Текст книги "Последний властитель Крыма (сборник)"

Автор книги: Игорь Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– От медухи.

– Не от ДК?

– Нет.

Главмент выпустил струю дыма и задумался. Дым сеялся в луче света, прилипал к шторам, собирался в форточку.

– Мужик звонил?

– Ну.

– Ну и ты что думаешь, этот рыжье брал?

– А может, вместе с Зубаткиным…

– А может, без Зубаткина?

– Может.

Главмент затушил сигарету в массивной пепельнице.

– Значит, так, Саныч. Летуну – музыку на ноги (заковать в кандалы – устар.) и в СИЗО. В комендатуре – обыск, под утро, часов в пять.

– А с кем я его отправлю? Все наряды в ДК, ночь, сам знаешь, какая предстоит.

– С кем, говоришь? – Главмент призадумался и, сняв трубку телефона, накрутил диск.

– Алло, комендатура? – забасил он. – Коменданта дай… А, товарищ Зубаткин, здравия желаю! Это Сизов, начальник райотдела… Тут такое дело, товарищ майор… Конвойного нам не пришлете – барса одного в СИЗО отвезти надо… Да знаю, знаю, но барс-то этот – военный, летун, так что все законно… Опасный ли? Да вашим не привыкать. Дай бойца поопытней да машину, а я в долгу не останусь. Лады. Фамилия задержанного – Нефедов. Не-фе-дов. Да. Лейтенант. Лейтенант? – глянул он на сыскаря. Тот кивнул.

– Лейтенант. Ну бывай, майор…

– Сюда летуна, – скомандовал он оперу.

Нефедова притащили в кабинет. С его изуродованного лица капала кровь.

– Вот что, летчик, – главмент говорил тихо. – Не хочешь колоться – дело твое. Только сроку тебе сутки. Оттащим тебя сейчас в СИЗО, пока побудешь на сборке, а не поумнеешь – к вечеру кинем на пресс-хату или к правильным пацанам да скажем, что ты за мохнатый сейф (за изнасилование – блатной сленг) париться идешь, они тебя живо кукарекать научат…

Лейтенант молчал.

– Сечешь, летун?

Нефедов не ответил.

– Ну, дело твое. Подумай, парень, подумай. Стоит ли из-за этого рыжья весь срок под шконками париться да крыльями хлопать?

Нефедова увели.

– На обыск к воякам поеду сам. – Главмент смерил опера взглядом. – С тобой, естественно.

– Так что, Зубаткина на разговор не вызывать?

– А он нам уже все сказал. Это же он летчика вложил, или ты сомневаешься?

– Так-то да, но рыжье-то откуда?

– Эх, Саныч, а сам ты сколько раз вещдоки подбрасывал? Сам же говоришь – в ДК они вместе были…

– А не найдем рыжья?

– Найдем, – резко ответил шеф. – Раз мешочек подбросил, значит, и остальное тута. Не ушло рыжье из города, не на чем ему было уйти, ни одна машина через посты недосмотренной не прошла, тут оно, туточки…

– Ну, а когда найдем?

– Сам думай, опер… Нужен нам после этого майор? И кто тогда сосчитает, сколько мы рыжья нашли – сто килограммов или пятьдесят?

– Я понял.

– Вот и молодец. Со шконок упадет?

– Не знаю, не знаю и знать не хочу. Сначала мне рыжье найди, а потом и думай.

37,7 градусов по Цельсию

– Товарищ майор! Разрешите войти! Ефрейтор Серебряков по вашему приказанию прибыл!

– Вот что, ефрейтор… Получи оружие, два рожка, и отвезешь в Лебяжье лейтенанта одного. «Зебру» вызвал, за руль кого поопытней.

– Откуда его брать?

– Из ментовки. Фамилия – Нефедов.

И, глядя, как расширились глаза солдата, майор спросил:

– Ты что, боец? Нездоров?

29 градусов по Цельсию

Хитер был майор Зубаткин. С его хитростью где-нибудь в верхах, в Генштабе ли, в правительстве ли заседать – все предусмотрел. И знал, что Серебряков с Нефедовым закорешились.

А раз так, либо не довезет ефрейтор лейтенанта до Лебяжьего – отпустит, мол, сбежал.

И постреляет вверх, чтобы слышали.

А нет человека – и проблемы нет.

Либо – довезет, ну, а там, в Лебяжьем, любой в чем угодно признается, а доказательства – вот они, вещдоки, у вас, менты, на столе… А рыжье…

А золото, господа хорошие, уже в самолете. Уже салабоны перетащили мешки в ТУ-95 да ветошью прикрыли.

