Текст книги "Чингиз-роман"

Автор книги: Ильдар Абузяров

О, с каким удовольствием мы это делали! С каким удовольствием крушили плоды столь ненавистной мировой цивилизации. Сметали всю иерархию чиновников, пренебрегали всеми их ценностями. Убивать прозой и стихами было легко и приятно, ведь в культуре сегодня в основном беспомощные дети-инвалиды, бесплодные женщины и недееспособные старики. О, с каким удовольствием… Мы, гопники, – принцы стихотворной провинции.

А потом, вернувшись в свой город, праздновали нашу победу три недели. В полном восторге. Пока вдруг не позвонил мой лучший друг и не предложил сходить на свой доклад. «Мне нужна твоя поддержка…»

В таком нудном, с дымом и бородатыми шаманами, литературном кружке я еще не был. Это меня раздражает. Это очень страшно. Ведь комната, в которой мы сидим, называется Публичная библиотека. Вы только вслушайтесь: Публичная библиотека! Я знаю, это храм шаманов Университет-Сарая. Я знаю, он полон бумажных урн-фолиантов с тем, что осталось от Бунина, Тургенева, Ахматовой и других потомков золотоордынцев. Эти урны расставлены вокруг нас. Они давят на нас со всех сторон. Мы будто замурованы кирпичами литературы. Наш дух – не вздохнуть, не продохнуть – завален тяжелыми камнями-словами. А тут еще нас окуривают именами Мандельштам и Пастернак, – поскорее бы вырваться на свободу степей.

А может быть, это испытание – обман? – пытаюсь успокоить я себя. – Может, эти шаманы меня разыгрывают, обманывают? Нет, шаманы не могут лгать. Шаманы – уважаемые в степи люди. Они всегда правы. Так, несмотря на жуткий страх и жуткую духоту, я продолжаю терпеть. Я держусь. Все! Вроде, все – пронесло! Вроде, все закончилось. Вон все улыбаются и шутят. О, спасибо тебе, Тенгри, ты спас меня! Спасибо тебе, мой великий хан! Тенгри и хан – вы сильнее всех!

Но, пока я радуюсь, в комнату уже входит самый бородатый мужчина с ржавым нечищеным самоваром в руках и с выражением глубокого удовлетворения на лице. Самовар, о ужас, дымится. Бородатый мужчина ржет, как лошадь. Неужели это продолжение испытания? Вторая часть испытания? Кажется, мужчина-шаман ржет именно надо мной.

Нет. Слава Тенгри, нет. Это, кажется, начинается угощение. Меня приглашают к столу. Русские очень гостеприимный народ. Всегда после испытания дымным взглядом у порога приглашают к столу.

Только теперь, после того, как нас перестали испытывать, я могу разглядеть женщин. Мой взгляд останавливается на женщине, что восседает в глубоком кресле. Точнее, сидит на самом кончике глубокого кресла. Как и другие, она пребывает в экстатическом трансе. Она тоже тяжело дышит сквозь приоткрытые пухлые губы. Она тяжело дышит грудью.

Я знаю, что мне могут свернуть шею за эту дерзость – смотреть, как тяжело дышит чужая женщина. Но другого выбора у меня нет. К вечеру пульсация звезды становится сильнее. У этой женщины коралловые губы и жемчужные зубы. Она дышит в такт пульсации звезды.

Я смотрю, как кто-то, заметив то же самое, что и я, предлагает ей пиалу с чаем. Другой мужчина подает ей ложку. Ага! Значит, эта женщина никому не принадлежит. А может быть, эта женщина – царская особа, а эти мужчины евнухи, и они ей прислуживают?

Но вот они о чем-то разговаривают меж собой, затем громко смеются, искоса поглядывая на меня. Смеются басом. Это вызывает у меня подозрение. Обычно евнухи смеются тонко, как женщины, а не басом. Но в то же время они не отводят глаз от прямого взгляда царской особы. Значит, все-таки евнухи. И тут мой друг вдруг как ужаленный срывается с места, ломает дольку черной пластины и пытается угостить ею царскую особу.

– Привет, Жень! – он протягивает ей дольку на ладони. – Хочешь шоколад?

