Текст книги "Американочки"

Автор книги: Игорь Куберский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Майк, здесь я. Сейчас выйду.

Я хотел снова закрыться, но дверь во что-то уперлась и, опустив голову, я увидел нагло просунутый в щель ботинок. Этот лишний взгляд стоил мне контроля над ситуацией, потому что Майк рывком распахнул дверь.

– Что вы тут делали?! – обнаружив Габриэлу, бесстрашно пошел он на меня, как полицейский, которого нельзя трогать. У него был взгляд хозяина положения, начальника жизни. – Трахались? Трахались, да?

– Не твое дело, – сказал я.

– Не мое? – вытаращился он и красиво указал мне на дверь. – Вон из моего дома, грязный русский говнюк!

Все мои унижения на этой обетованной земле ударили мне в голову, затмили разум и, не помня себя, я двинул его кулаком в живот.

Он хрюкнул и, скрючившись, рухнул на колени.

Габриэла выбежала.

Я вышел следом. Но не в гостиную, а на кухню – открыл наружную дверь и оказался во дворе. Две собаки с утробным рыком бросились на меня, но одной я удачно попал ногой в морду и она с визгом откатилась, а вторая поджала хвост и заливалась издали истошным плачущим лаем, пока я через какие-то кусты выбирался на улицу. Обернувшись, я увидел в освещенных дверях парадного входа окаменевшую Микаэлу с горящей свечкой в руке.

Я шутовски поклонился ней.

* * *

Ровно через сутки автобус увозил меня из Лос-Анджелоса.

«Петер, через месяц я уезжаю в Орегон. Ты поедешь со мной?» И вот я действительно, сам этому не веря, ехал. Только не в Орегон, а ближе – в Сан-Франциско, где жила дочь Патриции Энни. После Нового года должна была подрулить и Патриция – на своей «хонде» с котами и скарбом, – чтобы уже затем вместе двинуть дальше. Это план не раз обсуждался, Энни о нем знала, и лишь я до вчерашнего вечера не знал, с кем же на самом деле русская интеллигенция. Все решил Майк, согласившийся не заявлять на меня в полицию лишь при условии, что в Эл-Эе и «духу моего не будет».

Как ни странно, но Триша, ведшая переговоры, была на моей стороне, чем меня окончательно добила. Днем я смиренно купил билет за сорок девять долларов, а вечером она отвезла меня в центр города на автобусную станцию. Я сидел, поджав хвост, – а вдруг Майк передумал и ждет меня там в компании двух дюжих полицейских? Господи, пронеси.

Пронесло, хотя я еще целый час до рейса промаялся в бомжатнике зала ожидания, где изо всех щелей смотрела на меня американская нищета, так похожая на российскую, разве что попестрее.

Могучий негр-водитель прокомпостировал мой билет, я сунул сумку в багажный поддон, сел в кресло к окну, и глядя, как автобус выруливает из тесных ему темных улиц, понял, что теперь я бедняк.

Ночь пошла в бессонной маяте, хотя кресло рядом со мной оказалось пусто, а утром вдали, на сиреневом бессолнечном экране неба, как на странице детской книжки, встали небоскребы, обведенные по случаю праздников тысячами лампочек иллюминации.

Сан-Франциско.

Со станции я позвонил Энн – она сказала, что будет в «tan coloured Datsun»*.

*(СНОСКА: «желто-коричневом Датсуне» (англ.).

– Tent covered?** – переспросил я, потный от волнения, что что-нибудь перепутаю.

**(СНОСКА: С брезентовым верхом? (англ.)

«Датсун» оказался затрапезной колымагой с выщипанной обивкой. Энни была в матушку – босиком.

