Текст книги "Изгнание Изяслава"

Автор книги: Игорь Росоховатский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Больше всего нравились отроку книги, которых в Софии было немало. Их тут списывали с греческих, еврейских, латинских, арабских и многих других изборников и фолиантов. Возьмешь книгу – и, если научен грамоте, будто мир откроется перед тобой. Прочитаешь о всемирном потопе, о Ное и детях его, об Авеле, убитом братом Каином. Прочитаешь о распрях в земле палестинской, а подумаешь о Русской земле, о ее могуществе и слабости, о раздорах князей. А то окунешься в глубины Аристотелевой и Пифагоровой мудрости, в тайны слов и чисел. Если бы научиться грамоте!

Изяслав приставал к Иннокентию с нескончаемыми вопросами. Тот терпеливо объяснял ему таинственные, затейливо изогнутые знаки, разрешал стоять за спиной и следить, как они появляются на пергаменте. Изяслав удивлялся терпению переписчика, с уважением и сочувствием наблюдал, как желтая рука с длинными пальцами осторожно рисует букву, как от напряжения на лбу монаха появляются капли пота и медленно стекают вниз, застилая глаза. Отрок и сам пробовал писать кисточкой на камне и вскоре знал буквы: птицеподобную "ижицу" и лукавую "фиту", близнецов "ера" и "еря", умел различать "юс малый" и "юс большой".

И как-то через несколько месяцев Иннокентий предложил отроку написать на камне свое имя. Изяслав окунул кисточку в киноварь. Его рука дрожала, капли краски падали на камень. Неужели сейчас свершится великое чародейство? Непонятная робость овладела им. Раньше он имел дерзость выводить буквы, но складывать их в слова – это совсем иное...

– Мечом махать легче, отроче? – Послышалось где-то за спиной.

Изяслав вздрогнул, оглянулся. Увидел высокого тощего монаха, лицо у которого – будто из мореного дуба. Глубокие складки и морщины избороздили его. Из-под лохматых бровей блестели темные истовые глаза.

– Благослови, святой отче! – Бросился ему в ноги Иннокентий.

Монах поднял списателя, обнял.

– Это спаситель души моей, отец Кукша, говорил тебе о нем, – пояснил Иннокентий Изяславу-отроку и снова обратился к монаху: – Надолго ли в Киев к нам, святой отче?

– Нет. Завтра ухожу в земли вятичей, в дебри. Немало еще душ заблудших там обитает. Да и ты, Иннокентий, долг свой Господу понемногу отдаешь, молодых грамоте учишь. – Он кивнул на Иэяслава-отрока. – Кто добро творит, того Бог благословит.

Иннокентий был польщен, но старался не подать виду. Насупился озабоченно:

– Да вот никак не решается он даже имя свое, князем пожалованное, написать...

Монах повернулся к Изяславу.

– Не бойся, отроче, дело то богоугодное, благословляю. Божьей волей свет стоит, наукой люди живут, – торжественно молвил Кукша и тем словно подтолкнул отрока.

Дрожа всем телом, прикусив губу от чрезмерного старания, отрок сотворил чудо. На камне горело его имя. Отрок онемел от восторга. Пройдут годы, а его имя останется здесь. Новые незнакомые люди назовут его. У Изяслава было такое чувство, словно бы вот сейчас он сотворил самого себя и оставил в мире навечно.

Глава V

СМЕРТЬ МОНАХА КУКШИ

1

По бездорожью с узловатым посохом в руках, подпоясанный веревкой, брел посол игумена Феодосия монах Печерской обители Кукша. Он пробирался тайными лесными тропками, взбирался на холмы, размеренно шагал по лугам, время от времени затягивая громким басовитым голосом псалмы.

Кукша имел от роду пятьдесят один год, был высок, жилист. Суровость и воздержание наложили отпечаток на правильные черты его лица, огонь веры сверкал в черных исступленных глазах. Игумен Феодосий знал, кого послать в загадочную и страшную землю вятичей насаждать Христову веру. Кукша считался в монастыре наибольшим праведником. Он и в скитаниях не снимал вериг. Но иногда и этого оказывалось недостаточно, чтобы заглушить могучий голос плоти. Тогда Кукша шел к игумену, жаловался: "Бесы одолевают". Игумен зачинал душеспасительные беседы, налагал епитимью – тяжкую работу и строгий пост: в сутки чашку воды и две ложки овсяной похлебки. Ни разу не уступил Кукша голосу плоти. Ни для радости, ни перед страхом смерти.