Я не знаю, что такое шоколад. Не знаю, какого он рода-племени. Может, племени «ат». А может, рода «клад». Но я знаю, что черная пластинка – это не золотая пластинка. Ведь золото не чернеет.

– Когда ты будешь делать свой доклад? – продолжает приставать к женщине Жене мой друг.

Женя морщится при виде шоколада. Мол, потом, потом.

– Мы с тобой будем делать доклад в следующий раз.

Я не знаю, что такое доклад и шоколад. Может, это клад, а может, и оклад. А может, и ат. Я вообще плохо говорю по-русски и запутываюсь, когда слова похожи одно на другое. Но мне кажется, что мой друг ведет себя недостойно по отношению к царской особе.

Но мой друг не может быть евнухом, разве мог бы я сдружиться с евнухом. И хотя у него длинные волосы и тонкий, как волосы, голосок, так проколоться я не мог. Что же, я не отличу мерина от боеспособного коня?..

Ага, – доходит до меня наконец, – все-таки эта женщина Женя никому не принадлежит. И она вовсе не царская особа. Тогда становится понятно, почему все мужчины увиваются вокруг нее.

Но, в следующую секунду решаю для себя я, если эти мужчины еще и не евнухи, они ими скоро будут. Клянусь стягом своего хана.

Резким движением я достаю нож, одновременно нажимая на кнопку. Раздается глухой щелчок выскочившего лезвия. Евнухи, смеющиеся басом, затихают. Я отсекаю от виноградной грозди самую крупную виноградину. Она похожа на изумруд. Ей нужна коралловая оправа. Ей нужно рубиновое обрамление. Ей нужно жемчужное окружение-ожерелье.

Я протягиваю ладонь женщине Жене. Виноград-изумруд на моей ладони. Другую ладонь я подношу к сердцу в знак своего уважения. Я слышу стук. Если сейчас она мне откажет, я не знаю, что с ней сделаю. Я смотрю Жене в глаза. Сердце мое бешено скачет.

Но нет, она берет мою виноградину прямо губами с ладони. Затем перекатывает ее в губах. Ее губы – кораллы. Ее зубы – жемчужное ожерелье. Это должно успокоить мое дыхание… Хоть чуть-чуть…

– Почему у тебя получилось? – спрашивает меня друг, когда мы всей толпой выходим на улицу.

– Что получилось?

– Почему она взяла из твоих рук виноград, а шоколаду отказала? – мой друг запинается.

– Ты что, переживаешь? – ерничаю я.

– Но шоколад же вкуснее…

– А при чем здесь вкус?

– Да, да, – быстро сбивается Димон на философское бормотание, – ты симпатичнее меня, – моему другу свойственно философствовать.

– А при чем здесь вкус? – я талдычу одно, а сам краем глаза слежу за женщиной Женей.

– Что же тогда, черт возьми? Ведь ты ничем не проявил себя. Не пел, не спорил, как я… – продолжает заикаться Димон.

– Все дело в оружии, – говорю я. – У меня в кармане был нож.

– Ну и что?

– Оружие украшает руку. Рука с оружием украшает грудь. Все это украшает подбородок и скулы. Но дело не в красоте, а в глазах. Женщины любят воинов. Женщины любят, когда их могут прокормить и защитить. Потому что женщины любят своих детей. Вот так. Все дело в глазах и в оружии.

Боковым зрением я замечаю, как женщина Женя на остановке быстро говорит шаманам и евнухам «до свидания» и прыгает в захлопывающий двери троллейбус. Я кидаюсь за ней, но поздно. Нет, не поздно! Я хватаю троллейбус под уздцы и со всей силы тяну их к земле. В таком положении троллейбус никуда не пойдет. Троллейбус – он, как конь, но ни один конь не сможет двинуться вперед в таком положении.

Через пару секунд ко мне подлетает водитель. Он замахивается на меня монтажкой. Я спокойно смотрю ему в глаза и прошу пустить меня внутрь машины.

– Ты что, дурак?! – кричит водитель покорной кобылы, замахнувшись на меня железкой, которая напоминает мне что-то среднее между саблей и стрелой.

Это меня смешит, но я сдерживаю себя.