Днем она со смехом передавала Патриции наш разговор, и та на другом конце провода в далеком теперь Лос-Анджелосе радовалась за нас– слава богу, мы приняли друг дружку. Да, возможно. Но не более. В общем, Энн мне не понравилась. Кому нравится бедность. Ей было лет двадцать пять-двадцать восемь – замкнутая, в черно-сером, с мрачноватым взглядом, в котором иногда мелькало что-то затравленное. Ну да, тяжелое детство, насильник отчим по имени Рон Мацушима... Со мной говорила мало и лишь по делу. Даже с Патрицией у нас случалась игра, легкость, свобода – а тут я будто тащил на себе мешок ее молчания. Где-то она училась, но не доучилась по причине хронического отсутствия денег, читала какую-то околофилософскую муйню, лежа днем в одежде под одеялом, изредка пиликала на скрипке. Осколки родительских амбиций... На жизнь зарабатывала на рыболовецком пирсе. Раз в неделю маленький сейнер ее хозяина-итальянца выходил на середину бухты и возвращался с сетью креветок и прочих щиплющихся. Она на берегу сортировала...

Энни занимала две комнаты на втором этаже деревянного дома, очень похожего на тот, где жила Патриция. Когда я попытался отнести стиль постройки к поствикторианскому, она меня поправила:

– No, Edwardian.

Этим тортовым стилем, выжившим в нескольких землетрясениях, было застроено полдеревянного Сан-Франциско.

На этаже, кроме обширной кухни, было еще две комнаты, занятые молодыми жильцами, – Энни же была, так сказать, ответственной съемщицей. По вечерам к ней приходил мексиканец, тихий и скромный юноша, работавший на почте в отделе посылок. Английского он не знал вовсе, и она говорила с ним по-испански.

Мне она выделила свою гостиную – с прекрасным фонарем окна на три стороны света. Впрочем, за окном не было ничего отрадного глазу– мы жили в мексиканском квартале. Спать в гостиной было негде – старый кокетливый диванчик с гнутыми подлокотниками и стонущими пружинами (видимо, с помойки) вмещал меня лишь на две трети. Две ночи я кое-как перемучился, то складываясь в три погибели, то выпрастывая ноги или голову, а на третью перекочевал на пол – благо, у Энни нашелся спальный мешок.

В гостиной стояла елка, а круглый колченогий столик перед окном был по-новогоднему декорирован большой плетеной тарелкой, полной крупных мандаринов с необрезанными зелеными черенками. Каждый день я потихоньку уменьшал их количество, стараясь расположить оставшиеся пошире. Питался я, естественно, за свой счет. Выходило – на пять долларов в день. Однако большой общий холодильник был забит до отказа, и я пощипывал тут и там, добавляя к ежедневному рациону еще доллара на два. Хуже с метро – проезд в одну сторону стоил доллар.

Сосед за стеной оказался гомиком, другой – рок-гитаристом, временно не у дел. Гомик был похож на банковского служащего, ходил мимо на цыпочках с загадочной улыбкой, гитарист, вежливый парнишка, спрашивал о судьбе рока в России. Гикнулся – отвечал я.

В Сан-Франциско было холодно – утром лужи были покрыты льдом, днем термометр показывал градусов сорок пять по Фаренгейту, то бишь, около семи.

Если у Патриции я мерз, то здесь стал просто околевать и под Новый год уже кашлял, как туберкулезник. По этой причине на Новый год я остался дома, хотя Энни со своим мексиканцем звала меня на пирс номер шесть, где в каюте сейнера собирались ее друзья. В тот день голос у меня совсем пропал и я сипел почище Фрэнка.

Как там они?

* * *

Утром первого числа позвонила Патриция – сказала, что еще так и не собрала вещи, да и тормоза у машины барахлят.

– Ведь ты побудешь там еще недельку, Петер?

Я просипел – о’кей.

Даже не спросила, что с моим голосом. Похоже, я уже всех достал.

В большом дешевом универмаге «Вулворт» я купил себя за три доллара шерстяную вязаную шапку, какие здесь носили только негры, и по ночам натягивал ее себя на голову до глаз. Делать мне было абсолютно нечего, и я каждый день, как на работу, отправлялся в город. Просто так, чтобы ходить, а не мерзнуть. Я исходил его весь. А если было далеко, то садился на автобус. Все-таки немного дешевле, чем метро.

Патриция дала мне телефон Ширли Русако, но, несмотря на всю свою радость по поводу моего приезда в Сан-Франциско, детская писательница не выразила ни малейшего желания со мной встретиться. Оказывается, у нее ремонт. Прямо, эпидемия какая-то. Впрочем, я знал, что так и будет, – еще в Лосево, когда однажды заскочил в смердящую лагерную уборную на одно очко, где задастая Ширли не закрылась по незнанию. Кукарекнув, она в ужасе спрыгнула с насеста и, помню, еще тогда я подумал, что этот конфуз выйдет мне боком.

