Текст книги "Классное чтение: от горухщи до Гоголя"

Автор книги: Игорь Сухих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

После подавления восстания в карьере Державина произошел неожиданный поворот. В 1777 году он был – против воли – отправлен в отставку в чине статского советника с пожалованием 300 душ в Белоруссии. Но гражданская его карьера сложилась много удачнее военной. Вскоре он получил заметную должность в Сенате, затем был олонецким и тамбовским губернатором, потом снова служил в Петербурге, в том числе статс-секретарем императрицы Екатерины II, а окончил карьеру – уже при Александре I – в должности министра юстиции.

Державин служил честно и неистово: много работал; требовал строгого исполнения законов; помня о своих мытарствах в детстве и юности, всегда защищал слабых. «У меня в делах моих никакого секрета нет. Я все публично: и ссорюсь, и мирюсь», – писал он из Петрозаводска знакомому литератору (В. В. Капнисту, 29 апреля 1785 года).

Но как раз открытость и ревностность служения вели к постоянным конфликтам и породили представлении о неуживчивом характере Державина. Один из сослуживцев, узнав о назначении нового губернатора, пошутил: «Разве по его носу полезут черви, нежели Державин просидит долго губернатором». Действительно, как он мог просидеть долго, если о своем непосредственном начальнике в Тамбове позднее отзывался так: «Человек весьма слабый, или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию…»

Естественно, служебные взлеты Державина чередовались с падениями и опалой. Им бывали недовольны многие, в том числе Екатерина и Александр, его отрешали от должности и отдавали под суд.

В ответ на предложение нового императора Павла он мог ответить, что «он рад ему служить со всею ревностию, ежели Его Величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий». Павел любил правду меньше, чем Петр, поэтому при его недолгом царствовании Державин был в опале.

Позднее он отказывался поддерживать уже одобренные Александром I законы, после чего император вынужден был сказать: «Как вы, Гаврила Романович, против моих указов идете в сенате и критикуете их; вместо того ваша должность подкреплять их и наблюдать о непременном исполнении». Отправляя Державина в отставку, Александр назвал удивительную причину: «Ты очень ревностно служишь». Оскорбленный Державин позднее написал в воспоминаниях: «Заботливая его и истиннопопечительная, как верного сына отечества, служба потоптана, так сказать, в грязи».

Служебные успехи не случайно совпали с ростом Державина-поэта. Державин оказался близок Ломоносову в одном отношении. Ломоносов соединял идеей служения науку и поэзию, Державин – поэзию и государственную деятельность.

«К началу восьмидесятых годов, когда Державин достиг довольно заметного положения в службе и стал выдвигаться в литературе, поэзия и служба сделались для него как бы двумя поприщами единого гражданского подвига» (В. Ф. Ходасевич. «Державин», 1931).

В первых произведениях Державин прямо подражал Ломоносову и поэтам его эпохи. Целый сундук с рукописями стихов и переводов он вынужден был сжечь в 1770 году, потому что он показался подозрительным солдатам остановившей его под Петербургом карантинной заставы.

Позднее он так оценивал свои ранние опыты: «Правила поэзии почерпал я из сочинений Тредьяковского, а в выражении и слоге старался подражать Ломоносову; но так как не имел его таланта, то это и не удавалось мне. Я хотел парить, но не мог постоянно выдерживать изящным подбором слов, свойственных одному Ломоносову, великолепия и пышности речи. Поэтому с 1779 г. избрал я совершенно особый путь ‹...›, причем наиболее подражал Горацию».

Державин как оригинальный поэт начинается с оды «Фелица» (1782), посвященной Екатерине II. Написанная в новом стиле, который заменил ломоносовские «великолепие и пышность» шутливой фамильярностью (поэт прославляет царицу за то, что она часто ходит пешком и ест «пищу самую простую», а подробно описанный свой образ жизни называет «развратным»), ода понравилась императрице и положила начало личным отношениям между ней и поэтом.

За первой одой последовали «Благодарность Фелице» (1783), знаменитая ода «Бог» (1780-1784), переведенная на несколько языков, включая японский, «Видение мурзы» (1783-1784), перелагавшая один из псалмов духовная ода «Властителям и судиям» (ок. 1780-1787), «Водопад» (1791-1794), «Приглашение к обеду» (1795), «Памятник» (1795), написанный на смерть А. В. Суворова замечательный «Снигирь» (1800), воображающий собственную смерть «Лебедь» (1804), изображающая собственную усадебную жизнь в имении Званка монументальная ода-поэма «Евгению. Жизнь Званская» (1807).

В новом XIX веке «старик Державин» доживал, подводил итоги. Уйдя в отставку, он почти прекратил писать стихи, зато увлекся драматургией, но его опыты в этом роде современники и историки дружно считают неудачными. Однако большое значение имеют два других его сочинения.

«Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина» (1812) – оригинальная биография, поэт рассказывает о себе – но в третьем лице! По сути, это автобиографический «роман карьеры». Державин с гордостью повествует, как «Державин» «из ничтожества» поднялся к вершинам государственной власти и поэтической славы.

«Объяснения на сочинения Державина относительно темных мест, в них находящихся, собственных имен, иносказаний и двусмысленных речений, которых подлинная мысль автору токмо известна; также изъяснение картин, при них находящихся, и анекдоты, во время их сотворения случившиеся» (1812) – подробный комментарий к большинству произведений. Державин выступает здесь и как мемуарист, и как теоретик искусства, и как филолог, интерпретатор собственного творчества (профессиональные филологи не всегда с ним соглашаются).

Еще одним увлечением Державина стала «Беседа любителей русского слова». Открывшееся 14 марта 1811 года литературное общество собиралось в доме Державина на Фонтанке. (Материальным итогом жизни сына бедного офицера были две тысячи крепостных душ и два каменных дома в Петербурге; в том, где постоянно жил Державин, было около 60 жилых комнат.)

«Беседа…» воспринималась как общество литературных староверов-классицистов, ожесточенно полемизировавших со сторонниками литературного реформатора, сентименталиста Н. М. Карамзина. «Беседчики» делали из Державина оплот и знамя. Но сам поэт был шире этих предрассудков. Он мог угадать талант за пределами собственных пристрастий. Еще до Пушкина он пытался «передать лиру» В. А. Жуковскому.

Тебе в наследие, Жуковский,

Я ветху лиру отдаю;

А я над бездной гроба скользкой

Уж преклони чело стою.

(«Тебе в наследие, Жуковский…», 1808)

Он умер в своем имении Званка 8 июля 1816 года. На грифельной доске в его кабинете остались строчки, начертанные за два дня до смерти.

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

(«Река времен в своем стремленьи…», 6 июля 1816)

Долгое время этот текст считался лишь началом философской оды. Только через много лет заметили, что восьмистишие – акростих (краестишие), и, следовательно, его можно считать завершенным произведением.

Первые буквы каждого стиха складываются в слова: РУИНА ЧТИ. Слово руинаупотребляется поэтом в старом значении: упадок, разрушение,а чти – форма родительного падежа от существительного честь,синонимичного понятию слава(она дважды встречается в «Слове о полку Игореве»).

Таким образом, смысл акростиха оказывается приблизительно таким: гибель земной славы, тленность человеческих дел.Акростих подчеркивает смысл стихотворения: все земное бренно, преходяще, тонет в реке времени. Но искусство, звуки лиры и трубы,все-таки до последнего мгновения противостоит прожорливой вечности.

Своим поведением Державин подтвердил образ безнадежного противостояния. Накануне смерти он не молился, не стенал, не страшился, а писал стихи.

Оды: истина царям и щука с голубым пером

В литературе, как и в жизни, Державин во многом оказался продолжателем (и невольным соперником) «российского Пиндара» – Ломоносова. Он наследовал от Ломоносова оду, главный лирический жанр русской поэзии XVIII века с ее высокой лексикой, ораторской интонацией, устоявшейся строфой. Он тоже рассматривал оду как жанр гражданской поэзии, приурочивая ее к важным государственным событиям и посвящая царствующим особам.

Однако как мы уже слышали от самого поэта, Державин не мог (или не хотел) использовать характерные для Ломоносова стилистические великолепие и пышность. Вместо риторических фигур и смелых метафор в одах Державина появляется множество живописных подробностей. Ломоносовские оды-рассуждения,лишь изредка сопровождаемые картинами-иллюстрациями, превращаются у Державина в оды-изображения,лишь изредка сопровождаемые рассуждениями. Причем многие из предметных деталей в предшествующей традиции воспринимались как низкие и не могли быть допущены в оду.

Рисовать подобные картины было невозможно без изменений в языке. Державин часто сталкивает слова разной стилистической окраски, достигая эффекта смелости, контрастности, стилистического оксюморона.

В знаменитой оде 1847 года, визитной карточке Ломоносова-поэта, нет ни цельного изображения императрицы, ни одной конкретной предметной детали. Образ идеальной правительницы создается с помощью риторических восклицаний и условных формул: «Душа Ее Зефира тише, И зрак прекраснее Рая»; «…Ты крест несла рукою / И на престол взвела с собою / Доброт Твоих прекрасный лик»; «О Ангел мирных наших лет!».

В «Фелице», визитной карточке Державина-одописца, все по-иному: образ Екатерины, как мозаика, складывается из многочисленных деталей, создающих тоже идеализированную, воображаемую (Державин ведь писал оду еще до знакомства с ней), но конкретную картину времяпрепровождения и образа жизни императрицы.

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра.

‹… ›

Слух идет о твоих поступках,

Что ты нимало не горда;

Любезна и в делах и в шутках,

Приятна в дружбе и тверда;

Что ты в напастях равнодушна,

А в славе так великодушна,

Что отреклась и мудрой слыть.

Еще же говорят неложно,

Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Ломоносов создает абстрактный образ идеальной императрицы. Державин рисует ее идеализированный портрет.

Принципиально иным становится и образ поэта. Ломоносовский поэт-учитель тоже абстрактен и бесплотен. «Внезапный восторг» – единственное его заметное качество. Державинский поэт-человек описывается в «Фелице» едва ли не с большей подробностью, чем императрица. Его образу жизни посвящено шесть строф, связанных анафорическим или-ильи включающих десятки деталей, в том числе весьма рискованных, бытовых, совершенно непредставимых в оде ломоносовской эпохи:

Иль, сидя дома, я прокажу,

Играя в дураки с женой;

Те с ней на голубятню лажу,

То в жмурки резвимся порой;

То в свайку с нею веселюся,

То ею в голове ищуся;

То в книгах рыться я люблю,

Мой ум и сердце просвещаю,

Полкана и Бову читаю;

За библией, зевая, сплю.

«Ломоносов был на ораторской кафедре, Державин сменил его, облекся в халат небывалого мурзы» – метафорически точно противопоставил два образа автора Ю. Н. Тынянов («Видение мурзы» – одна из державинских од).

Взгляд этого потомка мурзы, восхищенно открывающего все новые и новые подробности этого прекрасного Божьего мира – водопад, осень при осаде Очакова, пляску девушек, военные победы Суворова, свое посмертное превращение в лебедя, – является доминантой, наиболее важной и привлекательной чертой державинской поэзии.

Обычный обед сельского помещика превращается у него в буйство красок, играющих всеми цветами радуги, пиршество для глаз.

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;

Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.

Я озреваю стол – и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером

Там щука пестрая – прекрасны!

(«Евгению. Жизнь Званская», 1807)

Это державинское волшебное зрение преображает, просветляет даже самые печальные его мысли.

На смерть первой жены, которую поэт очень любил, написано стихотворение «Ласточка» (1792-1794).

О домовитая Ласточка!

О милосизая птичка!

Грудь красно-бела, касаточка,

Летняя гостья, певичка!

Ты часто по кровлям щебечешь,

Над гнездышком сидя поешь,

Крылышками движешь, трепещешь,

Колокольчиком в горлышке бьешь.

И так далее, почти в пятидесяти стихах, с любимым анафорическим ильописывается эта милая птичка. Но лишь финальная строфа выявляет, что это – надгробный плач, расставание с любимой женщиной, которую поэт называет Пленирой, а ласточка – либо душа поэта, либо ее отлетающая душа.

Душа моя! гостья ты мира:

Не ты ли перната сия? –

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я, –

Восстану – и в бездне эфира

Увижу ль тебя я, Пленира?

Мотив смерти, вообще, один из самых важных в поэзии Державина. И это понятно. Чем привлекательнее, разнообразнее, прекраснее мир, тем меньше хочется его покидать. Ужасный лик смерти возникает в оде «На смерть князя Мещерского» (1779).

Где стол был яств, там гроб стоит;

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех глядит.

Глядит на всех – и на царей,

Кому в державу тесны миры;

Глядит на пышных богачей,

Что в злате и сребре кумиры;

Глядит на прелесть и красы,

Глядит на разум возвышенный,

Глядит на силы дерзновенны,

Точит лезвие косы.

В духовных одах Державин более традиционен, что связано с самим жанром переложения, перевода библейского текста. В знаменитой оде «Властителям и судиям» он дает волю своему общественному темпераменту, обличая в стихах богатых и неправедных, с которыми боролся и как государственный чиновник.

Ода строится как рассуждение, логическое доказательство.

Первое четверостишие-строфа: воскресший Бог начинает судить богов земных, которые почему-то щадят «неправедных и злых».

Вторая – третья строфы напоминают о долге властителей, а не только их правах: «Ваш долг есть: сохранять законы, / На лица сильных не взирать, / Без помощи, без обороны / Сирот и вдов не оставлять», – обращается поэт.

Четвертая строфа говорит о тщетности этих призывов и напоминаний:

Не внемлют! – видят и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса.

В пятой-шестой строфах возникает новый аргумент, мысль о смерти, которая объединяет, уравнивает властителей и подданных: «И вы подобно так падете, / Как с древ увядший лист падет! / И вы подобно так умрете, / Как ваш последний раб умрет!» (Рифмующиеся глаголы в державинском тексте читаются как падЕте – умрЕте, в церковнославянской традиции Е не переходит в О.)

В седьмой строфе возникает композиционное кольцо (поэт снова обращается с Богу, с чего начиналась ода) и предъявляется последний аргумент:

Воскресни, боже! боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых

И будь един царем земли!

Управу на земных властителей можно найти только у верховного судии – Бога.

Если земные властители не выполняют свой долг, не сохраняют законы, не помогают бедным и слабым, не страшатся даже смерти, их все равно настигнет кара – суд Божий. Такова логика поэтической мысли.

Ода представляла почти точный перевод 81-го псалма Давидова. Однако сила державинской риторики оказалась велика, что первые читатели, включая императрицу Екатерину, восприняли оду как «дерзкие» якобинские стихи, намек на события Великой французской революции, хотя написана ода была за несколько лет до нее.

Итоги своему творчеству Державин подводит в «Памятнике», хотя написан он был за два десятилетия до смерти. Здесь поэт снова вступает в невольный диалог-соперничество с Ломоносовым.

Ломоносов, предстающий в одах в лице поэта-учителя, «профессора элоквенции» (Пушкин), и здесь выступил как филолог: просто перевел знаменитую оду Горация. Ключевой фрагмент о заслугах поэта в переводе Ломоносова выглядит так:

Отечество мое молчать не будет,

Что мне беззнатной род препятством не был,

Чтоб внесть в Италию стихи эольски

И перьвому звенеть Алцейской лирой.

Взгордися праведной заслугой, муза,

И увенчай главу дельфийским лавром.

Державин использует горацианские тему и композицию. Его «Памятник» поначалу кажется таким же переводом, переложением мыслей римского поэта. Памятник духовный, творчество противопоставляется памятникам материальным, из камня и меди (первая строфа). Посмертная слава поэта распространится на весь обитаемый мир (вторая и третья строфы).

Однако Державин постепенно наполняет классическую тему собственным содержанием. В описании пространства итальянские реалии последовательно меняются на русские. Вместо Рима, Аквилона и Авфида в державинской оде появляются славяне, Белое и Черное моря, Волга, Дон, Нева и Урал (то же самое потом сделает в своем «Памятнике» Пушкин).

Но главное все-таки не в этом. Державин совершенно по-иному говорит в четвертой, ключевой, строфе о значении своего поэтического творчества.

Для Горация оно заключалась в области стиля: внесть в Италию стихи эольски.Державин тоже мимоходом упоминает о стиле (забавном русском слоге).Но основную свою заслугу он видит в области не эстетики, а философиии этики.

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,

Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить.

Заслуга поэта оказывается триединой: прославляя добродетели(а не государственные заслуги!) конкретной императрицы, Екатерины II, поэт в то время говорил истину царям(значит, в том числе и Фелице) и беседовал о Боге (с сердечной простотой,то есть не формально, а с личной, человеческой интонацией).

Поэти гражданин(конечно, как это понималось в XVIII веке: слуга не народа, а государства) и в этом итоговом стихотворении Державина оказываются нераздельны.

В. Ф. Ходасевич сделал к державинской формуле важное уточнение: «В «Памятнике» он гордится тем, между прочим, что «истину царям с улыбкой говорил». Он здесь недооценил себя, ибо умел говорить царям истину не только с осторожной улыбкой честного слуги, но и с гневом поэта» («Державин», 1916). Действительно, в духовной оде «Властителям и судиям» проявляется именно такой гнев.

Интересно замечание Ходасевича и по поводу другого стиха: «Когда Державин впоследствии писал, что он первый «дерзнул в забавном русском слоге о добродетелях Фелицы возгласить», он гордился, конечно, не тем, что открыл добродетели Екатерины, а тем, что первый заговорил «забавным русским слогом». Он понимал, что его ода – первое художественное воплощение русского быта, что она – зародыш нашего романа. И, быть может, доживи «старик Державин» хотя бы до первой главы «Онегина», – он услыхал бы в ней отзвуки своей оды».

Однако помимо написанного по канве Горация «Памятника» Державин написал и еще один, свой собственный «Памятник» – стихотворение «Лебедь» (1804).

Здесь поэт после смерти превращается в лебедя, описанного очень конкретно, с любимыми державинскими подробностями.

И се уж кожа, зрю, перната

Вкруг стан обтягивает мой;

Пух на груди, спина крылата,

Лебяжьей лоснюсь белизной.

И этот преображенный лебедь летит над страной, данной в том же грандиозном масштабе, как в первом «Памятнике».

Лечу, парю – и под собою

Моря, леса, мир вижу весь;

Как холм, он высится главою,

Чтобы услышать Богу песнь.

С Курильских островов до Буга,

От Белых до Каспийских вод

Народы, света с полукруга,

Составившие россов род.

Со временем о мне узнают:

Славяне, гунны, скифы, чудь,

И все, что бранью днесь пылают…

И, наконец, коллективный глас народов формулирует заслуги поэта-лебедя.

«Вот тот летит, что, строя лиру,

Языком сердца говорил

И, проповедуя мир миру,

Себя всех счастьем веселил».

Здесь Державин снова вспоминает о гражданских добродетелях поэзии (проповедуя мир миру).Но в этой оде уже ничего не говорится об отношениях с царями, зато звучат такие важные для поэзии и Державина слова веселили счастье.

Державин не прочел первой главы «Евгения Онегина». Он дожил только до лицейского экзамена. Но его стихи пережили несколько эпох, сохраняя свою живописную силу и неправильную прелесть.

«Увы! Пустынно на опушке / Олимпа грёзовых лесов… / Для нас Державиным стал Пушкин, / Нам надо новых голосов!» – задирался через сто лет поэт Игорь Северянин, пытавшийся, как и все футуристы, «бросить классиков с парохода современности» («Пролог», 1911).

Прошел век, и Северянин кажется более устаревшим поэтом, чем Державин. И подтверждается правота другого поэта и биографа Державина: «Из написанного Державиным должно составить сборник, объемом в 70-100 стихотворений, и эта книга спокойно, уверенно станет в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Боратынским, Тютчевым» (В. Ф. Ходасевич. «Слово о полку Игореве», 1929).

Николай Михайлович Карамзин (1766-1826)

Годы: от русского путешественника до «графа истории»

Историк государства Российского и русский европеец Николай Михайлович Карамзин был, как и Державин, потомком – в седьмом поколении – татарского рода. От имени Кара-Мурзы произошла его фамилия. Он родился в деревне около Симбирска в семье небогатого помещика, отставного капитана. Его мать умерла очень рано, он сохранил о ней лишь призрачные воспоминания.

Раннее образование Карамзина было несистематическим, случайным. Грамоте, как и Ломоносов, он научился у дьячка. Рано начал читать популярные в то время романы, оказавшиеся в материнской библиотеке (позднее его биограф скажет, что если бы Карамзин не прочел их в детстве, он даже не знал бы их заглавий).

Очень рано обнаружилась и карамзинская природная чувствительность.«Он любил грустить, не зная о чем. Бедный!… Ранняя склонность к меланхолии не есть ли предчувствие житейских горестей?…» – воскликнет позднее Карамзин в неоконченной автобиографической повести «Рыцарь нашего времени» (1802).

С карамзинской детской чувствительностью связаны два важных эпизода: смешной и драматический.

Двенадцатилетний мальчик влюбился во взрослую соседку-помещицу. Роман окончился тем, что возлюбленная надрала ему уши.

О другом событии рассказано в «Рыцаре нашего времени» (автобиографический герой носит здесь имя Леон). Мальчик читает книгу под старым дубом, начинается гроза, вдруг из леса выбегает медведь и бросается на ребенка. «Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной смерти: он задумался и не видит опасности; еще секунда, две – и несчастный будет жертвою яростного зверя. Грянул страшный гром… какого Леон никогда не слыхивал; казалось, что небо над ним обрушилось и что молния обвилась вокруг головы его. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!», через полминуты взглянул – и видит перед собою убитого громом медведя. ‹...› Леон стоял все еще на коленях, дрожал от страха и действия электрической силы; наконец устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие Бога – Спасителя.

Слезы его лились градом; он молился во глубине души своей, с пламенною ревностию, необыкновенною во младенце; и молитва его была… благодарность! – Леон не будет уже никогда атеистом…»

«В раннем очерке об этом событии рассказано более кратко, без живописных подробностей, однако с той же итоговой мыслью: «Удар грома, скатившийся над моею головою с небесного свода, сообщил мне первое понятие о величестве Мироправителя; и сей удар был основанием моей религии» («Деревня», 1793).

Действительно, глубокая, но несуетная, недемонстративная религиозность многое определила в жизни Карамзина. Идея Провидения станет важной для его литературных произведений и исторических трудов.

Пугачевское восстание тоже вмешалось в жизнь семьи. В 1773 году мятежники напали на отцовскую деревню. Отец, Михаил Егорович, вовремя уехал из имения и тем спас семью от возможной гибели. Судьбы русских писателей XVIII века незримо переплетаются. Державин воевал с Пугачевым, семейство Карамзина бежало от пугачевцев.

По обычаям времени (вспомним биографию Петруши Гринева) Карамзин сразу после рождения был записан на военную службу, и в 1782 году он поступил на действительную службу в Преображенский полк. Но его военная эпопея, в отличие от державинской, длилась недолго. Уже в 1784 году после смерти отца и по недостатку средств Карамзин уходит в отставку и начинает рассеянную жизнь светского молодого человека.

Он кочует из Москвы в Симбирск и обратно, наезжает в Петербург, знакомится с поэтом И. И. Дмитриевым (это оказалась дружба на всю жизнь), под влиянием известного просветителя Н. И. Новикова увлекается масонством, но вскоре разочаровывается в нем.

Вместе с тем Карамзин с юности привык к постоянному литературному труду. Он много переводит (в том числе трагедию Шекспира «Юлий Цезарь»), пишет одно из первых стихотворений «Поэзия» (1887) с важным признанием:

Доколе мир стоит, доколе человеки

Жить будут на земле, дотоле дщерь небес,

Поэзия, для душ чистейших благом будет.

Доколе я дышу, дотоле буду петь,

Поэзию хвалить и ею утешаться.

«Откуда взяли вы, Николай Михайлович, такой чудесный слог?» – спросил его позднее один из знакомых. «Из камина», – ответил Карамзин. «Как из камина?» – «А так: я переводил одно и то же раз, два и три раза и, прочитав и обдумав, бросал в камин, пока наконец доходил до того, что мог издать в свет» (Ф. Н. Глинка. «Мои воспоминания о незабвенном H. M. Карамзине»).

В 23 года Карамзин делает важный шаг: резко прерывает прежнюю жизнь и отправляется в путешествие по Европе. За 18 месяцев (май 1789 – сентябрь 1790) он побывал в Германии, Швейцарии, Франции и окончил свое путешествие в Лондоне. Целью Карамзина было не только созерцание красот природы, но и знакомство со знаменитыми европейцами. За время путешествия никому пока не известный русский смог встретиться и побеседовать с немецким философом И. Кантом, немецким историком И. Гердером, швейцарским физиогномистом И. Лафатером, увидеть в Париже некоторые эпизоды Великой французской революции и даже издалека короля Людовика XVI, который через несколько лет будет казнен революционерами.

Вернувшись домой, Карамзин несколько лет сочинял и публиковал в журнале «Письма русского путешественника». Эта книга принесла ему громкую славу. Она познакомила многих русских читателей с Европой (поездки за границу в XVIII веке даже для дворян были еще экзотикой). Она заложила основы сентиментализма, которые укрепили карамзинские повести, и вызвала множество подражаний (в конце концов путешественники дошли уже до пародийных странствий вокруг собственной комнаты). Она предложила привлекательный и чрезвычайно важный для русской культуры образ автора: патриота и в то же время – русского европейца, стремящегося не изолировать, а связать русскую культуру с Западом, утвердить общечеловеческие ценности гуманизма и просвещения.

«Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!… Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей», – начинает путешественник последнее письмо из Кронштадта (этот фрагмент напоминает будущие лирические отступления «Мертвых душ»).

Но в другом письме из Парижа он с таким же воодушевлением защищает европейские ценности: «Немцы, французы, англичане были впереди русских по крайней мере шестью веками; Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их. Все жалкие иеремиады ‹сетования, жалобы› об изменении русского характера, о потере русской нравственной физиогномии или не что иное, как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии, – для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!»

Карамзин не противопоставляет, а объединяетРоссию и Европу. В этом смысле он был одним из первых русских западников(хотя в новом XIX веке его позиция станет более консервативной).

В 1790-е годы Карамзин почувствовал силу и осознал свою культурную задачу: разнообразными способами сеять просвещение на русской почве, расширять круг русских европейцев. Он издает «Московский журнал» (1791-1792) и «Вестник Европы» (1802-1803). Это были первые в России литературные журналы, которые приохотили образованную русскую публику к чтению именно русских авторов. Карамзин заполнял журналы прежде всего своими произведениями, Он публиковал «Письма русского путешественника», «Бедную Лизу» и другие сентиментальные повести, публицистику, критические статьи. В журналах печатались также произведения Г. Р. Державина (Карамзин познакомился с ним в Петербурге), И. И. Дмитриева. Уже в 1803-1804 годах было издано восьмитомное собрание сочинений.

Последнее десятилетие XVIII века было поистине карамзинской эпохойв истории русской литературы. Но в это время уже знаменитый писатель делает неожиданный шаг. Воцарение Александра I внесло резкие изменения в жизнь Державина и Карамзина. Первый, как мы помним, ненадолго стал министром юстиции, второй – на всю оставшуюся жизнь официальным историографом.

В конце 1803 года после ходатайства Карамзина появляется указ о назначении его историографом и выделении средств для осуществления большого труда по русской истории. С этого времени и до конца жизни Карамзин оставил литературу (литературные битвы архаистов-классицистов и новаторов-карамзинистов гремели еще полтора десятилетия, но уже без него) и, по выражению П. А. Вяземского, «постригся в историки».

Вяземский припомнил и забавный анекдот: «Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: “Если меня не примут, то запиши меня”. Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин спросил его: “А записал ли ты меня?” – “Записал”. – “Что же ты записал?” – “Карамзин, граф истории”» («Старая записная книжка»).

Карамзин погружается в древние рукописи, находит новые документы, уточняет прежних историков. Первоначально он собирался за шесть лет довести изложение до Смутного времени и воцарения династии Романовых. Но работа оказалась столь грандиозной, что эта цель не была достигнута и за 20 лет.