Текст книги "Улеб Твердая Рука"

Автор книги: Игорь Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Идем отсюда. Устала я. Никакого порядка на ваших зрелищах, ни служителей, ни курсоресов. Бедненький мой, напугали кинжалами?

– Что ты, Кифа, я очень доволен! Но если ты и впрямь умаялась, идем. Завтра простимся с Киевом. Надо Улию отыскивать. И свой очаг.

Голубоглазый вдруг спросил:

– Ты действительно не из немцев?

– Росич я! Улич! Сговорились вы все, что ли! – взорвался Улеб.

– Так о чем же лопочешь с ней не по-нашему?

– Да ну вас!.. – Улеб досадливо махнул рукой, обнял Кифу за плечи, и они побрели рядышком по тропинке к Почайне, повернули вдоль берега, удаляясь к Оболонью, где уже поднимались предвечерние дымки и таяли в синем небе. На огородах у речки волы вращали поливальные круги скрипучих чигирей. А на дальних лугах раздавались щелчки пастушьих кнутов.

– На чем мы отправимся завтра? Отыщем свой моноксил?

– Нет. Я слыхал в кузнице, будто недавно прибыли повозы из владений клобуков и Пересеченя. Готовятся в обратный путь не порожними. Можно подрядиться.

– А я видела корабль. Наш, торговый, со знаком Большой пристани Золотого Рога. – Девушка тихо вздохнула. – Анит, наверно, где-нибудь под Константинополем…

– Уж не скучаешь ли по Царьграду? – насторожился Улеб.

Кифа крепче прижалась к нему и шепнула:

– Откровенно? Да. Но останусь с тобой.

– Ваши купцы здесь не в новинку, – сказал Улеб, – уплыть с ними нетрудно, была бы охота.

– Я твоя жена?

– Да, да, да.

– Почему же прогоняешь?

– Я?!

– Бессовестный.

– Всяк у тебя бессовестный да бессовестный. Вот заладила, чудо-юдо пучеглазое. Между прочим, в Радогоще хоромы точь в точь как избушка твоего сердобольного горшечника. Не раскаешься?

– Я останусь с тобой навсегда.

Вот и дворик гончара. Пусто в нем. Хозяин и подмастерья еще не вернулись с Подолья. Улеб прилег отдохнуть на скамье под навесом. Кифа принялась кормить курчат, подсыпая им зерна из сита и кроша мякину. Потом подхватила коромысло с бадейками и вприпрыжку сбежала по тропинке в лопухах прямо к берегу за свежей водицей: надо кашу сварить, тесто замесить да испечь. Завтра поутру снова крутиться гончарным кругам, а какая ж работа натощак.

Улеб поднялся. Не годится, чтобы дева одна хлопотала. Он выбрал дровишек посуше из поленницы под стеной, распалил костер меж двух камней, взял метлу, подмел двор, сушильню почистил, поубрал черепки и щепы вокруг обжига. Кифа явилась с реки, похвалила. Приятно. Сам хорош, и женка у него будет не ленивая, значит, и семья ладная.

Мягко опустился вечер, серый, густой, как оседающая пыль. Зацвиринькал сверчок в приступках крыльца. Огоньки замерцали дивной россыпью до самых лесных стен, что тянулись черными щетинами от днепровских круч.

Далеко-далеко, за Вышеградской дорогой, под Горой, на обширной цветущей долине, разделявшей Уздыхальницу и Олегову могилу, на стыке двух речушек, занялась костровая зарница молодежной сходки. Парни бросали венки в чистые струи Глубочицы, а девицы – в Киянку. Чьи венки прибьются-встретятся в месте слияния быстрых вод, тем и суждено ходить парой всю ночь в озорном хороводе. Вот и бегали бережками за течением за своими венками с замиранием, с трепетом, с нарочитым хохотком, гадая, который дружок или какая дружка выпадет, нечаянный или желанная.

Гой да, Рось-страна, Песня русская, Всем нам матушка Ты единая, Красно солнышко, Диво дивное.

Светла и прекрасна ночь над весями. То не звездочки-веснушки в сиреневой вышине, то отражение земных цветов, день передал их небесной тверди сохранять до утра. Улеб стоял у плетня, любовался.

И вдруг:

– Слышишь? Скачут к нам. Не скудельник с ребятами, а какие-то ратники.

