Текст книги "Братья"

Автор книги: Игорь Востряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Кораблева А.Ф. 14 мая 2004 года».

Когда за стажерками и инспекторшей захлопнулась дверь, Владик бросился к матери:

– Мамка, милая, не отдавай меня в детдом! Я тебе что хошь буду делать! Полы мыть, обеды варить, белье стирать, только не отдавай!

– Дурак ты, Владька, – отстраняясь от него, сказала мать, – тебе же там хорошо будет. И сыт, и пьян, и нос в табаке! Чего же еще? На всем готовеньком! Мне бы такую жизнь! Да еще неизвестно, что комиссия решит. Может, и не возьмут тебя в детдом, скажут, рылом Владька Кораблев не вышел, чтобы на все готовенькое его брать.

– Дура! – иступленно закричал Владик. – Дура! Дура!

Он еще что-то кричал матери, а мать кричала ему, пока он наконец не успокоился.

«Еще неизвестно, что решит комиссия!» – засыпая своем продавленном диване, с надеждой думал Владик.

И всю ночь ему снилась комиссия, которая никак не могла решить, отправлять его в детский дом или не отправлять, так как мать съездила лопатой только по одному боку, а нужно было съездить по обоим или, в крайнем случае, по голове. Тогда бы…

Под утро Владика разбудил быстрый шепот матери. Было темно и глаза слипались от сладкой утренней дремы. То проваливаясь в сон, то выплывая на поверхность, Владик с трудом добирался до смысла разговора, который довелось ему услышать.

– Ничего у меня, Володька, нет, – лихорадочно шептала мать, – ничего не осталось: ни веры, ни надежды, ни души. Душу мне водка подлючая высосала, а без души и человека нет. Так, оболочка одна вонючая болтается. Вот я и думаю иногда, Володька, когда тверезая бываю, как мне душу вернуть? Ведь люди вокруг нас с тобой счастливые ходят, значит верят, значит любят, надеются на что-то? Ты-то сам во что веришь, Володька?

– Тьфу ты, мать твою! – выругался Филин. – Какого черта кисель развела? Начистить бы тебе, Анка, мурло по такому случаю, да неохота!

– Не понимаешь ты меня, Володька, – печально вздохнула мать, – а человеку без веры нельзя. Без веры да без надежды. Это я только сейчас понимать стала, когда ничего у меня не осталось и вернуть не вернешь.

– Отстань! – добродушно огрызнулся Филин. – Спать до смерти охота! – он широко и сладко зевнул, заерзал, поудобнее устраиваясь на постели. Мать затихла, а Владик долго еще лежал, прислушиваясь к утренним шорохам, и не заметил, как снова уснул.

Тот вечер они коротали вдвоем с Филином. Мать работала во вторую смену. Вдруг кто-то осторожно стукнул в окно. Филин встал и быстро вышел из комнаты. Владик постоял у окна, вглядываясь в темноту, но ничего не увидел. В темных, почти черных стеклах отражалась почти вся комната. С ленивым любопытством он стал рассматривать ее. Вот кровать, стол, стулья. На одном из стульев что-то блеснуло. Из кармана пиджака, небрежно брошенного Филином на спинку стула, свисала витая цепочка. Владик подошел и, потянув за цепочку, вытащил часы. Часы были старинные, в тяжелом массивном корпусе. Долго их рассматривать не было времени. Филин мог вернуться с минуты на минуту. Владик торопливо ногтем большого пальца нажал на еле заметное углубление в корпусе. Плоская, со старинными вензелями крышка с легким мелодичным звоном поднялась. В центре голубого циферблата он увидел летящий под напором ураганного ветра стремительный легкий бриг. На внутренней стороне крышки была вырезана надпись «За храбрость!» и пониже еще что-то, но Владик не успел рассмотреть, потому что сильная мускулистая рука сгребла часы. Та же рука, развернув Владика, влепила ему так, что он, пролетев через всю комнату, ткнулся в самый дальний угол. Открыв глаза, увидел над собой горбоносое лицо.

– Ты что же, сявка, не знаешь, что за это полагается? – свистящим от бешенства шепотом спросил Филин, и Владик почувствовал, как в горло ему уперлось что-то холодное и острое.

«Нож!» – испуганно сообразил он, пытаясь вырваться, но Филин держал крепко.

– Еще раз влезешь в карман, кончу, как суку! Прошипел он и ослабил пальцы.

