Текст книги "Граф Рейхард (СИ)"

Автор книги: Игорь Волознев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Помня слова ведьмы, с которыми та покинула опочивальню, Мелисинда с надеждой стала ждать венчания Аурелии и Вивенцио. В этот вечер должно будет свершиться колдовство, обещанное колдуньей.

В замке траур сменился приготовлениями к предстоящему торжеству. Съезжались гости, прибыл император со свитой, в окрестных лугах затрубили охотничьи рога и залаяли собаки – государь предавался любимой забаве, гоняя лис и кабанов, – устроен был и большой турнир, на котором бились лучшие рыцари империи. Королевой турнира была, конечно же, Аурелия, сидевшая на помосте по правую руку от Генриха. На ней было голубое платье тонкого фландрского сукна, светлые завитые волосы увенчивала сверкающая диадема. Рыцари, участвовавшие в турнире, тоже были одеты в голубое, поскольку это был цвет Аурелии, и свои победы посвящали только ей. А по вечерам в большой зале звучали лютни и флейты и в медленных танцах ходили разряженные дамы и кавалеры.

Мелисинда все эти дни проводила в своих покоях, сказавшись нездоровой, и лишь изредка появлялась перед гостями. Но шум празднества долетал и до её уединённой комнаты, усиливая её душевную муку. Надеясь на Бильду, она то торопила время, нетерпеливо меряя шагами комнату, а то вдруг бросалась на кровать и бурными рыданиями давала выход своей неутолённой тоске. Образ Вивенцио неотступно стоял перед ней, она мысленно обнимала возлюбленного и молила судьбу отнять у неё всё, но подарить хотя бы одну ночь с ним...

Обряд венчания Вивенцио и Аурелии состоялся в замковой часовне. Оттуда молодые, их родственники, друзья и гости проследовали в пиршественную залу, где их ждали столы, уставленные разнообразными яствами и кубками с вином. Заиграли лютни и флейты и началось празднество – с песнями, танцами, громким хохотом и буйными криками.

Мелисинда покинула пир раньше времени и, не сказав никому ни слова, вышла во двор. На небе собирались тучи. Ночь сгущалась быстрее обычного. Стены замковых построек тускло освещались редкими факелами; в подсвеченных изнутри окнах беззвучно двигались тёмные силуэты танцующих. Стражники ушли на кухню, где их ожидало щедрое угощение, и Мелисинда, никем не замеченная, прошла за ворота. Едва она миновала ров и подошла к лесу, как над её головой с карканьем закружилась ворона. Мелисинда вначале отпрянула, но потом, вспомнив, что такая же ворона однажды уже вела её через лес, смело двинулась за ней. Ворона перелетала с ветки на ветку, и глаза её сверкали в ночи двумя красными искрами.

Ведомая ею, Мелисинда вышла на узкую, едва видимую в потёмках тропу и, не пройдя по ней и сотни шагов, оказалась на пересечении трёх троп. Ворона, каркнув в последний раз, ударилась о землю и обернулась Бильдой.

Радуйся, – сказала колдунья, направляясь к придорожным зарослям. – Сегодняшняя ночь будет ночью твоего торжества, если сделаешь, как я тебе скажу... Для начала – взгляни сюда, – она раздвинула посохом разросшуюся поросль. – Узнаёшь?

Графиня не смогла сдержать брезгливого возгласа: у обочины тропы лежал труп Фрица с громадной гниющей раной во всю грудь, в которой кишели отвратительные трупные черви. Бильда, усмехнувшись, показала на них когтистым пальцем.

Погибший в минуту сладостного соединения с тобой, любезная Мелисинда, взрастил в своей утробе магическое средство, которое исполнит твою мечту.

Какое средство? – в испуге пролепетала графиня.

Черви, – ответила колдунья. – Зачерпни их своей благородной ручкой и откушай за своё здоровье и за здоровье молодых... – Ведьма засмеялась. – Ты ведь почти не ела за пиршественным столом... Откушай же сейчас...

Я... не могу... – выдавила Мелисинда, борясь с подступающей тошнотой.

Ешь, – проскрежетала ведьма, – ешь, если хочешь лечь сегодня на брачное ложе вместо Аурелии!

Графине ничего не оставалось, как наклониться к трупу и погрузить пальцы в холодную шевелящуюся массу. Исполнившись отчаянной решимости, закрыв глаза и думая только о Вивенцио, она схватила первую попавшуюся извивающуюся тварь и, давясь, сунула её в рот. Бильда хохотала, глядя, как она, запрокинув голову, глотает червей. Наконец ведьма крикнула сквозь хохот:

Ну, довольно, пожалуй! Скажи спасибо бедняге Фрицу – он был здоровым малым и не зря израсходовал на тебя свой сок в ту ночь!

Внезапно она оборвала смех и подошла к Мелисинде.

Сейчас ты окажешься в замке, – молвила она глухо, устремив на графиню свои тёмные глазницы, – но не забудь прихватить с собой пару-тройку червей: они понадобятся для Аурелии... Ты должна сделать так, чтобы она съела хотя бы маленький кусочек. Подложи раздавленной червечатины в её любимое пирожное, и как только Аурелия отведает угощение твоего мёртвого любовника, сразу свершится колдовство.

Что тогда произойдёт? Вивенцио разлюбит Аурелию и влюбится в меня?

Влюбится, не сомневайся!

Колдунья ударила посохом о землю, взметнулся столб синего пламени и в тот же миг Мелисинда обнаружила себя во дворе замка. В её кулаке были зажаты трупные черви...

В ушах её ещё звучал каркающий голос колдуньи, когда она входила в смежную с пиршественной залой комнату, где стояли подносы с разнообразными блюдами и сновали слуги, которые относили всё это в залу. Графиня велела отнести несколько пирожных в покои новобрачных, и затем, улучив момент, незаметно от всех сама вошла туда и наклонилась над угощением...

Пир был ещё в разгаре, когда молодые, согласно обычаю, покинули залу и в сопровождении Мелисинды и нескольких ближайших родственниц удалились в отведённые им покои, где их ожидало брачное ложе.

Прежде чем пройти в опочивальню, Аурелия и Вивенцио разошлись по разным комнатам, чтобы заняться туалетом и должным образом переодеться. Мелисинда последовала за Аурелией и, дождавшись, когда она останется с девушкой наедине, ласково с ней заговорила и в знак своего благоволения даже протянула угощение.

Съешь это пирожное, дорогая, а то ты слишком худенькая, – сказала она с умильной улыбкой. – Тебе надо немного пополнеть; мужчины любят барышень попышнее, это я знаю по опыту...

Удивлённая и обрадованная изменившимся к ней отношением мачехи, Аурелия отведала кушанье, хотя ей вовсе не хотелось есть. В ту же минуту лицо её побледнело.

Что с тобой, дорогая? – тем же медоточивым голосом осведомилась Мелисинда, не спускавшая с неё пристального взгляда.

Ответить Аурелия не успела.

В комнате полыхнуло синее пламя и спустя мгновение Мелисинда почувствовала небывалую лёгкость во всём своём теле и прилив сил. Окинув себя взглядом, она ахнула, поражённая. На ней было голубое платье Аурелии вместо её обычного тёмно-коричневого, а, подняв глаза, увидела перед собой не прекрасную девушку, а старуху в том самом тёмно-коричневом платье, с лицом, засыпанным пудрой, с нарумяненными щеками и подведёнными глазами. Старуха смотрела на неё с ужасом и растерянностью. Мелисинда тоже воззрилась на неё, изумляясь всё больше. Перед ней стояла не кто-нибудь, а она сама, графиня Мелисинда, словно вышедшая из зеркала!

Ещё раз оглядев себя, свои руки с преобразившейся, удивительно белой кожей, свои светлые, с лёгким оттенком золота завитые волосы, она окончательно убедилась, что стала Аурелией. Вернее, получила её молодое, ослепительно прекрасное тело...

Что это? Что это? – хриплым голосом повторяла стоявшая перед Мелисиндой старуха, тяжело дыша и держась рукой за грудь.

Аурелию происшедшая с ней перемена невероятно поразила и повергла в смятение. В первые секунды она не могла поверить своим ощущениям. Она смотрела на стоявшую перед ней вторую Аурелию и повторяла: "Что это? Что случилось?"

Она зашаталась и, хрипя, стала оседать на пол. Мелисинда слишком хорошо знала своё прежнее больное тело, чтобы не понять, что сейчас происходило с Аурелией. Из-за сильного волнения у Аурелии началась одышка и сердцебиение, зашумело в голове и помутилось в глазах; она, без всякого сомнения, находилась на грани обморока.

Мелисинда подошла к окну, за которым темнела ночь, с минуту вглядывалась в отражавшийся в мутном стекле образ Аурелии, а потом вернулась к старческому телу, опустившемуся на пол. Ей странно было смотреть на своё прежнее тело, простёртое сейчас на полу и глядящее на неё снизу вверх слезящимися, полными ужаса глазами. Вглядываясь в него, она содрогалась от отвращения. Неужели она была такой? Она готова была провалиться сквозь землю от стыда, представив, что в таком уродливом облике пыталась вызвать благосклонность Вивенцио. Знай тогда, какая она на самом деле, она бы не задумываясь отравилась или кинулась в омут.

Ты теперь старуха, – прошептала она, мстительно улыбаясь. – Уродливая больная старуха, и сейчас умрёшь.

Колдунья, – только и смогла прохрипеть Аурелия, судорожно глотая воздух. – Колдунья...

Гадкая девчонка, вознамерилась отобрать у меня Вивенцио? – Мелисинда в сердцах пнула её ногой. – За это тебя ждёт страшная расплата!

Аурелия, видя перед собой так близко своё зеркальное отражение, даже подняла руку, чтобы потрогать его и убедиться, что это не сон, но тяжесть, навалившаяся ей на грудь, лишала её последних сил. Она задыхалась, в глазах плыли круги.

Ты – выжившая из ума, никем не любимая больная старуха, – продолжала безжалостная Мелисинда, гордясь своим новым прекрасным телом и предвкушая сладчайшие минуты близости с любимым. – Никто не пожалеет, если ты умрёшь прямо сейчас!

Чем дольше она разглядывала свою немощную плоть, отделившуюся от неё и ползающую у неё в ногах, тем больше её охватывала ненависть к ней. Наступил момент, когда Мелисинда настолько возненавидела эту бренную оболочку, доставившую ей в последние месяцы столько душевных страданий, что готова была разодрать её ногтями и добраться до сердца, как это сделала Бильда с негодником Фрицем. Но кровавое убийство было ей ни к чему. Гораздо проще и безопаснее задушить эту никчемную плоть подушкой или шалью, не оставив следов своего преступления. Все решат, что часто болевшую графиню поразил очередной удар, от которого она и скончалась.

И Мелисинда, с застывшей на лице усмешкой, быстро прошла в опочивальню, где высилась кровать с занавесями и балдахином, и взяла с неё одну из подушек. "Прощай, Аурелия, – проговорила она мысленно. – Меня ждёт брачное ложе с Вивенцио, а тебя – трупные черви!"

Вернувшись с подушкой в комнату, где на полу оставалась лежать несчастная Аурелия, она изумилась тому, что все свечи здесь были потушены, окно распахнуто и по комнате гулял ветер, колыхая тяжёлые занавеси. С шумным хлопаньем крыльев порхнула ворона и уселась на сундук.

Бильда... – вымолвила Мелисинда. – Ты здесь?...

Ворона тотчас обернулась колдуньей, деловито прошлась по комнате, остановилась возле простёртой Аурелии, оглядела её, а потом уставилась на Мелисинду.

Теперь довольна? – прокаркала она. – Ты стала Аурелией, наследницей рода фон Ашенбах, которую обожает молодой герцог!

Я твоя покорная раба, Бильда, – с замиранием произнесла Мелисинда, вставая перед ней на колени. – Не знаю, как отплатить тебе за эту услугу. Требуй от меня всё, что хочешь.

Что мне требовать от вас, людей, – проворчала ведьма, кутаясь в свой дырявый плащ, – я и так получаю от вас всё, что мне нужно... Ты задумала убить её, ведь так?

Мелисинда опустила взгляд на подушку, которую держала в руках.

Да, достопочтенная Бильда. Я хочу навсегда избавиться от девчонки, а заодно и от этого уродливого тела, которое мне ненавистно.

Не торопись, старое тело тебе ещё понадобится.

Мелисинда ужаснулась.

Значит, Аурелией я стала не навсегда? – Она в смятении отпрянула. – Мне предстоит расстаться с этим прекрасным телом? Нет, я не перенесу этого! Я лучше наложу на себя руки, чем вернусь в постылую плоть!

До сих пор ты выполняла все мои условия, – сурово заговорила ведьма, – и сейчас выполнишь одно, самое последнее, после которого эта молодая плоть навсегда останется при тебе.

Какое условие? – проговорила напуганная графиня.

Иди к Вивенцио, который уже ждёт тебя на брачном ложе, и упейся его ласками, но смотри: как только надвратный колокол начнёт бить полночь, ты покинешь мужа и придёшь в эту комнату. После третьего удара колокола твоё прежнее тело вернётся к тебе!

О нет, Бильда! – воскликнула графиня.

Ты пробудешь в нём недолго – до первых петухов, а затем вновь вернёшься в тело Аурелии, на этот раз навсегда, – ответила ведьма. – Тебе придётся потерпеть эти короткие часы, если ты действительно хочешь обладать Вивенцио.

Я всё поняла, Бильда, – Мелисинда покорно наклонила голову.

По-моему, это лёгкое условие, – сказала ведьма, – и уж оно-то не должно доставить тебе затруднений. Как только прокричат первые петухи, ты вернёшься в тело Аурелии, на этот раз окончательно, а с девчонкой в старушечьей плоти ты сможешь сделать всё, что захочешь.

Я задушу её, – прошептала Мелисинда.

Она приблизилась к Аурелии и вгляделась в неё. Похоже, старая плоть была в глубоком обмороке, но не исключалось, что Аурелия слышала их с Бильдой разговор.

Не беспокойся, она в обмороке, – заверила её ведьма, как будто прочитав её мысли. – Помни, что я тебе сказала. Сегодняшняя ночь будет ночью твоего терпения и величайшего торжества. Пережди её, и ты обретешь молодость Аурелии и любовь Вивенцио!

С этими словами она растаяла в воздухе, а трепещущая Мелисинда побежала в опочивальню.

При её появлении Вивенцио привстал на ложе. Свечи, горевшие в изголовье, озаряли его стройное загорелое тело, тёмные волосы и прекрасное лицо с пылающими страстью глазами, устремлёнными на возлюбленную. Вид Аурелии его удивил. Никогда ещё девушка не выглядела такой взволнованной. Глаза её лихорадочно блестели, грудь бурно вздымалась. Она торопливо скинула с себя платье и, оставшись обнажённой, помешкала, оглядывая своё тело, словно видела его впервые в жизни.

Аурелия, иди же ко мне, – позвал её Вивенцио и окончательно сбросил с себя одеяло, демонстрируя молодой жене своего нетерпеливо вздрагивающего в предвкушении скачки жеребца.

Мелисинда вся запылала, увидев его, и со стоном страсти кинулась в объятия любимого. Жар её неистового восторга передался и молодому мужу, стократно усилив его пыл.

О Вивенцио, как я люблю тебя! – шептала Мелисинда, горячими поцелуями покрывая его грудь и плечи. – Как я ждала этой блаженной минуты! Войди же в меня, дай насладиться любовью, продли, продли минуты восторга, ведь они так скоротечны в нашей жизни!

Милая Аурелия, только сейчас, в эти упоительны мгновения, я постиг всю безграничность твоей любви ко мне, – отвечал юноша, – и поверь, что и моя любовь так же сильна и глубока!

Ты мой навсегда, Вивенцио!

А ты моя... О, как я счастлив!

Его руки нежно скользили по её телу, и Мелисинда, тая от страстной неги, не могла удержаться, чтоб не коснуться рукой твёрдого и тугого интимного органа возлюбленного. Ощутив прикосновение нежных пальчиков, Вивенцио не в силах был совладать со своей страстью: семя выплеснулось раньше времени, забрызгав простыни и руки любимой... Мелисинда весело рассмеялась: нетерпение возлюбленного позабавило её. Её ласки и поцелуи стали жарче; Вивенцио отвечал с не меньшим пылом. В голове Мелисинды затуманилось, когда её молодой любовник, вновь собравшись с силами, ввёл в её заветную щель свой окрепший орган. Графиню пронзила боль, какую испытывает девушка в минуту первой близости с мужчиной, и стон, невольно сорвавшийся с её губ, был одинаково сладок и ей, и Вивенцио. Но после первого непроизвольного оргазма второй всё никак не наступал. Молодой наездник энергично гарцевал на своей юной кобылке, пытаясь вызвать его, и в увлечении оба забыли обо всём на свете. Мелисинда едва расслышала удары колокола, долетавшие через полураскрытое окно. Разгорячённая, уже начинавшая содрогаться в порыве охватившего её экстаза, она не обратила внимание на эти роковые звуки, тем более Вивенцио ускорил темп скачки – оргазм был близок, оба тяжело дышали, в глазах плыло, Мелисинда стонала и выгибалась всем телом в объятиях возлюбленного... Последний удар колокола, прозвучавший в ночи, слился с криком удовлетворения, который испустил Вивенцио – он, наконец, снова разрешился семенем! В эту блаженнейшую минуту его объятия были особенно крепки, и чем туже он сжимал Мелисинду и чем сильнее содрогался, тем слаще, тем упоительней ей было. Они заканчивали любовное соитие одновременно, являя собой как бы одно существо. Истосковавшаяся по любви Мелисинда с особенной жадностью впитывала в себя эти мгновения страсти, прижимаясь к возлюбленному, дрожью отзываясь на его дрожь. Отзвук последнего удара колокола, долетевший до её сознания, заставил её оледенеть: ей вспомнились слова ведьмы. Сердце её сдавило металлическим обручем. Она сделала движение встать, но было поздно: в комнате полыхнуло синее пламя, и в объятиях Вивенцио оказалась не его молодая жена, а мачеха с густо набелённым, изуродованным язвами лицом!

Свершилось то, о чём предупреждала колдунья: в полночь Мелисинда и Аурелия получили обратно свои настоящие тела.

Очнувшаяся девушка никак не могла постичь, что же произошло с ней после того, как она откушала из рук мачехи пирожное. В конце концов она решила, что это был обморок, сопровождавшийся бредом. Бокал бургундского, выпитый ею на пиру, и головокружительно сладкое ожидание брачной ночи довели её до галлюцинаций, ведь не может же быть, чтоб она, Аурелия, вдруг превратилась в мачеху, а мачеха – в неё!

Она встала и с улыбкой направилась в опочивальню, где её должен был ждать Вивенцио. Но, едва войдя туда, она остановилась как вкопанная. На залитой кровью кровати лежали трупы Вивенцио и мачехи. Вивенцио только что, в отчаянии и ужасе, заколол графиню, приняв её за ведьму, а потом закололся сам, решив, что в образе прекрасной Аурелии любил колдунью, которая умела менять свой облик. Рукоятка кинжала торчала в груди молодого человека, а сам он бился в предсмертных судорогах. Когда к ложу приблизилась потрясённая Аурелия, он затих и раскрытые глаза его остекленели.

Всё ещё не веря, что её муж мёртв, Аурелия коснулась его плеча. Он лежал неподвижно. Из глубокой раны на его груди сочилась кровь.

Так это был не сон! – воскликнула потрясённая до глубины души Аурелия. – Она всё-таки отобрала у меня Вивенцио!...

С минуту она смотрела на мёртвого мужа, а потом, вскрикнув, выдернула из его груди кинжал.

Прощай, Вивенцио, мы встретимся на небесах! – проговорила она дрожащим, исполненным муки голосом и с силой вонзила в себя лезвие.

Свечи на столе словно задуло сквозняком; комнату, в которой лежали теперь три трупа, окутала тьма. В наступившей тишине послышались шаги и старческое кряхтение Бильды.

Сколько ни учи этих бестолковых людишек, всё норовят сделать по-своему, – ворчала она, деловито наклоняясь над трупом Аурелии

Колдунья вспорола ногтями грудную клетку девушки и извлекла сердце. Точно так же она поступила с телами Вивенцио и Мелисинды.

Этой ночью в её пещере ярко пылал очаг и на большой сковороде жарились сердца Фрица и трёх сегодняшних мертвецов.

Сказано же было этой дуре: перетерпи, подожди, – бормотала она, переворачивая кушанье ножом. – Нет, любви ей, видишь ли, захотелось... Больше любви, жарче, и прямо сейчас... А как было бы славно, если бы она осталась в теле молодухи, скольких мужиков она бы совратила, сколько новых сердец приманила бы для меня...

Ведьма втягивала носом аппетитный запах, исходивший от жаркого, чмокала губами и жмурилась от удовольствия.

Журнал "Метагалактика" 3, 1994 г.

Отредактировано автором в апреле 2009 г.

СЕМЬ СЛЕПЦОВ

В харчевне "У старых ворот" с самого утра горланили посетители. Под низкими сводами слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди ругались, судачили, твердили своё, не слушая собутыльников, чокались кружками, мокрыми от вина и браги, и под этот стук то здесь, то там вспыхивали ссоры, в которых драчуны рвали друг на друге одежду. В общий шум вносили свою лепту даже мухи, которые с громким жужжанием бились о запылённые слюдяные стёкла. Большинство посетителей явились в Тюбинген по случаю ярмарки, и потому споры и разговоры велись главным образом о товарах, ценах и новых налогах, которые установил маркграф. Но не менее бурно обсуждали и недавнее воззвание папы отвоевать у язычников Гроб Господень.

Всюду собираются люди с крестами на спинах, – толковали чуть ли не за каждым столом. – Готовятся к походу в Святую землю... Папа обещал им благословение и отпущение грехов...

Жизнь в тех краях – чистый рай, – мечтали выпивохи. – Пряности растут чуть ли не на каждом кусту, а золото считай что под ногами лежит, нагнись и подними...

О том же говорили и за столом Ганса Кмоха – зажиточного крестьянина из окрестностей Тюбингена, рослого и уже довольно пожилого, с большим красным лицом, окаймлённым седеющей бородкой. Он усмешкой слушал приходского писаря Якоба Герштеккера, бубнившего ему в ухо:

Добра у язычников целые горы, и всё дешёвое... Кто уйдёт в поход, вернётся с полными карманами золота, вот увидишь...

А посмеивался Ганс потому, что ему и здесь жилось неплохо. У него был дом, коровы, свиньи, козы. Местный барон, у которого Ганс арендовал землю, ему благоволил: три сына Ганса служили в дружине барона и проявили себя храбрыми воинами. Жена Ганса каждое утро отвозила в город молоко и сыр, получая за это звонкую монету. На что ему Святая земля?

Хозяйка харчевни открыла окна, выпустив насытившихся мух и впустив новых, изголодавшихся, которые с жадностью набросились на липкие столы и посуду. С улицы в харчевню ворвались говор многолюдной толпы, мычанье волов и скрип телег. Послышался и однотонный звук колотушки, в которую стучат, прося дать им дорогу, бродячие слепцы.

Петер Цвиглер – помощник деревенского кузнеца, здоровенный детина с рябым лицом, привстал и посмотрел в окно.

Это те самые нищие, которые третьего дня проходили моей деревней, – сказал он, выпучив глаза. – Точно, они! Уже и сюда припёрлись!

Тщедушный писарь, допивавший третью кружку, утёр ладонью свой залитый пивом бритый подбородок.

Как бы они не занесли чуму или чего похуже, – заметил он. – И позволяют же им шляться по дорогам! В Силезии таких сжигают на кострах, чтоб не разносили заразу.

Да нет, это безвредный народишко, – благодушно возразил Ганс, тоже посмотрев в окно. – Побираются Христа ради, и Бог с ними...

Слепцы с несвязным пением, ковыляя на своих деревяшках и держась один за другого, вошли на задний двор харчевни и сгрудились у стены. Белки невидящих глаз обращались на всех проходивших мимо, из запылённых лохмотьев высовывались культи рук и ног, щербатые рты жалобно тянули: "Подайте, господин, на кусок хлеба!"

Через час, когда Ганс с помощником кузнеца и писарем выходили из харчевни, они всё ещё были тут. Помощник кузнеца остановился и вгляделся в одного из них. Писарь потянул его за рукав:

Идём, мы ведь ещё собирались посмотреть на комедиантов...

Погоди, – на большом раскрасневшемся лице Цвиглера отразилось волнение. – Сдаётся мне, что вон у того слепца физиономия в точности такая, как у Фрица Хебера, нашего бочара! Хебер пропал в тот день, когда эти убогие околачивались в нашей деревне... Ну да... Очень похож... Особенно нос – крупный, со шрамом на переносице... Этот нос не спутаешь ни с каким другим! Я готов поклясться, что это нос Хебера!