И правда, простучали, прошуршали в траве копыта. Четверо всадников спешились у ограды, где Улеб стоял, подошли к нему. А коней было пять, он приметил.

– Вот ты где! – сказал один из прибывших. – Узнаешь?

Улеб внимательно оглядел рослых воинов, покачал головой, обронил:

– Не припомню чтой-то. Обознались вы.

– Тебя, брат, нельзя запамятовать. Собирайся. Поедешь с нами. Мы тебе и коня под седлом прихватили.

– Вот как! – Улеб скользнул взглядом по широким ножнам, что висели у бедра каждого, крикнул Кифе по-эллински: – На гвозде у изголовья! Сама же запрись!

Незваные гости моргнуть не успели, как смуглянка метнулась в избу, снова выскочила на крыльцо, бросила юноше его меч, опять юркнула за дверь, приникла изнутри к слюдяному окошку.

– Повтори-ка, – сказал Твердая Рука, – зачем пожаловали?

– Не балуй, собирайся. Великий князь тебя требует.

– Князь?! И в глаза-то меня не видывал. Нет, не знаю я вас, не верю. Убирайтесь.

– Не дури, тебе говорят.

– Почему с оружием заявились? Этак я не люблю.

– Мы же гриди! Ты что, с неба свалился? Мы дружина его.

– Да как будто похожи… На что я великому понадобился? Обознались вы, не иначе.

– Ну, брат, всяких встречали, а такого еще не бывало, – загалдели воины, – где это слыхано, чтобы с княжескими гонцами пререкались да наказу владыки перечили!

Улеб обернулся к окошку, кивнул Кифе, дескать, не волнуйся, молча сел на коня и помчался с ними к Горе напрямик.

В Красном тереме носилась как угорелая челядь, из распахнутых настежь окон и дверей лился яркий свет. В белокаменной Большой гриднице дружина справляла трапезу.

Улеба провели через верхние хоромы, где пировали бояре, не воины, к укромной палате, оставили в ней, наказав ему ждать, и скрылись. Шум пиршества проникал в эту пустую, огромную, гулкую комнату сквозь плотно задернутый полог.

Вскоре прибежал всклокоченный паробок и крикнул:

– Ступай вниз! Княжич жалует тебе место в гриднице!

– Вы что это, малый, потешаться надо мной вздумали? – осерчал Твердая Рука. – Уже вели мимо гридницы. Теперь сызнова мне толкаться среди хмельных? Не пойду! Он меня звал, пусть сам и поднимается. Я вам не шут гороховый бегать туда-сюда.

Паробок даже подпрыгнул, услыхав такую дерзость. Глазами на юношу хлоп, хлоп. Попятился и канул. Снова оставшись в одиночестве, Улеб малость поостыл, что-то екнуло в груди: не слишком ли погорячился? Князь ведь требует, не кто-нибудь. Он и за морем слыхивал, как жесток Святослав. Что сейчас будет?..

Не прошло и десятка минут, как внезапно оборвались голоса за пологом, громыхнули лавки-скамьи, должно быть, бояре повскакали со своих мест, пропуская кого-то. Всколыхнулся полог, вбежали два воина, замерли по бокам входа. Всколыхнулся полог еще раз, и ступил в палату вождь россов.

– Фью-у-ить!.. – присвистнул Улеб и почесал за ухом, а брови его поползли на лоб. – Выходит, я великого князя с бревна да в грязищу… Дела-а-а…

Голубоглазый уставился на юношу точно так, как и давеча на Подолье. Только был он уже не в замызганной крестьянской холстине, не под шляпой соломенной, не в лаптях, а в белой с золотом одежде, при серьге и в сапожках.

– Ну, строптивый, – изрек Святослав, усмехнувшись, – на кол тебя?

– Прости, – отвечал Улеб и коснулся рукою пола, – недостоин я сидеть с кубком подле славной дружины.

– Не лукавь, ты достоин, коли умудрился меня самого свалить с ног при народе. Ты мне люб. Иди ко мне тысяцким.

– Нет, княжич, я вернулся из дальних стран, чтобы снова ковать железо…

– Откуда родом?

– Я Улеб, сын Петри из Радогоща, что в земле уличей.

– У меня братец есть, тоже Улебом звать. Мой тебе не чета. – Святослав вдруг засмеялся. – Улеб с Днестра-реки? Улеб из Радогоща? Уж не тот ли ты, про которого Боримко сказывал втапоры? Жгли вас люди в одеждах булгар? Бился с ними на пепелище много весен назад?