– Нет, я просто хочу есть и пить. Я хочу быть твоим гостем. Я замерз. Я голоден. Я хочу женщину, – говорю я, спокойно глядя водителю в глаза, – и я хочу быть твоим гостем. Только твой конь сможет согреть меня. И прокатить с ветерком. Только он домчит меня до моей женщины. Только он утолит мой голод.

– Почему именно мой? – каждому водителю нравится, когда хвалят его кобылу.

– Потому что у него прекрасный мотор. А внутри него самая красивая женщина. Но он никуда не поедет, если я не окажусь… – здесь я делаю выразительную паузу, – на нем. И в нем. И в ней.

Водитель сдается. Чертыхается и сдается. Но еще долго после того я слышу, как чертыхается и чихает его троллейбус.

– Куда мы поедем? – спрашивает меня женщина Женя.

– Едем ко мне.

– Нет, лучше ко мне. У меня дома никого нет.

Я молча соглашаюсь, и она отворачивается к окну, потому что нам не о чем больше говорить. Конечно, я бы мог кое-что рассказать о моем хане. Но зачем, когда за меня о моем хане шепчут ей звезды? Особенно вон та звезда, размером с фонарное яблоко, пульсация которой усиливается с каждым мигом, пока я обнимаю женщину Женю за талию. Молча…

– Я сейчас приготовлю ужин, а ты пока прими душ, – говорит мне женщина Женя в то время, как она моет руки, а я пытаюсь положить свою руку ей на ягодицу.

– Но я не могу мыться, – тут же возражаю я, – и не буду. Никогда.

– Почему? – удивленно хлопает ресницами женщина Женя.

– Таков закон.

– Что за закон?

– Закон Чингиз-хана – «Яса».

– Какого Чингиз-хана? – еще больше удивляется женщина Женя. – Какая «Яса»?

Я поднимаю руку и нюхаю свою подмышку.

– Вот – чувствуешь горький запах дыма и степи?

– Не выдумывай, – она резко толкает меня в грудь, да так, что я переваливаюсь через ванный борт.

Впервые в жизни женщина толкает меня в грудь. Это так сильно бесит меня, что я уже готов разорвать ее на части. Вцепиться ей в шею волком. Но страх позора быстро сменяется осознанием того, что рядом нет ни других мужчин, ни евнухов, ни баб. И тут же на меня накатывает волна нежности. Столь быстрая метаморфоза чувств необычна. Новизна меня возбуждает.

А женщина Женя, смеясь, открывает оба крана. Холодная и горячая вода захлестывает меня. Одновременно. Разные силы дерутся во мне, и это тоже возбуждает.

– Не волнуйся, я постираю тебе брюки и рубашку, – хохочет она. – К завтрашнему дню они высохнут. Вот твое махровое полотенце.

Ванна оказалась заполненной в считаные минуты. Но за эти минуты целый ураган мыслей окатил меня с головы до ног. Кто я, куда иду, зачем живу? Неужели я предатель? Неужели мой путь – путь шакала, а не волка? Неужели на мне будет клеймо предателя? Которое не смыть – разве что вырвать с корнем, уничтожив весь мой род. И боги рано или поздно с помощью своих ханов вырвут его с корнем. И правильно сделают.

Я не заметил, как Женя плеснула в ванну мыльную пену, и теперь я даже не вижу своих ног и рук. Неужели меня уже четвертовали за предательство?

Да, больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ванне, моих соплеменников подстерегает опасность. Моясь, я вызываю на их головы молнии великого Тенгри. Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу. Ведь я его ордынник и охранник. Я создан для того, чтобы защищать моего великого хана. Драться за него. И воспевать его.

Я представляю, как мой хан сейчас едет по степи, преследуемый батырами, решившими низвергнуть его. Совершенно один в голой степи. А если хан едет по голой степи один, то это предвестие беды. Ведь даже мальчики-сироты на соколиную охоту в степи никогда не выезжают одни.

Кто он? Я не знаю, не могу разобрать. Может быть, Чингиз-хан или Бату-хан, может, Берке-хан или Узбек-хан. Я хочу увидеть прекрасное лицо своего хана. Хочу увидеть на его прекрасном лице улыбку радости за наши победы. Но сейчас я не вижу перед собой ничего. Мои глаза застилает туман.

