Текст книги "Гарики на каждый день"

Автор книги: Игорь Губерман

VIII. Счастливые потом всегда рыдают,что вовремя часов не наблюдают

 
Когда в глазах темно от книг
сажусь делить бутыль с друзьями;
блаженна жизнь – летящий миг
между двумя небытиями.
 
 
Я враг дискуссий и собраний,
и в спорах слова не прошу;
имея истину в кармане,
в другом закуску я ношу.
 
 
Когда весна,теплом дразня,
скользит по мне горячим глазом,
ужасно жаль мне,что нельзя
залечь на две кровати разом.
 
 
Покуда я у жизни – смысла
искал по книгам днем с огнем,
вино во мне слегка прокисло,
и стало меньше смысла в нем.
 
 
Зря и глупо иные находят,
что ученье – пустяк безразличный:
человек через школу проходит
из родильного дома в публичный.
 
 
Не знаю лучших я затей
среди вселенской тихой грусти,
чем полусумраке – детей
искать в какой-нибудь капусте.
 
 
Дымись,покуда не погас,
и пусть волнуются придурки -
когда судьба докурит нас,
куда швырнет она окурки.
 
 
Из лет,надеждами богатых,
навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем – на бревне.
 
 
Подростки мечтают о буре
в зеленой наивной мятежности,
а взрослых влечет к авантюре
цветение первой несвежести.
 
 
Надо жить наобум,напролом,
наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.
 
 
Анахорет и нелюдим
и боязливец неудачи
приходит цел и невредим
к покойной старости собачей.
 
 
Какое счастье,что вокруг
живут просторно и привольно
слова и запах,цвет и звук,
фактура,линия и форма.
 
 
Все умные задним умом,
кто бил себя в лоб напоследок,
печальней грустят о былом,
чем те,кто и задним некрепок.
 
 
В столетии насыщенном тревогой,
живу,от наслаждения урча,
пугаем то всемирной синангогой,
то ржавью пролетарского меча.
 
 
Я жизнь люблю,вертящуюся юрко
в сегодняшнем пространстве и моменте,
моя живая трепаная шкурка
милее мне цветов на постаменте.
 
 
По времени скользя и спотыкаясь,
мы шьемся сквозь минуты и года,
и нежную застенчивую завязь
доводим до трухлявого плода.
 
 
Час нашей смерти неминуем,
а потому не позабудь
себя оставить в чем-нибудь
умом,руками или хуем.
 
 
С годами тело тяжелей,
хотя и пьем из меньших кружек,
и высох напрочь дивный клей,
которым клеили подружек.
 
 
Гори огнем,покуда молод,
подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член,и пленный дух.
 
 
Кто несуетливо и беспечно
время проводил и коротал,
к старости о жизни знает нечто
большее,чем тот,кто процветал.
 
 
Ровесник мой,засосан бытом,
плюет на вешние луга,
и если бьет когда копытом,
то только в гневе на рога.
 
 
Сложилось нынче на потеху,
что я,стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
не не нашел к нему дверей.
 
 
Возраст одолев,гляжу я сверху:
все мираж,иллюзия,химера;
жизнь моя – возведенная церковь,
из которой выветрилась вера.
 
 
Не грусти,что мы сохнем,старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.
 
 
Деньгами,славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен;
из недвижимого имущества
имел покойник только член.
 
 
Счет лет ведут календари
морщинами подруг,
и мы стареем – изнутри,
снаружи и вокруг.
 
 
С каждым годом суетней планета,
с каждым днем кишение быстрее,
губят вырастающих поэтов
гонор,гонорар и гонорея.
 
 
В нашем климате,
слезном и сопельном
исчезает,почти забываемый,
оптимизм,изумительный опиум,
из себя самого добываемый.
 
 
Бесплоден,кто в пОру цветения
обидчив,уныл и сердит;
гниение – форма горения,
но только ужасно смердит.
 
 
Вот человек.Он всем доволен.
И тут берет его в тиски
потребность в горечи и боли,
и жажда грусти и тоски.
 
 
Люблю апрель – снега прокисли,
журчит капель,слезой звеня,
и в голову приходят мысли
и не находят в ней меня.
 
 
Когда тулуп мой был бараном
и ублажал младых овечек,
я тоже спать ложился рано,
чтобы домой успеть под вечер.
 
 
Не всякий миг пружинит в нас
готовность к подвигам и бедам,
и часто мы свой звездный час
проводим,сидя за обедом.
 
 
Заранее думай о том,
куда ты спешишь,мельтеша:
у крепкого задним умом и жопа болит,
и душа.
 
 
Все лучшее,что делается нами
весенней созидательной порой,
творится не тяжелыми трудами,
а легкою искрящейся игрой.
 
 
О чем ты плачешь,осень бедная?
Больна душа и пуст карман,
а на пороге – немочь бледная
и склеротический туман.
 
 
Взросление – пожизненный урок
умения творить посильный пир,
и те,кто не построил свой мирок,
охотно перестраивают мир.
 
 
Чтобы в этой жизни горемычной
быть милей удаче вероятной,
молодость должна быть энергичной,
старость,по возможности – опрятной.
 
 
Как счастье ни проси и ни зови,
подачки его скупы или круты:
дни творчества,мгновения любви,
надежды и доверия минуты.
 
 
Мы сами вяжем в узел
нити узора жизни в мироздании,
причина множества событий –
в готовном общем ожидании.
 
 
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,
не мешкай прожигать ее дотла;
никто не знает час,когда пространство
разделит наши души и тела.
 
 
Теперь я понимаю очень ясно,
и чувствую и вижу очень зримо:
неважно,что мгновение прекрасно,
а важно,что оно неповторимо.
 
 
Счастье – что подвижны ум и тело,
что спешит удача за невзгодой,
счастье – осознание предела,
данного нам веком и природой.
 
 
Такие реки тьмы текут бурливо
под коркой соблюдаемой морали,
что вечно есть угроза их разлива
на площади,мосты и магистрали.
 
 
Любой из нас чертой неровной
на две личины разделен:
и каждый – Каин безусловный,
и в то же время – Авель он.
 
 
Беспечны,покуда безоблачен день,
мы дорого платим чуть позже за это,
а тьма,наползая сначала,как тень,
способна сгущаться со скоростью света.
 
 
Год приходит,и год уходит,
раздробляясь на брызги дней,
раньше не было нас в природе,
а потом нас не будет в ней.
 
 
Наш путь из ниоткуда в никуда –
такое краткосрочное событие,
что жизни остается лишь черта
меж датами прибытия-убытия.
 
 
До пословицы смысла скрытого
только с опытом доживаешь:
двух небитых дают за битого.
ибо битого – хер поймаешь.
 
 
Как молод я был! Как летал я во сне!
В года эти нету возврата.
Какие способности спали во мне!
Проснулись и смылись куда-то.
 
 
Везде долги: мужской,супружеский,
гражданский,родственный и дружеский,
долг чести,совести,пера,
и кредиторов до хера.
 
 
Вокруг секунд каленья белого –
года безликости рябой;
часть не бывает больше целого,
но красит целое собой.
 
 
Мне жаль потерь и больно от разлук,
но я не сожалею,оглянувшись,
о том далеком прошлом,где споткнувшись,
я будущее выронил из рук.
 
 
Сперва,резвясь на жизненном просторе,
словно молодость сама;
умнеем после первого же горя,
а после терпим горе от ума.
 
 
Ах,юность,юность!
Ради юбки самоотверженно и вдруг
душа кидается в поступки,
руководимые из брюк.
 
 
Живи светло и безрассудно,
поскольку в старости паскудной
под нас подсунутое судно –
помеха жизни безрассудной.
 
 
Эпохи крупных ослеплений недолго
тянутся на свете,
залившись кровью поколений,
рожденных жить в эпохи эти.
 
 
За плечами с пустым мешком,
только хлеб там неся и воду,
в жалком рубище и пешком
есть надежда найти свободу.
 
 
Ты пишешь мне,что все темно и плохо,
Все жалким стало,вянущим и слабым;
но,друг мой,не в ответе же эпоха
за то,что ты устал ходить по бабам.
 
 
Наша старость – это ноги в тепле,
это разум – но похмельный,обратный,
тише музыка и счет на столе,
а размер его – всегда неоплатный.
 
 
Азарт живых переживаний
подвержен таянью – увы! –
как пыл наивных упований,
как верность ветреной вдовы.
 
 
Когда время,годами шурша,
достигает границы своей,
на лице проступает душа,
и лицо освещается ей.
 
 
Есть люди,провалившие экзамен
житейских переплетов и контузий,
висят у них под мутными глазами
мешки из-под амбиций и иллюзий.
 
 
Не тужи,дружок,
что прожил ты свой век не в лучшем виде:
все про всех одно и то же
говорят на панихиде.
 
 
Я жизнь свою листал сегодня ночью,
в ней лучшие года ища пристрастно,
и видел несомненно и воочию,
что лучшие – когда я жил опасно.
 
 
Однажды на улице сердце прихватит,
наполнится звоном и тьмой голова,
и кто-то неловкий в несвежем халате
последние скажет пустые слова.
 

IX. Увы,но улучшить бюджет нельзя,не запачкав манжет

 
К бумаге страстью занедужив,
писатель был мужик ледащий;
стонала тема: глубже,глубже,
а он был в силах только чаще.
 
 
Наследства нет,а мир суров;
что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо,
и жаль,что пуха не имею.
 
 
Бюрократизм у нас от немца,
а лень и рабство – от татар,
и любопытно присмотреться,
откуда винный перегар.
 
 
Беда,когда под бой часов
душа меняет крен ушей,
следя не тонкий вещий зов,
а полногрудый зов вещей.
 
 
В любимой сумрачной отчизне
я понял ясно и вполне,
что пошлость – верный спутник жизни,
тень на засаленной стене.
 
 
Печальный знак несовершенства
есть в быте нашего жилья:
везде угрюмое мошенство,
и нет веселого жулья.
 
 
Дойдут,дойдут до Бога жалобы,
раскрыв Божественному взору,
как,не стесняясь Божьей фауны,
внизу засрали Божью флору.
 
 
Увы,от мерзости и мрази,
сочащей грязь исподтишка,
ни у природы нету мази,
ни у науки порошка.
 
 
С любым доброжелателен и прост,
ни хитростью не тронут,ни коварством,
я выжига,пройдоха и прохвост,
когда имею дело с государством.
 
 
Злу я не истец и не судья,
пользу его чувствую и чту;
зло приносит вкусу бытия
пряность,аромат и остроту.
 
 
Совсем на жизнь я не в обиде,
ничуть свой жребий не кляну;
как все,в говне по шею сидя,
усердно делаю волну.
 
 
Среди чистейших жен и спутников,
среди моральнейших людей
полно несбывшихся преступников
и неслучившихся блядей.
 
 
Мужик,теряющий лицо,
почуяв страх едва,
теряет,в сущности,яйцо,
а их – всего лишь два.
 
 
Назло газетам и экранам
живая жизнь везде царит;
вранье на лжи сидит обманом
и блядству пакости творит.
 
 
Есть в каждой нравственной системе
идея,общая для всех:
нельзя и с теми быть,и с теми,
не предавая тех и тех.
 
 
Высокий свет в грязи погас,
фортуна новый не дарует;
блажен,кто верует сейчас,
но трижды счастлив,кто ворует.
 
 
Есть мужички – всегда в очках
и плотны,как боровички,
и сучья сущность в их зрачках
клыками блещет сквозь очки.
 
 
Не зная покоя и роздыха,
при лунном и солнечном свете
я делаю деньги из воздуха,
чтоб тут же пустить их на ветер.
 
 
Мои способности и живость
карьеру сделать мне могли,
но лень,распутство и брезгливость
меня,по счастью,сберегли.
 
 
У смысла здравого,реального –
среди спокойнейших минут –
есть чувство темного,анального,
глухого страха,что ебут.
 
 
Блаженна и погибельна работа,
пленительно и тягостно безделье,
но только между них живет суббота
и меряет по ним свое веселье.
 
 
Опасно жить в сияньи честности,
где оттого,что честен ты,
все остальные в этой местности
выходят суки и скоты.
 
 
Не плачься,милый,за вином
на мерзость,подлость и предательство;
связав судьбу свою с гавном,
терпи его к себе касательство.
 
 
Скука. Зависть. Одиночество.
Липкость вялого растления.
Потребительское общество
без продуктов потребления.
 
 
Становится с годами очень душно,
душа не ощущает никого,
пространство между нами безвоздушно,
и дух не проникает сквозь него.
 
 
Эпоха не содержит нас в оковах,
но связывает цепкой суетой
и сутолокой суток бестолковых
насилует со скотской простотой.
 
 
Нам охота себя в нашем веке
уберечь,как покой на вокзале,
но уже древнеримские греки,
издеваясь,об этом писали.
 
 
Ища путей из круга бедствий,
не забывай,что никому
не обходилось без последствий
пркосновение к дерьму.
 
 
Я не жалея покидал
своих иллюзий пепелище,
я слишком близко повидал
существованье сытых нищих.
 
 
Себя продать,но подороже
готов ровесник,выйдя в зрелость,
и в каждом видится по роже,
что платят меньше,чем хотелось.
 
 
За страх,за деньги,за почет
мы отдаемся невозвратно,
и непродажен только тот,
кто это делает бесплатно.
 
 
Когда нам безвыходно сразу
со всех обозримых сторон,
надежда надежней,чем разум,
и много мудрее,чем он.
 
 
Старик,держи рассудок ясным,
смотря житейское кино:
дерьмо бывает первоклассным,
но это все-таки гавно.
 
 
Надо очень увлекаться
нашим жизненным балетом,
чтоб не просто пресмыкаться,
но еще порхать при этом.
 
 
Не стоит скапливать обиды,
их тесный сгусток ядовит,
и гнусны видом инвалиды
непереваренных обид.
 
 
Такой подлог повсюду невозбранно
фасует вместо масла маргарин,
что кажется загадочно и странно,
что нету кривоногих балерин.
 
 
Блажен,заставший время славное
во весь размах ума и плеч,
но есть эпохи,когда главное –
себя от мерзости сберечь.
 
 
Напрасно мы погрязли в эгоизме,
надеясь на кладбищенский итог:
такие стали дыры в атеизме,
что ясно через них заметен Бог.
 
 
Все достаточно сложно и грозно
в этой слякоти крови и слез,
чтобы жить не чрезмерно серьезно
и себя принимать не всерьез.
 
 
Родясь не обезьяной и не сфинксом,
я нитку,по которой стоит жить,
стараюсь между святостью и свинством
подальше от обоих проложить.
 
 
В пепле наползающей усталости,
следствии усилий и гуляний –
главное богатство нашей старости,
полная свобода от желаний.
 
 
Словно от подпорченных кровей
ширится растление в державе;
кажется,что многих сыновей –
мачехи умышленно рожали.
 
 
Мы сохранили всю дремучесть
былых российских поколений,
но к ним прибавили пахучесть
своих духовных выделений.
 
 
Не горюй,старик,наливай,
наше небо в последних звездах,
устарели мы,как трамвай,
но зато и не портим воздух.
 
 
Люблю эту пьесу: восторги,печали,
случайности,встречи,звонки;
на нас возлагают надежды в начале,
в конце – возлагают венки.
 
 
Нашедши доступ к чудесам,
я б их использовал в немногом:
собрал свой пепел в урну сам,
чтоб целиком предстать пред Богом.
 

X. Живу я более,чем умеренно,страстей не более,чем у мерина

 
Меж чахлых,скудных и босых,
сухих и сирых
есть судьбы сочные,как сыр,–
в слезах и дырах.
 
 
Пролетарий умственного дела,
тупо я сижу с карандашом,
а полузадохшееся тело
мысленно гуляет нагишом.
 
 
Маленький,но свой житейский опыт
мне милей ума с недавних пор,
потому что поротая жопа –
самый замечательный прибор.
 
 
Бывает – проснешься,как птица,
крылатой пружиной на взводе,
и хочется жить и трудиться;
но к завтраку это проходит.
 
 
Я не хожу в дома разврата,
где либералы вкусно кормят,
а между водки и салата
журчит ручей гражданской скорби.
 
 
В эпохах вздыбленных и нервных
блажен меж скрежетов зубовных
певец явлений атмосферных
и тонких тайностей любовных.
 
 
Вчера мне снился дивный сон,
что вновь упруг и прям,
зимой хожу я без кальсон
и весел по утрам.
 
 
Радость – ясноглазая красотка,
у покоя – стеганный халат,
у надежды – легкая походка,
скепсис плоскостоп и хромоват.
 
 
Сто тысяч сигарет тому назад
таинственно мерцал вечерний сад;
а нынче ничего нам не секрет
под пеплом отгоревших сигарет.
 
 
Когда я раньше был моложе
и знал,что жить я буду вечно,
годилось мне любое ложе
и в каждой бабе было нечто.
 
 
Судьба моя полностью взвешена:
и возраст висит за спиной,
и спит на плече моем женщина,
и дети сопят за стеной.
 
 
Дивный возраст маячит вдали –
когда выцветет все,о чем думали,
когда утром ничто не болит
будет значить,что мы уже умерли.
 
 
Мой разум не пронзает небосвод,
я им не воспаряю,а тружусь,
но я гораздо меньший идиот,
чем выгляжу и нежели кажусь.
 
 
В нас что ни год – увы,старик,увы,
темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обреченного фрегата.
 
 
Уж холод пронизал нас до костей,
и нет былого жара у дыхания,
а пламя угасающих страстей
свирепей молодого полыхания.
 
 
Весенние ликующие воды
поют,если вовлечься и прильнуть,
про дикую гармонию природы,
и знать о нас не знающей ничуть.
 
 
С кем нынче вечер скоротать,
чтоб утром не было противно,
С одной тоска,другая – блядь,
а третья слишком интенсивна.
 
 
Изведав быстрых дней течение,
я не скрываю опыт мой:
ученье – свет,а неучение –
уменье пользоваться тьмой.
 
 
Я жизнь свою организую,
как врач болезнь стерилизует,
с порога на хуй адресую
всех,кто меня организует.
 
 
Увижу бабу,дрогнет сердце,
но хладнокровен,словно сплю;
я стал буквальным страстотерпцем,
поскольку страстный,но терплю.
 
 
Душа отпылала,погасла,
состарилась,влезла в халат,
но ей,как и прежде,неясно,
что делать и кто виноват.
 
 
Не в том беда,что серебро
струится в бороде,
а в том беда,что бес в ребро
не тычется нигде.
 
 
Наружу круто выставив иголки,
укрыто провожу остаток дней;
душе милы и ласточки,и волки,
но мерзостно обилие свиней.
 
 
Жизнь,как вода,в песок течет,
последний близок путь почета,
осталось лет наперечет
и баб нетронутых – без счета.
 
 
Полувек мой процокал стремительно,
как аллюр скакового коня,
и теперь я живу так растительно,
что шмели опыляют меня.
 
 
Успех любимцам платит пенсии,
но я не числюсь в их числе,
я неудачник по профессии
и мастер в этом ремесле.
 
 
Я внешне полон сил еще покуда,
а внутренне – готовый инвалид;
душа моя – печальный предрассудок –
хотя не существует,а болит.
 
 
Служа,я жил бы много хуже,
чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой – педераст.
 
 
Скудею день за днем. Слабеет пламень;
тускнеет и сужается окно;
с души сползает в печень грузный камень,
и в уксус превращается вино.
 
 
Теперь я стар – к чему стенания?!
Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.
 
 
Я так ослаб и полинял,
я столь стремглав душой нищаю,
что Божий храм внутри меня
уже со страхом посещаю.
 
 
Лишь постаревши,я привык,
что по ошибке стал мишенью:
когда Творец лепил мой лик,
он,безусловно,метил шельму.
 
 
Теперь вокруг чужие лица,
теперь как прежде жить нельзя,
в земле,в тюрьме и за границей
мои вчерашние друзья.
 
 
Пошла на пользу мне побывка
в местах,где Бог душе видней;
тюрьма – отменная прививка
от наших страхов перед ней.
 
 
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии,гуляет.
 
 
Я,Господи,вот он. Почти не смущаясь,
совсем о немногом Тебя я прошу:
чтоб чувствовать радость,домой возвращаясь,
и вольную твердость,когда ухожу.
 
 
Хоронясь от ветров и метелей
и достичь не стремясь ничего,
в скорлупе из отвергнутых целей
правлю я бытия торжество.
 
 
В шумных рощах российской словесности,
где поток посетителей густ,
хорошо затеряться в безвестности,
чтоб туристы не срали под куст.
 
 
Что может ярко утешительным
нам послужить под старость лет?
Наверно,гордость,что в слабительном
совсем нужды пока что нет.
 
 
Судьба – я часто думаю о ней:
потери,неудачи,расставание;
но чем опустошенней,тем полней
нелепое мое существование.
 
 
С утра,свой тусклый образ брея,
глазами в зеркало уставясь,
я вижу скрытного еврея
и откровенную усталость.
 
 
Я уверен,что Бог мне простит
и азарт,и блаженную лень;
ведь неважно,чего я достиг,
а важнее,что жил каждый день.
 
 
Я кошусь на жизнь веселым глазом,
радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.
 
 
Как я пишу легко и мудро!
Как сочен звук у строк тугих!
Какая жалость,что наутро
я перечитываю их!
 
 
Вчера я бежал запломбировать зуб
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
 
 
Терпя и легкомыслие и блядство,
судьбе я продолжаю доверять,
поскольку наше главное богатство –
готовность и умение терять.
 
 
Осенний день в пальтишке куцем
смущает нас блаженной мукой
уйти в себя,забыть вернуться,
прильнуть к душе перед разлукой.
 
 
Не жаворонок я и не сова,
и жалок в этом смысле жребий мой:
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.
 
 
Старости сладкие слабости
в меру склероза и смелости:
сказки о буйственной младости,
мифы о дерзостной зрелости.
 
 
Неволя,нездоровье,нищета –
солисты в заключительном концерте,
где кажется блаженством темнота
неслышно приближающейся смерти.
 
 
Старенье часто видно по приметам,
которые грустней седых волос:
толкает нас к непрошеным советам
густеющий рассеянный склероз.
 
 
Я не люблю зеркал – я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.
 
 
Нету счета моим пропажам,
члены духа висят уныло,
раньше порох в них был заряжен,
а теперь там одни чернила.
 
 
Устали,полиняли и остыли,
приблизилась дряхления пора,
и время славить Бога,что в бутыли
осталась еще пламени игра.
 
 
Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.
 
 
Моих друзей ласкают Музы,
менять лежанку их не тянет,
они солидны,как арбузы:
растет живот и кончик вянет.
 
 
Стало тише мое жилье,
стало меньше напитка в чаше,
это годы берут свое,
а у нас отнимают наше.
 
 
Один дышу,одно пою,
один горит мне свет в окне –
что проживаю жизнь свою,
а не навязанную мне.
 
 
Года пролились ливнями дождя,
и мне порой заманчиво мгновение,
когда в навечный сумрак уходя,
безвестность мы меняем на забвение.
 
 
Увы,я слаб весьма по этой части,
в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу,что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.
 
 
Сопливые беды,гнилые обиды,
заботы пустой суеты –
куда-то уходят под шум панихиды
от мысли,что скоро и ты.
 
 
Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи:
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.
 
 
Моей душе привычен риск,
но в час разлуки с телом бренным
ей сам Господь предъявит иск
за смех над стадом соплеменным.
 
 
С возрастом я понял,как опасна
стройка всенародного блаженства;
мир несовершенен так прекрасно,
что спаси нас Бог от совершенства.
 
 
Господь,принимающий срочные меры,
чтоб как-то унять умноженье людей,
сменил старомодность чумы и холеры
повальной заразой высоких идей.
 
 
А время беспощадно превращает,
летя скозь нас и днями и ночами,
пружину сил,надежд и обещаний
в желе из желчи,боли и печали.
 
 
Я жил отменно: жег себя дотла,
со вкусом пил,молчал,когда молчали,
и фактом,что печаль моя светла,
оправдывал источники печали.
 
 
Геройству наше чувство рукоплещет,
героев славит мир от сотворения;
но часто надо мужества не меньше
для кротости,терпения,смирения.
 
 
Неслышно жил. Неслышно умер.
Укрыт холодной глиной скучной.
И во вселенском хамском шуме
растаял нотою беззвучной.
 
 
В последний путь немногое несут:
тюрьму души,вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.
 
 
Когда я в Лету каплей кану,
и дух мой выпорхнет упруго,
мы с Богом выпьем по стакану
и,может быть,простим друг друга.