– Не булгары то были, а степняки! Где Боримко?

– Знаем, знаем теперь, что не булгары были.

Святослав встряхнулся, резко глянул на стражников, и один из них бросился прочь, повинуясь безмолвному приказу. Князь же Улебу как во сне:

– Сейчас Боримку покличут. – И второму стражнику: – Запроси сюда и матушку, коли бодрствует. Будет что повидать в нашем празднике.

Вскоре в комнату ворвался Боримко, и обнялись они с Улебом крепко-крепко. Мяли-тискали один другого, хлопали по плечам, все не верили, что встретились после долгой разлуки, что и князь проявил такую благосклонность, редкую для него. Ухмылялся Святослав самодовольно, будто умышленно подстроил это свидание на диво подданным.

– Ай да молодец! – ликовал Боримко, тормоша Улеба. – Добрался к нам из греков!

– Почему ты здесь? – Улеб тормошил Боримку.

– Я в стольной дружине! В Радогоще не хуже прежнего! Лишь тебя и других вспоминают, оплакивают.

– А откуда узнал, что я был у ромеев?

– Да от Велко же! Мы с булгарами ныне в братском союзе, одним войском стоим в глотке ромеев.

– Велко?! – Улеб даже присел.

– Ну да. Он, чеканщик, прибился к нам вместе с многими. Все булгары, кто под греками был, стали в полки. И у нас и у них равный спрос с Царьграда за подлоги.

– Значит, Велко из Расы живой…

– Еще как живой! Первый лучник в войске-то!

– Где сейчас? – спросил Улеб трясущимися губами.

– За Дунаем, в Переяславце. Там и наши остались. Мы ведь малым числом отлучились оттуда, чтобы Курю прогнать. Скоро снова туда воротимся. – Боримко поклонился Святославу и опять повернулся к Улебу, возбужденный, счастливый. – Как я рад тебе! Когда прибыл?

– Месяц, считай. Славный день! Завтра с Кифой, своею суженой, собираюсь к родителю.

Святослав что-то больно размилостивился, извлек из-за пояса золоченный медвежий клык со своею печаткой, протянул его Твердой Руке.

– Принимай мой особый знак. С ним легко достигнешь своего сельца. Предъяви на заставах, свежих коней дадут.

– Вот те на, – удивился Улеб, – я видел однажды подобный на шее у Лиса, как он попал к лиходею и обманщику?

Святослав потемнел лицом, сказал:

– Служил у меня, будь он проклят под землей и в небесной тверди! Он убит. Давняя то история, твоим же булгарином и поведана нам в Переяславце.

Улеб только глазами хлопал. Боримко осмелился пояснить:

– Обо всем доведались. Издыхая, Лис сам отдал Велко похищенный у покойного Богдана медвежий зуб и признался, что был в сговоре с важным ромеем, что царьградский посол науськал Курю на Радогощ, и степняки так набег подстроили, чтобы мы заподозрили булгар. И еще Лис признался, что тебя завлек в западню, в безысходное плавание, да и Велко чеканщика хотел погубить.

– Ихний цесарь, я слышал, готовится дать нам великий бой, – сказал Святослав. – Скоро, должно, сойдемся в сечи. Ты бы, Улеб, пошел ко мне тысяцким, по душе твоя удаль.

– На сечу с ромеями я согласен, – сказал Твердая Рука, – буду там, помяни мое слово. А сейчас хочу в Радогощ. Истосковался по родичам, скитаючись окрай света. Я надеюсь сестрицу свою повидать. Все мне чудится, будто спаслась она от каганского плена.

Тут Боримко подскочил:

– Не в степи она и не дома. Куря отдал ее вместе с прочими былому послу из Царьграда. Велко видел Улию в малой крепости этого грека, пытался вызволить, да тщетно. Неужто не знал?

– Быть не может… – Улеб прислонился к стене. Потом ринулся к Боримке и затряс его что есть силы. – Поклянись!

– Чур тебя, сполоумел, что ли? – Бедный воин едва не задохнулся от немыслимой встряски. – Коли за каждую весть хватать да мотать меня этак, вовсе язык отвалится. Говорю тебе: там она.