И какая разница, кто я такой? Какая разница, кто я вообще, если я способен на предательство. Способен свернуть со своей дороги, отклониться от заданной цели. Способен менять направление своей души, как туча на ветру. Какая разница? Если я не вижу улыбки на лице своего хана.

От одних этих мыслей у меня кружится голова, и мне не надо окна, чтобы понять: на улице разразилась гроза. Я слышу, как клокочет ливень, бегущий по трубам за моей спиной-стеной. И за стеной этой крепости.

Я не один год жил в степи, чтобы отличать настоящую воду от зловонной. Даже с закрытыми глазами я вижу сверкание молний.

– Жень! – кричу я в ужасе. Я кричу «Жень», а не «цох» – «женщина». Это уже странно, я зову ее по имени…

Она влетает в ванную со сверкающим взором.

– Гроза, гроза, настоящая гроза! – щебечет она пташкой в восторге. – Самое время писать стихи. Ты пишешь стихи, ты любишь писать стихи? Я обожаю писать стихи.

– Какие стихи! Дай мне скорее, женщина, какое-нибудь оружие, топор или нож побольше, что у вас в доме есть из оружия?! Скорее! Я должен защищать своего хана, я должен быть в эту минуту рядом с ним!

Женя широко раскрывает глаза.

– Скорее же, это же наказание богов, понимаешь? Боги не терпят промедления!

Я почти физически ощущаю опасность, которая угрожает моему хану там, за стеной. За стеной-чертой, которую мне надо перейти, чтобы оказаться рядом с ним. Но я ведь уже предал его!

– Скорее, – ору я на Женю, – ну же, я должен смыть позор своей кровью!

И тут я вспоминаю про нож, как я мог забыть про свой собственный нож! До чего я докатился, как низко пал! Я бы даже мог потерять его и не заметить пропажи. Какой я после этого воин? – меня бьет злость на самого себя.

Женя с широко раскрытыми глазами пятится к двери.

– Вон! – кричу я. – Пошла вон!

Я достаю из кармана своих брюк нож. Раскрываю лезвие и подношу его к вене.

– Нет! – с визгом Женя бросается на меня и выбивает нож.

– Ах ты, сука!

Женя хватает нож и выбегает из ванной.

– Пиши! – кричит она мне. – Пиши, и тогда твоя боль пройдет.

Вот дура. Как может пройти боль предательства?

– А ты попробуй, попробуй писать. Вот увидишь, у тебя получится.

– Что теперь мне писать? – спрашиваю я. – Писать о том, как я предал своего хана, начав мыться? Заклеймить себя и своих потомков на века позором? Рассказать всем о том, как я бросил своего хана одного в степи из-за женщины в тот момент, когда за ним гнались враги? Написать о том, как я поехал за женщиной Женей в то время, когда мой хан находился в смертельной опасности?

– Вот именно, – кричит она, вот дура, а потом открывает дверь и кидает мне блокнот с карандашом, – напиши о том, о чем пишут все: о предательстве и любви, о нежности и смерти.

Она говорит это и не видит: на моих глазах слезы. Она не видит, как плачет мужчина, который не плакал с двух лет.

И тут я слышу голос своего хана, что ревом барса прорывается сквозь толщи стен дождя и кирпича:

 
Если есть в степи еще кто-то, кроме меня, хана,
Если есть в степи кто-то, способный слышать и говорить,
Если есть ты, владеющий пером тростниковым или гусиным,
Напиши, как великий хан жил и был убит.
Напиши, как набросились на него тысячи врагов,
Как пустили они в него тысячи острых стрел и
Как направили они на него тысячи кобылиц быстрокрылых,
Но сражался хан, пока не оставили его силы.
И тогда накинула ночь на хана свое темное покрывало,
Спрятала от вражеских стрел его могучее тело.
Упала перед тысячами врагов ночь ниц,
Умоляя сжалиться, не трогать великого хана.
Но стали кони врагов топтать ночь.
Кони тех трусливых убийц, что боятся собственной тени,
Что при свете дня боятся открыть свои лица…
 

И вот уже не ливень за стеной, а испепеляющая сушь. Я с закрытыми глазами вижу, как прячется мой хан в бамбуковой роще, в тесной-тесной чаще. Там, в темной части моей души. Там, где не проползти, не проскользнуть даже сытому змею. А лишь змею голодному. Там, где бамбук колодками сдавливает шею моему хану, где голод камнем давит ему на живот.

 
Но кто спасет темный лес от львиного зева огня?
Кто спасет чащу от краснокрылого пепельного коня?
Кто спасет хана от врагов, подпаливших бамбуковую рощу,
Что затеяли хитрость и подлость против всесильного и могучего?
Кто, как не вода, сутью своей преданная искренне,
Как не ручей, дающий силы голубыми искрами?
 

И лег хан на дно прозрачной реки Онон, спасаясь от огня и дыма. Луна светила ярко, но еще ярче были факелы искавших хана убийц. Вот один из них уже ступает своим сапогом рядом с лучезарным серебряным лицом хана – отражением серебряной луны, что укрылась за тучей, спрятав свое отражение в воде.

Но недолго луна скрывалась за тучей. И факел врага выхватывает лицо хана из темноты вод подобно огненным вспышкам там, за стеной. Этому человеку, столкнувшемуся с моим ханом взглядом, ничего не стоит убить его из лука. Ведь каждый монгол умеет стрелять сквозь воду в тайменей несмотря на то, что рябая вода преломляет свет и искажает пространство.

И я здесь, лежа на дне ванны в воде, кожей чувствую ту опасность, что грозит моему хану. Ведь стрелы монгола подобны стрелам молнии там, за стеной, они так же остры и быстры.

Мне становится страшно за моего хана. Но я собираю всю волю в кулак, подавляя в себе страх, и враг сам тушуется. Не выдерживает и тушуется, не решаясь убить великого из великих.

– Беги, спасайся, – говорит он хану, – я знаю, ты спасешься.

Он отступает, отпускает с миром моего хана, потому что знает, какое страшное будет ожидать возмездие его и его детей, соверши он это клятвопреступление, это убийство. Он сам боится.

 
Но недолго длится спокойная ночь.
Сменяет ночь день.
И идет жена, Эржен Оэлун, к мужу своему – великому хану.
Просит, подосланная врагами, выйти из укрытия тени,
Чтоб не трогали, не убивали ее…
 

Я пишу все, что вижу. А вижу я, как красавица Эржен Оэлун идет по выжженной роще и зовет своего мужа. Как, запуганная, она плачет от страха, умоляя своего возлюбленного не безумствовать, не упрямствовать, не оказывать бессмысленного сопротивления. Просит его сдаться. Ведь в этом случае ей обещают сохранить жизнь. А ему дух. Обещают убить его, не пролив ни капли крови. Сломать хребет или задушить. Для любого воина это очень важно. Если кровь останется в теле, дух убитого сможет возвратиться к жизни. Если же хоть капля крови соприкоснется с землей, воин на веки вечные потеряет не только плоть, но и дух.

И тут в ванную, босая, шлепая своими пяточками-копытцами, вбегает женщина Женя. Она голая розовой детскостью, как остриженная козочка, и только маленькие рожки грудей пытаются защитить ее от моего всепроникающего взгляда.

Значит, вот кто главная предательница! Значит, она послана мне не случайно, а преднамеренно, как была послана к великому хану его Эржен Оэлун…

Не говоря ни слова, женщина Женя забирается в воду. И вот она уже прижимается ко мне всем своим гибким телом егозы. Ее губы – как редкий горный цветок, который никто, кроме меня, не трогал своими губами. Волосы, заплетенные в косички, как горные ручьи, спадают на пороги плеч. Глаза – голубые ледники с закатившимися за солнце пиками зрачков. Я знаю, что я должен убить ее, но не могу. Не сейчас, не в эту минуту. Не в минуту, когда я нахожусь на вершине блаженства.

Откуда во мне эти чувства? Я знаю, что мой конь никогда не забирался до этого так высоко. Да он и не смог бы. Неужели я слез со своего коня?

Да она же, женщина Женя, она же на мне скачет, – вдруг испугался я, – не я на ней, а она сверху. Она словно переплывает на мне реку рек Итиль, ведь у меня из воды торчит только голова. Да еще, может быть, фитиль от бомбы.

Хуже того, она словно скатывается на мне, как на бурдюке из бычьей кожи с замерзшего холма. По крайней мере, моя елозящая об эмалированную поверхность кожа так чувствует. А я чувствую, что я ее конь, ее преданный раб. А она моя властная госпожа с плеткой. Ее косички – как плетка.

И я понимаю, что мой хан поддается на увещевания своей жены, попадается на хитрость, проявленную предателями. И не потому, что не понимает всей подлости своих врагов, а потому, что очень любит свою Эржен Оэлун, как я сейчас люблю ее, женщину Женю. Он, властелин мира, соглашается на рабство, как я сейчас добровольно соглашаюсь на рабство. Отдает себя в полную власть ненавистных врагов, прося только об одном: сдержать данное обещание, сохранить жизнь его жене.

А что же я? Что я могу поделать? Кажется, ничего. Я тоже люблю женщину, женщину Женю. По крайней мере, сейчас. Иначе откуда во мне вся эта чепуха? Откуда во мне вся эта сентиментальность? Откуда во мне вообще взялись эти прекрасные сравнения? Сравнения с кораллами, жемчугами и изумрудами, а не с мясом. Откуда это преклонение перед безделушками? Неужели меня поглотила ее воздушная, как замок, лоскутная и холодная, как атласное покрывало, культура? Неужели я ей поддался? Восхитился? Начал подражать этой культуре? Отказался от Чингиз-поэзии? Стал подражать своим трусливым, беспомощным, слабовольным врагам? Стал таким же, как они?

Да, меня поглотила ее культура. Прожевала и выплюнула, чего и заслуживает предатель. Меня – последнего аутентичного поэта. Меня, кто привык скакать на мясе, есть мясо, быть в мясе. Мясо – вот наш девиз. Но сейчас я не чувствую себя в мясе. Я в раю. Я нежен. Я сдаюсь на милость врага, осознавая, как я низко пал, как я слаб. И понимая – надо что-то срочно предпринять.

Но что? Что мне делать?! Я хорошо понимаю, что должен найти силы и убить в себе любовь. Ведь любовь – это слабость. Любовь – это явление чуждой культуры. К черту любовь!

Ото всего этого голова начинает набухать, виски пульсировать. Кровь приливает к шее, и я вновь слышу стук и звезду. Что делать? Что делать? – стучит у меня в висках. Ведь вечером я всегда слышу стук и звезду. Вечером стук и звезда яростны до невозможного. И вдруг до меня доходит, что дух моего хана – это теперь и есть стук и звезда. Ведь монголы сдержали слово – сохранили хану дух. И теперь этот дух витает над нами, поэтами действия, поэтами напора, призывая нас к битве.

Не знаю, чувствовали ли вы когда-нибудь великое призвание. Переходили ли вы когда-нибудь порог-черту. Не знаю…

Я выхожу из квартиры Жени, отказавшись от любви и женской ласки.

На улице уже поздняя ночь. Но в подъезде женщины Жени на площадке четвертого этажа в полной темноте собралась группа подростков. Человек пятнадцать-шестнадцать. И один из них – рыжий, будто единственная не вывернутая, не разбитая лампочка, играет на гитаре:

 
Группа крови на рукаве.
Мой порядковый номер на рукаве,
 

– надрывно поет он.

Спотыкаясь о темноту, я прохожу в самый центр и сажусь рядом с играющим парнем, кажется, его я чуть не убил месяц назад. А вон с тем парнем мы дрались на прошлой неделе. Ба, да я многих здесь знаю. Оказывается, это подростки из соседнего района – из Азино. Значит, я забрел, следуя за женщиной Женей, на враждебную территорию. В логово врага.

Значит пришла пора собирать под знамена новые полчища. Пришла пора показать свою силу и волю. Ведь теперь я преемник хана. Я его наследник, раз мне досталась в женщине Жене его жена Эржен Оэлун.

Сейчас, главное, нельзя показывать, что ты боишься. Нельзя показывать свой страх. Ведь это так унизительно – чувствовать себя слабым рядом с сопляками. Чувствовать себя зависимым от них.

К тому же, по закону степи, гостя у походного костра никто не смеет обидеть. Даже враги. Наоборот, все обязаны обогреть, накормить и напоить. А чем рыжая гитара и одинокая голова-лампочка играющего на ней не костер в степи? Так что опасность мне сейчас не грозит. Опасность меня не волнует. И я заслушиваюсь песней…

 
Пожелай мне удачи в бою.
Пожелай мне…
 

Гитара – это стройное тело коня, млеется мне сейчас, а струны – вены на его шее. И конь не случайно так надрывно хрипит. Хрипит долго, и вот наконец-то замолкает.

Я вдруг понимаю, что вот так же сотни лет назад мой хан, окруженный со всех сторон убийцами, перерезал острым ножом шею своему кровному брату, своему верному другу. Чтобы его конь не достался врагу как трофей. Чтобы он не служил предателям символом былой власти хана. И я опять чувствую себя наследником хана.

– Тебе чего? – спрашивает меня прекративший играть на гитаре рыжий парень.

– Я пришел, ведомый звездой, пришел сказать вам, чтобы вы слушали меня, наследника хана, великого поэта Шихи Хутуху.

– Что ты сказал? Повтори! – говорит кто-то из подростков возмущенно.

– Вот наглец, – вторит ему второй. – Мало ему, что он гуляет с нашей Женей!

– Что за хан? – раздается слева. – Никогда не слышал о хане.

– Эко хватил, – свистит кто-то справа, и я чувствую, как сжимается кольцо вокруг меня.

– Бейте его, парни, – говорит рыжий с возмущением. – Бейте его, он лох!

Кольцо вокруг меня смыкается. Кольцо из пятнадцати-шестнадцати возмущенных подростков. Становится темно и страшно…

Они бьют меня за предательство. За то, что я спал с женщиной в то время, как моего хана загнали в ловушку. А я в это время нежился в объятиях женщины. Чистенький. Сытый. Довольный. И я принимаю их месть с благодарностью. И даже не сопротивляюсь, когда меня в лицо пинают пятнадцать подростков, и среди них то и дело мелькает знакомая рожа Димона («Дайте-ка я ударю, пацаны!»). И даже не достаю нож, который спрятался у меня в кармане. И не потому, что бесполезно защищаться.

А потому, что в пылу борьбы я боюсь не прочувствовать до конца, как, навалившись пятнадцатью телами, убивали того, кто пустил меня, как соколенка, с руки, пустил, как острую стрелу из татарского лука, пустил, как золоченые поводья вороного коня, – как убивали моего хана…

Боюсь пропустить тот момент, когда принесут в жертву рыжую верблюдицу-гитару. Боюсь не услышать, как запоют после расправы победные и погребальные песни. Как захлопают в ладони и затопают в экстазе. Как пустят из горла жертвенной верблюдицы-гитары кровь. Как оторвут ей всей пятерней голой руки голову-гриф. Вырвут вместе с жилами-струнами. А потом под всеобщий вопль и визг – рассекут рыжей гитаре-верблюдице грудь и вынут еще горячее, еще пульсирующее сердце…

 
Пожелай мне удачи в бою.
Пожелай мне…
 

Чтобы на следующий год другой мальчишка, еще жеребенок, еще верблюжонок с молоком на губах, пришел на это самое место. И только по ему одному ведомым признакам учуял запах кровавых букв на подъездной стене. Запах кровавых слов с привкусом смерти. И задрал голову в небо, и увидел звезду, и услышал стук.

И понял: этот стук зовет его вверх – к удали. Эта звезда влечет его в небо – к свободе. И, поддаваясь этому зову, он крикнет: «Ура! Руби!» – и пойдет, ощущая простор и бесшабашность в груди, крушить все на своем пути. Крушить этот город с ненавистными заводами и семейными трущобами, что пытается закабалить его. Эти подъездные скрипучие двери и телефонные будки с проводами, что опутывают его по рукам и ногам. Он крикнет: «Ура! Руби эту цивилизацию с ее хозяевами!». Крикнет, зная, что нравится сверкающей звезде – там, в небесах. Что он вместе со звездой. И головокружительное ощущение великого духа переполнит его сердце.