И странно, Владик не обиделся на Филина, даже зауважал его.

«Нет! – думал он, – ни один мамкин ухажер Филину и в подметки не годится! Настоящий мужик, стоящий! Сам ворует, а мне не дает. Едва не зарезал из-за этого. Вот бы мне такого отца, я бы за ним на край света пошел!»

К ним стал часто заходить Юрка. В такие вечера Филин или лениво пел под гитару, или часами рассказывал, лежа на диване и покуривая, истории из тюремной и воровской жизни. Он умел рассказывать. Ловкие воры, шулера, озорные аферисты дурачили милицию и весь белый свет и всегда выходили победителями. Юрка, принимая всю эту «липу» за чистую монету, от восторга лишь хлопал своими белесыми ресницами, распуская в улыбке толстые, мясистые губы. Владик не очень верил в благородство и бескорыстие преступников. После смерти отца он повидал всяких.

Мать опять работала в вечернюю. Кроме Владика, Юрки и Филина в их компании появились два «химика» – Петя и Вася. Петя оказался молчаливым, худощавым парнем с длинными руками и испитым одутловатым лицом. Вася же был кругленький, чистенький, с мягкими красивыми глазами. Весь вечер они «гуляли», как выразился Юрка. Владик с Юркой опьянели быстро. По обыкновению Юрка стал бахвалиться и кричать. И хотя Юрка был почти на шесть лет старше, Владик, не терпевший бахвальства, врезал ему так, что тот покатился по полу. Вскочив на ноги, Юрка схватил хлебный нож. Филин перехватил его руку, отнял нож и ударил Юрку по скуле. Дождавшись, когда тот поднимется на ноги, сказал тихо и многозначительно:

– Не время, сявка, счеты сводить, не время!

А между тем Вася, разглядывая стакан с водкой на свет, говорил:

– Фи! Петр! Какая пошлость: «нажрусь!», «кранты!» Современный вор должен быть культурным!

– Культурным? – каким-то бесцветным голосом переспросил Филин, и столько в этом бесцветном голосе было скрытого бешенства, что все разом замолчали и повернулись к нему.

Лицо Филина окаменело, шея напряглась, цепкие глаза не упускали малейшего движения компаньонов.

– Культурным, – издевательски повторил Филин, – параши паршивые! Культурными захотели стать! – и вдруг, перейдя на свистящий шепот, упирая в стол кулаки-кувалды, зашипел: – Все бери, если можешь! Все: баб, водку, золото, даже дерьмо! Все бери! Все, что только можешь взять! Всегда и всюду греби обеими руками, только к себе! К себе! Вот и вся культура!

Владику стало страшно. Филин еще что-то говорил, понемногу успокаиваясь, сбавляя напор, становясь тем привычным и будничным, каким он однажды явился сюда. Вот он потянулся к гитаре, запел что-то. Все заулыбались, задвигались, зазвенели стаканами. А Владик не мог освободиться от ощущения, что Филин – только что, на глазах у всех – сбросил на мгновение заученную маску и тут же, как ни в чем не бывало, вновь нацепил ее. И в это короткое мгновение он, Владик, Успел рассмотреть настоящего Филина, каким он и был на самом деле: раскрылась вдруг, высветилась его тупая, маленькая, мстительная душонка. Будто сквозь туман он слышал, как Филин, посмеиваясь, предложил прошвырнуться и «дернуть магазинчик».

– А ты что же? – положив свою тяжелую руку на плечо Владика, спросил Филин.

Владик лишь судорожно кивнул. В голове шумело. Распределили обязанности, покуривая, посмеиваясь, двинулись в сторону улицы Высотной, через мост. Свернув с Высотной, долго шли по каким-то полутемным улочкам и переулкам. Филин шел впереди уверенной походкой человека, знающего себе цену. За ним двигались «химики». Юрка, который даже здесь пытался копировать походку и манеры Филина, шел, слегка покачивая плечами и широко расставляя ноги, как морячок после долгого плавания. Но тут же сбивался на привычный вкрадчивый полу бег, каким ходили все городские «отморозки».

«Раз пошли на дело…» – нервно посмеиваясь, твердил Владик слова любимой песни Филина.

Неясные фигурки прохожих, завидев пьяную компанию, поспешно перебегали улицу и скрывались в ближайших подворотнях. Владика трясло. «Откуда взялась эта странная дрожь?» – испуганно спрашивал он сам себя и не находил ответа.

Магазинчик был расположен в одноэтажном деревянном домишке. Филин уверенно снял маленькую кривобокую раму подсобки, и в тот самый момент, когда он подсаживал Юрку, помогая ему влезть в окно, прямо на них из темноты вылетел парень. Крепко сбитый, со спортивной сумкой в руках.

– Ты что это делаешь, гад? – уверенно и строго спросил он.

Филин от неожиданности едва не уронил Юрку и обернулся. «Химики», стоявшие на стреме, замерли, раскрыв рты и не зная, что предпринять. Владик из-за угла магазинчика видел, как, щелкнув, блеснуло в свете фонаря лезвие финки.

– Чего орешь, сопляк? – спокойно спросил Филин, медленно подходя к парню.

И тут произошло невероятное. Филин как-то странно дернулся. Владик даже не заметил, какое же движение сделал парень. И финка, описав дугу, шлепнулась в глубокую лужу. В следующее мгновение горбоносый кумир Юрки уже лежал на земле, упираясь носом в грязный и скользкий от весенней сырости тротуар. Владик оцепенел. Он не мог двинуться с места: стоял и смотрел, как «химики», будто сорвавшиеся с цепи собачонки, бросились к парню и вцепились в него бульдожьей хваткой. Из темноты выскочил Юрка с дрыном в руках. Почувствовав опасность, парень с силой рванул в сторону, и на его месте, на какую-то долю секунды, оказался Вася. Тяжелый дрын всей тяжестью обрушился на него. Вася хрюкнул, сполз в грязь, загребая руками, словно неумелый пловец, всхлипывая и ругаясь, пополз к забору. Воспользовавшись замешательством, парень обхватил Юрку за ноги и рванул на себя. Юрка грохнулся на спину. Сел. Помотал головой. Успевший вскочить на ноги Филин, подхватил Юркин дрын, крякнул, как при колке дров, и бросился к парню. Удар пришелся по плечу. Парень крутнулся на месте, неловко упал на бок. Владик видел, как Филин, Петя и Юрка, все больше зверея, месят ногами извивающееся тело парня. Владику стало плохо, его едва не стошнило. Слева за огородами, метнулся слабый, тщательно прикрываемый рукой луч фонарика. Владик хотел крикнуть, но у него пересохло во рту, и вместо крика из груди вырвался какой-то хрип. Тогда он, заложив пальцы в рот, свистнул. Владик умел свистеть вот так, зло, нагло и требовательно. Компаньоны, оставив парня, обернулись все разом и вопросительно посмотрели на него. Филин молча пошел на Владика.

– Ты чего?

– Там кто-то с фонариком! – судорожно сглотнув и вздрагивая от сотрясающей все тело нервной дрожи, с трудом выговорил Владик.

В это время к месту происшествия, нереальный, как инопланетный корабль или мираж, выплыл милицейский газик. Щелкнули, будто выстрелили, дверцы. Захлебываясь заверещали свистки.

– Рвем отсе-е-еда! – завопил Петя истошным голосом, и кодла рванула в темноту. Краем глаза Владик успел заметить, как Филин, споткнувшись, покатился кубарем по земле и тот час на него навалились две фигуры в милицейской форме. Владик метнулся в проулок. Он бежал, ничего не замечая: ни направления, ни улиц, ничего. Давно уже потерялись в сплетении улиц и проулков Юрка с Петей.

Пошел сильный, холодный дождь, а Владик все бежал и бежал, забыв о времени. Ему казалось, что он и не бежит вовсе, а летит над землей и сердце от страшной пустоты, горечи и напряжения готово вырваться из груди. Он едва не разбился, скатившись с высокой насыпи к железнодорожному полотну. Пригибаясь, пересек освещенную фонарями дорогу и по узенькой тропинке пробрался к своему дому. Прислонившись к забору, перевел дух. На душе было темно и пусто. То самое ощущение безысходности, какое он испытал тогда, в сарае Шеста, вдруг вернулось к нему, и он заплакал – крупными злыми слезами, размазывая их вместе с дождем и грязью по щекам. Слезы принесли облегчение, словно где-то там, внутри, вновь вспыхнул маленький, слабый светлячок надежды. Вытерев слезы рукавом, Владик уверенной походкой подошел к крыльцу. На ступеньках в одиночестве сидел Ваня Шест и курил.