Лежат они теперь себе тихонько, незаметненько, а бомбардировщиков с атомным оружием на борту никто обыскивать не даст.

Москву запрашивать надо.

А это – день-два-три, вся неделя.

А за это время мы все, все перепрячем, да так надежно, что ни сыскарю, ни главменту и на голову не упадет, где искать…

Зубаткин нервно прошелся по кабинету. Знакомая дрожь грызла позвоночник, сладкой, нудной болью отзывалась в паху.

Майору нужна была баба.

Алкоголь его не расслаблял.

«Кого? – думал майор. – Клавдию? Ну на фиг. Не жену же? Нет, конечно». Он вспомнил Натаху-Комбайн.

«Пойду промнусь, – решил он, – сыскари все равно раньше утра не заявятся, время их известное, а я пока в ДК кого-нибудь отконтрапуплю…»

Он накинул плащ-палатку.

– Дневальный, – крикнул он, – я в штаб!

– Опергруппам, коли на разгоны будут подымать, – загнусавил солдат, – патроны выдавать?

– Действовать согласно обстановке, – отрезал комендант и вышел под нудный холодный осенний дождь пополам со снежной пылью с залива.

Шуга – ледяная крошка – ходуном ходила в волнах, враз ставших тяжелыми, маслянистыми, густыми и вязками, словно парафин.

Скрипел и качался фонарик, забранный в сетку, над гауптвахтой.

Майор оступился и провалился с трапика – настила над теплотрассой – в лужу.

«Ух, курвы, зубами загрызу! – распалял себя Зубаткин. – Бабу мне, бабу – и скорей…»

Звезды попрятались. Трапики жалобно скрипели и стонали.

И громко чавкала и хлюпала грязь там, где приходилось ступать по земле.

30 градусов по Цельсию

– Значит, отвез?

Ефрейтор отвел глаза в сторону.

– Доставил, стало быть, дружка в лучшем виде?

Надя смотрела в землю, зато взгляд Вальки жег Серебрякова без пощады. Он вскинул голову:

– А что я мог поделать?! Ну, сбежали бы мы вместе – куда?! Ничего же не готово, все припасы у тебя в амбарчике, ни катера, ни нарт, ничего – в сортире бы прятались?

– А его ты отпустить не мог?

– Мог. Только кто потом меня бы отпустил?

– А что, у вас побегов c-под конвоя не случалось?

– Случались. Только не в браслетах да полуживым.

Ефрейтор осекся и покосился на Надю.

Но она продолжала изучать грязь под ногами.

– Ладно, – Валька сбавила обороты, – у вас что, менты шерстили?

– Да, когда я вернулся с Лебяжьего – все вверх дном, сутки чего-то искали, а чего – не говорят.

Помолчали.

– Бывай. – Валька повернулась и пошла. Надя помедлила и сказала, подняв глаза на ефрейтора:

– Василий… Вы не думайте, я не сомневаюсь, что поступить иначе вы не могли. Не терзайте себя…

И, повернувшись, пошла за Матрицей.

31 градус по Цельсию

– Иван, скажи, когда вам обратно лететь? – Зубаткин угощал командира ТУ-95. Стол был щедрым, и особенно заботливый хозяин потчевал гостя черной икрой – даже в этих первозданных местах она уже становилась редкостью.

Подполковник нахмурился.

– Да как без штурмана лететь? А придется, на базе все на ушах стоят, что Нефедова замели. Приказ ждем вот-вот.

– Слушай, у меня к тебе просьба… Да ты ешь, ешь, не обижай! Раз место освободилось… Захватите меня?

– Куда?

– Да мне, понимаешь, в Благовещенск метнуться надо, сам знаешь – какие у нас доходы?

– Рыбу, что ли, китайцам толкнуть?

– Ну да, прикупил чуток у тунгусов… А я, Вася, тебе с прибыли магарыч выставлю!

– Магарыч – это само собой… – И летчик выразительно замолчал.

– Нет, нет, не сомневайся! Товар реализую, ну, сколько… Ну, тыщу тебе хватит?

– Заметано, – ответил подполковник и мастерски опрокинул стопку. – Эх, хороша чертовка…

– Ваня! – заметно повеселевший Зубаткин расслабился. – Скажи, Ваня, а правда, что все летуны делятся на пердунов, шептунов и свистунов (вертолетчиков, бомбардировщиков и истребителей)?