Писарь засмеялся.

А может, это сам Хебер здесь нищенствует, переодевшись в лохмотья? – ехидно спросил он. – Вот было бы забавно!

Цвиглер рассматривал слепца так и этак.

Нет, это не Хебер... Тот высокого росту и ладно сложен, а этот какой-то низенький, невзрачный, одна нога короче другой... Но нос... Боже мой, нос! Ведь даже шрам на том же самом месте!...

Интерес приятеля невольно передался Гансу. Он тоже начал разглядывать нищих и подмечать в их облике странные особенности.

Они и болеют как-то по-чудному, – сказал он. – Гляньте хотя бы на этого, что держит колотушку: одна нога вроде бы здоровая, толстая, волосатая, а вторая – ссохшаяся, потемневшая, как у трупа...

Ты прав! – пьяно выкрикнул писарь. – Вон у того крайнего слепца то же самое: одна нога здоровая, а вторую хоть отрывай да выкидывай... – Он расхохотался от неожиданно пришедшей ему забавной мысли. – Смотрите, если здоровую ногу одного слепца приставить к здоровой ноге другого, то получились бы две здоровые ноги – правая и левая, клянусь бородавками моей тётушки! Ха-ха-ха!... Ведь правда: у одного здорова правая нога, а у другого – левая!... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!...

А у того коротышки одна рука в язвах, а другая здоровая и как будто похожа на женскую, – подхватил наблюдательный Ганс. – Хоть и грязная, но пальчики пухленькие...

И тоже засмеялся. Зато помощнику кузнеца было не до смеха.

Всё это странно и чудно, – бормотал он. – Смотрю на них, и думаю о Хебере. У него сильные руки, он гнёт металлические обручи для бочек! Руки вон того слепого вполне могли бы принадлежать Хеберу...

Чудо! Чудо! – давился от смеха писарь. – Сильные здоровые руки пришиты к дряблому телу!...

Эй, послушай, приятель, – Ганс обратился к большерукому слепцу. – Твоими руками, похоже, можно ломать подковы. Как тебе удалось сохранить такие мышцы на плечах, в то время как остальное тело ссохлось и покрылось струпьями?

Значит, так было угодно Всевышнему, – глухо отозвался слепец и плотнее запахнул на себе лохмотья.

Подайте на пропитание сирым и убогим, – тонко заголосил слепец со старческим сморщенным лицом, на котором провалился нос. При этом он старательно кутал в тряпьё свою левую руку – видимо затем, чтобы не показывать, какая она розовая и упитанная.

Причудлив промысел Божий, – Цвиглер, качая головой, перекрестился. – Чего только не бывает на свете...

Друзья отошли от увечных и зашагали по узкой городской улице. День клонился к закату, но улица была полна праздного люда, среди которого во множестве сновали всякого рода торговцы. Приходилось смотреть в оба, чтоб не наткнуться на бочонки продавцов браги и пива, которых они вечно перекатывали с места на место. Писарь, желая показать свою учёность, разглагольствовал о всевозможных болезнях, про которые наслышался от знакомого доктора.

Хворь, поразившая слепцов, была известна ещё самому Аристотелю, – говорил он, потрясая указательным пальцем. – Она разъедает не всё тело, а только его части. Одна рука, к примеру, может быть совершенно здоровой, зато остальное тело высыхает и покрывается язвами...

Друзья вышли из городских ворот и смешались с толпой, валившей на просторный пустырь, где с самого утра развлекали народ бродячие комедианты в пёстрых нарядах. Только что они закончили представлять сцены из Святого Писания и сейчас демонстрировали своё искусство ходить по натянутому канату, кувыркаться и жонглировать кеглями.

Поглазев на них, Ганс и его приятели вернулись к дороге. Здесь они стали прощаться: Цвиглер собирался идти в город, а Герштеккер – наведаться в гости к Гансу, чтобы купить у него поросёнка.

В это время мимо них проходила знакомая группа слепцов, оглашая окрестности заунывной колотушкой.

Опять они, – поморщился писарь.