– Вот что, – молвил Твердая Рука, и взгляд его загорелся, – нынче поутру опять двинусь к ромеям. Я без Улии домой не вернусь, я в ответе за всех пропавших. Ты, Боримко, отвези мою женку, Кифу, в Радогощ, пусть ее примут пока без меня. Объясни батюшке, что и как, сделай милость.

– Охотно! Только как же ты без Велко? Он с Улией сердце разделил. Надо вам разом, не простит, узнавши, что его обошли. Да и лук его меткий – большое подспорье.

Улеб глянул на князя с мольбой.

– Дозволишь, великий, моему побратиму оставить войско на время?

– Я булгарину не указ, – ответил Святослав. – Запросил бы, скажем, Боримко – гридям нельзя отлучаться в такой час.

– Ах, княжич, – только и вздохнул Боримко.

– Чу, матушка сюда идет, – молвил князь. – Ну-ка в гридницу! Пируйте себе и ждите нас! Все долой! Кроме Улеба.

Нехотя удалился Боримко вслед за стражниками.

Комнату уже заполняла пестрая свита Ольги. Сама она, седая, в темном одеянии, как монахиня, вошла, постукивая клюкой. Девки живо подставили ей скамеечку, набросали подушек – села. Дряхлый священник Григорий стал по один бок от нее, а телохранитель Гуда, точно старый медведь, по другой.

– Звал меня, дитятко?

– Не жури, матушка, что обеспокоил. – Святослав склонил колено и поцеловал ее руки. – Не знаю, зачем и позвал. Видишь ли, тут случилася встреча. Ты ведь любишь глядеть, коли что случается. А уж все позади.

– Не сержусь, – прошептала. – Кто ж кого повстречал?

– Да вот богатырь из уличей и Боримко наш случайно сошлись под твоей кровлей после различных лет.

Улеб выступил из притененного угла к светильнику. Княжич опустил руку на его плечо, подвел ближе к скамейке, где восседала княгиня, продолжал:

– Осчастливил его твой дом, матушка. Все считали его погибшим, а он, вот он, воскрес, что твой бог!

Ольга вдруг улыбнулась Улебу и сказала:

– Вот ты где, сокол. Сам прилетел. А я уж Гуду загоняла: разыщи да разыщи того отрока, что Претича надоумил. Ты чего, гордец, от моей награды схоронился?

– Богатырь и тебе знаком? – удивился Святослав. – Что он еще натворил? Меня, князя, в грязищу сшиб на гулянье, а тебе, матушка, чем услужил?

– Не одной мне, всему Киеву. Ловко бился с печенегами на стане, да еще ловчей обхитрил их и заставил Претича пошевеливаться. Смелый отрок. Я запомнила его имя. Как не запомнить, коли оно у него, как и у непутевого твоего братца.

Святослав легонько толкнул Улеба локтем, и тот догадался наклониться и почтительно чмокнуть протянутую руку Ольги. Ощутил под губами холодные, тяжко пульсирующие жилки под дряблой кожицей.

– Где таился все это время? – спросила она.

– Приспособился в Оболонье у мастеровых людей, – отвечал Улеб.

– А чернавка твоя где? как ее, дружку-певунью… Фия, Фика… нет, нет…

– Кифа, – подсказал он. – Она, мати, со мной.

– Тут, в тереме?

– В пригородне. Меня дожидается на дворе у скудельника, где столуемся.

Ольга глянула на сына, Святослав – на ее молодых боярок, крикнул:

– Ну-ка, девки, бегом! Пусть Иванко! Живо!

Посыпались из комнаты, как горох из пригоршни, крича уже с порога:

– Иванко! Иванко-о!

Улеб смущенно пожал плечами: для чего, мол, весь этот сыр-бор. Дескать, чудной народ в княжьем роду, и зачем только шум поднимают, если ни он, ни Кифа в ласке их не нуждаются. Однако смолчал, не осмелился отказом задеть хозяев Красного двора, тем более, что не почуял себе унижения.

Между тем княгиня обратилась к сыну:

– Оставь его в Киеве вместо Претича.

– Невозможно, матушка, – отвечал Святослав, – он уйдет со мной на Дунай. Претич же научен, а огузы больше не сунутся.

Улеб встрепенулся.

– Нет, княжич, – возразил он, – я с дружиной не могу. У меня своя забота. Ты обещал не неволить.

– Успокойся, – сказал Святослав, – тебе не запрещаю искать сестрицу. Ты намерен взять в напарники Велко, а где он? В Переяславце. Вот нам и по пути туда. И с девой-то своей будешь, считай, до самого Пересеченя. Там Боримко свезет ее в Радогощ и догонит нас. Я все помню.

– Спасибо тебе, – кивнул Улеб.

– Ну и ладно, – молвила Ольга и поднялась, – пойду я. И тебя, сын, заждались небось твои нехристи. Слышь, как горло-то дерут да посудой грохочут внизу. А отрока этого одари. Отдай ему, что ли, двух-трех полоненных огузов, пускай поставят ему дом на Днестре. Он ведь, сказывала я тебе, наквасил их в захапе множество. Его добыча по праву.

– Ничего мне не надо, – сказал Улеб, – не желаю их видеть. Сам срублю избу для женки, не маленький.

– Будет, будет ершиться-то, – громыхнул Святослав, – совсем, гляжу, распоясался! Нет так нет, а гордынею не размахивай.

Простучала клюка Ольги и затихла. Удалилась и свита ее. Княжич с Улебом тоже ушли. С новой силой грянуло пиршество в верхних покоях.

Обильное пламя факелов освещало на внешних тесовых подпорках гирлянды цветов и подвесные охапки благовонных трав: чабреца, девясила, тимьяна, выхватывало из сумрака белые стены, бросало пляшущие отблески на плоский лоснящийся деревянный лик Перуна, и от этого казалось, будто идолище подмигивало и гримасничало, поощряя окружающее веселье.

Улеб внезапно остановился и молвил:

– Покажи мне огузов.

– Ага! Все же любишь подарки!

– Мне они не нужны, – сказал Улеб, – покажи только. Что-то стало охота. Уважь прихоть.

– Пойдем. – Князь кликнул слуг: – Эй, кто-нибудь! – И, когда те подбежали, направился в глубь двора впереди всей ватаги.

Гриди отомкнули ближайшее дощатое вместилище, посветили. Огузы зашевелились, повскакали, сгрудились, точно стая загнанных волков. Дружинники князя морщились, а сам он плевался, как невоспитанный подпасок. Улеб внимательно оглядел всполошившихся пленников и вдруг воскликнул:

– Я как чувствовал! Здесь один из них! Вот он! Сам Мерзя попался!

– Что ты чувствовал? Кто попался?

– Один из тех, что подожгли Радогощ и наших угнали. Он был главным у них. Это он меня сзади дубиной-то. Ну сейчас я ему все припомню!

– Толмача сюда! – крикнул Святослав так, что пошатнулись стены конюшни и огузы присели в страхе. – Боримку зовите! Всех сюда! Еще одно свидание у нашего Улеба! Я придумал потеху, коли так!

Сбежались на крик все, кто был поблизости: и знать, и мелкая чадь. Дружина гурьбой повалила из гридницы, дожевывая куски на ходу и утирая рукавами пену питья на губах. Выволокли опознанного в самый круг. Боримко тормошит Улеба, очумело бормочет:

– Что такое?

– Признали убийцу уличей! – понеслось по толпе.

Князь живо объяснил толмачу суть дела, и тот долго по-печенежски втолковывал что-то озиравшемуся огузу, при этом указывал пальцем то на Улеба, то на Боримку, то на кромешную даль ночи. Степняк слушал. Потом сам залопотал быстро-быстро. Затем снова толмач.

Все уже устали ждать конца затянувшегося непонятного их разговора. Наконец огуз принялся, завывая, колотить себя в грудь и по скулам. В два прыжка подскочил к Твердой Руке, и не успел юноша опомниться, как степняк лизнул его щеку.

Улеб содрогнулся от отвращения, схватил наглеца поперек мехового кафтана, так отшвырнул, что тот отлетел, как ядро из пращи.

Толмач сообщил Святославу, о чем толковал с печенегом, и князь объявил:

– Он племянник кагана по имени Мерзя. Он сознался и признал улича. Ну, еще он Курю ругал, себя оправдывал.

Закричали в ответ возмущенно:

– Нет пощады ему!

– Судить нунь же!

– Смерть убийце невинных!

– Деревьями разорвать!

– На Перунов костер его!

Святослав поднял руку, унял голоса, вынес свое решение:

– Пусть же Улеб и его угостит дубиной.

– Не хочу карать безоружного, – сказал Твердая Рука. – Не могу.

– Я могу! – Боримко выступил в круг. – Дайте мне отплатить этому за слезы родичей!

Но Улеб его отстранил, предложил:

– Надо так. Мерзя отсчитает их своих ровно столько, сколько напало на наше село. Принесите им сабли. Вот мой меч. И сойдемся. Не осилю, гоните их в шею на все четыре стороны.

Толмач перевел Мерзе требование юноши. Тот закивал, отобрал себе подмогу. Загалдели огузы, довольны. Еще бы, двенадцать против одного. Уже видели себя безнаказанно бегущими на все четыре стороны. Принесли им сабли. Стали они в ряд, смотрят на светловолосого чудака, что сам напросился на погибель, ждут сигнала.

– Многовато их, – зароптали росичи.

– Ой ли, справишься? – сказал Святослав. – Я дозволю, но только вдвоем с Боримкой.

– Хорошо, можно так. Отойдите, братцы, – сказал Твердая Рука, – наше теперь дело.

В этот момент, как нарочно, на горячем коне подоспел Иванко, доставил Кифу, как Ольга велела.

Увидела смуглянка, что милый ее с обнаженным мечом рядом с каким-то воином против дюжины сабель в центре круга из щитов безучастных дружинников, рванулась к нему, повисла на шее – не оторвать. Закричала как резаная, прямо сердце зашлось у каждого.

Малуша-ключница, любимица князя, поддержала несчастную криком:

– Деву жалко, а вдруг потеряет ладо! Ах, мужи, хватит кровью куражиться! Не оскверняйте хоть праздник наш! Не дозволь им, княжич!

И князь, подумав, отменил бой, хоть Улеб с Боримкой пытались протестовать.

Малуша взяла Кифу под руки, проводила в сени к праздничной трапезе. Мамки-няньки приветливо встретили юную гостью, плясунью заморскую, окружили заботой на Красном дворе.

Глава XXV

В описываемые времена был год, отмеченный утратой в трех странах, связанных между собой нашими сказаниями. На Руси, в Булгарии и Византии. Года 969-го, месяца июля, дня одиннадцатого умерла великая княгиня Ольга. Почила тихо и покорно от неизбежного недуга всех людей, от старости. Следуя древнему обычаю, поляне положили ее в днепровскую ладью, пронесли на плечах через град, посад и предгородню туда, где сама когда-то присмотрела место для собственного жальника. Хоть и была причастна к христианской вере, оплакивали ее как всех предков на родине. Хоронили не в санях, как то делалось в зимнюю пору, а в лодке, поскольку лето стояло. Еще когда жива была, успел проститься с матушкой Святослав. После тризны отпрысков своих так определил: Ярополка оставил в Киеве, Олега отослал в Искоростень править Деревской землей, а побочного сына, малолетнего Владимира, отдал Новограду, раз уж сами новогородцы запросили его. Свершив это, Святослав воротился к войску за Дунай.

Года 969-го умер булгарский царь Петр, сын Симеона, того самого бесстрашного, знаменитого Симеона, что в свое время провозгласил себя «царем булгар и греков», терзал ромейские армии как никто иной до него и как никто иной до него расширил границы придунайского государства. Как и Ольга, почил Петр от скончания лет своих. Погребли его под церковный звон и заупокойные моления монастырской братии. Старший сын его, Борис, принял власть. Чтой-то поначалу не поладили они с росским княжичем, случилась меж ними ссора со всеми бранными последствиями, однако вскоре Святослав признал его полномочным, законным владетелем, и сошлись они в общих помыслах о возмездии Константинополю.

Года 969-го, месяца декабря, дня одиннадцатого не стало византийского василевса Никифора Фоки. Суровый воин, носивший после гибели сына власяницу, в рот не бравший вина и мяса, более чем полжизни проведший в походах, взявший сто городов мечом, почил насильственной смертью в своей же столице. Его жена Феофано ночью впустила в императорские покои своего любовника Иоанна и его воинов. Так был убит василевс. Отгремели колокола, пролили крокодиловы слезы наемные плакальщицы, скорбно прокатили катафалк на виду у горожан и храмов сами же убийцы. Ну не сами, так те, что направили их. Иоанн Цимисхий надел окровавленную диадему. Взял трон крупнейший воитель и землевладелец из Малой Азии, в поместьях которого трудились сотни париков. Стал править еще рабовладельческим и уже феодальным своим государством, могучим, как прежде.

Улеб Твердая Рука отправился вместе с дружиной Святослава на Балканы.

Чтобы сэкономить время и не тащить за собой сумных коней (князь, мы знаем, страсть как не любил обузу в походах), Святослав намеревался преодолеть этот путь по течению реки и моря в парусных насадах. Однако стало известно, что Куре удалось быстро собрать и усадить в низовьях Днепра, от порогов до лимана, все уцелевшие племена Степи, кроме ятуков.

Именно ятуки, преграждавшие Черному кагану подступы к землям соседей своими новыми поселениями, сообщили о том, что Куря встает и ложится с мечтой о питьевой чаше из черепа киевского владыки. Княжич хмыкал в ответ. Но осмотрительные мудрецы уже в который раз советовали не плыть, а воспользоваться давно проторенным путем посуху. Они предостерегали:

– Увязнешь у моря, день и ночь отбивая засады. Степь не выйдет на открытый бой, будет рвать клочья, а и тем задержит. Управишься с Царьградом, тогда и плыви вспять, коли охота в ладье покачаться и с разбойными нападениями порубиться играючись.

– Будь по-вашему, – согласился, подумав, – двинем в седлах.

Близ Пересеченя простился Твердая Рука с Кифой, пообещав, что вернется с удачей. Боримко отвез ее в Радогощ, вместе с сыновним приветом Улеба родимому сельцу.

Хромой Петря и все сородичи очень радостно встретили весть про Улеба, молодую жену его приютили-приняли охотно, заботливо. Вскоре накрепко полюбилась она уличам. Хоть, как говорится, и чужого поля ягода, но пригожа, уживчива. Нрав у Кифы веселый, приемлемый, не ленива она – это главное. А речи местной скоро выучится с новыми подружками-балаболками.

Догнал Боримко соратников. Святослав пожурил молодого воина, что задержался на Днестре сверх дозволенного, но наказывать не стал. Боримко ведь исполнил просьбу Твердой Руки, своего славного земляка, в котором княжич души не чаял.

Улеб и Боримко ехали рядом. Бесконечны расспросы первого, терпеливы ответы второго. Ни на шаг не отлучались друг от друга, все не могли наговориться о Радогоще, все вспоминали минувшее детство, все о будущем грезили.

Мерно стучали по широкому тракту копыта коней. Ровными рядами поблескивали начищенные шишаки шлемов. Развевались разноцветные косицы на копьях. Полыхали червленые щиты за спинами.

Тепло и солнечно вокруг. Налились соком гроздья тучных виноградников на крутых склонах, плоды айвы благоухали, вдали дышали прохладой непроходимые горные пущи, а земные впадины были устланы цветами.

– Ой ликовал наш вещий, как услыхал, что я тебя отыскал! – в сотый раз рассказывал Боримко.

– Это я тебя отыскал, – замечал Улеб.

– Кто кого – одна радость! Петря меня прямо в медушу пихнул, а там пива-а-а!.. Три дня голова гудела. Потому и задержался.

– Руды у наших хватает?

– Добывают помаленьку.

– Где?

– А за речкой у тиверцев.

– Кузнь идет хорошо?

– Каждое седьмое утро снаряжают повоз. Живут, не мрут. Не только Фомка-коробейник зачастил, множество их, менял, заглядывает.

– Я вернусь, лучше будет, – приговаривал Улеб мечтательно.

– Известно, – согласился Боримко, – ты большое подспорье.

– Знаю сокрытый клад в Мамуровом бору. Там железа в болоте полным-полно. Без меня, поди, накопилось.

– Я бы тоже домой помыслил, да привязался к войску – не оторвать. Да… Кифа, дружка твоя, приглянулась всем. И про Улию, конечно, только и пересуды. Петря сызнова колесо от телеги поднял на стреху. Пусть всяк видит: есть в избе девица на выданье. Верит, что привезешь ее.

– Отыщу, если жива, – молвил Улеб.

– Хоть и на чужбине, а жива. Жива!

– Жива, – повторил Улеб. И сказал вдруг недовольно: – Понапрасну батюшка колесо поднял напоказ, она уж засватана.

– Я рассказывал в Радогоще про Велко, – подмигнул воин, – объяснил все по чести. Петря взгромоздил колесо для виду только, на радостях. Ты не бойся, вещий не воспротивится, отдаст дочку за чеканщика, коли люб он ей. – Боримко залился смехом. – Бедный Петря! Сколько ртов-то навалится сразу! И ромейка тут, и булгарин, и своих двое! Вот счастливцы! Две невиданных свадьбы гулять уличам!

