Текст книги "Пять женщин, предавшихся любви"
Автор книги: Ихара Сайкаку
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Семьсот рё, за которые поплатились жизнью
Пословица гласит: «Кто ни о чем не ведает – подобен Будде».
О– Нацу не знала о смерти Сэйдзюро и все волновалась за него, но вот однажды деревенские ребятишки пробежали друг за дружкой мимо дома, распевая: «Раз убили Сэйдзюро -убейте и О-Нацу!…» [23] [23] начало популярной во времена Сайкаку песенки: «Раз убили Сэйдзюро – убейте и О-Нацу! Что ей жить, томясь о нем». Считается, что эта песенка навела Сайкаку на мысль написать новеллу.
[Закрыть].
Услышав эту песенку, О-Нацу встревожилась и обратилась с вопросом к своей кормилице, но та не решилась ответить ей и только заплакала.
Так значит, это правда! И рассудок О-Нацу помутился. Она выбежала из дому, замешалась в толпу ребятишек и первая подхватила: «…Что ей жить, томясь о нем!…»
Жаль было смотреть на нее. Люди всячески утешали ее, пытались остановить, но напрасно.
А потом слезы градом посыпались из ее глаз, но она сейчас же дико захохотала, выкрикивая: «Вон тот прохожий – не Сэйдзюро? Шляпа похожа, совсем похожа… камышовая шляпа его… Я-хан-ха-ха…»
Ее прекрасное лицо исказилось, волосы растрепались. В безумии она отправилась по дороге куда глаза глядят. Раз она зашла в горную деревушку и, застигнутая ночью, уснула прямо под открытым небом. Прислужницы, следовавшие за ней, тоже одна за другой теряли рассудок, в конце концов все они сошли с ума.
Между тем друзья Сэйдзюро решили: пусть останется хоть память о нем.
И вот они смыли кровь с травы к расчистили землю на месте казни, а в знак того, что здесь зарыто его тело, посадили сосну и дуб. И стало известно всем, что это могила Сэйдзюро.
Да, если есть в мире что-либо, достойное жалости, то именно это.
О– Нацу каждую ночь приходила сюда и молилась о душе возлюбленного. Наверное, в это время она видела пред собой Сэйдзюро таким, каким он был прежде. Так шли дни, и вот, когда настал сотый день [24] [24] день поминовения умершего.
[Закрыть], О-Нацу, сидя на покрытой росой могиле, вытащила свой кинжальчик-амулет [25] [25] кинжал, который носят при себе для самозащиты. Имеет также значение амулета.
[Закрыть]… еле-еле удержали ее.
– Теперь это уже бесполезно, – сказали ей те, кто был с ней. – Если хочешь поступить правильно, обрей голову и до конца своих дней молись за ушедшего. Тогда ты вступишь на путь праведный. И мы все тоже дадим обет.
От этих слов душа О-Нацу успокоилась, и она уразумела, чего от нее хотели.
«Что поделаешь, нужно последовать совету»… Она отправилась в храм Сёкакудзи и обратилась там к святому отцу. И в тот же день сменила свое платье шестнадцатилетней на черную одежду монахини.
По утрам она спускалась в долину и носила оттуда воду, а вечером рвала цветы на вершинах гор, чтобы поставить их перед алтарем Будды. Летом, не пропуская ни одной ночи, при светильнике читала сутры [26] [26] буддийские проповеди.
[Закрыть]. Видя это, люди всё больше восхищались ею и наконец стали говорить, что, должно быть, в ней снова явилась в этот мир Тюдзёхимэ [27] [27] Дочь аристократа VIII в., ушедшая в монастырь. По преданию, вышила картину, изображающую превращение Будды, нитками, сделанными из волокон священного цветка – лотоса.
[Закрыть].
Говорят, что даже в Тадзимая при виде ее кельи пробудилась вера, и те семьсот рё были отданы на помин души Сэйдзюро, для совершения полного обряда.
В это время в Камикате сочинили пьесу о Сэйдзюро и О-Нацу и показывали ее везде, так что имена их стали известны по всей стране, до самых глухих деревень.
Так лодка их любви поплыла по новым волнам. А наша жизнь – пена на этих волнах – поистине достойна сожаления.
ПОВЕСТЬ О БОНДАРЕ, ОТКРЫВШЕМ СВОЕ СЕРДЦЕ ЛЮБВИ
Если нужны бочки – покупайте в Тэмме.
Где любовь – там и слезы. Очистка колодца
Человеческой жизни положен предел, любви же нет предела. Был один человек, познавший бренность нашего бытия: он собственноручно изготовлял гробы. Занимался он и бондарством, и день-деньской играли его руки долотом и рубанком, да на короткое мгновение поднимался над крышей дым от сжигаемых стружек.
Перебравшись из Тэммы [28] [28]Тэмма – во времена Сайкаку пригород Нанивы.
[Закрыть], человек этот снял для жилья домик в Наниве [29] [29] Старое название города Осаки.
[Закрыть]. Жена его, как и он, происходила из глухой провинции, но кожа ее, даже на мочках ушей, была белая, что очень редко можно встретить у деревенских женщин, и походка такая, будто ноги ее не касались земли.
Когда исполнилось ей четырнадцать лет, ее семья не смогла уплатить в последний день года денежную треть оброка. Пришлось ей идти служить горничной в барский дом, в городе, и жила она там уже долгое время. Сметливая, она и со старой хозяйкой была почтительна, и молодой умела угодить. Даже младшие слуги не питали к ней неприязни. В конце концов ей доверили ключи от кладовых, и многие думали: «Плохо пошли бы в этом доме дела, не будь здесь О-Сэн…» И все это благодаря ее сообразительности.
Но на путь любви она в то время еще не ступила и – увы! – одиноко коротала ночи. Если, бывало, кто-нибудь дернет ее в шутку за рукав или за подол, она без стеснения поднимает крик, и шутник сам жалеет о своей затее; так что в конце концов всякий боялся и словом с ней перемолвиться.
Подобное поведение осуждают, а неплохо было бы так вести себя дочерям иных людей.
Время года – начало осени, седьмое июля по лунному календарю. В доме готовились к празднику [30] [30] Праздник, связанный с легендой о том, что в этот день, единственный день в году, встречаются Пастух и Ткачиха (звезды Алтаир и Вега), разделенные Млечным Путем.
[Закрыть]: укладывали и перекладывали новые с иголочки платья так, чтобы левая пола находила на правую, как крылья у курицы, и приговаривали: «Эти платья – Ткачихе взаймы»; писали в честь Ткачихи на листьях дерева кадзи известные всем песенки. Собирались праздновать и слуги: каждый позаботился запастись тыквой и хурмой. А жильцы – и те, что снимают комнаты в переулке, и те, что живут на задворках, – пришли по зову камадо [31] [31] староста дома, назначенный гражданскими властями.
[Закрыть] помочь в очистке колодца у хозяина дома.
Когда большая часть грязной воды была вычерпана и пошел чистый песок, подняли со дна кухонный нож с тонким лезвием – из-за его пропажи уже подозревали кого-то, – морскую капусту с воткнутой в листья иглой… чьи бы это могли быть проделки?
Пошарили еще, и вот появились на свет старинные монетки, голая кукла без глаз и без носа, кривая мэнуки [32] [32] узорная заклепка, скрепляющая лезвие ножа с рукояткой. Одновременно является украшением.
[Закрыть], изготовленная на деревенский манер, заплатанный детский нагрудничек… словом, самые разнообразные вещи. Беда, право, с колодцем, который находится за оградой дома, да еще не имеет крышки!
Когда наконец добрались до водоносного слоя, оказалось, что нижний обруч сруба разошелся, потому что выпали давным-давно поставленные заклепки.
Позвали того самого бондаря и велели ему набить новый обруч.
Тут бондарь заметил, что какая-то скрюченная в три погибели бабка запрудила возле колодца воду и в образовавшейся лужице играет с живой ящерицей.
– Что это у тебя? – спросил бондарь.
– Ее только что зачерпнули вместе с водой, – ответила бабка. – Она зовется Хранительницей колодца. А ты и не знал? Ее сажают в бамбуковое коленце и так сжигают. Если посыпать этим пеплом волосы той, что у тебя на сердце, увидишь, как влюбится в тебя! – поучала она, словно все это было истинной правдой.
Эту бабку звали когда-то Госпожой Младенцем с Супружеского пруда; занималась она тем, что устраивала женщинам выкидыши. Когда же за ней стали следить, она бросила свое жестокое ремесло и перебивалась кое-как, перемалывая на ручной мельнице гречневую муку для вермишели. А между тем она не очень прислушивалась к зову храмового колокола в Тэрамати и, храня воспоминания о своем низком ремесле, подумывала вновь заняться им.
Она пустилась было рассказывать бондарю все эти страсти, но тот ее не слушал и все допытывался: как бы сжечь Хранительницу колодца, чтобы она послужила ему в любовных делах.
Тут бабка пожалела его:
– Так кто же она, твоя милая? Я ведь никому не проболтаюсь…
Бондарь, который мог бы забыть о себе, но ни на минуту не забывал о той, что любил, сказал напрямик, постукивая по дну бочки:
– За ней недалеко ходить. Здешняя горничная О-Сэн. Да что там, когда сто раз уже слал ей весточку, а ответа нет!
При этом он чуть не плакал.
Бабка кивнула.
– Хранительница колодца тебе ни к чему. Наведу переправу через Хоригаву [33] [33] Название реки в Осаке.
[Закрыть] и добуду тебе твою милую. Вот и рассею твои думки.
И так она это легко сказала, что бондарь даже растерялся.
– В наше время деньги правят людьми! – сказал он. – Но если тебе нужны деньги – при всем желании ничего не могу сделать. Будь они у меня, разве я поскупился бы? Вот, пожалуй, подарить тебе бумажное платье к Новому году, – узор, как водится, по твоему желанию. К празднику Бон – кусок беленого холста из Нары, так, среднего сорта… я все выложил начистоту и прошу тебя уладить дело.
– У тебя, видно, страсть впереди идет и любовь за собой ведет. Мой интерес – не в деньгах, – сказала старуха. – Как внушить ей любовь – вот в чем штука! За мою долгую жизнь я оказала услуги не одной тысяче людей, и такого случая не было, чтобы я оплошала. Еще до праздника хризантем [34] [34] Праздник Хризантем отмечается 9 сентября по лунному календарю.
[Закрыть] сведу тебя с ней.
Тут бондарь еще больше загорелся, словно костер, в который топлива подбросили.
– Бабуся! Уж дрова-то, чтобы варить чай, всю вашу жизнь будете получать от нас!
Ну не смешно ли? Чуть дело коснется любви – горы наобещают. И это в нашем бренном мире, где человек сегодня жив, а завтра – нет его!
Когда сгущается ночь, являются чудеса. Сначала сломанный обруч – затем танцы
Есть в Тэмме семь чудес. Это касаби – огоньки, что появляются перед храмом Дайкёдзи; безрукий младенец из Симмэй; отпетая грешница из Со-нэдзаки; веревка для висельников из Одиннадцатого квартала; плачущий бонза из Кавасаки; смеющаяся кошка с улицы Икэдамати; обуглившийся ствол дерева с соловьиным гнездом. И все это – проделки старых лис и барсуков.
Но самое страшное, что есть на свете, – это человек, ставший оборотнем и отнимающий у людей жизнь. Да, черна душа человеческая!
Это было в июле, двадцать восьмого дня. Настала глубокая ночь. Уже погасли фонари под карнизами; уже и плясуны, что кричали до хрипоты и плясали напропалую, прощаясь с праздником [35] [35] По-видимому, имеется в виду праздник Бон.
[Закрыть], разошлись по домам. Сон одолел даже собак на перекрестках. И в этот-то час та самая озорная бабка, к которой обратился со своей просьбой бондарь, высмотрела, что в главном флигеле дома, где служила О-Сэн, ворота еще приоткрыты. Она ввалилась в дом, с грохотом задвинула за собой двери да так и растянулась на кухне.
– Сюда! На помощь! Страх-то какой! Воды дайте!
Голос ее прерывался, казалось, вот-вот она испустит дух. Однако, видя, что она еще подавала признаки жизни, стали ее окликать, попытались привести в чувство, и она сразу очнулась.
Все, начиная с жены хозяина и госпожи – старой хозяйки, принялись расспрашивать: что с нею случилось и что так ее напугало? И вот что она рассказала.
– Не пристало мне, старой, разгуливать по ночам, но нынче с вечера не спалось мне, встала я и пошла посмотреть на танцы. Возле дома господина Набэсимы запевали песни, как это делают Донэн и Дзимбэ – те, что в Киото. Исполняли и ямакудоки, и мацудзукуси [36] [36] Названия песен, исполняющихся вместе с танцами во время праздников, в том числе и во время праздника Бон
[Закрыть] – вот и я послушала с удовольствием, а потом пробралась через толпу мужчин вперед и стала смотреть, закрывшись веером. Но людей и в темноте не проведешь – им в старухе мало толку. Уж я надела на белое платье черный пояс и повязала его по-модному, ну хоть бы на смех кто-нибудь увязался! Не зря говорят: женщина в цене – пока молода!
Вспомнила я былое и вот иду домой пригорю-нясь. Совсем уж была близко от ваших ворот, как вдруг догнал меня какой-то мужчина-красавец лет двадцати пяти и стал говорить: «Одолела меня любовь, и теперь мне приходит от нее конец. Еще день-другой осталось мне жить на этом свете – вот как бессердечна горничная О-Сэн! Но мое чувство крепко во мне сидит. Не пройдет и неделя после моей смерти, как я всех в этом доме no-убиваю!»
Так он говорит, а у самого нос вытянут, от лица так и пышет, в глазах огонь. Ни дать ни взять тот… что идет самым первым во время очищения в Сумиёси! [37] [37] Очищение в Сумиёси – церемония, совершаемая в синтоистском храме Сумиёси. Впереди процессии идет кто-либо, представляющий Тэн-гу – мифическое существо, обитающее, по поверью, в горах Японии. Признаки Тэнгу – длинный нос, красное лицо, сверкающие глаза и крылья.
[Закрыть] Жуть меня взяла – ни жива ни мертва стала я… да так без памяти и прибежала к вам.
Когда она замолкла, всем стало страшно, а старая хозяйка со слезами сказала:
– Такая тайная любовь – не редкость на белом свете. А Сэн [38] [38] В имени О-Сэн, как и в других женских именах в Японии, «О» является своего рода вежливой приставкой, которая может быть опущена. Хозяйка, говоря о своей горничной, называет ее просто Сэн.
[Закрыть] все равно пора замуж. Если этот человек может прокормить жену да честен: в азартные игры не играет, за вдовами не бегает – пусть берет ее, ему не лучше, чем ей: ведь и он не ведает, что она за человек.
И после нее никто больше слова не промолвил.
Поистине, для таких проделок надо быть мастерицей в любовных делах!
Уже поздно ночью под руки проводили бабку в ее лачужку. Пока она прикидывала, что бы еще предпринять, в окошко на восточной стороне проник утренний свет, от соседей донеслось постукивание огнива о кремень, заплакал младенец. Бабка, обозлясь, прогнала москитов, забравшихся сквозь дырки в пологе и всю ночь кусавших ее, и той же рукой, которой ловила блоху у себя в юбках, достала с алтаря медяки – купить молодых овощей.
Такова суета житейская… но почему-то и среди такой суеты люди наслаждаются супружеской близостью, и спальные циновки, что с вечера лежали изголовьем на юг, оказываются в беспорядке, несмотря на то что минувшая ночь проходила под знаком Крысы! [39] [39] Знак Крысы – один из знаков старинного циклического времяисчисления. Считается, что дети, зачатые «под знаком Крысы», обладают неверным сердцем. Поэтому обычно в эту ночь супруги избегают близости.
[Закрыть]
Наконец заблестели лучи утреннего солнца. Чуть заметно повеял осенний ветерок. Бабка повязала себе лоб, словно от головной боли, и даже сходила за советом к лекарю. Однако тратиться на лекарство она вовсе не собиралась, поэтому сама наложила в банку целебных трав. И, как раз когда закипал первый отвар, в комнату через черный ход вошла О-Сэн.
– Как здоровье? – приветливо спросила она и, достав из левого рукава обернутый листьями лотоса кусок маринованной дыни, приготовленной так, как это делают в Наре, положила его на вязанку топлива. – Принесу еще и сои, – молвила она и хотела уже удалиться, но бабка, остановив ее, сказала:
– Я тут из-за тебя нежданно-негаданно чуть жизни но лишилась. Своей дочки у меня нет, так вот, когда умру, ты уж отслужи по мне панихиду.
Она достала со дна корзины, плетенной из китайской конопли, пару лиловых замшевых таби [40] [40] носки с отделенным большим пальцем, которые носят в Японии.
[Закрыть] с красными шнурками и заплатанный мешочек для четок. В мешочке лежало разводное письмо – еще тех времен, когда муж разводился с ней. Письмо бабка выбросила, а мешочек и таби подала О-Сэн со словами: «Возьми на память!»
Женское сердце доверчиво. О-Сэн приняла все это за чистую монету и залилась слезами.
– Если есть человек, который вздыхает обо мне, почему же он не попросит тебя, такую опытную в этих делах? – говорила она. – Поведал бы, что у него на уме, и, может быть, все вышло бы к лучшему.
«Вот удобный момент!» – подумала бабка и рассказала О-Сэн всю историю.
– Что уж теперь скрывать? – сказала она. – Проходу не дает мне этот человек своими просьбами, и как мне его жаль – выразить невозможно. Чувства его, видно, глубокие, и, если ты оттолкнешь его, он другую не полюбит.
И так искусно работал ее язычок – ведь она его навострила за долгие годы, – что мысли О-Сэн невольно обратились к этому человеку, и, охваченная любовным смятением, она заявила:
– Сведи меня с ним когда хочешь! Обрадованная бабка тут же закрепила сговор.
– Я уж смекнула, где лучше всего устроить свидание, – шепнула она О-Сэн. – Как пойдешь украдкой в одиннадцатый день августа на богомолье в Исэ [41] [41] У женщин существовал обычай совершать паломничество в Главный храм в Исэ «украдкой», т.е. не испросив позволения у мужа или родителей.
[Закрыть], вот по дороге и заключим условие с ним. Совет да любовь вам на долгие годы! Как познакомишься поближе, он тебе не покажется противным. Мужчина видный…
Так она говорила, чтобы увлечь О-Сэн, и та, еще не увидев суженого, уже влюбилась в него.
– А писать он умеет? Прическу какую носит? Уж не согнута ли у него спина – ведь он ремесленник! Как выйдем, в тот же день к полудню остановимся либо в Морикути, либо в Хиракате, раздобудем футон [42] [42] постельная принадлежность, стеганый тюфяк.
[Закрыть], да и заляжем спать пораньше…
Пока они совещались, перескакивая с одного на другое, послышался голос служанки Кумэ: «О-Сэн-доно [43] [43] Вежливая приставка к имени
[Закрыть]! Тебя зовут!» И О-Сэн убежала, бросив на прощание:
– Значит, в одиннадцатый день!…
Два ловких плута из столицы действуют заодно
Еще с вечера хозяйка наказала:
– Теперь пора цветения асагао [44] [44] «Утренний венчик», вьюнок.
[Закрыть] – лучше всего любоваться ими утром, пока прохладно. Размести сиденья за домом у ограды, постели ковры – те, что с узором из цветов, приготовь рисовые пирожки в коробках. Не забудь зубочистки и чайники с чаем. Помни, что около шести утра будет совершаться омовение! Сделаем прическу мицуори, а накидку достань ту, что с широкими рукавами, на персиковой подкладке… пояс – атласный, мышиного цвета, узорчатый, двойной ширины, с белыми гербами.
Не упустила ничего – ведь придут посмотреть и с соседних улиц. У слуг чтобы не было заплат на одежде. В Тэндзинбаси к младшей сестре к тому часу, когда она обычно встает от сна, велела послать навстречу паланкин.
Все это хозяйка поручила О-Сэн, а сама изволила забраться под просторный полог. И до той минуты, пока она не заснула под звон колокольчиков, что по углам сетки, слуги по очереди махали веерами, навевая на нее прохладу.
Устраивается любование цветами [45] [45] Одна из древних традиции в Японии. Устраивалось также любование осенними листьями клена, первым снегом и т. д.
[Закрыть] в собственном саду, и такая суматоха! Поистине, суетность нынешних женщин безгранична.
А хозяин еще больший мот: что ни день посещает какую-нибудь гетеру – либо Нокадзи из Си-мабары, либо Огино из Симмати.
Заявил, что собирается в Цумуру на поклонение, приказал нести за собой парадную накидку и отбыл, а на самом деле, похоже, отправился развлекаться.
Одиннадцатого августа, еще до рассвета, к упомянутой хитрой бабке тихонько постучали в ставень. «Это я, Сэн!» – послышался шепот, и в комнату упал узелок, наспех перевязанный шнурком.
«Не забыла ли чего-нибудь?» – забеспокоилась бабка и зажгла огонек.
В узелке оказалось пять связок медных денег, по одному моммэ [46] [46] Мера веса, около 4 г.
[Закрыть] каждая, и мелочи примерно на восемнадцать моммэ. Лежало там еще мерки две дробленого рису, сушеная макрель, да в мешок для амулетов были засунуты парные гребни, пестрый какаэоби – пояс с фартуком вместе, темное платье с белыми крапинками, поношенный спальный халат, украшенный традиционным узором, и носки из бумажной материи с прохудившимися пятками. Были там еще соломенные сандалии с распущенными шнурками да камышовая шляпа, из тех, что делают в Каге, с надписью «Тэмма, Хоригава».
«Вот уж лишняя эта надпись», – подумала бабка и осторожно, чтобы не запачкать, принялась было счищать тушь, но тут опять кто-то постучал в ворота, и на этот раз мужской голос произнес: «Бабушка, я пошел вперед!»
Спустя немного явилась и Сэн, дрожа всем телом.
– Выбрала самое удобное время, – сказала она.
Бабка подхватила узелок и быстро повела О-Сэн скрытой от людских глаз тропинкой. Когда тропинка кончилась, она сказала:
– Уж потружусь, провожу тебя до Исэ. Дело благое!
Услышав это, О-Сэн состроила кислую мину.
– При ваших пожилых годах о таком длинном пути и думать страшно! Вы только сведите меня с этим человеком, а сами возвращайтесь от Фусими назад с ночной лодкой.
Ей уже хотелось отделаться от спутницы, в нетерпении она все ускоряла шаг.
Только они подошли к мосту Киёбаси, как навстречу им Кюсити, работник из того же дома, что О-Сэн. Идет узнать о своей очереди на уличное дежурство.
Вот тебе и на! – они замечены… нечаянная помеха любви!
– Я ведь тоже все собирался сходить на богомолье в Исэ. А вот и подходящие попутчики! Давайте я понесу вещи. К счастью, и деньги на дорогу у меня с собой, так что я ни в чем вас не стесню…
Не зря Кюсити так рассыпался: он давно имел виды на О-Сэн.
Бабка изменилась в лице.
– Как люди увидят, что мужчина идет вместе с женщиной, каждый скажет, что это неспроста. Особенно Дайдзингу-сама [47] [47] Богиня Аматэрасу, верховное божество в синтоистском пантеоне. Ей посвящен главный храм в Исэ.
[Закрыть] этого очень не любит. Навидались мы и наслышались о людях, которые таким поведением опозорили себя перед всем светом. Нет, уж ты, сделай милость, не ходи с нами! – сказала она.
– Ты обвиняешь меня в том, чего у меня и в мыслях нет, – возразил Кюсити. – Я никаких видов на О-Сэн-доно не имею, и намерения у меня самые благочестивые. А что касается любви, то «ее и без молитвы боги охраняют»! [48] [48] Слова из старинной песни: «Если в помыслах твоих идешь ты по пути Истины, тогда и без молитвы боги тебя охраняют».
[Закрыть] Нужно быть верным спутником, и тогда небеса будут к тебе милостивы. Так что, если разрешит госпожа О-Сэн, я с вами пойду куда угодно, а на обратном пути побываем в столице, повеселимся денька три-четыре. Кстати, сейчас в Такао время любоваться листьями клена, а в Саге – самый грибной сезон. На улице Кавахарамати есть гостиница, в которой всегда останавливается наш хозяин, но там очень беспокойно. Мы лучше снимем уютное помещеньице у моста Сандзе, с западной стороны, а вас, бабушка, отправим в храм Хонгандзи на богомолье.
И Кюсити увязался следом, уже считая О-Сэн своей. Ну и дал же он маху!
Мало– помалу осеннее солнце склонилось к вершинам гор Ямадзаки, и вот оно уже за стволами сосен, что растут в ряд на плотине реки Едогавы.
Какой– то принаряженный мужчина сидел под ивой с таким видом, словно он кого-то ждет. Подошли поближе, а это -как и было уговорено – бондарь. Бабка глазами дала ему понять, что минута неподходящая, и затем они поднялись на плотину, причем бондарь то уходил вперед, то отставал. Все шло не так, как было задумано!
Улучив случай, бабка заговорила с ним:
– Похоже, что и вы совершаете путешествие в Исэ, да к тому же один. Человек вы, видно, хороший, так не заночуете ли с нами?
Бондарь в свою очередь обрадовался:
– Говорят: «В пути дорог спутник!» [49] [49] Поговорка. В полном виде звучала так: «В пути дорог спутник, в жизни – добрая душа».
[Закрыть] Я в вашем распоряжении.
Однако Кюсити это пришлось совсем не по вкусу.
– Взять невесть кого, да еще женщинам в спутники, – этого я не ожидал! – заявил он.
Бабка, как могла ласково, принялась его уговаривать:
– Всему своя судьба! А у О-Сэн ведь есть такой защитник, как ты. Что же может случиться?
Они вверили себя богу Касиме – покровителю путников, и в тот же день вся компания остановилась на ночлег вместе.
О– Сэн и бондарь искали случая перемолвиться о своих сердечных делах, но Кюсити был настороже. Он раздвинул в помещении все перегородки, а принимая вечернюю ванну, то и дело высовывал голову из бочки с водой, чтобы подсматривать потихоньку.
Когда с заходом солнца отошли ко сну, и тут изголовья всех четверых оказались рядом.
Кюсити, не вставая с постели, протягивает руку и наклоняет глиняный светильник так, чтобы огонек скорее погас; однако бондарь поднимает ставню на окне: «Вот ведь осень, а что за жара!» – и яркий свет полной луны обливает фигуры лежащих.
Стоит О– Сэн притворно захрапеть, как Кюсити придвигается к ней справа. Но бондарь и этого не пропустит, и сразу принимается отбивать веером такт, декламируя монолог одного из братьев Сога [50] [50] Из пьесы знаменитого современника Сайкаку, драматурга Тикамацу, в которой фигурируют феодальные воины братья Сога.
[Закрыть]: «Любовь хитра! И каждый человек…»
Наконец О-Сэн открыла глаза и завела с бабкой ночную беседу:
– Ничего нет ужаснее на свете, чем рожать детей. Давно я об этом думаю и, как только кончится срок моей службы, пойду в послушницы при храме Фудо, что в Китано. Решила стать монахиней…
А бабка, слушая ее, отвечала в полудремоте:
– Пожалуй, это и лучше… ведь в нашей жизни всегда не то сбывается, чего человеку желается!
Тут бабка посмотрела кругом себя и видит, что Кюсити, который вечером улегся с западной стороны, теперь оказался головой к югу. Во время богомолья – и такое безобразие!
А бондарь – ну просто смех! – всего припас: и гвоздичного масла в раковине, и ханагами [51] [51] – листки мягкой бумаги, в Японии их употребляют вместо носовых платков, а также как туалетную бумагу.
[Закрыть], хоть и лежит с лицом невинным, как у младенца.
Так всю ночь напролет они ставили друг другу рогатки в любви, а на следующий день подрядили лошадь от Осака-яма до Оцу и уселись на нее все вчетвером. Ни дать ни взять едет бог – хранитель трех сокровищ Самбокодзин* [52] [52] Игра слов. Самбокодзин – имя божества, сохраняющего «три сокровища» (Будду, его законы и буддийское вероучение). «Самбокодзин» также называют седло, устроенное так, что на нем могут одновременно ехать трое.
[Закрыть]. Со стороны смешно было смотреть, но когда люди не выспались и вдобавок едут не просто так, а с определенной целью, им не до того, как на них посмотрят да что скажут!
Бондарь и Кюсити усадили О-Сэн между собой. Только Кюсити пожмет пальчик на ноге у О-Сэн, бондарь в свою очередь тронет ее за бочок – так, тайком да тишком, заигрывают с ней.
Никто из них не думал по-настоящему о поклонении богам, они не побывали ни в Найгу, ни в Ними, заглянули только в Гэгу [53] [53] названия храмов в Исэ.
[Закрыть], совершили для вида церемонию очищения, купили сколько полагается амулетов и, ни на минуту не спуская глаз друг с друга, без особых происшествий возвратились в Киото.
Едва прибыли в гостиницу, облюбованную Кюсити, как бондарь, прикинув в уме, сколько ему пришлось выложить за других, поблагодарил «за заботы и хлопоты» и расстался с компанией.
Тогда Кюсити решил, что теперь-то уж он полный обладатель О-Сэн, и принялся выискивать и подносить ей различные сувениры.
Чтобы скоротать время до вечера, он отправился навестить приятеля, жившего у проезда Карасумару, а тем временем бабка и О-Сэн поспешно покинули гостиницу – будто бы поклониться богине Киёмидзу-сама.
На улице Гионмати, у лавки поставщика бэнто [54] [54] Еда, которую берут с собой на завтрак или на обед, уходя из дому (обычно в специальных коробках).
[Закрыть], к бамбуковой шторе была прикреплена бумажка с иероглифами «нома» и «нокогири», которые означают, как известно, «бурав» и «пила».
Едва О– Сэн вошла и поднялась в мезонин, как навстречу ей -бондарь. Тут они, по обычаю, обменялись чарками в знак сговора на будущее, а потом бабка спустилась вниз и принялась за чай, да так, словно не могла от него оторваться, и все приговаривала: «Ну и хороша же вода в здешних местах!»
На этом сочли союз заключенным, и бондарь с дневной лодкой вернулся в Осаку. А бабка и О-Сэн возвратились в гостиницу и сразу объявили, что немедленно отправляются домой. Сколько ни удерживал их Кюсити, убеждая, что нужно хоть два-три дня походить по Киото, О-Сэн ему отвечала: «Нет! Нет! Каково будет, если хозяйка подумает, что я загуляла с мужчиной?» И они пустились в обратный путь.
Обратились было к Кюсити с просьбой взять их сверток с вещами. Однако Кюсити свертка не взял, заявив, что болят плечи, и где бы они дальше ни останавливались – перед Дайбуцу и богиней Ина-ри или в Фудзиномори, – каждый рассчитывался уже сам за себя.