Не выходит у меня из головы бочар, – признался Цвиглер, косясь на калек. – Как посмотрю на того, что идёт вторым, и представляется мне добряк Фриц! Я, наверно, перепил сегодня, но мне кажется, будто Фриц рассыпался на части, которые достались каждому из этих увечных. Одному – голова, другому – правая нога, третьему – левая, а вон тому, высокому, – обе руки... – Он нервно засмеялся.

Ты и правда перепил, – рассудительно молвил Ганс.

Это сатана тебя морочит! – воскликнул писарь, едва державшийся на ногах. – Подай им милостыню и помолись, и всё пройдёт.

А в самом деле, – здоровяк Цвиглер вытер рукой вспотевший лоб, нашарил в кармане медяк и с опаской приблизился к слепцу, похожему на Хебера. – Вот, возьмите, и помолитесь за меня.

Благодарствуем, добрый человек, – принимая деньги, ответил слепец.

Цвиглер вздрогнул, услышав этот густой бас.

И голос точь-в-точь как у Хебера! – сказал он шёпотом, обернувшись к приятелям.

Тебе чудится, клянусь рогами сатаны, – отозвался писарь.

Побледневший помощник кузнеца снова обратился к слепцам:

Откуда путь держите?

А мы уж и сами забыли, – ответил первый слепец. – И сколько дорог обошли, перебиваясь подаянием, знает один Господь Бог.

Не случалось ли вам бывать в Остенвальде?

В Остенвальде? – Слепец пожал плечами.

Кажется, так называлась деревня, в которой мы... – начал было замыкавший шествие коротышка, но двое его товарищей толкнули его локтями и он умолк.

Может, и бывали, – сказал первый слепец. – Мы названий не спрашиваем.

Цвиглер, крестясь, отошёл в сторону.

Тра-ля-ля, наш славный Петер, тру-лю-лю, – запел писарь. – Тебе мерещатся привидения средь бела дня! Признайся, ты ведь испугался!

Помощник кузнеца торопливо распрощался с приятелями и быстрым шагом, то и дело озираясь на жутких слепцов, направился к городу. А Ганс с писарем двинулись к постоялому двору, где Ганса дожидался его конь. На покорного каурого мерина они взгромоздились вдвоём. Качаясь на крупе, писарь сначала уверял, что привидений не бывает, а потом начал клевать носом и чуть было не свалился с коня.

Путь их был недолог. Изба Ганса Кмоха находилась в полудюжине вёрст от города, на окраине густого леса, в стороне от других изб. Когда путники миновали последнюю деревню и свернули с дороги на тропу, ведущую к Гансову жилищу, солнце уже потонуло за вершинами деревьев и лес потемнел. Вскоре перед Гансом предстала знакомая картина: низкий дом, дымок вьётся над покатой крышей, в загоне на заднем дворе видны головы жующих сено коров.

Услышав стук копыт, на крыльцо вышла дородная супруга Ганса и, уперев руки в бока, начала выговаривать мужу за позднее возвращение. Заодно сообщила, что Алоиз – молодой мужик, работавший у Ганса по найму, ещё днём отправился в город и до сих пор не вернулся.

Этот шалопай наверняка опять напился, – ворчала она. – Явится не раньше завтрашнего утра. Вот я ему задам!

Ганс поморщился в досаде.

Алоиза нет? Бог меня наказал таким нерадивым слугой... – Он зевал и протирал глаза. – Дождётся, что я его выгоню...

Тогда ему одна дорожка – идти воевать Святую землю, – ухмыльнулся Герштеккер.

И то дело, – ответил хозяин. – Вот пусть и отправляется.

После ужина и недолгих разговоров все уснули.

Гансу во сне привиделись слепцы, даже почудился далёкий стук их колотушки. Он открыл глаза, уставился на озарённое месяцем окно и прислушался. В лесу кричала выпь. И, похоже, стук колотушки действительно раздавался...

Кмох беспокойно заворочался на кровати; сон как рукой сняло.

Стук приближался. Кряхтя, Ганс встал, набросил на плечи плащ и вышел на крыльцо. Поляна, лес и тропа озарялись лучами месяца. На востоке уже начинало светать – там над лесом протянулась бледная полоса. Ганс зевнул во весь рот, зябко передёрнул плечами.