Черноризец перебрался через ров, где когда-то протекал ручей. Кажется, нет конца и края дремучим лесам, под ногами сплелись травы и цветы, а над головой – ветки деревьев. Огромна земля вятичей. Огромна и непокорна. Строптивы и вспыльчивы здешние язычники, чуть что – и дубина поднимается над головой незваного пришельца.

Много раз угрожала Кукше смерть, но такая была сила убежденности в этом человеке, такая уверенность в святости своего дела, что невольно нечестивые начинали прислушиваться к его словам. А что это были за слова? Огненные, призывные, мягкие и звенящие, как металл, чарующие и мелодичные. Этими словами, словно благовониями простые глиняные кувшины, игумен Феодосий наполнял души странствующих монахов, чтобы они изливали благодать на заблудших братьев.

Есть у Кукши чем порадовать игумена. Два больших селения перешли в христианскую веру, потопили в Оке погрудное изображение идола без усов и бороды. Тридцать и семь нечестивых бортников* монах наставил на истинный путь. Может быть, из их числа выйдут такие, как монах-списатель Иннокентий, ревнитель веры, помощник самого иерея Никона.

_______________

* Б о р т н и к – пасечник.

Но не только сладостные мысли копошились в мозгу благочестивого черноризца. Вставали перед ним и иные видения – избиение язычников. Он указывал путь княжьим дружинам, и они силой насаждали Христово учение, а заодно и облагали язычников данью. Кукша бестрепетно благословлял мечи воинов, изгонявшие скверну и тем самым спасавшие души грешников. Ибо важнее всего душа. Кукша был уверен в своей правоте, и его не смущали ни муки, ни кровь. И родной матери он не пожалел бы ради прославления Господа. Но иногда во сне к нему подкатывался выбитый из орбиты глаз язычника и пристально с укоризной глядел на него. А то вставал перед ним кудесник, отысканный Кукшей в потаенной роще и выданный воинам. Черноризец видел опять, как волхв разрывает одежду и распарывает длинными ногтями собственный живот.

Бывало еще, что к монаху приходили по ночам бесы и начинали искушать наслаждениями. То превращались они в прекрасных языческих дев, то в чудовищных сов с человеческими руками вместо крыльев. И тело Кукши, хоть и приученное строгими постами и веригами к молчанию, загоралось несносным сладостным зудом. Тогда заводил черноризец молитвы и читал их все подряд, пока бесы не отходили. И ни разу ничто не могло его заставить отступить от пути праведника.

А теперь Кукша пробирался все дальше и дальше в леса. Где-то тут находилось требище Житней Бабы*. Влияние здешних кудесников было так велико, что ни один смерд из поселений, окружавших требище, не пришел к Кукше на поклон. Что ж, монах смиренен, он сам идет к нечестивым, ведь его душа болит за них. Черноризец знал: если заметят его кудесники вблизи своих сборищ идольских, своих капищ, кумирен**, предадут лютой казни, но смерть и муки не страшили его. Судьба монаха в деснице Божьей, и если Господу угодно, Кукша с радостью отдаст свою жизнь за святое дело.

_______________

* Т р е б и щ е  Ж и т н е й  Б а б ы – храм языческой богини

плодородия, известной также под именами Девы, Земли, Рожаницы.

** К у м и р н я – языческий храм; капище или требище.

...Наступал вечер. Все темнее становилось в лесу, причудливее ложились тени, глуше журчали ручейки.

Под ногами захлюпала вода. Кукша перебрался через небольшое болотце, поросшее желтыми цветами, и опять углубился в лес.

Повеяло прохладой. "Очевидно, недалеко река или озеро, – подумал монах. – Там, на берегу, и отдохну". Он прибавил шагу.

Деревья расступились, и в правильной округлости открылось лесное озеро и небольшой остров посреди него. Свет луны проложил серебряные мостики через воду к островку, обрисовал причудливое строение на нем.

Кукша вскарабкался на высокое дерево. Отсюда ему было лучше видно, что делалось на островке за двумя земляными валами. На гребне второго внутреннего вала высился деревянный тын, и на его кольях висело что-то причудливое. Черноризец догадался: это черепа быков и коней. Значит, там требище. Из-за тына выглядывала кровля храма, к небу поднимался дым жертвенного огня. Может быть, сейчас приносят требу?

Ненависть пьянящей волной разлилась по телу монаха, захлестнула все мысли и чувства. Но вот он взглянул на лес и изумился. Там и сям между деревьями сверкали, переливались огоньки, сходились и расходились, соединялись в круги. Эти огни двигались к озеру. "Нечестивые с факелами, определил Кукша. – У них праздник". Он решил спрятаться в зарослях и оттуда понаблюдать за бесовскими игрищами, а потом решить, когда и с чего начинать свой богоугодный труд.

Монах осторожно спустился с дерева. В несколько прыжков он достиг полосы приозерных кустов и опустился на землю. Совсем недалеко, на лужайке, нечестивые водили хоровод, и казалось, что пляшут не люди, а факелы. Посредине круга плясал волхв, все ускоряя и ускоряя движения, изгибался, прыгал на одной ноге. Дикие своеобразные звуки обрядовой песни разносились далеко вокруг, пугая зверье, выгоняя его из нор.

Кукша глядел на бесовские позорища и про себя молился: "Господи, испепели их, Господи, покарай тела и прости их души. Ибо они не ведают, что творят".

А хоровод между тем кружился так быстро, что то и дело кто-либо из смердов падал на землю в полном изнеможении. Постепенно хоровод перемещался ближе к кустам, за которыми скрывался черноризец. Теперь Кукша, протянув руку, мог бы притронуться к кому-нибудь из пляшущих. Он видел размалеванное лицо кудесника. На глаза волхва была надвинута повязка. Когда пляска достигла наибольшего напряжения, он сдвинул повязку, и его запавшие глаза недобро заблестели в свете факелов. Кукше показалось, что кудесник смотрит в его сторону, что он видит его сквозь густые ветки. Монаху вспомнились рассказы о том, будто бы кудесники знают все и видят сквозь каменную стену. Кукша хотел отползти назад и случайно оперся локтем о сухую ветку.

Кудесник услышал треск. Не сводя глаз с того места, где прятался Кукша, он выхватил у одного из смердов дротик* и метнул в кусты. Черноризец вынужден был уклониться и приподнять голову. Его заметил молодой смерд. Он громко крикнул, указывая рукой на монаха.

_______________

* Д р о т и к – здесь: небольшое "швырковое" копьецо.

Несколько пар жилистых рук в одно мгновение вытащили черноризца из кустов. Тогда Кукша рванул нательный крест и высоко поднял его над головой.

– С нами крестная сила! – крикнул он.

Опешив, смерды отскочили, но тут же опять сомкнули кольцо. К ним подбегали все новые и новые.

Вокруг Кукши быстро собралась толпа. Смерды о чем-то говорили между собой, но так быстро и горячо, что в шуме ничего нельзя было разобрать. Внезапно стало тихо, как между двумя порывами бури. Вперед выступил волхв. Его неподвижный взгляд был устремлен куда-то вдаль. Но вот старец уперся взглядом в глаза черноризца и тихим голосом проговорил:

– Зачем пожаловал к нам, странник?

Кукша, чувствуя, как в нем закипает ярость, вызванная спокойствием язычника, с трудом сдержал себя и ответил:

– Затем, чтобы даровать вам свет истинной веры, чтобы они, – он указал на толпу, – изгнали тебя и побили камнями.

На лице старца не дрогнул ни один мускул. Он молвил:

– Ведомо ли тебе, что ты осквернил святое место?

Теперь Кукша уже не мог сдержаться. "Святое место! Дьявольское требище – святое место?!" Он ударил посохом о землю и воскликнул:

– Ты, язычник, смрадный пес! Смерти моей жаждешь, ибо веры истинной боишься! Боишься, что слово Божье дойдет до этих заблудших и они поймут, кто ты еси? Порождение ада, отброс зловонный! Во что веруешь, нечестивец? Святое место твое – мерзость, пакость, багно!* Тьфу! Ну, убей меня, пусть все увидят, как боишься ты моей веры! Ибо Бог не в силе, а в правде!

_______________

* Б а г н о – грязь; болото.

Он кричал, и брызги слюны летели в лицо старца.

Толпа надвинулась на монаха. Раздались угрожающие возгласы, рокот, похожий на рычание стоголового зверя. Сладостное чувство охватило Кукшу. Сейчас он вступит в борьбу с бесами, вложит и свою долю в святое дело. Пусть разорвут его на части и душа приобщится к райскому блаженству, о котором не раз рассказывал игумен Феодосий. Там, только там успокоится мятущаяся душа.

Медленным движением руки кудесник остановил толпу.

– Не я пришел к тебе, а ты к нам. Пошто хулу возводишь на наших богов? – сурово спросил он. – Ведаешь ли ты, что человек сотворен не одним богом, а многими? Диаволы сотворили его тело, гниющее в подземелье, а боги – душу, парящую в поднебесье. Тело человека создано из земли, кости – от камня, кровь – от моря, мысль – от облака, дух – от ветра, тепло – от огня. Сильны боги, но силен и антихрист, сидящий в бездне. Мы веруем в его могущество. И я не боюсь твоей веры. Сам видишь – я даю тебе говорить.

Радостно стало на душе у монаха. Вот она, битва, к которой он готовился всю жизнь. Он обратился не к кудеснику, а к смердам. Он стал излагать основы Христовой веры, рассказывать о сотворении мира и всемирном потопе, о детях Ноя и столпотворении вавилонском...

– Прошло после потопа много времени, и число людей умножилось. Однажды они замыслили строить большой город и в нем столб-башню высотою до небес, чтобы прославиться... – говорил Кукша. – Рассеянные по разным землям люди стали забывать Бога и сделались нечестивыми. Вместо истинного Бога начали почитать солнце, луну, звезды и разных тварей, делать кумиров, идолов, поклоняться им...

Толпа, притихнув, слушала речь Кукши, как интересную сказку. Но когда черноризец стал опять поносить идолов, смерды зароптали, и старцу стоило усилий навести лад. Казалось, он сам хочет послушать сказку, но монах знал: волхв что-то замышляет. Он ловил его взгляды на своем теле, на руках, ногах, животе.

Кукша уже охрип, а старец хранил все то же загадочное молчание. Наконец, воспользовавшись перерывом в речи монаха, он сказал:

– Ты сам молвил: кумиры были до Христа. Выходит, если бы они захотели, Христос бы и не родился. Так же, как и у нас. Если бы я захотел, ты бы не говорил.

Самоуверенность кудесника рассмешила Кукшу:

– Разве ты, смердящий пес, управляешь моей судьбой? Разве мой живот не в деснице Божьей? Ты можешь меня убить, но слово мое из их ушей уже не изгонишь, Божьей воли не переможешь.

Кудесник ступил ближе к монаху, еще раз осмотрел его и кивнул головой:

– Ладно. Я испытаю тебя в твоей вере. Узнаю – силен ли твой Бог, чтобы удержать твою душу. Ты останешься около священного озера, которое опоганил своим дыханием. Там ты пребудешь до рассвета. И если не поколеблешься в вере, отпустим живого. Все они свидетелями будут!

Кукшу привязали к дереву. Напротив, за озером, чернел частокол, над ним поднималась крыша храма. Сквозь отверстие в ней вился белый дым, словно клок бороды огромного кудесника. Смерды оставили черноризца одного. Их факелы растворились в полутьме летней ночи.

Вдруг откуда-то послышалась музыка, будто играли на гуслях и дудках. Сначала звуки едва слышно кружили в воздухе, как легкие паутинки, потом зажурчали, как лесные ручейки. Тревога охватила Кукшу. Росло сомнение, зароненное в его душу кудесником. Прелесть летней ночи зачаровывала монаха, таинственная мелодия будила воспоминания. Почему-то привиделись изображения жаворонков из хлеба, которыми величали нечестивые прилет птиц, вспомнились песни русальной недели в честь Лады и Леля, покровителей любви. Взметнулись языками костра купальные игрища. Молодые уходили в рощи, и оттуда слышался смех, похожий на воркование горлиц, тревожные прерывистые вздохи. Монаху подумалось: может, и эта мелодия состоит из смеха и вздохов?

Чтобы отогнать бесов, Кукша начал молиться:

– Верую во единого Бога Отца, вседержителя, творца неба и земли, видимым же всим и невидимым...

Музыка приближалась. Уже были слышны слова бесовской песни-молитвы:

– Я – Земля. Я – мать всего сущего...

Черноризец громче бормотал молитву. Ему казалось, где-то совсем близко смеются бесы. Он на минуту закрыл глаза, боясь увидеть что-то страшное, а когда раскрыл их, его опасения оправдались. В полосе лунного света появилась танцующая женщина. Она приближалась к монаху. Откуда она появилась? Кукша не знал. Может, вышла из озера?

Все громче звучала бесовская музыка. Все явственнее слышались слова: "Я – Земля, мать всего сущего, начало всех начал..." И вот черноризец увидел ее – таинственную богиню Землю, Берегиню, Житнюю Бабу, Рожаницу. Она явилась из серебристого тумана, загадочно улыбаясь, несла на узких ладонях турий рог. И постепенно сливалась с танцовщицей.

– Изыди, сатана! – выкрикнул Кукша, но танцующая женщина приближалась неотвратимо. Вот она подняла руки, и первый покров соскользнул с ее плеч, атласно заблестевших под луной. Извиваясь, чародейка подходила ближе. В лад ее движениям нарастала, ускорялась мелодия, сотрясала лихорадкой тело бедного монаха.

Он шептал пересохшими губами: "Верую... и во Сына Его...", но уже не слышал своих слов. Заглушая их, содрогая землю и небо, раздавался нечестивый напев:

– Я – Земля, мать всего сущего, начало всех начал, конец всех концов. Я единая душой и телом, а славят меня во стольких обличиях, сколь есть на свете существ земных.

Странные воспоминания окружили Кукшу. Он вспомнил детство, своих сверстников, веселые игры. Вспомнил, как разуверился в жизни, как хотел утопиться. Спас его игумен Феодосий, рассказав о Божьем сыне, принявшем смертные муки за людей. Поведал Феодосий о Божьих заповедях и словно светом озарил дальние дороги и показал, ради чего стоит жить, мучиться, терпеть. А еще вспомнил Кукша, как впервые препоясал свои чресла веригами, как впились в его живот железные шипы, и ему почему-то стало жаль своего бренного тела. А в ушах, как блики огня, из музыки рождались слова: "Все в жизни бессмысленно, кроме радостей, которые ты можешь получить". Он призвал на помощь Бога, но помощь не приходила. Видно, и Всемогущий отступился от своего грешного раба. А может быть, Кукша уверял других слишком много и поэтому разуверился сам? Музыка взвивалась огненными вихрями и будила жгучие едкие мысли.

И опять возвращался к тому же: все бессмысленно, кроме радости, которую ты мог получить в жизни. А много ли радостей изведал он? И ведь за гробом уже ничего этого не будет. Уже ничего нельзя наверстать. Ногти впились в ладони с такой силой, что один обломился. Много ли радостей было у него в жизни? Он мог бы любить женщину и детей – плоть от плоти своей. Он отрекся от этого. Он мог бы бродить по просторным лугам и пить вино, душистое, как нектар. Он мог бы есть, медленно пережевывая куски, сочащиеся ароматным жиром пироги и куличи, нежное мясо селезня, налитые румянобокие плоды. Он мог бы скакать по степи на потном бешеном жеребце, и солнце, бешеное, как конь, мчалось бы за ним следом. Он мог бы окровавленный, обессиленный, торжествующий – наступить на грудь поверженного врага, вспомнить трудную битву и зарычать от нахлынувшего восторга победы, как рыкает дикий зверь. Он сам отрекся от этого.

Во имя чего?

Кукша почувствовал, как его тело становится могучим и смелым, как наливаются мускулы. Он вспомнил нечестивца, замученного до смерти воинами. Умирая, обезумевший волхв ударил себя в живот ногтями, брызнул кровью на своих врагов и страшно закричал: "Пейте, окаянные! Тела наши от диавола, и радость наша от него. Имя его славьте, гниющие!"

Монах понял: кровь волхва была заколдованной. И капелька попала на его одежду. Вот она и прожгла ее, вошла в сердце. Он собрал всю свою волю, вспомнил поучения старшей братии. Окрепшим голосом завел снова:

– Верую во единого Бога-Отца, Вседержителя...

И уже показалось ему, что в небе между облаками появилось всевидящее око. Иногда облака закрывали его, проплывая, и оно словно бы подмигивало ободряюще, как умел это делать отец Феодосий: крепись, сыне, бес качает горами, не только нами, но Бог не выдаст, а молитва спасет.

Но танцовщица повела плечом, и еще один покров затрепетал и упал к ее ногам. Кукша увидел ее колышущиеся груди, упругие, тяжелые, с розовыми сосками, нацеленными в его грудь.

Сердце монаха заколотилось... "От радости кудри вьются, в печали секутся". А во имя чего он, Кукша, отрекся от радости? Только для того, чтобы своими жесткими руками направлять на истинный путь нечестивых, выводить их из погани и болота? Чтобы влачиться по дорогам со странниками, несчастными, убогими от рождения, юродивыми? А может быть, ради спасения душ бывших богатеев, таких, как Исаакий, томящийся в козлиной шкуре? Что ж, Исаакию лучше, чем ему. Он познал сладость дьявола, опоганил тело, а теперь лечит душу. Ибо, не согрешив, не покаешься...

Монах испугался страшных мыслей. "Свят, свят, изыди", – зашептал он, но язык не слушался его.

– Я – Земля, я мать всего сущего...

Женщина на серебряной дорожке горделиво ступала, развевающиеся складки легкой повязки вокруг пояса обнажали тело. В ее левой руке дрожал рог, расплескивая зеленое зелье. Стопудовыми молотами бил в уши монаха напев.

– Что же это? Господи, услышь грешника, помилуй мя. Помилосердствуй, возьми мою душу. Господи... – шептал монах, или, может, ему только казалось, что шепчет. Перед расширенными зрачками Кукши пронеслось видение: дико всхрапывающие кони с приплясывающими всадниками, сверкающие мечи в голубом небе, чьи-то руки поднимают бронзовые кубки с пенящимся зельем. И хмельнее, огненнее этого зелья возникает из пены волн белое тело женщины, прекраснее и величественнее, чем купол храма божественной мудрости.

Близко, совсем близко танцующая кудесница. Кукша видит, как злорадно блестят ее глаза. Он отшатывается. Но женщина призывным жестом сбрасывает последний покров – повязку и пояс, сжимающий бедра, – и дурманящий угар окутывает монаха. Он тянется к ней, к ее волшебному телу, к кубку с приворотным зельем в ее левой руке и не замечает, что правая рука танцовщицы заносит короткий каменный нож...

2

Тайной тропой, растянувшись в цепочку, шла малая дружина князя Изяслава. Ее вел боярин Склир, сын резоимца Жарислава. Сам Склир шел вторым в цепочке. Время от времени он взмахом руки останавливал воинов и то прикладывал ухо к земле, то сторожко оглядывался вокруг и приказывал кому-нибудь из мечников влезть на дерево, поглядеть сверху – не видно ли поселения? Потом боярин опять махал рукой, и дружина продолжала путь. Склир ничем не выдавал своей тревоги, и его спокойствие благотворно действовало на воинов. А тревожиться было из-за чего. Где-то тут находились главные требища нечестивых. Их будут защищать язычники, не щадя жизни. Но Склир Жариславич должен во что бы то ни стало добыть победу, должен разметать их храмы и заставить смердов платить дань.

В черном теле держал Жариславичей князь Изяслав, не давал им должностей, не брал к огнищу. Склир долго мытарился простым воином. Лишь недавно сделал его князь сотским, но услал подальше от Киева.

"Ничего, – думает Склир. – Всему свое время. Еще князю понадоблюсь, позовет еще ко двору". Он был умен, проницателен, как все Жариславичи, имел ценное качество – умел ждать. В бою сражался хладнокровно и храбро. При виде чужинцев, пришедших за данью, недобрым огнем зажигалось его сердце. Склир ни с кем не собирался делить свою мошну. Поэтому и прослыл у непрозорливых заступником за Русскую землю. Кроме того, он сам хотел дани, ему всегда ее было мало.

Вот и сейчас он вел дружину в страшные места; он умел не показывать своих опасений. Его лицо с хищным носом и большим тонкогубым ртом было своеобразно красивым. Но стоило Склиру, как и всем Жариславичам, раскрыть рот для разговора или же в улыбке, и весь облик мгновенно менялся.

Склир остановил дружину и велел воину Перенегу залезть на высокую сосну. Через несколько минут Перенег соскользнул со ствола и сообщил, что вдали виднеется поселение.

Боярин подал сигнал. Воины, рассыпавшись полукольцом, стали пробираться между деревьями. Вот уже видны крыши землянок, отверстия двух пещер. Но в селенье пусто. