Текст книги "Дружба - Этико-психологический очерк"

Автор книги: Игорь Кон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Песнь о Роланде

Поздняя античность, как мы видели, создала высокоиндивидуализированные образы дружбы. В раннем средневековье человек снова оказывается неотъемлемой частью общины. Вся его жизнь, от рождения до смерти, регламентирована. Он почти никогда не покидает места своего рождения. Его жизненный мир ограничен рамками сословной принадлежности. Как бы ни складывались обстоятельства, дворянин всегда остается дворянином, а ремесленник – ремесленником. Его социальная роль для него так же органична и естественна, как собственное тело. Каждому сословию присуща своя собственная система добродетелей, и каждый индивид должен знать свое место.

Античный идеал дружбы несозвучен христианской морали. Христианская формула "любви к ближнему" внешне напоминает аристотелевский принцип "относиться к другу, как к самому себе", видеть в нем "другого себя". Но Аристотель имеет в виду взаимоотношения между двумя конкретными индивидами, окрашенные всем спектром человеческих эмоций, тогда как теологи говорят об абстрактном "ближнем". Христианская "любовь к ближнему" не является избирательной, распространяется на всех и вытекает из общей морально-религиозной нормы. Сильная эмоциональная привязанность к какому-нибудь отдельному человеку, с точки зрения средневекового теолога, даже опасна, так как отвлекает от бога и легко принимает эротический характер.

Отождествляя "истинную дружбу" с "христианской любовью" к богу, "отцы церкви" и средневековая теология противопоставляют эту "божественную дружбу" реальным, земным привязанностям.

Что это значит на практике, ясно видно из "Исповеди" христианского богослова Августина Блаженного, жившего на рубеже IV-V вв. Едва ли не самые трогательные ее страницы – рассказ о юношеской дружбе автора с соучеником по школе, товарищем детских игр. Дружба эта, покоившаяся на полном совпадении склонностей и чувств, была искренней и нежной. Но "божья кара" за греховные заблуждения – друг внезапно заболел и умер. Августин тяжело переживал эту утрату.

В "Исповеди" он так пишет об этом: "Какою печалью омрачилось сердце мое! Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток, отцовский дом – обителью беспросветного горя; все, чем мы жили с ним сообща, без пего превратилось в лютую муку. Повсюду искали его глаза мои, и его не было. Я возненавидел все, потому что нигде его нет, и никто уже не мог мне сказать: "Вот он придет", как гово рили об отсутствующем, когда он был жив... Только илач был мне сладостен, и он наследовал другу моему в усладе души моей".

Однако боль утраты не убила собственной привязанности к жизни. Как же могло случиться, "что я, его второе "я", живу, когда он умер"? Ведь "моя душа и его душа были одной душой в двух телах". Но в позднейшем примечании Августнн-теолог осудил этот крик души Августина-мемуариста как фривольную декламацию, ибо греховна не только мысль о слиянии душ, но и сама безоглядная любовь к смертному. Только тот не теряет близких своему сердцу, чья дружба покоится в боге – "в том, кого нельзя потерять" (IV, 4,9; 6, 11; 9, 14).

"Истинная дружба", в понимании христианского теолога, возможна только на небе. Монах Ансельм Кентерберийский (XI в.) называет ее в числе четырнадцати признаков вечного небесного блаженства. И позднее, когда в церковной скульптуре (впервые – в северном портале Шартрского собора во Франции) появляется аллегорическое изображение дружбы в виде молодой, прекрасной женщины в короне и со щитом, украшенным четырьмя голубями, а в книжных миниатюрах изображаются эпизоды библейской дружбы Давида и Ионафана, это символизирует не столько земные, человеческие, сколько небесные, идеальные отношения.

Понятие и ценность дружбы были предметом долгих теологических дебатов. С одной стороны, "отцы церкви" всячески превозносят духовную дружбу в противоположность чувственной любви, вплоть до отождествления "истинной дружбы" и "христианской любви", коренящейся в боге. С другой стороны, они не могли игнорировать реальность "естественной дружбы", не зависящей от благочестия. "То, что по природе близко, неизбежно дружественно друг другу",– писал английский богослов XII в. Аделард Батский. Многие средневековые авторы расширительно трактуют понятие дружбы, отождествляя ее с любыми формами благожелательности, будь то отношение к природе, любовь к животным и т. д. Согласно Фоме Аквинскому, "естественная дружба", основанная на преходящих земных благах, сама по себе не является добродетелью и становится таковой, только подчиняясь благочестию.

Однако феодальное общество далеко не безлично. Индивидуальность в средние века и в эпоху Возрождения – скорее две противоположные системы индивидуализма и коллективности, чем упрощенно изображаемая противоположность средневековой системы коллективности и буржуазной системы индивидуализма.

Средневековый индивид – личность постольку, поскольку он наиболее полно соотнесен со всеобщим и выражает его. Но именно сопоставимость всех индивидов в этом плане делает их неравными (точно так же, как несопоставимость уравнивает буржуазных индивидов). "Средневековые люди всегда связаны корпоративными и т. п. узами,– и именно связанность делает их отношения конкретными и личностными. Они пребывают на разных ступенях бесконечной лестницы, различаясь мерой олицетворения предлежащих истиц и ценностей" . Средневековый канон дружбы и ориентированные на него реальные отношения откровенно сословны. Это проявляется и в выборе партнеров из своего социального круга, и в самом этикете дружеского общения. Существовали по меньшей мере три таких канона: феодально-рыцарской; бытовой, регулировавший отношения простых людей – крестьян и ремесленников; духовно-монастырский, имевший хождение среди духовенства.

Феодально-рыцарская дружба тесно связана с архаической воинской дружбой и обычаями побратимства, унаследованными от дофеодальных времен и дополненными символикой вассальной верности и покровительства сильного слабому. Характерный пример таких отношений – побратимство, "крестовое братство" русских былинных богатырей, описанное М. М. Громыко.

В "названное", или "крестовое", братство (обряд скреплялся обменом нательными крестами) вступают практически все былинные богатыри. Иногда союз заключается после честного поединка (например, в былине "Бой Добрыни с Ильёй Муромцем"), причем победитель приобретает статус старшинства. Иногда братание предшествует трудному походу против общего врага. Возможно и участие в этой процедуре третьего лица в качестве посредника (Добрыню Никитича и Алешу Поповича, например, "сватает" Илья Муромец). "Крестовое" братство ставится выше всех прочих отношений, даже кровного родства: "крестовый брат паче родного" Б; "а и будь ты мне названый брат и паче мне брата родимого". Как правило, один из побратимов считается старшим: Илья Муромец старше Добрыни Никитича, Добрыня старше Алеши Поповича, а при встрече со Святогором сам Илья становится его младшим братом. Побратимы принимают обет взаимного послушания. С побратимством связан также ряд брачных запретов: вдова богатыря не может выйти замуж за "крестового" брата покойного мужа, нельзя жениться на своей крестной сестре и т. д.

Обряд побратимства, согласно данным М. М. Громыко, был известен на Руси еще в XI в. и имел явно дохристианские истоки. Постепенно эти отношения выходят за рамки воинского союза, приравниваясь к дружбе; к их описанию все чаще применяются психологические характеристики: "У молотца был мил н(а)дежен друг, назвался молотцу названой брат, прелстил его речами прелесными" .

Побратимство и вытекающие из него обязательства и брачные запреты признавала и церковь. Иногда обряд братания даже совершался в церкви или фиксировался в церковной метрической книге. Одно такое упоминание относится к 1801 г. Родившийся в воинской среде обычай перенимают и другие сословия. По этнографическим данным, побратимство нередко встречалось среди русских крестьян XIX в., особенно среди казаков и бурлаков, т. е. именно в тех ситуациях, где чаще всего требовалась взаимная выручка и восполнение семейно-родственных отношений.

Героическому эпосу свойственно возвышение и поэтизация дружбы. Идея дружбы как воплощения благородства и верности близка феодальному мышлению. Рыцарская мораль ставит мужскую дружбу выше любви и семейных отношений. В "Песне о Роланде" рассказывается, что невеста Роланда, красавица Аль-да, узнав о смерти своего рыцаря, тут же падает мертвой; напротив, умирающий Роланд не вспоминает о невесте, зато он горько оплакивает своего друга и соратника Оливье. Когда рыцарские романы позднего средневековья красочно описывают нерушимость рыцарской дружбы, выдерживающей самые невероятные испытания, за этим легко разглядеть идеализированные отношения вассальной зависимости, напоминающие ритуализованную дружбу древности с ее клятвами верности, обменом дарами и т.д.

Для средневекового человека иерархичность дружеских отношений вполне естественна. Данте в "Новой жизни" упоминает человека, "который, следуя степеням дружбы, является вторым другом моим, непосредственно после первого" . В письме к властителю Вороны Кап Гранде делла Скала, который был ему верным другом и покровителем, Данте пишет, что "священные узы дружбы связывают не столько людей равных, сколько неравных". Эта тема оживленно обсуждалась и позже, по крайней мере до XVII в.

Рыцарская дружба описывалась в нарочито возвышенных топах. Дружеские связи крестьян и городских ремесленников выглядят более прозаически. Деревенская община даже в XVI-XVII вв. редко насчитывала больше 300-500 человек, так что все отношения в ней неизбежно имели непосредственно-личный характер. Дружеские связи обычно переплетались с родственными и соседскими и рассматривались как их дополнение. Английский священник Р. Джослин, дневник которого считается одним из ценнейших источников но истории повседневной жизни Англии того периода, говорит о "друзьях и соседях" слитно. Друзьями он называет всех родственников, независимо от интенсивности своих контактов с ними. Из числа "друзей-соседей" Джослин выделяет наиболее близких, с которыми поддерживает более тесные отношения. Но эти отношения были не столько индивидуальными, сколько семейными.

Особое место занимали дружеские отношения в среде молодежи. Понятие молодости в средние века было расплывчатым, охватывая период жизни от окончания детства до того момента, когда мужчина женился и становился главой семьи. Иногда этот период растягивался на 15-20 лет. Посвященные в рыцари сыновья феодальных сеньоров томились скукой или затевали скандалы в отцовских замках. Чтобы избавиться от них и одновременно помочь приобрести боевой опыт, их часто отправляли в дальние странствия. Соединяясь группами (нередко это были сыновья вассалов во главе с сыном их сюзерена), молодые люди вели жизнь бродячих рыцарей, сражались, грабили, искали богатых невест. По словам французского хрониста XII в., эти "друзья" "любили друг друга, как братья" п.

Помимо бродячих компаний (кроме странствующих рыцарей были также бродячие ремесленники и студенты) в городах и селах существовали "оседлые" сообщества молодых людей-"мальчишники", "холостячества", "братства", "королевства шутов", "аббатства молодежи" и т. п. Объединяя юношей (а иногда и девушек) более или менее одного возраста, эти сообщества не только развлекались всевозможными озорными проделками, давая выход молодой энергии, но и выполняли ряд функций, связанных с социализацией: регулирование внесемейного общения юношей и девушек, воинское обучение и т. п. Эти молодежные группы четко вписывались в феодальную структуру и имели собственный порядок и организацию, но отношения внутри них были, по-видимому, значительно свободнее, чем в семье илп ремесленном цехе.

По иным канонам строилась дружба в духовных, монашеских кругах. Более образованные, чем их современники, эти люди испытывали и большую потребность в вербальном общении, а дефицит эмоциональных контактов, связанный с обетом безбрачия, усиливал потребность в самораскрытии. Как писала своему духовному другу англо-ирландская аббатиса Эангита, "каждый человек, когда он не достаточен сам для себя и не доверяет собственной мудрости, ищет верного друга, которому он мог бы оказать доверие и открыть тайну своего сердца" .

Дружба духовных лиц в средние века также не была единообразной. Иногда призывы к дружбе имели чисто риторический смысл. В Других случаях "дружба" служила заменой официальных связей (путем рекомендательных писем и т. п.). Но нередко она выступает и как форма эмоционального контакта и духовного самораскрытия, преодолевающего границы места и времени.

Своеобразной формой институционализации духовной дружбы были распространенные в Европе в VIII-IX вв. "молитвенные братства", напоминавшие по форме воинские союзы, но имевшие своим главным содержанием совместные или заочно возносимые молитвы друг за друга. Позже на этой основе возникают, с одной стороны, воинствующие монашеские ордена, а с другой – формы общения, характерные для мистиков XII в.– эпохи, которую некоторые исследователи даже называют "столетием дружбы". Черпая вдохновение у Цицерона и Сенеки, мистики (Бернар Клервоский, Ансельм Кентерберийский, Петр Достопочтенный и др.) стремились соединить "любовь к богу" и "естественную дружбу", основанную на природном расположении и симпатии одного человека к другому.

Настоятель монастыря в Рьеволксе (Англия) аббат Аэльред в трактате "О духовной дружбе", написанном в период между 1150 и 1165 гг., осмелился даже перефразировать слова Иоанна Богослова: "Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем". У Аэльреда это изречение звучит так:

"Бог есть дружба, и пребывающий в дружбе пребывает в Боге, и Бог в нем" . Таким образом, "любовь к богу" выводится из "естественной дружбы", что, конечно, выглядит оресью. Проблема соотношения дружбы и любви к богу занимает важное место в позднейшей теологии (Фома Аквинский, Дунс Скот и др.).

Отношение средневековой мысли к психологической интимности было неоднозначно. Хотя многие авторы XII-XIII вв. говорят о необходимости полной откровенности с другом, глубокое самораскрытие, предполагающее на пряженный интерес к собственному Я, почиталось греховным.

Средневековый человек жил открыто, на глазах у своих соседей и близких, его быт не был отгорожен от быта остальных членов общины.

Не существовало и особых запретов на выражение сильных эмоций. Персонажи героического эпоса не только гомерически хохочут и легко приходят в ярость, но и публично, при всех, рыдают:

Сдержать не может слез великий Карл,

С ним плачет вся стотысячная рать...

Рвет бороду, сдержать не может гнев,

Рыдает он, и с ним бароны все...

Нет рыцаря и нет барона там,

Чтоб в грудь себя не бил и не рыдал...

Без чувств от горя многие лежат...

Над нею, сострадая, он заплакал .

Конечно, это не буквальное описание. "Песнь о Роланде" имеет свою стилистику. Но, по-видимому, такое поведение не противоречило правилам рыцарского этикета. В то же время более тонкие, внутренние переживания были еще относительно неразвиты, для их выражения людям не хватало слов. Да и вообще делиться своими переживаниями с кем бы то ни было, кроме бога, считалось нескромным и даже неприличным. Не следует много говорить о себе, "ибо нет человека, который бы правдиво и справедливо оценивал самого себя, столь обманчиво наше самолюбие",– писал Данте. Откровенность "Исповеди" Августина Данте оправдывает только ее назидательностью, "как образцовое и поучительное превращение его жизни ил нехорошей в хорошую, из хорошей в лучшую, а из лучшей в наилучшую..." . Признать потребность в самовыражении достаточным оправданием "Исповеди" автор "Божественной комедии" еще не решается.

В новое время положение резко изменилось. Быт постепенно (особенно в XVII-XVIII вв.) индивидуализируется, люди отгораживаются друг от друга, а потребность в коммуникации и самовыражении, напротив, усиливается. Одним из проявлений этого было рождение новой концепции и канона дружбы.

Первый шаг в направлении секуляризации (освобождения от влияния религии) и индивидуализации человеческих отношений сделали гуманисты эпохи Возрождения, прославляющие дружбу как самое естественное и высокое человеческое чувство. Эта тенденция была тесно связана с возрождением античной традиции. Гуманисты часто обращаются к Аристотелю, Плутарху, Лукиану, Сенеке, Цицерону. В их личной переписке ощущается упоение дружеским общением.

Среди историков культуры существует мнение, что дружба у гуманистов скорее литературный образ, чем личное переживание, так как в своей переписке многие из них говорят не столько от собственного лица, сколько от лица некоего искусственного "литературного Я", именуя "друзьями" едва ли не всех своих корреспондентов.

Однако такую постановку вопроса вряд ли можно признать правильной. Гуманисты называли свою дружбу "святой" или "божественной", вершиной земного счастья. Но "литературность" выражения чувств и стилизация самой жизни (позже нечто подобное наблюдалось у романтиков) не означает, что эта жизнь неподлинна. Как справедливо замечает Л. М. Баткин, "личные отношения имели для гуманистов надличный смысл, не переставая, однако, от этого быть личными... Общение осуществлялось посредством топики, за которой, как и за любыми формулами общения в любые времена, могли в одном случае скрываться искренние чувства, а в другом – ничего, кроме ритуальных жестов" .

Тот факт, что в гуманистической концепции дружбы на первый план выступает интеллектуальное общение, означал разрыв с феодально-рыцарской традицией. Важнейшей предпосылкой дружбы становится теперь не сословное равенство или иерархическая взаимозависимость, а общность духовных интересов. Человек не чувствует больше необходимости оправдываться в своих дружеских или любовных привязанностях; наоборот, он гордится ими. В жизнеописаниях и автобиографиях эпохи Возрождения друзья занимают все более заметное место, а отношения с ними предстают значительно более многообразными, чем в средневековых хрониках.

Все большую ценность приобретает экспрессивная сторона дружбы. Монтень, например, ставит дружбу даже выше супружеской любви. Любовь "пламя безрассудное и летучее, непостоянное и переменчивое, это – лихорадочный жар, то затухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном уголке нашей души. В дружбе же – теплота общая и всепроникающая, умеренная, сверх того, ровная, теплота постоянная и устойчивая, сама приятность и ласка, в которой нет ничего резкого и ранящего". Брак, которым завершается любовь, для Монтеня равноценен сделке, добровольной лишь в момент ее заключения, ибо длительность ее навязывается партнерам принудительно и не зависит от их воли. Дружба же абсолютно свободна и добровольна, "в дружбе нет никаких иных расчетов и соображений, кроме нее самой".

Монтень подчеркивает тотальность дружбы, ставящую ее выше всех "ролевых" отношений: "...та совершенная дружба, о которой я говорю, неделима: каждый с такой полнотой отдает себя другому, что ему больше нечего уделить кому-нибудь еще... В обычных дружеских связях можно свое чувство делить: можно в одном любить его красоту, в другом – простоту нравов, в третьем-щедрость; в том-отеческие чувства, в этом – братские и так далее. Но что касается дружбы, которая подчиняет себе душу всецело и неограниченно властвует над нею, тут никакое раздвоение невозможно".

Сходные мысли высказывает и Ф. Бэкон. Подчеркивая, что нужно выбирать друзей "тщательно и разумно" , не поддаваясь страсти, он вместе с тем видит в дружбе высшую форму человеческого общения. "Человек может говорить со своим сыном только как отец; со своей женой – только как муж..." Друг – единственный, с кем можно быть просто самим собой. Суть дружбы "раскрытие своего Я другу", а "главный плод дружбы заключается в облегчении и освобождении сердца от переполненности и надрыва, которые вызывают и причиняют всякого рода страсти" Э.

Большинство мыслителей эпохи Просвещения склонны считать дружбу, в противоположность любви, спокойным и рассудочным отношением, основанным на соображениях разума и морали. Если любовь, по словам Д. Юма, беспокойная, переменчивая страсть, то "дружба – это спокойная и тихая привязанность, направляемая разумом и укрепляемая привычкой, возникающая из долгого знакомства и взаимных обязательств...". По мнению П. Гассенди, дружба – одновременно добродетель, благо и удовольствие; она завязывается обычно "с практической целью или ради какой-либо пользы", а затем приходит взаимная любовь, которая поддерживает дружбу безотносительно к ее первоначальной цели.

В этот период дружба все чаще начинает осмысливаться в аспекте ее нравственной ценности. Так, К. Томазий считает любовь и дружбу наиболее общими предпосылками морали. Немецкий просветитель X. Вольф расширяет понятие дружбы до идеи всеобщей любви к человечеству, а английский философ А. Шефтсбери утверждает, что дружба к отдельному человеку невозможна без более широкого чувства долга iio отношению к обществу: быть другом конкретного человека – значит быть также другом человечества.

Новое антропоцентристское мировоззрение возводит дружбу в ранг символа "подлинно человеческих" отношений и делает ее предметом настоящего культа. При этом границы должного и сущего сплошь и рядом стираются. Поэты, начиная с Петрарки, воспевают ее в одах и лирических стихах. Аллегорические изображения дружбы – одна из главных тем живописи и скульптуры XVII-XVIII вв. Образы Ореста и Пилада многократно варьируются в драме и в опере. Во второй половине XVIII в. многие княжеские парки украшаются специальными "храмами дружбы" (один из лучших – в Павловском парке под Петербургом, построенный по проекту Ч. Камерона. На фризе храма – изображение символов дружбы, например дельфина).

Как символ человечности, дружба оказывается в оппозиции не только религиозному аскетизму, но и сословному неравенству. Рождается глубоко чуждая феодальному мышлению идея, что личные, индивидуальные привязанности людей важнее их происхождения и сословного ранга. Хотя в дворянской культуре этот пасторальный мотив звучал приглушенно, не посягая на социальную реальность, с течением времени, сливаясь с идеализированным образом "естественного человека" философских сочинений, он станет одним из критериев осуждения "извращенного" сословного строя.

Стремление к интимному душевному слиянию с другим человеком прорывается даже в сферу религиозного миросозерцания. В понимании пиетистов (мистическое течение в протестантизме в XVI-XVIII вв.), бог не столько грозный, таинственный вседержитель, сколько объект интимных излияний одинокой, исстрадавшейся души. Но от наделения бога чертами интимного друга только один шаг к обожествлению реального друга и самой дружбы. Именно такие чувства испытывает герой одной немецкой пиетистской повести начала XVIII в. к своему другу Титу: "...бог и Тит так близко сошлись в его сердце, что часто ему было трудно решить, любит ли он Тита в боге или бога в Тите" .

Та же тенденция проявляется в изобразительном искусстве, в частности в портрет ной живописи. Первые парные портреты XV– XVI вв. изображали людей только рядом друг с другом, никак не выражая их внутреннюю близость. Это характерно и для XVII в. Ван Дейк трижды рисовал одну и ту же дружескую пару – графа Ньюпорта и лорда Горинга, и на всех трех портретах они не соприкасаются и смотрят не друг на друга, а перед собой. В портрете тонко выражена субординация возраста и ранга, но изображаемые лица вполне самостоятельны. В парных портретах сентименталистов меняется не только выражение лиц, но и подчеркивается их взаимосвязь. Друзья заняты каким-то общим делом (чтение книги, совместное музицирование) либо держат друг друга за руки. Нежные объятия, которые раньше встречались только в семейных сценах, теперь появляются и в портретах друзей (особенно женщин). Общность настроения изображаемых лиц оттеняется ландшафтом. В романтическом портрете дружеская близость передается средствами не только внешней, но и внутренней выразительности.

Обогащается палитра эмоциональных переживаний, ассоциирующихся с дружбой, и способов их выражения. Доминирующей темой рыцарской дружбы была верность. У гуманистов дружба чаще всего ассоциируется с радостью и весельем. Сентиментализм создает образ "скорбящей дружбы", появляется лирическая тема прощания друзей, часто изображаются дружеские объятия. Рукопожатие, которое в символике Ренессанса обозначало верность, теперь интерпретируется как выражение нежности. Это не значит, конечно, что подобные ассоциации впервые появляются в новое время. Достаточно вспомнить переписку средневековых мистиков или поразительное по своей экспрессивности обращение из одного русского текста XVI в.– "сострадальник и друг" . Однако изменение расстановки эмоциональных акцентов в искусстве в этом отношении весьма показательно: разделенная скорбь предполагает большую интимность, чем разделенная радость.

Отчетливее всего прослеживается интимизация дружбы в немецкой поэзии XVIII в. "Песни дружбы" Пира и Ланге, оды Ф. Г. Клоп-штока, у которого, по образному определению одного из исследователей его творчества, дружба становится нерефлексированным выражением бьющего через край чувства, драмы Ф. Шлегеля, стихи Ф. Шиллера не просто воспевают дружбу, но все сильнее подчеркивают ее интимный, эмоциональный характер. Даже И. Кант, считавший идеальную дружбу "коньком сочинителей романов", признает, что "человек – существо, предназначенное для общества (хотя и необщительное), и в развитом общественном состоянии он чувствует сильную потребность делиться с другими (даже без особой цели)..." .

Но чем ярче и возвышеннее становился идеал, тем проблематичнее выглядело его воплощение в действительности. Создание павловского "Храма дружбы" было всего лишь безуспешной попыткой нелюбимого сына угодить ненавистной и скуповатой царственной матери, а люди, называвшие друг друга "сердечными друзьями", нередко не упускали случая навредить один другому.

Трезвые, скептически настроенные наблю датели житейских нравов не обольщались красивыми фразами. "...По природе своей мы ищем не друзей, а почета и выгод, которых можем от пих получить; этого мы желаем прежде всего, а друзей уже потом" м,– писал Т. Гоббс. "Люди обычно называют дружбой совместное времяпровождение, взаимную помощь в делах, обмен услугами – одним словом, такие отношения, где себялюбие надеется что-нибудь выгадать" ,– вторит ему Ф. Ларошфуко. "Как мало друзей остались бы друзьями, если бы они могли полностью узнать мысли друг друга" ,– как бы продолжает эту мысль немецкий просветитель Г. Лихтенберг.

Предостережения против неразумной откровенности и веры в дружбу лейтмотив знаменитых "Писем к сыну" лорда Честерфилда.

В противоположность идеализировавшим дружбу моралистам, французские материалисты утверждают, что в основе дружеских, как и любых иных человеческих, отношений лежит личный интерес. "Основой дружеской привязанности являются те выгоды, которые друзья рассчитывают получить друг от друга: Лишите их этих выгод – и дружба перестанет существовать, интерес к пей будет потерян",– писал П. Гольбах.

Сведение дружбы к интересу вовсе не означало пошлого эгоизма. Истинный друг, по мнению Гольбаха,– подлинное благо, которое следует предпочитать всем другим благам. Просто само понятие "бескорыстная дружба" толкуется французскими материалистами не как отсутствие личного интереса, а как то, что этот интерес основан "скорее на личных качествах и достоинствах человека, побуждающих нас предпочитать его другим, нежели на каких-либо внешних преимуществах" .

Такое толкование дружбы развивает и углубляет К. Гельвеций. Всякая дружба, считает он, порождена какой-то потребностью. Человеческие потребности неодинаковы: "Одни нуждаются в удовольствиях и деньгах, другие – во влиянии; эти желают разговаривать, те – поверять свои заботы; в результате бывают друзья ради удовольствий, ради денег, ради интриг, ради ума и друзья в несчастье". Моралисты утверждают, что дружба не должна основываться на расчете. Но спрашивается, если друг нужен вам для того, чтобы терпеливо выслушивать бесконечную повесть о ваших несчастьях, разве вы менее эгоистичны, чем человек, стремящийся воспользоваться деньгами своего друга или сиять отражением его славы? И Гельвеций приходит к выводу, что сила дружбы измеряется не добродетелью двух друзей, а силою связывающего их интереса.

Из дружбы часто делают роман, продолжает мыслитель. Фактически же она сохраняется лишь до тех пор, пока люди испытывают взаимную потребность друг в друге; поэтому она, как правило, неустойчива и эгоистична, даже независимо от материальных выгод. "Мы желаем иметь друга, чтобы, так сказать, жить в нем, чтобы изливать нашу душу в его душу и наслаждаться беседой, которую доверие делает всегда восхитительной". Люди любят возвышать и приукрашивать собственную дружбу, поэтому "всякий повторяет за Аристотелем, что друзей вообще нет, и каждый, в частности, уверяет, что он хороший друг". В действительности же главное очарование дружеского общения состоит "в удовольствии говорить о себе" .

Рассуждения Гельвеция не просто блестящая ирония, противопоставляющая сентиментальному культу дружбы культ безличного разума. Это первый опыт социологии дружбы. Вместо того чтобы оценивать существующее общество в соответствии с "интуитивно ясной" моральной ценностью, Гельвеций саму мораль оценивает с точки зрения того, насколько она соответствует действительности. Если реальные отношения между людьми основаны не па эмоциональных привязанностях, а на обмене, выгоде, интересе, к чему поддерживать идеалистические фикции? Гельвеций стремится объяснить то, что есть, а не создавать утопию. Но в глубине души ему хочется, чтобы мир стал другим. Недаром, высмеивая сентиментальные фикции, он, как, впрочем, и Ларошфуко, и Чсстерфилд, нет-нет да и обмолвится насчет "подлинной дружбы".

Просветители пытались "заклясть" появившуюся у человека рефлексию и потребность в самораскрытии, направив внимание вовне, на объективный мир, и разложив самое человеческое Я на сумму ощущений. Но в этой "объективной" ориентации сквозит неосознанное стремление заглушить тоску по идеалу. Романтики конца XVIII – начала XIX в. выводят это противоречие наружу, противопоставляя жестокости и холоду социального мира напряженную субъективность Я, сердечность и теплоту интимного общения. Культ субъективности в романтизме был одновременно культом глубокой и интимной дружбы.