Подполковник поднял на него враз захолодевшие, будто ледком, синим инеем подернувшиеся, закуржавевшие глаза и холодно, с расстановкой произнес:

– Правда. Но рексов за людей не считает никто. Даже мабута, – добавил он погодя.

Затем встал и вышел, не попрощавшись.

32 градуса по Цельсию

– Свободен! – Следователь, грузный мужчина лет пятидесяти, отпустил конвойного.

– Садись. – Он кивнул Нефедову на табурет.

Лицо летчика было неузнаваемым из-за кровоподтеков, на левой брови запеклась корка, нос превратился в шишку, одежда порвана и изгваздана донельзя, похоже, летчиком мыли пол.

– Да-а-а, – протянул следователь, – пресс-хата – это не сахар… Может, водички? – И он налил в стакан из графина и сам поднес стакан к губам летчика, руки того дрожали крупной дрожью.

– Ай-ай-ай, – качал между тем следователь плешивой своей головой, – вот звери, звери, не люди…

Нефедов смотрел в пол, не поднимал головы.

– Ты вот что, сынок, – следователь перешел на доверительный говорок, – вот что… Открутиться тебе не получится, золотишко при свидетелях изъяли. За паровоза тебе тянуть смысла нет, сдай подельника своего – обломится тебе пятера, откинешься по половине…

– Нет никакого подельника, – глухо ответил лейтенант, не поднимая головы.

– Сынок, да тебя ж Зубаткин сдал, он тебе и рыжье подкинул, я тебе… ты понимай! Тайну следствия выдаю, тебя, молодого, жалея… Ну, подумай, ты ж не для тюрьмы рожден, ты ж не жиган, не блатной, не шерстяной, сломают тебя тут – как жить по том будешь? А мы уж тебя, коли нам поможешь, придурком в СИЗО оформим, ну баландеромли, библиотекарем, фотографом… Фотографировать умеешь? Ну вот! Вот же! Да ты срок свой на одной ноге простоишь, о чем тут думать!

Следователь перевел дух.

Нефедов не шевелился и не поднимал головы.

– Сынок… – Следователь постарался придать голосу почти отеческую теплоту. – Да ты еще урок натуральных не видел, это пострашнее, чем суки с пресс-хаты, ты ведь ни на хату путем заехать не умеешь, ни поставить себя, ни жить по понятиям! Да ты хоть представляешь, что тебя в камере ждет?

Нефедов поднял голову. Взгляд его был мертв.

– Ладно, – без всякого выражения произнес он, – пиши, что тебе надо. Но запомни – я был один, подельников нет.

И он опять опустил голову вниз.

33 градуса по Цельсию

– Эй, Валька! Куды катисся? – Молоденький сержантик выскочил из воронка. – Матрица! Не узнаешь, што ли?

Валька повернула голову.

– Ну узнаю… Дальше что?

– Валь, ты это… Не сердись, что мы тебя тогда в обезьяннике… Ну, это…

Она стояла молча.

– Слышь, Валь… Ты ж мне давно нравишься, может, отдохнем вечером?

Она молчала.

– Валь, да ты не того! Не это! – ободренный ее молчанием, заговорил мент. – Я, Валь, к тебе, может, по-серьезному… Ну, придешь в «Клопштосс»? А ты играть-то умеешь?

– Я – нет!

– Да ты, Валька, поди, любого научишь!

– Легкая краска показалась на ее щеках.

– В десять, – уронила она и, повернувшись, пошла.

– Э-э-эх! Не баба – малина! – весело произнес сержант, усаживаясь в воронок.

Водила хмыкнул.

– Слышь, это… – сержант стал очень серьезен, – и сам запомни, и остальным скажи: кто плохое про нее вякнет, ответит мне. Усек?

– Да мне-то что… Только всех молчать не заставишь, а ее, считай, мало ли кто барал…

– Я сказал – ты услышал, – отрезал сержант, и водила повернул ключ зажигания.

34 градуса по Цельсию

Клуб «Клопштосс» был не чета «Джеббу», здесь собиралась публика почище. За тремя бильярдными столами шла неторопливая игра, если кто и коксовал, то не матерился, музыка не гремела, еда была приличной, и пьяных спроваживали аккуратно, не пиная с крыльца.

Валька с сержантом сидели в уголке, куда почти не доставал свет зеленых ламп.

– Ты чё, Валька, вообще не пьешь?

– Пивка.

– Ну, а я – с прицепом. – И мент маханул стопку водки «Чайковский». Он как бы невзначай обнял девушку за плечи, и та как бы этого не заметила.

– Слушай, – она говорила ровно и отстраненно, – хочу к тунгусам на ловитву (ловитва – добыча, промысел – устар.) за икрой сходить, составишь компанию?

– Ну ты, Матрица, долго спала! Не сегодня завтра «Метеор» с Ленска придет с барышниками, все подчистую у косоглазых выгребут!

– Ну, все – не все…

– Да уж у этих не сорвется! Беспредельщики, ухорезы. Ну, скока мы тунгусам платим? Бутылка – кило, все законно, чин чинарем. А эти с ними сначала литки (литки – попойка при купле-продаже – устар. русск.) пьют, а уж потом торговлю начинают, да за бутылку шмурдяка по десять кил красной да по три черной и забирают!

– Что ж, свою пулю рано или поздно каждый на Угрюм-реке повстречает, – также ровно ответила она. – Мало ли их было? Эти – пьяные, другие – трезвые…

– Так-то да, тока опоздала ты!

– Да у меня, Толян, все готово. Катера только нет…

– Много торговать идешь?

– Товару – на пару бочек икры. Может, на пять.

Глаза мента загорелись, и он даже убрал руку с Валькиного плеча.

– На пять? По сто килограмм?!

– Ну да…

– Где ж ты бабок раздобыла?

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Заработала.

И мент торопливо опустил веки.

– Слушай, – облизнул он пересохшие губы, – ну, а если я катер достану?

– Ваш, ментовской?

– Ну да! Моя какая доля будет?

Валька также молча смотрела ему в переносицу, а потом уронила, чуть усмехнувшись:

– Не обижу.

– Не, Валька, не! Половина, половина моя!

– А потом тебе еще и дать?

Он пошкрябал стол узловатыми пальцами. И через сту выдавил:

– Ну, сорок…

– Дешево же ты, мент, меня ценишь! В полцентнера «пятиминутки»… – Валька встала. – За товаром подгонишь свою таратайку завтра в полночь. Знаешь, где амбары?

– А-то?

– Смотри.

И Валька пошла, не оглядываясь.

35 градусов по Цельсию

…Автозак медленно полз через перевалы. До Алмаза оставалось не более трех километров. Целый день шел заряд – снег крутило так, что столбы фар, казалось, упираются в сплошную стену из хлопьев мокрой, тяжелой ваты.

В кабине сидели двое конвойных и шофер.

– Смотри! – неожиданно подал голос он. На дороге темнели две фигурки.

– Кажись, плечевые, – оживился один из дубаков.

Машина подползла ближе, девчонки замахали руками, и водила удивленно присвистнул:

– Ну, дела! Да это же Надька с Матрицей!

– Это какая Надька? Этого, что ли? Чокнутая? – И мент мотнул головой назад, туда, где в кузове маялся лейтенант.

– Ага! Ну дела!

Матрица застучала в дверцу притормозившей машины. Надя стояла потупившись.

– Слышь, пацаны, – хитро прищурился старший, – а давай их это… На кукан! По-быстрому!

– В райотделе ждут, следственный эксперимент ставить…

– Да какое в такую шугу?! Полчаса – и все дела… А летеха послушает, как мы его кралю утешать будем! – И старший заржал.

– Ну чё, отдохнем? – Матрица потянула дверцы. – Сворачивай, мужики, тут жило есть.

– Какое тут жило? – насторожился было старшой, но Валька успокоила:

– Сараюшка…

– Сворачивать нельзя, – буркнул водила, но старшой ободряюще хлопнул его по плечу.

– Да ты што, не б…! Не на дороге же их пялить!

– Залезай, девахи! – пригласил он, и Надя с Валькой залезли им на колени.

– Ух, и круглые же бока у тебя, Валька! – осклабился старшой, расстегивая ей куртку. – Да не вошкайся, не вошкайся, сама же напросилась!

Машина остановилась на опушке, в полукилометре от трассы, где притулился вагончик не то ремонтников, не то смольщиков.

– Пойдем, – потянув за собой старшого, спрыгнула в снег Валька.

– Эй, летеха! – крикнул тот, выгребаясь за ней, – ухо прижми к переборке, послушай, как твою фрю щас в два смычка будут дуть!

Удар приклада в лоб, казалось, раскроил ему череп. Он осел и не рухнул – стек на землю.

– Руки, падлы! – проговорил Серебряков, передергивая затвор «калаша». – Руки…

…Дверь автозака отомкнули, Нефедов, подслеповато щурясь, вылез на свет божий, и Надя зарыдала. Летчика было не узнать.

Валька тоже прикусила губу и стала оттирать его лицо снегом.

Серебряков, примотав кляпы и надев браслеты, поочередно закинул всех в кузов и запер дверь.

– На, – протянул он летчику «макарова», засовывая другой в карман своей куртки, – мешкать нельзя, еще день такой шуги – и встанет Витим.

– Нет, – выпрямился Нефедов и отвел в сторону Валькины руки. – Вы – без меня.

– Как? – опешил ефрейтор. – Тебе что, башку отбили?

– Нет, Василий, – твердо повторил летчик. – Я после того, что со мной творили, человеком чувствовать себя не могу.

– Брось, Леха! – подала голос Валька. – Думаешь, когда меня в ментовской девять человек катали, мне легче было? Отойдешь, отмякнешь, за этим и бежим. У тебя ведь жена, вспомни!

Надя стояла недвижима.

– Нет, – летчик даже не посмотрел на нее. – Я должен всю правду об этих скотах до людей донести.

– Как?! Какую правду?! До каких людей?! Да тебя же просто грохнут, коли ты в Алмазе покажешься! – заорал Серебряков.

Летчик медленно повернул голову.

– Самолет, – сказал он. – Зубаткина – в самолет и – на базу. Или в Москву. Без этой гниды мне никто не поверит.

– Ты о чем, Леша? – страдальчески сморщилась Матрица. – О чем?

– Он золото взял, – медленно произнес летчик. Все молчали.

– Хер с ними со всеми, Леша! – просительно произнес ефрейтор. – Через год отсидимся, вернемся, поквитаешься втихую…

– А мои родители? Друзья? Будут думать, что я – вор?

– Надя! – сказал он чуть погодя, – что скажешь ты?

– Я, Алеша, – ровно произнесла она, – думаю, что нужно бежать, куда собирались. Но если ты решишь по-другому, я пойду с тобой.

– Решено. – И летчик прижал ее к себе.

1000 градусов по Цельсию

– Эй, паря! Гляди, однако! – Старая коричневая тунгуска поворотила сморщенное печеное личико со свисающими из-под кожаного налобника разноцветными морхами к сыну. – Гля!

Ее сын и муж в кухлянках, солдатских штанах да резиновых сапогах возились с сетью да мордой (морда – плетенка из ивовых прутьев для ловли рыбы – устар.) на отмели Муя, неширокого и тихого в срединном своем течении. Старуха и невестка ловко управлялись на берегу с тушками горбылей, и потрошенные кривыми короткими ножами рыбы ложились возле костерка.

Молоки – вместе с внутренностями, икра – в тазы, и пачки крупной соли, счастливый от того, что может помочь взрослым, вскрывал трехлетний малыш.

Мужчины выпрямились. Топот, тысяченогий топот наполнил тайгу – по левому пологому берегу бежали олени, тысячи и тысячи оленей.

Среди них виднелись медведи, стороной, стороной, чтобы не быть затоптанными, уходили росомахи, лисы и волки. Вдоль воды мчались горностаи, и бурундуки, и мыши, и крысы, возле самой кромки тянулись змеи.

Небо потемнело от птиц – рябчики и совы, кукушки и ястребы, охваченные страхом, стремились на юг.

– Беда, бойе, – шепнула старуха посиневшими губами, – ай, беда, беда…

Но шли, шли на нерест стеной, свиньей, иным неведомым боевым порядком лососи, и бились на перекатах, и взмывали над порогами и, отметав икру в тихих заводях верховий, лежали, еле трепыхаясь, обессиленно вздувая бока, безразличные ко всему, в купелях мелководий, и ледяная прозрачная и вкусная вода играла с их плавниками.

То тут, то там блестели среди разноцветных камешков дна золотинки, порой и крупный самородок мутнел в наилке.

– Беда, – обреченно повторила старуха.

36 градусов по Цельсию

Салабон на тумбочке в комендантской роте старался не смыкать глаз. Но глаза упрямо слипались, и он их таращил на плакат, висевший напротив.

«Обязанности часового» – значилось на плакате.

«Часовой есть лицо неприкосновенное, – в девятитысячный раз читал боец, – неприкосновенность часового заключается…»

Дверь скрипнула. Дневальный подхватился и хотел было привычно рыкнуть вполголоса: «Дежурный по роте – на выход!», но показавшийся в дверях Серебряков тихо прошипел:

– Тссс… Дежурный спит?

– Ну да…

– Кто сегодня?

– Лерман.

– А комендант где?

– Да в каптерке с какой-то марухой, не комендант, на фуй, а кизляр-ага (кизляр-ага – главный смотритель гарема – тюркск.)…

– Ладно.

И Серебряков пошел в дальний, «дедовский» угол казармы, где, не снимая сапог и штык-ножа, храпел дежурный.

– Вова, дело есть, – тронул его за плечо ефрейтор.

37 градусов по Цельсию

– Ты чё, Вася, с дуба рухнул?! – Лерман вытаращил глаза. – Да тебе же на дембель вот-вот!

Они сидели в Ленинской комнате. Портреты министров обороны зло следили за ними со стен.

– Так получилось. Решай – поможешь? – И ефрейтор в упор глянул на сержанта.

– И-ех, – протянул он, – да хрен поверят мне, что ты и меня, и дневального охерачил…

– Поверят. Куда им деваться. А для достоверности, не обижайся, Вовка, я тебе садану…

Тот долго молчал.

– Ладно, – сумрачно сказал он, – если бы не ты – хер бы я согласился…

Через пять минут сигнализация оружейной комнаты была сорвана. Связанные дежурный и дневальный лежали внутри.

– И запомни, шнурок, – внушительно проговорил ефрейтор, глядя в обезумевшие глаза салабона, – будут на киче тебя следаки подвешивать, это цветочки. Брякнешь чего лишнего – до дома не доедешь.

Тот быстро закивал башкой – понял, понял, понял…

Серебряков взял стоявший в углу пулемет Дегтярева и кивнул появившемуся на пороге Нефедову:

– Там… Два диска с лентами. Да, эти. Возьми.

Затем глянул в глаза Лерману и вышел вон.

Огромный синяк наливался под левым глазом сержанта.

Оружейку закрыли. Вонь, смрад и храп висели под потолком казармы.

Внезапно кто-то из спящих застонал, сел в кровати и произнес, не открывая глаз:

– Я кончил!

После чего упал и захрапел опять.

38 градусов по Цельсию

– Ну, какого надо? – недовольно буркнул майор Зубаткин, почуяв, как кто-то скребется в дверь каптерки. – А?

– Товарищ майор, – услышал он, – с ментовки звонят, побег у них…

Глухо выругавшись, майор поднялся с матраса и начал надевать штаны.

Толстая, гладкая тетка, бухгалтер с приисков, приподнялась на локте:

– Куда ты, котик? Я еще хочу!

– Подождешь. Какая-то шняга… Лежи тут, если не вернусь, дневальный тебя проводит…

– А он такой же ласковый?

Но с майором так шутить было нельзя.

Приступ мгновенного бешенства затмил ему мозги, рывком приподняв ее башку за крашеные патлы, он прошипел:

– С…дуешь – удавлю.

И шагнул в коридор, прикрыв дверь. Ствол «макарова» уперся ему в лоб.

– Ну, Фердинанд, поехали в Сараево, – прошептал Нефедов.

Майор открыл рот, чтобы шумнуть, но приклад Серебрякова сокрушил ему зубы. Затем его связали, и Нефедов повторил:

– Пойдем.

…Дождь, дождь со снегом крутил над Алмазом. Будто все демоны ночи, сорвавшись с цепей, выли над сопками и долиной, и подвывали им темные духи Муйских хребтов, и вторили тонким воем да тихим плачем неприкаянные души всех погибших, сгинувших без числа на звериных золотоносных тропах, в рудных откатах, на стремнинах рек, под завалами шахт в сырых туманах кабаков, в темных омутах похмелий.

Серебристый красавец самолет, покрытый изморозью и слезами дождя, одиноко стоял на летном поле.

– Лезь, – скомандовал Нефедов майору, и поднявшийся по лесенке чуть раньше ефрейтор втянул коменданта в кабину.

Затем он спрыгнул на бетон.

Лейтенант и Надя стояли молча.

Глухо застонал в кабине майор.

– Прощай, – протянул руку летчик и полез в кабину.

Надя, поднявшись на цыпочки, поцеловала ефрейтора в мокрую щеку и сунула ему сверток за пазуху.

Это была Библия.

39 градусов по Цельсию

– Валька, ты? – Сержантик посветил фонариком, заслышав, как заскрипели мостки. – Ты, Матрица?

В луче мельтешила шуга, и женская фигурка, всходившая по трапу на борт, вся облепленная снегом, залубеневшая, тихо ответила:

– Я…

– Ну ты, блин, даешь! Я заждался! – И мент вылез на сот. – У нас шухер – ваше! C-под конвоя один сбежал, прикинь? – И он попытался облапить Вальку.

– Соляры взял достаточно? – ровно поинтересовалась она, не отталкивая его.

– С запасом! – ухмыльнулся тот, и Валька сделала шаг вбок.

За ней стоял Серебряков, мокрый до нитки в своем спецпошиве.

– Ты чё, рекс? – удивился сержант.

– Прыгай, – услышал он.

– Куда?!

– Хочешь – на берег, – спокойно ответил ефрейтор. Мент царапнул кобуру и почувствовал холод стали, прижатой к его шее. Матрица чуть надавила, и струйка крови побежала за воротник.

– Прыгай, Толя, – просто сказала она. – Мне швартовы отдавать не надо…

Заскулив, сержант обрушился с борта в Угрюм-реку, благо было неглубоко, и побрел к берегу по пояс в ледяной воде.

– Готов? – спросила Валька.

– Готов, – ответил Серебряков.

– Тогда, Вася, вперед! – скомандовала Валька и полоснула лезвием по канату, удерживающему катер с кормы.

Через три секунды обвис и носовой швартов.

Мотор взревел и стал работать на малых. Валька вошла в кабину, села рядом с Серебряковым и сказала:

– Обратной дороги нет.

41 градус по Цельсию

– Что?! Что ты сказал?! – Главмент вскочил из-за стола. – Повтори, падла!

Мокрый снизу и сверху сержантик стоял перед ним. На паркете набежала лужа.

Главмент затряс его за шиворот:

– Куда?! Куда они пошли?!

– К морю.

– К морю?! Зачем к морю?! Скока ты соляры загрузил?

– Четыре бочки…

– A-a-а, гад! – И кулак главмента свалил сержанта на пол. – Этого ж аккурат до Аляски хватит!

– Погранцам надо звонить, – тихо произнес сыскарь, притулившийся сбоку начальственного стола.

– Х…евцам! – заорал шеф. – Да у них один катер на все побережье, да не катер – «казанка» с будкой! Куда против нашего!

– Ладно, – взял себя он в руки через пару секунд, – сколько людей есть?

– Мы трое да дежурный, – вздохнул сыскарь, – все летуна да конвой ищут…

– У-у-у, ссука! – вновь взорвался шеф. – Ссука!

Какой-то глухой стук донесся с реки.

– Это что? – поднял голову главмент.

– «Метеор» с барыгами подходит, – неохотно ответил сержант.

– Так-так-так… – заговорил шеф, – до моря им главной протокой – сто верст, да губой – триста. По Звягиневой протоке «Метеор» проскочит? – кинул он взгляд на сыскаря.

– Должон, – пожал плечами тот.

– Пушки, пушки, «калаши» взять и бегом! – скомандовал главмент. – Так вот куда рыжье-то поплыло, вот сколько вас, голубчиков, было…

– Товарищ полковник! – вырос за стеклом дежурки пожилой капитан. – У рексов ЧП, оружейка вскрыта, Зубаткин бежал!

– Хорошо, хорошо, хорошо, – бормотал шеф, натягивая кожаную куртку, – мы на месте на два часа раньше будем, там им кляпец и приготовим, там мы вас, голубчиков, и залобуем. Готовы? Айда!

И через минуту в опустевшем райотделе остался только дежурный. Он опустился в кресло. Как безумные, звонили все три телефона. Откуда-то издалека раздался рев авиационных двигателей, и мелко задрожала ложечка в стакане чая в подстаканнике.

44 градуса по Цельсию

Катер, патрульный катер на подводных крыльях, свистел по поверхности Угрюм-реки, как ангел вод. Серебряков, сидя справа, держал штурвал. Ночь, непроглядная ночь неслась им навстречу, и только две полосы разорванной пополам реки белели, расходясь, позади.

– Скоро залив, – Валька глянула на часы, – там будем ждать рассвета, ночью в шхерах себя потеряем.

Внезапно ночь разорвал сноп света. Валька и ефрейтор инстинктивно загородились руками. Впереди, со стоявшего на фарватере «Метеора», загремел голос:

– Глуши мотор, суки! Стреляю!

И автоматная очередь брызнула по кабине.

Охнула и сползла, держась за плечо, Валька.

Ефрейтор сбросил скорость. Катер клюнул носом и завилял.

С «Метеора» снова застучал автомат – на сей раз вдоль борта.

– К берегу, к берегу, падлы! – злорадно неслось в мегафон.

– Ты жива? – спросил Серебряков, лежа на полу рядом с Валькой.

– Да-а-а, – простонала она.

– Крепко тебя?

– Вроде нет, но больно, – Валька стиснула зубы, – в руку…

И тогда ефрейтор, не думая, не рассуждая, подтянул к себе «дегтярева». Стукнула коробка, затем планка.

Солдат поднял пулемет, поставив его сошки на борт. В предрассветной мгле виднелись борта «Метеора» с закрепленными оленьими тушами, прикрытые мешками. Лица людей были неразличимы, но их победное настроение чувствовалось на расстоянии.

– Но ты мне, начальник, один хрен заплатишь, – процедил главный барыга, круглый человечек в зеленой с оранжевым «аляске», – сколько соляры сожрали…

Очередь с катера ударила в рубку, в борта, в иллюминаторы. Все – главмент, сыскарь, сержант, капитан «Метеора» и трое барыг с пьяненьким толмачом-тунгусом – бросились на пол.

Плетка крупнокалиберных пуль прошлась вдоль судна, еще раз, и еще, и нащупала баки.

В следующую секунду ночь разорвалась, и утро бросилось прочь от Угрюм-реки. Огненный гриб вырос на воде, и водяной пузырь поглотил то, что было «Метеором». Ничего и никого не осталось на черной воде, лишь тут и там догорали обломки да плыла, плыла по течению к студеному морю невесть как уцелевшая оленья туша.

Оленей барыги в тундре возле Жиганска били с вертолетов и набили немерено забавы ради.

С собой же взяли немного.

Кому они нужны, эти олени-то? Только место занимать.

– Перевяжи, – шепнула Валька. – А ты все-таки мужик.

2000 градусов по Цельсию

– Надя, Надя, я прошу тебя… – По изуродованному лицу Нефедова с чуть подсохшей коркой на месте левой брови текли струи дождя, и хлопковые, ватные комочки снега неохотно таяли в потеплевших и мокрых, коротко остриженных волосах. – Еще есть время, Надя. У нас почти нет шансов уцелеть, пожалуйста, вернись к матери…

– Нет, мой Король… Или ты раздумал на мне жениться?

– Нет, не раздумал, моя Королева…

– Значит, и не о чем больше говорить. Поторопимся – мне подозрительны эти огни…

От КП аэродрома, впереди еще невидимой в сумраке машины, неслись два столба света.

– Что же, тогда вперед! – Летчик чуть подтолкнул Надю к стремянке. – Вперед и вверх, моя Королева!

В кабине бомбардировщика было тепло, отопление работало, и таинственно мерцали зеленым и синим лампочки приборов.

Глухо замычал Зубаткин, брошенный тюком у переборки, перед входом в грузовую кабину.

Нефедов опустился в кресло командира и начал щелкать тумблерами.

Надя заняла место штурмана. Прямо перед ней, в навигационном бортовом комплексе, располагалась счетная машина «Гном». И даже ей, несведущему в авиации человеку, было ясно, что эта техника ненамного надежнее арифмометра.

Нефедов усмехнулся:

– Ничего, родная, летать можно без всего – были бы крылья…

«Косынка», летний чехол, с кабины была давно скинута, и винты, нехотя дрогнув, начали медленно вращаться, разбрасывая тысячи и тысячи брызг. Пятые сутки висел над городом чичер (холодная ветреная погода с дождем и снегом одновременно) и сеял свои волглые взвеси.

Впрочем, брызги превратились в искры – командирский уазик подлетел и ослепил кабину фарами.

Выскочивший из кабины подполковник – командир корабля – бешено застучал рукояткой пистолета по стойке шасси.

– Леша! Леша! Ты с ума сошел! – кричал он.

Винты вращались все быстрей. Гром заполнил аэродром. Нефедов откинул плексиглас «фонаря».

– Иван! – закричал он. – Иван, уйди!

Но командир не слышал его.

Потом, подняв голову и отскочив, когда огромный самолет чуть дрогнул, начиная движение, он встретился глазами с Нефедовым.

Тот покачал головой и спокойно показал ему рукой – отойди, Иван… И подполковник отошел.

…Серебристая птица, встав на конце летного поля, дрожала крупной дрожью, готовясь к прыжку.

Бешено сигналя, на полосу мчались бензовоз и пожарка, намереваясь перекрыть дорогу, и Нефедов, понимая, что колебаться больше нельзя, пустил самолет скользить – сначала еле-еле, но с каждой секундой все быстрей, быстрей и быстрей, по пленке керосина и воды, покрывшей бетонку.

Мелькнуло белое лицо подполковника, метнулись в стороны автомобили, не успевшие встать поперек полосы, замелькали назад, назад, в темень и пустоту аэродромные огни, и Нефедов потянул штурвал на себя.