– А-а-а! Владя! – обрадовался он. – Откуда и куда?

«И чего привязался? – встревожено думал Владик, молча протискиваясь в дверь мимо Шеста. – Может, пронюхал, что мы магазин грабонуть собирались? Навряд ли…»

Дома ярко горел свет. Мать в одиночестве сидела за столом, а перед ней лежала какая-то бумага. Она не стала ругать Владика, даже не спросила ничего, а только вдруг притянула к себе, прижала к груди всклоченную, мокрую голову сына и заплакала.

– Мамка, ты чего? Ты чего разнюнилась? – испуганно спрашивал Владик, чувствуя, как и у него начинает щипать в горле и он готов зареветь вместе с мамкой.

– Забирают тебя, Владя, в детдом забирают, – утирая слезы ладонью, сказала мать, – завтра утром отведу тебя в детприемник, а сама лечиться поеду. Уже у доктора была. Обещал лечиться отправить. Вылечусь, заберу тебя домой!

– Вправду заберешь? – недоверчиво переспросил Владик.

– Заберу, – зашептала мать, – и будем мы с тобой вдвоем жить, и никого нам не надо!

– А Федька?

– Что Федька! – вздохнула мать. – Федька парень самостоятельный. С придурью немного, так что тут поделаешь? Федька сам по себе, мы сами по себе. По утрам кофий со сливками пить станем, сладкие торта жрать. Как люди! Чем мы хуже?

Владик недоверчиво смотрел на мать. Ему хотелось, чтобы мать вылечилась и перестала пить водку. Он очень этого хотел и потому согласен был ехать в детдом.

«Брату Федьке еще целый год в тюрьме сидеть, да и я скоро там буду. Права была «классная», когда говорила, что по мне тюрьма плачет, – лежа в постели, думал Владик. – Того и гляди, милиция заметет! Руки за спину – и поминай, как звали! Мамка тогда наверняка сопьется… А может, в детском доме меня и искать не станут? Поутихнет все, забудется, поживу с годик, а там, глядишь, и мамка вернется».

На следующий день Владик, отозвав Кита с Бегемотом в сторонку, таинственно зашептал:

– Вот что, корешки, встретимся сегодня за дровяным сараем, в шесть, пароль «Череп», Дело есть!

– Во дает! – едва оправившись от изумления, вслед Владику сказал Аркашка. – Череп какой-то…В шесть, за сараем. Даст нам нам с тобой, Кит, по черепу – и в кусты! Знаем мы этих корешков.

– Не даст, – успокоил его Кит, – он же наследный сын министра юстиции, законы знает!

Вечером, ровно в шесть, «корешки», что-то недовольно бурча под нос, нехотя потащились к сараю.

– Рвем отседа, Кит! – боязливо оглядываясь, шептал Аркашка. – Не ндравится мне все это.

– Пароль! – рявкнул Владик, так что «корешки» вздрогнули.

– «Череп»! – испуганно пискнул Аркашка.

– Проходи, – разрешил Владик, появляясь на тропинке.

К сараю примыкала старая облезлая будка, закрытая снаружи на большой ржавый замок. Владик подошел к будке и жестом фокусника отодвинул в сторону две доски.

– Прошу, кореша!

Первым в будке оказался Кит. За ним, крехтя и чертыхаясь, протиснулся Бегемот. Последним влез Владик и, внимательно оглядев пустырь, задвинул за собой доски.

В будке, прямо на земле, стояла ржавая консервная банка, в которой горел огарок свечи. Кит с Бегемотом уселись на обломок какой-то доски, скрестив ноги и сложив руки на животах.

– Ну че, кореша, по маленькой? А? – натянуто улыбнулся Владик, доставая бутылку вина. – Я же сегодня родился!

На закуску он извлек из пакета по большой банке консервированного борща, шоколадке и по пачке сигарет. Выпили одну бутылку, за ней последовала вторая. На Бегемота напал приступ звериного голода, он клацал зубами и вопил: «Жрать хочу-у-у-у! Жрать!» В полной темноте кореша навалились на Аркашку, он, мотая головой, мычал: «Отпустите, гады, жрать хочу-у-у!» Потом судорожно дернулся, и его вырвало. Ребята отпрянули. В потемках матерился Кит – Аркашка испортил ему новые штаны. А Бегемота стало трясти. Теперь он клацал зубами от озноба.

– Хо-о-о-о-олодно-о-о! – тянул он. – Ой, хо-о-олодно-о-о! – Владик почувствовал, как у него закружилась голова, тело стало тяжелым и непослушным. Он приник лицом к какой-то щели, через которую просачивалась струя свежего воздуха, и впал в глубокое, почти мертвое забытье.

Адская смесь из вина, вонючих сигарет, сырого борща и шоколада сделала свое черное дело. Всю ночь из будки доносились странные булькающие звуки и стоны. На рассвете скрипнули доски, и на свет вылезли три вздрагивающих от озноба привидения с мертвецки бледными лицами. Нетвердо ступая, вся троица двинулась в сторону детского дома.

– Как выкручиваться-то будем, корешки? – спросил Владик.

– А никак, слабым голосом сказал Аркашка и опрометью бросился в кусты.

– Че это он? – притворно удивился Владик.

– А ни че! – зло выдохнул Кит. – Сегодня Марьсильна нам хвоста накрутит! И правильно сделает: не пей! А все ты, Кораблев! Чокнемся, кореша! За дружбу между народами! За именины! Пароль «Череп»!

– Забубнил, – буркнул Владик, искоса поглядывая на вылезающего из кустов Аркашку. – Лучше глянь, кто к нам пожаловал.

По дорожке навстречу к ним спешила нахмуренная Марьсильна с дежурным воспитателем и медичкой.

– Легки на поминках, – ни к кому не обращаясь, устало сказал Владик.

Казалось бы, самый страшные кары должны были рухнуть на голову Владика. Но, как ни странно, Марьсильна поступила наоборот. Тут же, на дорожке, она весь свой гнев обратила на Кита и Аркашку – как на старых детдомовцев, которые должны были не только противостоять соблазну, но и убедить Владика Кораблева, что он поступает нехорошо, не по детдомовски. Она тут же увела их в себе в кабинет, отпустив Владика на все четыре стороны.

«Накрутит она им хвоста», – привычно думал Владик.

Однако Аркашка и Кит вернулись из директорского кабинета в самом хорошем расположении духа.

– Видать, вас Марьсильна мармеладом угощала, а не загривки чистила, – обиженным тоном сказал Владик.

Кит с Аркашкой промолчали. И весь день занимались какими-то таинственными приготовлениями. Утром произошло и вовсе непонятное. На Владика, организатора безобразной пьянки, посыпались цветы и подарки.

– Вы че, пацаны? Рехнулись? – растерянно отбивался Владик. Но когда пошли подарки от девочек, он умолк и с мрачной физиономией принимал приятные удары судьбы.

В столовой, во время завтрака, ему на стол подали именинный пирог, который испекли старшие девочки. А потом повариха тетя Сима торжественно внесла большой и красивый кекс, от которого еще шел пар. Она поставила его перед Владиком и сказала:

– Это тебе от меня, сынок. Будь счастлив и расти большой!

Все захлопали в ладоши. Владик сидел бледный и еле сдерживался, чтобы не разреветься. Самое тошное во всем этом было то, что и дарили и кормили – от души.

Марьсильна, почувствовав его состояние, громко объявила:

– После завтрака, ребята, в зале состоится небольшой праздничный концерт, посвященный нашему имениннику! А сейчас, по детдомовской традиции, он угостит пирогом и кексом всех нас, своих дорогих гостей!

Все закричали «ура-а-а!. Поднялся невообразимый шум. Владик разрезал пирог с кексом на куски, а дежурные разнесли их по столам. Владик успел заметить, как Бегемот под шумок стащил два куска. Один сунул в рот, другой опустил в карман.

Когда в актовом зале все заняли свои места и успокоились, на середину вышла Светка Березкина и объявила:

– Первым номером нашей программы – чудеса дрессировки! Спешите видеть! Один на один с диким зверем! Перед вами знаменитая дрессровщица Дина Леднева и дикий лев по кличке Мурзик! Але-гоп!

Дина вышла с обручем в одной руке и котенком в другой. Ребята засмеялись. Дина опустила котенка на пол, взяла обруч и приказала: «Прыгай, Мурзик!» Котенок несколько раз послушно прыгнул через обруч. Ребята захлопали. Владик с трудом узнал в этом пушистом звере того мокрого, умирающего котенка с автобусной остановки. Потом Дина заставила пройти Мурзика по спинке стула. Мурзик прошелся по самой кромочке и вдруг, спрыгнув, понесся со сцены. Зрители бросились ловить его, но Светка Березкина, не растерявшись, крикнула:

– Тихо! Дорогие зрители, сценку не хотите ли?

Все сразу успокоились и закричали: «Давай, показывай!» И Светка с Диной показали пантомиму «Рассеянный доктор». Зрители от хохота падали с мест, когда рассеянный доктор, зашивая живот больному, забывал там то собственные очки, то расческу, то шляпу.

Потом Березкина объявила выступление профессора черной и белой магии. Вышел Кит и стал показывать фокусы. Владику особенно понравился фокус с бусами… Кит брал обыкновенные бусы, обрывал с одной стороны узелок, и бусины скатывались с нитки в стакан с водой. Кит на глазах у зрителей выпивал содержимое стакана и доставал изо рта бусы – целехонькие, связанный с обоих концов.

– Кит! – кричали из зала. – Как это ты делаешь?

– Ловкость рук и никакого мошенства, – односложно отвечал Кит и показывал новый фокус.

– Во дает! – кричали из зала. – Ну и Кит!

Концерт закончился, и Марьсильна объявила танцы. Девчонки, разбившись на пары, танцевали, мальчишки, отпуская шуточки, толкаясь, сбились в кучу, в углу зала. Смешливая толстушка Марина Силина танцевала с тоненькой, как гвоздик, Светкой Березкиной. Они то и дело сбивались, потому что беспрерывно хохотали, поглядывая на мальчишек. Впрочем, и остальные девчонки вели себя так же.

И тут на Владика, как он выразился позже, что-то наехало. Он никогда не обращал внимания на девчонок, но сегодня с ним что-то произошло. Он вдруг почувствовал: Светка Березкина ему не безразлична. И ее правильный носик, и русая челка, и мягкие движения – все приводило его в растерянность и трепет. Изо всех сил, стараясь скрыть это, подгоняемый неожиданным чувством, он растолкал мальчишек, дал по шее Бегемоту, разинувшему от изумления рот. Громко топая, разъяренный Бегемот погнался за ним через весь зал. Владик, несколько раз ловко увернувшись от него, наступил на ногу Киту. Кит взвыл и тоже погнался за Владиком. Владику было все равно кто за ним гонится, главное – Светка Березкина смотрела на него и, по всему было видно, одобряла все его действия. Кит подставил именнику подножку, Бегемот навалился сверху. Подоспевшие воспитатели разняли и сопроводили возмутителей спокойствия в директорский кабинет. Так начался и закончился день рождения.

Владик увидел его случайно в самой дальней части детдомовского парка. Худенький мальчик лет десяти что-то рисовал в альбоме. Владик подошел ближе и взглянул на рисунок. На первом плане было изображен старый детдомовский забор, корявый стволы деревьев, разросшиеся кусты. Все говорило о заброшенности и запустении. А чуть выше, наискось, рисунок пересекала улица, не та, что виднелась за кустами – тихая и безлюдная, а другая, удивительная, фантастически уходящая ввысь. И по ней, на оглушительной скорости, закручивая ее в гигантскую спираль, проносились космические корабли. И невиданные небоскребы качались и клонились, как трава на ветру. А в центре этого рисунка металось напряженное человеческое лицо. Ясно было, что этот человек не может принять до конца сумасшедший ритм жизни, раскачивающего человеческую душу на своих безжалостных качелях.

Что-то наивно-детское, зрелое и завораживающее было в этом маленьком рисунке. Мальчик вдруг обернулся и протянул Владику ладошку.

– Здравствуй! Это тебя турецко-подданным зовут? А я – Павлик! Нравится тебе мой этюд? Хочешь, я тебе свои рисунки покажу?

Владик, оторопев от неожиданности, молча кивнул. На первой странице была изображена светлая девочка с кошкой на руках. На следующем рисунке тоже она, в костюме клоуна, на третьем – с гитарой наперевес и в шляпе, надвинутой на глаза.

– Это Динка Артистка, – сказал Павлик, – она ужасно талантливая, кого угодно изобразить может. Один раз изобразила, как трактор с гусем познакомились. Мы чуть не лопнули от смеха. Ты не видел? Попроси – она покажет.

– Значит артисткой будет, – сказал Владик.

– Не-е, ветврачем. Видел, сколько по нашему двору кошек-собак бегает? Это Динка приволакивает. Жалючая она очень. В Петрозаводске у меня тоже собака Рыжик водилась. Она дедушку Володю любила. А когда дедушка умер, Рыжик куда-то насовсем пропал.

Павлик помолчал и тихо, едва слышно, добавил:

– А зимой у меня воробей Серега жил, в тумбочке. У него лапка была сломана. А когда лапка срослась, он к другим воробьям улетел.

На одном из рисунков были изображены две девчонки, вцепившиеся друг дружке в волосы.

– Это Манька-Танька, – пояснил Павлик. – Манька еще ничего, она только царапается, когда дерется. А Танька чем попало может по башке звездануть, хоть камнем, хоть доской, хоть помойным ведром. Вовсе не соображает. Она, когда после драки извиняется, кричит, что у нее все нервы алкоголем насквозь промочены. «Еще неизвестно, – орет, – чем бы ты сам бросался, если бы твои предки алкашами были!» Долго так кричит. Пока не устанет. Потом сядет в уголок и молчит. У Маньки тоже родители алкаши были, только Манька веселая! Целые дни бегает, песни поет. Бегает-бегает да и скажет: «Ты, Танька, не хвались! У меня, может, нервы тоже алкоголем пришиблены, только с другой стороны, с веселой!» А Танька извернется да ей в волосы и вцепится. Обидно ей, что она не стой стороны пришиблена, с какой надо. Потузят друг дружку и успокоятся.

«Занятный пацан, – уже засыпая, думал Владик, – занятный… Только невеселый какой-то».

Владик сидел у детдомовскуого компьютера и играл в «стрелялки» Чьи-то руки мягко обняли его за голову. Руки были маленькие, шершавые, и пахло от них ирисками.

– Павлик! – догадался Владик. – Молодец, что пришел.

– А как ты меня узнал? – доверчиво спросил Павлик.

– Так и узнал, – сказал Владик, выключая компьютер и усаживая Павлика рядом. – Ты сегодня опять рисовал?

– Рисовал, – кивнул Павлик, – только мне Миша Акулов мешал.

– Как же он тебе мешал? Зачем?

– Плакал, вот как… «Домой, – кричит, – хочу! Домой! Домой!» В подушку лицом уткнулся. Я его успокаиваю, а он на меня с кулаками. «Не лезь!» – кричит. А плакал он, потому что родители его на лето домой не взяли. Обещали зимой еще, а лето пришло – и не взяли.

– А тебя твои взяли бы домой, если бы обещали?

– Еще как! У меня папка знаешь какой? Во какой! Самый лучший!

– Что же он бросил тебя, твой папка, если он самый лучший?

– Он не бросил. Его на улице убили, – просто сказал Павлик.

– Кто?

– Не знаю. Он маме в больницу передачу нес, за какого-то дяденьку заступился, его и убили.

– А с мамой что? – потрясенный услышанным, тихо спросил Владик.

– А маму из той больницы потом в психиатрическую перевели. Она там и умерла.

– Так, значит, ты один?

Павлик кивнул.

– У меня еще дедушка Володя был, так он умер давно.

Павлик немного помолчал и добавил:

– У него еще капитанские часы были, с корабликом. Когда дедушки не стало, папа стал их носить. Я, чтобы посмотреть, уж прошу его, прошу: «Ну, папулечка, ну, голубчик, покажи кораблик. Я любил на кораблик смотреть. Смотрю и смотрю. А когда папу убили, и часы дедушкины пропали.

– Павлик, – теряясь от страшной догадки, сказал Владик, – ты не помнишь, была ли какая-нибудь надпись на дедушкиных часах?

– Конечно, кивнул Павлик, – я ее наизусть запомнил: «За храбрость!» А чуть ниже еще такая надпись была: «Капитану катера «Верный» Никитину Владимиру Александровичу». Дедушке эти часы сам адмирал флота вручал. Дедушка на войне торпедным катером командовал.

Павлик еще что-то говорил, спрашивал, но Владик не отвечал ему: память ярко, до мельчайших подробностей воспроизвела тот незабываемый вечер, когда Филин едва не зарезал его из-за таких же точно часов. С такой же надписью.

– А впрочем, – подумал он, – мало ли похожих часов на свете».

Подумал и ничего не сказал. Но с этой минуты старался постоянно находиться рядом с Павликом. Ему казалось, стоит только отойти и с ним что-нибудь случится. Марьсильна сразу это заметила и пересадила Павлика в столовой за стол к Владику, а Аркашку – к малышам. Бегемот был счастлив. Малыши ели мало, и вся оставшаяся еда доставалась ему.

Однажды, заглянув в библиотеку, Владик увидел детдомовскую прачку Анну Ивановну в окружении девчонок. Прачка что-то рассказывала. Была здесь и Светка Березкина. Владик сел поближе, чтобы обратить на себя внимание, но Светка, увлеченная рассказом, казалось, забыла саму себя. Поерзав на скрипучем стуле, Владик раскрыл какой-то журнал, но читать не мог. Он злился, водил глазами по одним и тем же строчкам и не понимал прочитанного. Казалось, тихий голос прачки заполнил все пространство библиотеки.

– Не дай бог, девоньки, никому такое пережить! Как война к Петрозаводску подкатила, мне только-только шестнадцать годков исполнилось. В школе, где я училась, госпиталь организовали. Я и пошла санитаркой работать. Брат мой Коля на радиоузле работал, сестра Марина в почтальонках ходила. К тому времени вражеские войска уже заняли поселок Деревянное. Началась эвакуация тех, кто еще оставался в городе. Мы все попали на одну баржу, предпоследнюю, что из Петрозаводска уходила. Днем, 28 сентября. Маленький буксирный пароходик тянул нашу баржу к Ивановским островам.

– Баба Аня, а почему днем? – перебила ее Светка. – Вас же подстрелить могли?

– Могли, – согласилась баба Аня, – видно торопились красные командиры нашу баржу поскорее в озеро Онего вытянуть. За Ивановскими островами нас никакие бы снаряды не достали. Да не думала я о том. Радовалась, что все мы вместе. Вишь, не знала еще, что такое война. На барже была в основном молодежь. Тут же, в центре палубы, стояли большие цистерны с бензином и спиртом. Кто их поставил и зачем до сих пор не знаю. У сестры началась ангина. Осень стояла, заморозки ударили. У нас в чайнике замерзла вода, а Марина все пить просила, бредила, маму звала. Мама наша умерла задолго до начала войны.

Так мы благополучно доплыли почти до самых Ивановских островов, к выходу в открытое озеро. На пароходике, что тащил баржу, все позвякивала какая-то железка, мирно так, как кузнечик в знойный день. Вдруг что-то грохнуло. Сразу не поняли – что. А это на нашей барже разорвался финский снаряд. Аккурат в одну из цистерн попал. Горящий бензин потоком хлынул на палубу. Какой-то матросик с буксира перерубил топором канат и пароходик стал уходить. Мгновением раньше с баржи на палубу пароходика прыгнула девушка. Это была наша соседка по квартире Надя Спиридонова. Она работала в горкоме партии инструктором. Видно, Надя сразу догадалась, что капитан решил спасаться бегством. Вскоре баржа наша превратилась в большой костер. Стоял такой треск, что почти не было слышно криков. Марину я почти сразу же потеряла. Видела, как брат Коля прыгнул в горящую воду. За него я была спокойна, он прекрасно плавал. У самого борта я заметила какую-то женщину. На ней горела одежда. С трудом узнала в этой женщине Катю с почты, где работала Марина. Красавицу Катю. Какие прекрасные, густые волосы были у нее! Огонь слизнул их мгновенно. Я даже не плакала, стояла как истукан. Будто деревянная. Опомнилась, подбежала и толкнула Катю. Как еще я могла помочь ей, если под ногами уже горела палуба? Катя упала в воду. Я зажмурилась и прыгнула следом за Катей. Дна не достала. Какая-то сила, вишь, вытолкнула вверх. Солдатские валенки, что старшина госпиталя на прощанье подарил, от воды намокли и потянули меня вниз. Сбросила их. А спасло меня, девоньки, мое пальто. Я с ним не расставалась. Когда папа умер, мама перелицовала на меня его старое драповое пальто. Пальто болталось на мне как на вешалке. Мама всегда все шила нам на вырост. Это была единственная вещь, что досталась мне от родителей. Старинный тяжелый драп, как пробка, не намокал и не тонул. Так мама с отцом, сами того не зная, спасли меня.