиться. В ее классе о моей дочери давно забыли. Им всем хватает Наташи Власовой, которую они все дружно чуть ли не каждый день уличают в очередной краже. Даже печальная Светлана присоединилась к карающему большинству, и теперь принята в коллектив.

После уроков мои две «кумушки» вместе идут к Люде, а вечером я захожу за дочкой в роскошную квартиру.

Девчонки встречают меня накрашенные так, точно обеим давно за пятьдесят и они задались целью с помощью туши и румян вернуть былую молодость.

Иногда за ними присматривает Людина бабушка. Она не мешает им делать, что хотят.

– Может быть, чаю? – спрашивает она меня без всякого выражения в глазах.

– Спасибо, я тороплюсь.

– Я родом из деревни, – говорит Людина бабушка снова без выражения. У них это что, семейное, – так говорить, чтоб непонятно было, о чем ты на самом деле думаешь?

– Мы всегда всех сажали за стол, – сообщает мне Людина бабушка. – И когда я приходила к чужим людям, я всегда думала: «Почему они держат меня у порога? Почему не приглашают к столу?» Мне кажется, вы тоже так думаете про нас.

– Я не была в деревне, – говорю я. – Мне не с чем сравнивать. И я действительно тороплюсь.

– Вы где-то работаете?

– Конечно. В одной фирме. Компьютерный дизайн. Это когда вы должны…

– Смотрите, какой колокольчик мне сегодня подарили, – говорит Людина мама, вдруг появляясь передо мной. – Это сама Ёрзина. Вы знаете Ёрзину?

Я неопределенно качаю головой – что она подумает обо мне, если поймет, что я об этой Ёрзиной впервые слышу? Но, кажется, ей все равно.

– Вот ее знак – Марины Ёрзиной. Авторская работа. У нас сегодня были съемки в центральном выставочном зале. Я так и позировала, с этим колокольчиком, а после говорю: просто не хочется выпускать из рук. Мне и подарили его.

Я хвалю колокольчик и думаю: «Надо бы зайти к ним в дом и выпить чаю. Может быть, с этого у нас начнется дружба? Девочки же дружат. Надо и мне с кем-нибудь общаться. Хотя бы с этой вот звездной семейкой. Из кого мне выбирать? Нельзя жить в раковине».

Но Людина мать уже опять скрывается в какой-нибудь из комнат.

В субботу после школы Люда идет к нам. Уходит в воскресенье вечером.

В детстве я тоже любила ночевать в гостях. Ночью в темноте мы впятером рассказываем разные истории. У нас как в пионерском лагере. Или в индейском вигваме. Кто-то когда-то мне сказал, что наша комната похожа на индейский вигвам.

Здесь вечно беспорядок. Пожалуй, ни одна вещь не лежит сегодня там же, где лежала вчера. Кроме кровати, например, – ее не сдвинешь. Но это наш, привычный беспорядок. Люда с собой приносит свой. Теперь только и успевай рассовывать все по местам. Тарелку или вилку я нахожу среди носков, а моя сумка почему-то лежит в ванной. Ванна часто бывает заперта. Люда кричит оттуда, что ей нужны женские прокладки.

Однажды поздно вечером она позвонила нам:

– У меня началось!

Оказалось, она старше Вальки, ей почти 12. Ростом она по пояс мне. При этом грудь у нее больше, чем у меня. Крошечный такой человечек, всегда взъерошенный, с огромной грудью.

Утром в понедельник, выдавая деньги на школьные обеды, я замечаю исчезновение из кошелька одной купюры. Самой большой – такой, какие редко в моем кошельке гостят.

Дети ничего не могут объяснить. Да я и не думаю на них. Разве что кто по недомыслию. Или…

– Вы брали вчера пару червонцев, – говорю я старшему, – когда я посылала вас за батоном. Из кошелька при этом ничего не выпало?

– Н-нет… Ничего.

Проверять некогда. Я убегаю на работу. Здесь, в нынешней моей конторе, нет проходной – к счастью, это не завод. Но все равно опаздывать не стоит!

Целую неделю я не могу выбрать время для того, чтобы перетряхнуть весь дом. В те дни, когда целый день работаю, под вечер я очень, очень хочу спать.

Конечно, деньги где-то здесь. И рано или поздно попадутся под руку. В игрушках. Или среди колготок. В книгах. В ботинках. Может, кто-то взял их поиграть…

Мне страшно спрашивать о деньгах у Люды. Она может подумать, что ее кто-то обвиняет. Вот если бы как-то осторожно…

Ее бабушка показалась мне более подходящей собеседницей, чем мама.

– Вы не могли бы встретиться со мной? Это не телефонный разговор…

– О девочках? – тут же догадывается она.

И сразу идет в наступление:

– Я так понимаю, вам что-то в Люде не нравится? Тогда, может быть, не будем общаться – и дело с концом.

Я так теряюсь, что не могу ничего сказать. Неужто дружба двух наших «кумушек» была ей настолько в тягость, что она рада любому поводу, чтобы прервать ее? Легко же ей переступить через меня, через Вальку, которую она поила чаем, вспоминая, как ее саму когда-то держали у порога. Легко ей сходу отказаться от меня и дочки!

– Нет, будем общаться, будем! – ору я ей в трубку. – Мне надо выяснить… Спросите сами у нее, чтобы она не испугалась! Я уже спросила у своих. В этом ничего нет. С детьми так бывает. Они не знают цены деньгам. Это не кража, а так, по недомыслию. Мы, взрослые, потому и отвечаем за них, что они сами еще…

– Я выясню, – отвечает Людина бабушка. – Но вы понимаете, дружить девочки больше не будут. Если вы находите возможным заподозрить…

Я не успеваю ей ничего сказать. Она швыряет трубку. И больше не хочет ее брать.

Зато через час звонит Людина мама. И все, что я могу, – это отодвинуть трубку, чтоб не слушать, как она выливает раздражение, копившееся, может быть, с тех самых пор, когда девчонки стали проводить время вместе. И всего-то оттого, что мама у одной из них – вовсе никакая не звезда?

– Мне, что ли, приятно было, что ребенок дружит с дочерью каких-то проходимцев, днюет и ночует там у них…

– Так вы же мать, вы ей разрешали….

Нет, она не слышит.

А когда я снова подношу трубку к уху, Людина мама спрашивает в ней – не знаю, в который раз, – почему это я не сразу заявила о пропаже.