Я ходил в своем длинном кожаном турецком пальто, наконец-то пригодившемся, и считал, что надежно закамуфлирован в разномастной толпе, однако в каком-то магазинчике вдруг услышал в свою спину от хозяина-продавца тихое, насмешливо-ядовитое, с хорватским акцентом: «Кей-Джи-Би? Давай-давай». Я сделал вид, что это не ко мне.

Почти каждый день я слышал на улицах русскую речь, но она скорее вызывала у меня протест и ревность собственника – какие еще тут хрен с редькой лезут на мою территорию. Хотя было совершенно очевидно, что они живут здесь, и довольно давно. Однажды в скверике за станцией метро Сивик Сентр я попал на сбор русско-еврейской общины по неизвестному поводу – как если бы оказался в вяловатой толпе на Дворцовой площади на презентации какой-нибудь там «Гербалайф». Между родителями бегали дети – резвились, те делали им замечания. Ни одного английского слова. Не попроситься ли мне здесь на работу, подумал я. Не попросился.

Возле той же станции метро в щели, где можно было купить дешевую пиццу, всегда стояла очередь, а у входа в большой универмаг каждый день сидели четыре негра, колотя в большие стеклянные бачки из-под воды. Что-то им перепадало от прохожих. Во всяком случае, это был заработок.

Деньги мои, несмотря на страшную экономию, убывали как из незавернутого крана.

На улицах тут и там попадались живые манекены. Стоит человек на тумбочке в дурацкой позе выключенной куклы, затем включается – делает несколько механических движений и снова замирает. Как ни странно, эти тоже что-то наскребали на хлеб. Американцы любят механических дуриков. Один из таких манекенов был явно русский парень, забредший в Америку ради приключений на свою задницу. Он встретился со мной взглядом и тоже меня вычислил. По этой причине я молча пошел дальше, а он остался на своем ящике из-под бутылок. Работал он хуже других. Несколько раз на главной улице мне попадалась грустная девица, сидевшая у стены на тротуаре, – студентка с виду. «Ищу работу» – было написано на картонке перед ней. Хотелось к ней подойти, тем более, что она меня заметила, но я не подошел – лишние расходы...

На смотровой площадке Телеграфного холма познакомился с белесым, как мышь в муке, художником из Ирландии – продавал туристам свои виды Сан-Франциско. Болтался здесь уже пятнадцать лет – в Ирландии нет заработков. Он охотно дал мне свой адрес, узнав что я из Питера, хотя в России никогда не был – что ж, будет где переночевать, если я уйду от Энн. Да, я уже подумывал уйти. Идея двигаться с Патрицией дальше на Север была, конечно, чистым безумием. Помню наши с ней поиски объявлений в газетах о продаже недвижимости в Орегоне. Одно подошло – то ли дом, то ли хлев. Стоил как раз 12 тысяч накопленных ею долларов. Зачем мне в Орегон – там лежит снег и, серый, падает целый день с неба на мои мечты и надежды. Протекает наша соломенная крыша, а в щели дует безденежьем и безнадегой... Патриция прядет свою пряжу, а я ловлю неводом кильку. Разбитое корыто «хонды» унесли муравьи.

Продрогнув, я заходил погреться в роскошные универмаги – от дешевых они отличались тем, как на тебя смотрели продавцы. В дешевых ты был дерьмом, а в дорогих тебе все же улыбались, как джентльмену – на всякий случай. Сам видел, как небритые бомжовского вида огузки влезают в роскошные автомашины. Я отвечал улыбкой на улыбку, стремительно проходя дальше, будто мне в другой отдел, будто я знаю, что именно мне нужно. По большому счету я все это плебейски ненавидел – этот шмоточно-бытовой бомонд, который я НИКОГДА НЕ СМОГУ СЕБЕ ПОЗВОЛИТЬ. Да я теперь и был плебеем.