– А и правда! – рассмеялся и Улеб. Но вдруг уже озабоченно: – Быть бы этому.

Пересекли вброд дунайский приток Серет и направились вверх по левому берегу великой реки. В пути прибился к ним небольшой отряд угров на высоких тонконогих лошадях с притороченными к седлам связками дротиков, с диковинно изогнутыми, непомерно большими луками на плечах, с овечьими лихо заломленными шапками на головах, сдержанные в словах и порывистые в чувствах, как все горцы.

На булгарской земле повсюду селяне собирали фрукты в полудиких садах, били дичину, вялили и солили мясо и рыбу на зиму. Подобно крестьянам трудились, копошась в скудных наделах, монашеские общины.

Прохладным полднем пришли в Переяславец, запруженный разноязыким воинством. Там и свиделись наконец Улеб из Радогоща и Велко из Расы.

Время было тревожное. Готовились к битвам. Шли учения, маневры, выгуливались, набирались сил табуны боевых коней, изготавливалось и оттачивалось дополнительное оружие, шились стяги, плелись и ковались щиты, пополнялся провиант. Встретиться с прославленными армиями Византии – дело нешуточное. Всякий то понимал в дружине неистового Святослава, решившего дать бой ромеям.

Улеб и Велко обнялись по-братски крепко и молча. Затем рассказали друг другу о пережитом, обстоятельно обсудили задуманное.

В нелегкой службе прошла зима, лето. А осенью, раздобыв необходимое снаряжение и опять же до поры простясь с товарищами, отправились побратимы пешком в далекую Фессалию, поскольку были убеждены, что Улия по-прежнему томилась там.

Не досужья прогулка в чистом поле. Случались стычки, погони. Иной раз и отсиживались: рисковать нельзя. Акриты в пограничных городах были бдительны как никогда. Тучи сгущались на рубежах. Аристократы жаждали бойни, лелея надежду на захват новых земель. Простые же люди, особенно земледельцы, уставшие от слишком частых опустошительных передвижений своих и чужих войск, со страхом ждали лишений, которыми всегда чреваты для них войны господ.

Твердая Рука и Велко не имели проходных листов. Как ни старались быть осторожными, как ни пытались избегать лишних столкновений, а все же доводилось им прокладывать путь мечом и стрелами сквозь заставы на дорогах. Да и разное бывало. Там выручат обездоленного, там спасут, уж такие они сроду, Улеб и Велко, что не могли пройти мимо вопиющей несправедливости или чьей-то беды.

В народе появились были и небылицы о благородных скитальцах и похвальных их поступках, а в среде богачей и насильников поползла злобная молва о двух таинственных и неуловимых варварах-смутьянах, Твердой Руке и Метком Лучнике.

Пешком, известно, какая резвость. Да к тому же еще с постоянной оглядкой и приключениями.

Теплой византийской зимой они все-таки добрались до Фессалоники, где приобрели лошадей в обмен на серебряные слитки из числа полученных в свое время от Святослава вместе с напутствиями. В седле больше приметен, зато верста чудится шагом. Верхом они отправились в имение Калокира.

– Увезу ее в Расу, – мечтал булгарин.

– В Радогощ поедет моя сестрица, – перечил росич, – только там ее дом и отрада.

– Ну уж нет! Мы с ней условились!

– Мало что вы уславливались. Я поклялся вернуть ее уличам.

– А я поклялся вернуть ей волюшку! – кипятился чеканщик. – Ты-то кто ей?

– Братец родной.

– А я суженый! Ох, не погляжу, что ты…

– Договаривай! Договаривай! – Улеб взорвался. – Иль забыл, что я Твердая Рука!

– А я Меткий Лучник!

– Да я!.. – Улеб даже лошадь попридержал. Но вдруг подавил в себе негодование. – Слушай, Велко, довольно нам ссориться. Сестрица поедет куда пожелает.

– Мы с нею навеки, знаю.

– Вот и будешь вместе с нами на Днестре.

– Лучше ты вместе с нами в Расе.

– Сама порешит, как быть.

– Ну и посмотрим.

Обоих подстерегло ужасное разочарование в первый же день пребывания у злополучного кастрона. Улии в нем не оказалось. Кого из добрых людей спроси, все в один голос: