Текст книги "Записки одного армагеддона"

Автор книги: Игорь Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

За соседним столиком с некрасивой девицей из Когорты сидел пилот. Девица зевала и озиралась, а пилот лапал ее за колено и шептал запекшимися губами:

– ...машина вниз камнем, у земли вывел на ротацию, посадил, он выскочил через люк, тут-то нас и накрыло. Двадцать лет ему было, двадцать! Я их зубами грызть буду, он же младший был, мать так и говорила: смотри, говорит, за младшим...

Трус, бросил брата, сбежал. Злости тебе не хватило и ненависти.

Девица перехватила мой взгляд и призывно оскалилась.

Встать и врезать ей наотмашь по наштукатуренным щекам, чтоб голова мотнулась и кровь брызнула из размалеванных жадных губ, и раз, и другой, еще и еще...

Я залпом опорожнил кружку. Каптер что-то говорил, брызгая слюной. Малыш Роланд жрал мясо, заросшая сизой щетиной рожа лоснилась, по подбородку стекал жир, пальцы тоже были жирные и вилку он держал как лопату.

– Ты поаккуратней не можешь жрать?! – в бешенстве прошипел я, привстал с табурета, сгреб его за отвороты камуфлы и проорал, наслаждаясь звуками собственного голоса: – Я тебе говорю, скотина! Поаккуратней не можешь жрать, а? Думаешь, я не помню, как ты к Веронике подкатывался? Отлично я все помню, да вот кишка у тебя тонка, не такая она, моя Вероника! А Долинный взяли, нет больше Долинного, потому что мразь там была одна, слабаки и трусы. И сестричка твоя... О-о! Знал я твою сестричку, мало кто у нас в Институте, да и во всем городе ее не знал, разве что старики и дети... И то потому что одни уже, а другие еще не могли ее знать!

Я захохотал, как мне хотелось, зло и хрипло, тряхнул Малыша Роланда так, что поползла под пальцами ткань, швырнул на табурет. А кто-то уже хватал меня сзади, выворачивал руки, норовя лягнуть в пах. Кто-то раздирал губы грязными пальцами, но с другой стороны, переворачивая столы и ломая на ходу табуретки, мне уже неслись на подмогу. И кто-то, наверное, я, рвал из кобуры не стреляющий пистолет.

Заклубилась, заклокотала драка, бессмысленная и жестокая, как человеческая жизнь, выкатилась из кантины и только тут, под холодным взглядом равнодушных звезд, распалась.

Малыш Роланд протянул мне руку, помогая подняться, и часто и хрипло дыша, спросил:

– Это правда... про Долинный?

Парастрофа 2

И я тоже хотел туда.

Туда, где спокойно и красиво.

Туда, где свободен. От всего и от всех.

Туда, где Дом.

Остановите! Я схожу.

Ортострофа 3

День Последней Битвы настал.

Тяжелые рейдовые ползуны вспарывали гусеницами плато от края и до края. Туча ржавой пыли поднялась от ржавой земли к серому небу, заслонила солнце, и оно тоже стало ржавым. Дрожали скалы. Броневой вал неудержимо накатывался на временные укрепления изродов, охватывал подковой, а над наспех вырытыми окопами, над вросшими в землю капонирами с черными ощеренными пастями амбразур уже завертели смертоносную карусель "Клюваны".

Но дрогнула и оборвалась туго натянутая струна, и сдвинулось что-то в окружающем мире. Умолк рев моторов, разом остановились могучие боевые машины, обрушилась на мир тишина, и в тишине медленно и страшно падали с неба начиненные смертью и ненавистью винтокрылы.

Люди выскакивали из предавших их машин, в ярости рвали на груди камуфлы, отшвыривали не стреляющие автоматы, выхватывали из ножен клинки и с рычанием устремлялись туда, где из траншей уже поднимались им навстречу черные шеренги.

Тишина была как удар молнии.

Тишина билась в висках толчками крови.

Тишина была страшной.

Я давил побелевшими пальцами на гашетку, но пулемет, поперхнувшись, умер. Сквозь паутину прицела я видел, как мечутся внизу черные фигурки, как стремительно несется навстречу земля, чтобы ударить, раздавить, сплющить.

Злые слезы бессилия брызнули у меня из глаз. Я закричал впившемуся в штурвал Малышу Роланду:

– Да сделай же что-нибудь!

Малыш Роланд зарычал в ответ. Мышцы его вздулись буграми, из горла вырвался хрип. Нечеловеческим усилием ему удалось выровнять рыскающую машину, вывести на ротацию. Теперь у меня перед глазами раскачивался изрезанный клыками скал горизонт. Падение замедлилось.

Малыш Роланд предостерегающе рявкнул, и в тот же миг машину тряхнуло, пол рванулся вверх. Меня вышвырнуло из кресла. Падая, я больно ударился обо что-то острое и твердое, на несколько секунд потерял сознание, а когда очнулся, краем глаза успел заметить, как Малыш Роланд выпрыгивает наружу с клинком в руке.

Я приподнялся и застонал от пронзительной боли. Немного погодя сделал еще попытку и сел, привалившись к борту. Левая рука, дугой выгнувшаяся в предплечье, меня не слушалась. Каждое прикосновение к ней отзывалось во всем теле обжигающей волной боли. Я нашарил на поясе флягу и аптечку, сначала снял флягу, зажал между коленями, отвинтил крышку и сделал несколько больших глотков. Боль чуть ослабла, но не надолго.

Я распаковал аптечку, нашарил ампулы, скусил колпачки и полил руку поверх камуфлы быстро испаряющимся анестетиком. Потом откинул голову, закрыл глаза и стал ждать, когда можно будет наложить шину.

Снаружи кипела битва, раздавался звериный вой, крики, проклятия и лязг оружия. Все это было совсем рядом и очень далеко. Здесь же, в накренившейся машине, среди ящиков с мертвыми гранатами, пулеметных лент и бесполезного металлического лома, который совсем недавно был оружием, остался человек и его боль. И еще жалость человека к самому себе, такому слабому и всего боящемуся. Ко всем людям, слабым и боящимся, которые придумывают оружие, чтобы стать сильнее, но сильнее не становятся, лишь больше боятся. И тогда они окружают себя оружием со всех сторон, громоздят частоколы ракет, замуровываются в бронированных коробках и трясутся от страха, подбадривая себя оглушительными маршами и заявлениями о несокрушимой мощи. Но наступает день, рассыпается прахом слабая скорлупка брони, и человек остается один на один со своими страхами, ненавистью и жалостью.

И что же со всем этим делать?!

Мне показалось на миг, что я что-то понял, что-то очень простое и важное, известное всем, но почему-то забытое. Я стал вспоминать то простое и важное, что все забыли, но вспоминалась Вероника.

Волосы ее, удивительно пушистые, рассыпались по плечам, она хохотала, запрокинув голову к небу, ловила ртом огромные, медленно падающие снежинки, а потом мы бежали наперегонки среди белых, окутанных инеем деревьев. Лес вдруг расступился и выпустил нас на поляну, в центре которой возносилось золоченым шпилем в небо дивной красоты здание. А когда пронзительно и чисто зазвучали в морозном воздухе колокола, мы замерли, пораженные, и долго стояли так, боясь шелохнуться и спугнуть хрупкое чудо.

Снаружи в борт винтокрыла что-то ударило, заскрежетало, машина покачнулась, и вдруг в проеме десантного люка появился изрод. Он хрипло дышал, из ощеренной пасти капала тягучая слюна. Взгляд желтых внимательных глаз обежал внутренность машины, не задержавшись на мне. Я не успел ни удивиться, ни испугаться, а изрод уже исчез, оставив после себя густой кислый запах мокрой шерсти.

Я перевел дыхание, огляделся и, не найдя ничего подходящего, с лихорадочной быстротой соорудил из штыка и ножен подобие шины, закрепил пластырем на руке и, шипя от боли, туго прибинтовал. Из последнего куска бинта сделал петлю, продел в нее руку и повесил на шею. Потом я долго отдыхал, прислушиваясь к затихающему снаружи шуму, и отхлебывал из фляги. Когда она опустела, я вынул из ножен клинок, осторожно выглянул наружу и отпрянул, увидев движущийся прямо на меня черный бронетранспортер.

Медлить было нельзя, я метнулся к десантному люку, спрыгнул на землю, а в следующий миг бронированная махина врезалась в винтокрыл, лапы-упоры сломались, как спички, а бронетранспортер, круто развернувшись, устремился за мной.

Неподалеку был колпак капонира и у входа мелькнула знакомая фигура Малыша Роланда с перекошенным от ярости лицом. Туда я и побежал изо всех сил, но бронетранспортер нависал надо мной, грохотал, лязгал. Я успел. У входа споткнулся о лежащее поперек невысокого порога тело изрода и полетел в темноту, сжался в ожидании удара, но упал на что-то мягкое, быстро вскочил и вскрикнул от боли, задев за стену левой рукой.

Позади рычал и скреб бетон бронетранспортер, а впереди была темнота и угадывался коридор. Где-то там, в темноте, откуда доносились крики и звон оружия, был Малыш Роланд.

Я выставил вперед клинок и двинулся вглубь коридора, прижимаясь к шершавым стенам. Дышать было тяжело, воздух пропитался вонью псины. То и дело я спотыкался о трупы. Коридор впереди расширялся, из-за поворота сочился тусклый свет. Шум схватки стал слышнее, уже можно было разобрать шарканье подошв по бетонному полу и свирепое рычание.

Кто-то вдруг выкрикнул мое имя, я рванулся вперед, выскочил из-за поворота, успел заметить, как Малыш Роланд рубанул зажатого в угол изрода, и тот ничком рухнул на пол.

– Малыш!

Малыш Роланд круто обернулся, и на меня глянули бешеные желтые глаза, из оскаленной пасти вырвалось рычание, и в следующий миг, растопырив не по-людски длинные, заросшие шерстью руки с длинными когтями, Малыш Роланд прыгнул.

Я успел выставить перед собой клинок, от толчка опрокинулся на спину и закричал от боли и страха, придавленный тяжелым, дергающимся в конвульсиях телом.

Парастрофа 3

До чего же чистым был по вечерам запах ночных фиалок, растущих у порога Дома!

Ортострофа 4

Быстро темнело. Сквозь амбразуры еще сочился жидкий серый свет, но он уже не мог победить густеющую по углам темноту. Она скапливалась там, пробуя силы, выползала на середину и, наконец, жирная и липкая, заполнила всю внутренность капонира, оставив освещенным лишь крохотный пятачок, где я сидел, прислонившись спиной к стене и подложив руку под голову... Малыша Роланда? Нет, это страшное существо, заросшее шерстью, с оскаленными клыками, уже не было, не могло быть Малышом Роландом, весельчаком и забиякой, добровольцем, одним из тысяч добровольцев, пошедших на эту войну, чтобы спасти свою землю от нашествия... кого? Тех, кем стали сами?

С кем же мы тогда воюем?

– Как же так, дружище? – бормотал я. – Что же это получается? Неужели мы все такие? Неужели, стоит лишь копнуть поглубже, зацепить больнее и от нас остается злобный зверь?

Я посмотрел на свои руки, они были гладкими, они были руками, но не лапами. Ногти отросли, но их можно обрезать. Я ощупал лицо. Оно заросло щетиной, но ее можно сбрить. Я был человеком.

Был человеком или п о к а был человеком?

Я этого не знал, но чувствовал, что нужно совсем немного, чтобы я перестал человеком б ы т ь.

По тому же коридору, раздвигая цепкую темноту, я выбрался наружу, обошел застывшую громаду бронетранспортера, рванул дверцу кабины и горько усмехнулся, когда из-за рычагов на сиденье повалился уже окоченевший изрод в камуфле с легатскими нашивками. Из кармана выскользнул и упал к моим ногам тяжелый черный портсигар.

Рука не давала о себе знать, онемела. Я шел быстрым шагом, лишь ненадолго задержавшись, чтобы снять и отшвырнуть в сторону портупею с заплечными ножнами и выгрести из карманов патроны.

А на месте недавнего сражения сгустилась темнота, накрыла колышущейся пеленой застывшие боевые машины, трупы изродов и людей, ставших изродами, а потом медленно поплыла за мной. Туда, где боялись и ненавидели, набивали патронами пулеметные ленты, подвешивали ракеты к кронштейнам винтокрылов и точили клинки.

К городу. Бывшему Парадизбургу, ныне Армагеддону.

Строфа 1

Спотыкаясь и пошатываясь, он шел к городу, потому что идти ему больше было некуда. Но вернувшийся, он городу не нужен, не для того его посылали, чтобы он возвращался.

Нужно было спешить, чтобы успеть перехватить его раньше патруля. Я в последний раз бросил взгляд на ящик для тактических занятий, захватил у себя в комнате кое-какую одежду и побежал ему навстречу.

ЭПИСОДИЙ ПЯТЫЙ

Строфа 1

Окно, как и все окна в городе, было распахнуто настежь. С улицы тянуло псиной. Штору выдуло наружу и она трепетала по ветру, как праздничное полотнище. Или как капитулянтский флаг. Все перекрестки были перекрыты бронетранспортерами, и из установленных на них репродукторов неслась бравурная музыка, перемежаемая сообщением комиссара Ружжо:

...как один на площади в ознаменование великой нашей победы в Последней Битве... нерушимому единству-у-у-а-у! Отпор всяческим врага-в-в-ав!

Голос комиссара к концу фраз повышался, срывался на подвывание, и заканчивалось сообщение оптимистическим и восторженным лаем, в полном соответствии с заведенным нынче порядком в славном городе Парадизбурге.

Оглушительные марши и заливистый лай днем и хрупкая тишина по ночам, готовая в любую минуту взорваться топотом подкованных сапог на лестнице и требовательным стуком в дверь. А утром, чуть свет, когда о н и, удовлетворенные ночной охотой, уходили спать, город распахивал настежь окна, потому что никому не хотелось быть заподозренным в укрывательстве чего-нибудь или – упаси боже! – кого-нибудь. Рейсовые бронетранспортеры под присмотром изродов развозили людей на работу, и в опустевшем городе весь день грохотали марши, возносился к серому небу верноподданический лай.

Целыми днями я слонялся по квартире из угла в угол, стараясь не шуметь и не приближаться к окнам, и ждал Веронику. Она приходила уже затемно, после вечернего землетрясения, бледная, с темными кругами под глазами, молча запиралась в ванной, потом садилась в углу кухни, зябко кутаясь в халат, одну за другой курила невесть как добытые сигареты и молчала.

Часа через полтора, немного оттаяв, она начинала говорить и рассказывала о своем главном редакторе, который решил, что он уже о б р а т и л с я, набросился на курьера редакции, прогрыз ему плечо, а потом тяжко мучался рвотой. Об организуемых в школах отрядах юных щенят и об одобренной Советом Архонтов программе подготовки к обращению. Рассказывая, она скрипела зубами, но, перехватив мой испуганный взгляд, спохватывалась, виновато улыбалась и показывала пальцы с коротко подрезанными ногтями.

– Не бойся, у меня не растут. И вообще, из женщин о б р а щ а е т с я лишь каждая десятая.

И уже ночью, свернувшись калачиком и уткнувшись носом мне в плечо, тихо и жалобно шептала:

– Боюсь, не могу больше. Давай уйдем, вот завтра и уйдем. Заветный город или что другое, мне все равно. Страшно, что все вокруг – это наше, наш страх, жестокость и ненависть. Мы породили все, что вокруг нас, и что же теперь – бежать? Стыдно, но я больше не могу. Я хочу от тебя ребенка, но боюсь, что здесь он вырастет монстром. Давай уйдем отсюда, вот завтра и уйдем.

Она засыпала, во сне часто вздрагивала и вскрикивала, а утром, пряча от меня глаза, снова шла на свою работу, потому что еще верила и надеялась. Вот только на что?

А я лежал без сна до утра, и от гнетущего чувства вины перехватывало дыхание.

Это я виноват.

В том, что люди проиграли в Последней Битве.

В том, что Малыш Роланд остался с моим клинком в груди на грязном полу капонира.

В том, что город, снова ставший Парадизбургом, пытается обратить поражение в победу, и завтра будет праздник Ликования.

В том, что в этом мире изроды, оказывается, всегда были по обе стороны баррикад, вот только баррикад больше нет, и те, кто в изродов еще не обратился, изо всех сил стараются, чтобы это произошло и напяливают на себя собачьи маски, стыдясь лица.

В том, что ложь становится правдой, а правда ложью, белое черным и наоборот.

Я виноват во всем, но что толку перечислять? Я устал, мне все надоело, мне все равно, что будет дальше. Может быть, именно поэтому я еще человек?

Выйти отсюда, прикрыть за собой дверь, чтобы не просочилась наружу грязь моего мира, и навсегда забыть дорогу.

Передернуть карту и сделать вид, что ничего не произошло. Грохнуть о стену калейдоскоп, чтобы брызнули во все стороны одинаково мутные стеклышки.

На улице снова грянул марш, и тотчас скрипнула входная дверь.

Вероника!

Я обернулся и передернулся от отвращения, увидев у нее в руках две рыжие клыкастые маски.

– Пойдем, – сказала Вероника. – А вдруг получится?

Строфа 2

– ...а у моего клыки подросли. Вчера так за руку тяпнул, я думала откусит! Такой молодец, вот-вот озвереет по-настоящему.

– Мясца нужно давать свежего, мне верные люди сказали.

– Я тоже слышала: утром и вечером перед сном. Лучше с кровью. Да где его теперь взять?

– Нет, ерунда все это. Суть не в клыках, а в шерсти. Ведь ясно сказано: обращению предшествует обшерстение!

– Будет вам лаяться! В такой праздник – грех. Сказано же в Писании: "Выйдет из Вечного Моря Зверь". Праздник-то какой – дождались!

– Ликуйте! Ликуйте! Все ликуйте!

– Победа! В Последней Битве Победа!

– Кому сказано – ликовать! Не тебе, что ли?! Рожа безволосая!

– Соседа ночью взяли. Кто б мог подумать, такой из себя видный был, с клыками...

– И к нам заходили...

– Ликуйте!

– Да уж, теперь житуха настанет...

– Мало ли под кем не жили. Теперь под изродом поживем. Наше дело маленькое, обшерститься бы вовремя...

– Идут, идут!..

– Идут!

Через площадь, разрезая толпу, шли изроды. Ногти Вероники врезались мне в запястье. Ее лица за клыкастой маской видно не было, но я и так знал, какое оно. Такое же, как у меня, бледное, напряженное и злое.

– Сейчас, вот сейчас, – шептала она.

То же самое шептали еще два или три десятка губ, скрытых под масками изродов из папье-маше. Остальные ликовали, как и было приказано.

Изроды неторопливо поднялись по ступеням Дворца Совета Архонтов, остановились у трибуны, задрали морды, к чему-то принюхиваясь. Вероника тихонько ойкнула, но тут же облегченно вздохнула: двустворчатые двери Дворца распахнулись, и из них выкатился, улыбаясь и приветливо размахивая руками, басилевс Лумя Копилор Первый в сопровождении супруги, по случаю великого торжества больше обычного качающей бедрами.

Басилевс поднялся на трибуну, дождался тишины, и его многократно усиленный голос загрохотал над площадью:

– Изроды! Сограждане! Друзья!

Больше он не успел ничего сказать, потому что прямо перед трибуной на ступенях очутился вдруг какой-то щуплый парнишка, сорвал с себя маску, швырнул ее изродам под ноги, звонко выкрикнул:

– Смерть предателю! – и несколько раз в упор выстрелил в грудь басилевсу. Лумя Копилор упал, а парнишка взмахнул рукой и с криком: "Вы же люди! Бей псов поганых!" – бросился на неподвижно стоящих изродов.

Это было сигналом. В разных концах площади раздались выстрелы. Вероника сорвала с себя маску, в руке у нее оказался пистолет.

– Бей гадов! – крикнула она и вдруг поперхнулась, потому что увидела, как изроды на ступенях с похожим на смех кхэканьем схватили парнишку и швырнули в толпу. В том месте взвился к небу многоголосый злобный и торжествующий вой.

– Эта тоже из них!

Множество рук протянулось к Веронике; ее схватили за волосы. Она не сопротивлялась, в глазах застыло недоумение и обида. Я бросился ей на помощь, но меня оттолкнули. Я тянул к ней руки и не мог дотянуться, я кричал и не мог докричаться.

Беснующаяся толпа поглотила Веронику, растворила в себе, а я снова в который раз! – оказался в стороне. Меня не замечали ни изроды, ни люди, мне не было места ни по какую сторону баррикад. Рожденные мной, множества моих отражений дрались и им было за что драться. Они пробегали сквозь меня, и не было мне среди них места.

Я повернулся и побежал. А сзади накатывалась волна на полмира, нависла гребнем, захлестывала, и из груди рвался крик ярости, боли и отчаяния.

Строфа 3

– Наконец-то, – сказал Варланд. – Долго же ты добирался.

Он ободряюще улыбнулся, и круглолицый Чилоба, любимец диавардов, тоже улыбался, и уже захмелевший бородатый Приипоцэка, и другие, знакомые и незнакомые Вечные Странники-маги, собравшиеся под просторными сводами шатра Варланда.

– Ну что ж, друзья, – сказал Варланд. – Не будем терять время, приступим. Кто начнет?

– Пожалуй, я, – неторопливо сказал Чилоба, любимец диавардов. – Что можно сказать? Мир создан, он существует, он живет, если, конечно, то, что там делается, можно назвать жизнью. Создатель мира, – он слегка поклонился мне, – перед нами. Но включим ли мы законы, по которым живет э т о т мир, в новый Свод – это вопрос. Давайте же разберемся.

– И разбираться нечего! – воскликнул какой-то юнец, пристроившийся в углу шатра рядом с Лялькой Гельгольштурбланц. – Разве это мир?! Я вот помню...

Варланду хватило лишь косого взгляда из-под нахмуренных бровей, чтобы юнец поперхнулся, густо покраснел и отполз за бочонок с полынным медом, на который с вожделением поглядывал Приипоцэка.

Напряжение оставило меня, и я почувствовал смертельную усталось. Ну ничего, здесь можно отдохнуть, в покое и безопасности разобраться со своими мыслями, а потом... что будет потом, я пока не знаю.

– Создатель нашел еще один способ проникновения в Дремадор, продолжал между тем Чилоба, любимец диавардов. – Через сон, через мечту и желания настолько сильные, что они становятся явью. Вспомните эпизод с Валериком, Серым и Кондером. Это один из законов мира.

– Позвольте! Позвольте! – раздался брюзгливый голос. – А что, собственно, произошло с этими троими, я как-то запамятовал. А было, право же, довольно любопытно, хотя... М-да, впрочем, какая разница? – обладатель брюзгливого голоса плотнее закутался в пурпурный плащ и, кажется, приготовился вздремнуть, потеряв интерес к происходящему.

– Следующий закон, – сказал Чилоба, – заключается в том, что обитатели мира генерируют добро и зло, и это добро и зло материально. В конце концов накапливается критическая масса зла, материализуется в изродов, которые сами питаются злом, и, воюя с людьми, заставляют их генерировать еще большее зло. И, наконец, третий закон: обитатели мира суть отражения создателя, который проживает в созданном им мире тысячи жизней одновременно.

– А я все-таки не понимаю! – снова вступил брюзгливый обладатель роскошного плаща. – Борьба добра со злом, тема, конечно, богатая, мы сами в свое время вкусили... да. Но что же там произошло с этой дамочкой, э-э... Доменикой?

– Вероникой, – услужливо подсказал юнец из-за бочонка.

– Тем более! – разозлился вдруг брюзга. – Отравилась она или нет? А если нет, то почему создатель не узнал ее в Институте? Ничего не понимаю! А заморцы, которых сначала не было, а потом они и вовсе исчезают по приказу басилевса?! Нет уж, друзья мои, если говорить по-нашему, по заветногородскому счету, то все это – простите, лабуда! Вот.

Он приготовился было снова задремать, но какая-то мысль не давала ему покоя, и он проснулся окончательно.

– Я вам вот что скажу, уважаемые маги и к ним причисленные, – сказал он. – Мнение мое будет такое: ни в коем случае и никогда!

Я вдруг понял, кого мне напоминает уважаемый маг. Комиссар Ружжо! Но он тут как очутился?! А юнец за бочонком, сколько у него рук? Пять, семь, двадцать четыре?! Не может быть!

– Добро и зло – это мы понимаем, – продолжал пурпурно-плащевый. – Но почему, спрашивается, действует только зло? А добро как же?

– Есть и добро, – возразил Чилоба, любимец диавардов. – Заморы, то есть места, в которых, не действует оружие. Землетрясения, с помощью которых земля, вероятно, хочет избавиться от людей или хотя бы вразумить их...

– Ой-ой-ой! Оставьте, милейший, оставьте! – поморщился Ружжо. Образованный, а туда же! Нет, я думаю, молодому человеку нужно еще поработать. Нельзя эти, с позволения сказать, законы включать в новый Свод.

– А я бы все сделал по-другому, – проворчал Приипоцэка, почесывая бороду. – Составляющие те же, но все по-другому. Вот когда я творил одобренный всеми свой замок...

И только тут до меня, еще не отдышавшегося после бегства с площади, дошло наконец, чем заняты маги. Спокойно и со знанием дела они препарируют мой мир! Разбирают на кирпичики, разглядывают, качают мудрыми головами и цокают осуждающе языком!

– Постойте! – закричал я. – Что вы делаете?

Варланд вопросительно посмотрел на меня.

– Ты же пришел, – полуутвердительно сказал он. – Ты сделал выбор и пришел, разве нет? Ты создал мир, но он тебе наскучил, ты устал от него и пришел к нам, создателям тысяч миров. Мы играем, пока не надоест, а потом...

– Гиперборейцы, – со вздохом сказал я. – Счастливчики, живущие вечно. Маги, равнодушно отворачивающиеся, когда вам надоедает ваше творение. Но у меня один мир!

Маги зашептались, с осуждением поглядывая на меня. Варланд прокашлялся и сказал:

– Уважаемые маги, я вынужден извиниться. Зачем же ты пришел? спросил он у меня.

Я пожал плечами. Что я мог сказать? Что устал искать и не знаю, что делать с тем, что имею?

– Да, – сказал Варланд. – Ты еще не сделал выбора. Ты еще ищешь...

Кто-то тоненько хихикнул, кто-то кашлянул. Приипоцэка зачерпнул чашей из бочонка, выпил и, вытирая бороду, сказал:

– Делов-то. Пусть сходит.

Варланд обнял меня за плечи и, подталкивая, направил к выходу.

– Сходи, сходи, – сказал он. – Убедись, а потом будешь выбирать. Мы подождем.

Я отодвинул полог шатра и ступил на дорогу...

Строфа 4

...которая спускалась с холма к поселку.

Дом я узнал сразу. Он стоял в стороне от поселка, и неподалеку было огромное кукурузное поле, длинные зеленые листья шептались над теплой землей.

Не сдержавшись, я гикнул и припустил вниз по склону. Стремительно приближаясь, Дом вырастал на глазах. Дом! Мой Дом с шелковицей у порога и ночными фиалками, надежный и уютный, наполненный доверху знакомыми родными запахами, счастьем и добротой.

Мой Дом!

Не останавливаясь, я влетел в калитку, оцарапался о куст крыжовника, засмеялся счастливо и вдруг словно нырнул в прорубь, дыхание перехватило и бешено заколотилось сердце.

Первой реакцией было возмущение и ярость. Штучки Варланда! Но нет, все правильно. Чего-то такого я подспудно ожидал, но не хотел верить, гнал от себя эти мысли. И вот оно передо мной.

На крыльце сидел светловолосый голубоглазый мальчишка с удивительно знакомой физиономией. Мое появление его не испугало, он отложил в сторону старенький калейдоскоп, которым играл, и с любопытством уставился на меня.

– Вам кого?

Я не нашелся, что ответить, перевел дыхание и в свою очередь спросил:

– Ты что здесь делаешь?

– Живу, – спокойно ответил мальчишка, немного подумал и добавил: Дома нет никого. Вы что, заблудились?

Я кивнул.

– Ага, – сказал мальчишка довольным тоном. – Я же говорил, что это со всяким бывает, а мне все равно нагорело. Вчера я тоже заблудился... там, он махнул в сторону кукурузного поля.

– И уснул на земле? – спросил я.

– Откуда вы знаете?

Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать, что знаю про него все. И даже знаю, что будет дальше.

...Странный дядька, как угорелый влетевший во двор, попросит воды, а когда я войду в дом, он возьмет калейдоскоп и будет его разглядывать, словно видит эту штуку впервые, а я буду следить за ним из окна кухни. Потом, не дождавшись воды, дядька уйдет.

– Принеси, пожалуйста, воды, – попросил я.

Мальчишка убежал в дом, а я принялся разглядывать калейдоскоп, старательно делая вид, что не замечаю любопытного глаза, наблюдающего за мной из-за шторки на кухне.

Вот и все, думал я. Хотел – получи. Перед тобой Дом, где ты был счастлив. Тот Дом, куда ты хотел привести Веронику. Тот Дом, ради которого ты бежал из города; в поисках которого метался по Дремадору и отказывался от того, что имеешь. Скверную шутку играет с нами память, она делает нас слабыми; то, что было, выглядит гораздо привлекательнее того, что есть.

Ты доволен? Это твой Дом, и не твой, он никогда уже не станет твоим. Так и должно быть, думал я. Все верно, не стоит возвращаться туда, где был счастлив. Возврата попросту нет. Такие дела.

Странно, но у меня не было ощущения потери, наоборот. Облегчение. Огромное облегчение и слабость выздоравливающего, которая, конечно же, пройдет.

Я осторожно положил калейдоскоп на крыльцо и пошел прочь от Дома.

...тот дядька ушел. Но он появился еще раз, еще и еще, подолгу говорил с родителями, убеждал, и наконец они сдались и продали ему Дом, а мы уехали туда, где я больше не был счастлив.

Дорога поднималась на холм. Нет, нет, – думал я. Возврата нет. Теперь я это понимаю. Варланд говорил, что выбор есть всегда. Я выбрал.

Я шел быстро и думал о Веронике, которую нужно обязательно найти, о Камерзане, о Пороте Тарнаде, о Копилоре, и многих других, кого придумал и вызвал к жизни, сидя на крыльце и играя калейдоскопом.

На вершине холма дорога разветвлялась, и стояли два указателя: "Заветный Город" и "Новый Армагеддон". Лишь на секунду задумавшись, я выбрал дорогу и, не оглядываясь, быстро зашагал по ней.