Патрицию весьма огорчило негостеприимство Ширли, и она продиктовала мне телефон Лидии Гуди, хозяйки бюро по обучению иностранным языкам, в том числе и русскому. Та была из России – пензенская, но вот тоже приехала, зацепилась, вышла замуж, открыла свое дело.

Не то, что ты, Петер, улышалось мне.

– Только она такая смешная. Потом мне расскажешь...

Я, конечно, позвонил, сослался на Патрицию.

– Что ж, приезжайте, – без энтузиазма ответила Лидия, переходя на русский язык, как на постные щи, – и назвала адрес своей конторы, между прочим в самом центре Сан-Франциско, на Монтгомери-стрит. Голос у нее был нагловатый. Дескать, шатаются тут всякие.

В тот день у меня была температура, но поскольку я ее не мерял, то мог считать себя здоровым. Даже вроде кашлял меньше – больно уж много значила теперь для меня такая встреча.

В назначенный час я добрался до Монтгомери-стрит, вошел в солидный вестибюль административного здания, занятого разными конторами, поднялся в солидном лифте на восьмой этаж. Тяжелые деревянные двери, широкие коридоры, высокие потолки, мало света – стиль пятидесятых годов.

Лидия Гуди показалась мне поначалу хабалкой, но сердце у нее оказалось доброе, бабье. Все пыталась мне доказать, что Питерский университет – это говно, вот у них в Пензенском педагогическом... Посмеялась над моим английским, хотя сама говорила с ужасным акцентом. Притом была страшна, как смертный грех. Носатая, с пучком пакли вместо волос. Но разворотистая.

Что ж, гордись своими дочерями, Россия.

Впрочем, начинала с продажи фиалок на перекрестке. Подумаешь, журналист. Кому ты тут нужен, а цветы всем нужны. Встань и продавай. Могу дать тебе стартовый капитал – сто долларов. Вернешь через две недели. Видимо, очень хотелось ей, чтобы я прошел теми же кругами унижения. Я же понимал – встань я с цветами и больше не поднимусь. Надо было стартовать со своего уровня или не стартовать вовсе.

Оскорбилась, что не хочу быть черненьким, но тут же бросила передо мной, беленьким, газетную заметку:

– Вот. Нам позвонили из рекламного агентства, попросили перевести.

Я прочел – гастроли Русского балета из Тьмутаракани.

– Двадцать долларов, – сказала она, правильно поняв мой взгляд.

Я сел в уголке, вынул карманный словарик и стал переводить.

Заметила словарик, насмешливо хмыкнула, но промолчала. Это было вроде экзамена. Что же я могу? Я, скажем, могу здесь преподавать русский для иностранцев. «Жарко, хочу пить, ничего не получается, вперед, назад, здорово, молодец!» Да, лучше для иностранок, по собственной оригинальной методике.

С час, обливаясь потом и утираясь мокрым носовым платком, я мурыжил эту заметку – наконец молча отдал.

– Долго, – пробежав глазами, сказал Лидия. Но одобрила, вынув из ящика стола двадцатидолларовую бумажку. Целый капитал! За час работы. Как в лучших домах Калифорнии. Я тут же полюбил Лидию Гуди. Никто еще мне здесь таких денег не давал, хотя я не раз трудился в поте лица.

По поводу дальнейшего она пока ничего определенного сказать не могла.

– Не знаю, – пожала плечом, – пока я сама преподаю русский. И потом у нас еще есть один московский поэт.

Какой еще к черту поэт?! Задушу собственными руками.

– Вообще мы все время расширяемся, – продолжала она, что-то прикидывая, – спрос большой. Но не так на русский, как на французский, испанский... У нас даже японец преподает. Как раз сейчас идут занятия – в трех аудиториях. Скоро закончатся, – посмотрела она на часы. – Могу познакомить тебя с кем-нибудь из изучающих русский. Погуляйте – поболтайте. Им нужна практика... – Видимо, я ее устраивал по каким-то причинам. Может быть – из-за дешевизны.

Так в моей записной книжке появилось два драгоценных телефона: Кристины, которую я тут же перекрестил в Кристину-2, и Джанет.

Кристина-2 была сухощавой бледнолицей женщиной лет тридцати пяти, сразу спокойно примерившей меня внимательным взглядом для своей одинокой постели, а Джанет, веселое цветущее создание с мощными бедрами и узкой талией, просто обрадовалась возможности бесплатно продолжить столь полюбившийся ей русский. Торговая фирма, в которой она работала, планировала выйти на российский рынок. Как все иногда замечательно сходится! Я сказал, что за всю Россию не отвечу, но про питерскую торговлю кое-что могу сообщить – все-таки занимался не какой-то там культурой-мультурой, а социальной сферой.

Да, вот таким макаром. Еще час назад я был никто, вошь в безопорном прыжке, а теперь вот советник по торговым связям, кандидат в «пырпырдаватьелы рьюсскхава йазыкха».

С двадцатью долларами в кармане я добрался до пирсов, купил себе за три с половиной доллара булочку с креветками в майонезе и впился в нее зубами – никакой ужин со свечами не мог идти в сравнение с этим.

На следующий вечер мы сидели с Джанет в баре выбранного ею итальянского ресторанчика – пили горячее кьянти. Веселый бармен, типичный итальянский мафиозо, заверил, что оно поможет моему горлу. Джанет ему нравилась, и он охотно откликался на каждое ее пожелание, мне же как бы завидовал, восхищенно покачивая головой, – ох, уж эти русские ухари... Народу было полно, дым стоял коромыслом, слышалась разноязыкая речь, и я подумал – вот так буду жить. На таком вот уровне. НЕ НИЖЕ...

Называется – НИША.

Потом Джанет довезла меня на своей скромной, но очень целенькой, машинке до квартиры, которую снимала напополам с кем-то, где мы и продолжили нашу полуинтеллектуальную беседу на разные темы. Я был раскован, но корректен – боялся спугнуть девочку. Мы сидели на полу в салоне, который был одновременно кухонькой, и болтали, потягивая купленное там же, в ресторанчике, винишко. Телевизор был включен и помогал нам исподволь раскручивать наш собственный сюжет. Попытка перейти на русский успеха на имела – оказывается, Джанет занималась всего две недели. Что ж, это даже хорошо.

Тем временем, Джанет – в голубых джинсах, узком свитерке, прилегла на бочок, будто позируя мне, оперлась на локоть, положила аккуратно ноги, коленка на коленку, явив свой роскошный, как у бокала, переход от узкого к широкому... Словно говорила – смотри, какая я красивая да ладная.

Теперь было можно – и я потянулся к ней.

Потом мы перебрались в ее огромную, как у всех американцев, постель. Мощный приветливый портал ее зада предварял вход в узкую молодую гладкую щелку.

– Мне хорошо с тобой, Питер.

– И мне с тобой, Джанет.

– Как будет по-русски «я хочу тебя»?

– Так и будет.

Утром я вышел на ее балкончик и ахнул. В распадке между домами, отороченными снизу порыжелой листвой стартовала в небо Трансамериканская пирамида, самый высокий небоскреб Сан-Франциско. Как же это я его раньше не замечал?!

Мы скатились с крутой нашей улочки и по случаю воскресенья перемахнули по знаменитому мосту Золотые ворота, который был на самом деле ржаво-красным, на ту сторону бухты в Марин-Каунти, и оттуда я увидел Сан-Франциско, далекий, белый, прекрасный, как из Диснейленда. Трудно было поверить, что еще позавчера я загибался в нем.

Вернувшись, мы отправились в высотный отель «Марриотт» и там, сидя в кафе на пятьдесят восьмом этаже, я увидел внизу этот чудо-город, открывший наконец мне свои объятья. Вечером Джанет познакомила меня со своим соседом, симпатягой Ником, который был во всех отношениях лучше и удачливей меня, так что оставалось загадкой, почему моя новая подружка спит не с ним, а со мной. Некоторый новоприобретенный опыт подталкивал меня к мысли, что здесь, в Америке, прослеживается как бы дефицит мужского начала. Я ничуть не сомневался в том, что оно есть, но, похоже, его часто расходовали по другому адресу и весьма экономно. В связи с чем тысячи рассерженных американок выражали свое «фэ!»

Так что мои упования сохраняли под собой почву. Вот, скажем, Джанет, – почему бы ей не полюбить меня? Правда, неизвестно, во что превратится через лет двадцать ее большой красивый молодой зад, ну да зачем так далеко заглядывать.

Короче, я сделал выбор.

В понедельник Джанет с утра поехала на работу, подкинув меня к ближайшему метро. Вечером я должен был ей позвонить.

Энни, как почти всегда, была дома – посмотрела на меня не более внимательно, чем обычно. Ничего не спросила. Впрочем, я ее предупреждал, что дома меня не будет. В квартире по причине экономии электричества было как в холодильнике, так что я снова закашлял. Пора отсюда перебираться. Я на всякий случай подтянул свои вещички поближе к сумке. Достал со дна ракетку. Ник говорил, что можно поиграть бесплатно где-то в зале у одного его знакомого. Вечером я позвонил, и Ник мне ответил, что Джанет еще не пришла. Не было ее и в первом часу ночи. Потом вместо Ника я услышал голос Джанет, но это был автоответчик. Я бодро передал, что люблю, скучаю, целую. Мягко пожурил за отсутствие.

История повторилась и на следующий день – Джанет не было.

– С ней хоть все в порядке, ты ее видел? – спросил я Ника.

– Да, с ней все о’кей, – невозмутимо отвечал Ник, похоже, не участвовавший в заговоре.

И только заполночь я напоролся на живой веселый голос Джанет.

– Где же ты была? – нежно укоряя, забормотал я. – Я так соскучился...

– Это ты Питер? – протянула она смущенно и повторила, почти пропела в два слога удаляющееся «Пи-тер», – словно прощалась со мной, после чего в трубке раздались гудки, а потом включался лишь автоответчик.

Что ж, на нет и суда нет, Джанет. Но все-таки жаль, что ты пока не понимаешь великого и могучего русского языка.

Ночью в гостиную из комнаты гомика открылась всегда запертая дверь, и я слышал, как он босиком протопал мимо за своим телевизором, оставленным здесь по случаю моего отсутствия. Из его постели раздавался капризный голос другана. Окно, освещенное ночным фонарем, искрилось инеем, и я забился с головой в лыжной шапочке в спальный мешок, но все равно закоченел на полу и утром снова кашлял, как припадочный.

После кофе с молоком немного отошло, и я набрал номер телефона Крис-2. К счастью, застал.

Болею вот, потому и не звонил. Таблетки пью. (Таблетки мне покупала коварная Джанет. Четыре с половиной доллара, двойной креветочный гамбургер).

Какие еще таблетки? Надо греться, греться, греться. Приезжайте ко мне в отель – я вас мигом вылечу.

И проглочу – услышалось мне.

Оказалось, что работает в сауне при гостинице. Массаж и прочее программное обеспечение.

– Из массажей я предпочитаю эротический, – позволил я себе смелую шутку, как настоящий баловень прессы, приехавший оттянуться в Калифорнии, питерская штучка...

– Сначала вас надо вылечить, – ответила Крис-2, не желая обсуждать вопросы эроса с человеком, у которого фарингит в запущенной форме.

Я оделся и – ноги в руки – помчался, то бишь поехал на метро – доллар в один конец – на какую-то там стрит почти в самом в центре. Направо, прямо, снова направо, а потом наискосок.

В другой раз ни за что бы не нашел, а тут ноги сами принесли.

В сауне солидной гостиницы звучала тихая солидная музыка, парнишка-негр разносил большие белые махровые полотенца, насвистывая адажио из Лебединого озера.

– Мистер любит Чайковского? – спросил я его.

– Нет, сэр, но выбирать не приходится.

Крис-2 появлялась и исчезала, обслуживая невидимых клиентов. Белая футболка под лямками черного трико, как для занятий аэробикой, светлые негустые волосы до плеч под ленточкой, чтобы не падали на бледное лицо, слегка попорченное на скулах в прыщавую подростковую пору. В целом – вполне. Гибкая, прямая, плечи откинуты, как бы бывшая спортсменка – сядет на шпагат как нечего делать. Открыла мне горячую кабинку. Я разделся, взял полотенце, закрылся, напустил пара, и дышал, дышал, в солидном одиночестве – почище, чем мой бывший кореш Фрэнк.

Действительно полегчало.

Крис-2 сегодня работала допоздна, сказала, что ждать ее не имеет смысла, – договорились, что сегодня я как-нибудь перемогусь, а утром мы встретимся, вместе позавтракаем и так далее... Спросила, где я живу и у кого. На прощание еще раз внимательно ощупала меня взглядом насчет «так далее». Вела себя сдержанно, почти официально, но видно было, что удовлетворена знакомством. Ввиду новых перспектив и нагрузок я съездил на рыболовецкий причал, позволив себе булочку с креветками, посмотрел на старого бомжовского вида морского льва, ошивавшегося среди суденышек. Вынырнув, он принимался орать, как оглашенный, требуя от зевак лакомства. Ему что-то бросали. Да, помереть здесь не дадут.

И снова утро – свежее, солнечное, с легким морозцем. На освещенных углах толкутся бездомные, пытаясь ухватить толику нисходящего небесного тепла, слава Богу, ночь миновала, все живы, хоть и больны. Я же – почти здоров. Иду себе легкой походкой, откидывая коленями длинные кожаные полы пальто, как жесткий панцирь, чтобы выпростать из-под него свои легкие гибкие, прозрачные крылья, оттолкнуться и взлететь. Крис-2 – тоже в длинном, черном, кожаном. Таких вот два жука. Встречаемся на углу, улыбаемся друг другу, идем вместе. Слева от нас вдали парадно надул щеки помпезный Сити-Холл, что-то вроде гибрида Казанского собора с Русским музеем, рядом на воскресном толчке – импровизированный рынок, тоже совсем как у нас, и от всего этого на душе как-то понятней и спокойней.

Завтракаем однако в сомнительной забегаловке, открывающейся, видно, только по воскресным дням, поскольку в остальные дни тут какая-то контора. Оладьи, еще раз оладьи, варенье, чай. Я предполагаю, что Крис хочет уложиться в небольшую сумму – предупредила, что это она меня пригласила – но получается не очень-то дешево– восемнадцать долларов. Денег своей новой подруги мне жаль не меньше, чем своих. Ну да ладно.

И снова Лебединое озеро, парнишка-негр, махровые полотенца, пар, кашель. Крис-2 исчезает и появляется, словно проверяя мое наличие. Я в наличии, но уже упарился, и меня начинает подташнивать от Чайковского. Договариваемся, что к шести я буду как штык. А пока я всего лишь перочинный ножик, складывающийся от кашля.

Шатаюсь по городу, забредаю в Голден-Гейт-парк, сдуру пью чай из ромашки в японском чайном садике, где все гораздо дороже, брожу по пустынным аллеям среди красивых мощных пихт, сосен и кедров, вспоминая бердяевское замечание, что у нас в России даже природа бабья, и что-то мне совершенно не хочется возвращаться в парной подвал к Крис-2. Эдак в одно прекрасное утро я в синей униформе напару с негром буду разносить полотенца надменным обитателям пятизвездочного отеля или массировать их холеные туши. Насвистывая Чайковского, за неимением выбора. Нет выбор – всегда за мной.

Сижу в парке на скамье. Негр убирает мусор – листья, банки, бумажки. Он убирает, а я сижу. Все-таки есть между нами разница.

Какой-то маленький белый шарик скатывается с придорожного холма к моим ногам. Я поднимаю его тяжелый, резной скелетик. От гольфа, что ли? Словно подтверждая мою догадку, наверху возникает игрок в белой шапочке, увидев меня, улыбается, просит бросить ему эту штуковину. Я размахнулся – она красиво полетела в его сторону. Возможно, даже попала в лунку. Мне показалось, что когда-то давно я уже видел такой сон. Все было точно так же – деревья, холм, человек, ажурный шарик, и я внизу. Я попытался вспомнить, что было во сне дальше. Но во сне ты всегда посредине сюжета. Что до и после – это уже не сон. Но я и так уже знал, что дальше. Надо возвращаться. Нет, не в Россию. Она и так маячила за спиной, как брошенная жена, готовая все простить. Надо было возвращаться в Лос-Анджелос.

Я так и не зашел к Крис-2, а поехал прямо домой. И вовремя. Оказалось, звонила Патриция. Она не приедет. Более того, в ближайшие три-четыре месяца она вообще никуда не поедет.

– Почему? – изумился я, чувствуя огромное непонятное облегчение, будто впереди был выход из лабиринта.

– Мама сломала ногу, – мрачно сказала Энни. – На ровном месте. Из машины вылезала. Это только она могла.

Энни ходила предо мной взад-вперед, суровая, кутаясь в темный платок.

– Тогда я возвращаюсь, – решительно сказал я. – Ей нужно помочь.

– Давай, – сказала Энни, странно посмотрев на меня, будто знала еще что-то. Кстати, пока единственный человек, которому я, похоже, не был в тягость. Не раз слышал от нее: «Хочешь – живи здесь». Она не участвовала в моей жизни, но все же я время от времени ловил на себе ее сторонний вопрошающий взгляд – дескать, справляюсь ли.

Энни, Энни, прости меня. Ты думаешь, я не понимаю, что я сукин сын, кот без сапог, свинья без ермолки? Все я понимаю. Но меня заклинило, Энни, чувства мои заклинило, и я, как отмороженный, бегу-бегу-бегу...

С ее разрешения – дорого все-таки – я позвонил Патриции.

– Конечно, приезжай, Петер, – каким-то беззащитным голосом сказала Патриция. – Только есть одна проблема – у меня негде жить. Я больше не снимаю студию.

Я понял, почему она сломала ногу. Как же и ей не хотелось ехать со мной в Орегон. Знала, что я ей ничего не принесу в неводе, кроме выцветших кальсон какого-нибудь там папаши Тхе, приплывших из Китая.

– И как теперь? – сказал я упавшим голосом.

– Ничего, ты можешь пока пожить у Стефани. Она не возражает...

– Стефани? – переспросил я. – Я ее знаю?

– Помнишь, англичанка. Она еще хотела с тобой познакомиться. Запиши телефон. Она говорила, что может тебя встретить.

Энни отыскала в зеленых страницах Сан-Франциско уже известную мне автобусную компанию «Грейхаунд», заказала билет, и я, набрав в легкие воздуху, позвонил в Лос-Анджелос неизвестной мне благодетельнице.

У Стефани был приветливый голос и – Боже! – такой понятный, как в учебнике, английский, что у меня слезы навернулись на глаза. После этого жвачно-квакающего американского диалекта, лишь по недоразумению называемого английским языком, я слышал речь чистую и прозрачную, как родник. Я вдруг ощутил себя европейцем, носителем одной, общей, великой культуры – Шекспир-Рембрандт-Достоевский. Господи, ты опять протянул мне свою щедрую длань. Прости, что я пока не молюсь.

И вот рано поутру я ехал в обратном направлении и теперь, на свету, мог хорошенько разглядеть окрестности – впрочем, вид был один и тот же: слева вдали горы, пустынная земля, изредка изумрудная полоска чего-то недавно высаженного, да сами фермерские ранчо – дом, добротный сарай, пара автомобилей, трактор и еще какая-нибудь пристройка для сельхозпереработки. Была бы осень – нанялся бы сезонным рабочим, все лучше, чем фиалки на перекрестке.

Где-то справа, в непосещенном заповеднике остались позади знаменитые секвойи – стометровые старушки, пережившие свое детство еще до рождения Христа. Где-то на Биг-Суре истаял вдали домишко патриарха американского эрочтива Генри Миллера. Теперь там селятся благодарные сексуальные меньшинства, явно по недоразумению принявшие его за своего.

Прощай Сан-Франциско. Прости меня, Крис-2, мне бы не понравились твои усталые, в креме, пальцы. Будь ты богатой, я бы восхищался ими, каждому я дал бы имя и поутру лобызал бы их вместе и поврозь...

Размышляя о будущем, я понял одно – надо отбросить идею запудрить кому-нибудь мозги через чресла. Мозги отдельно – чресла отдельно. Американские чресла работают автономно. Вспомним того же старикана Миллера. К тому же, он путался в основном с потаскушками, что, так сказать, организационно, с точки зрения мужской предприимчивости не стоило никакого труда.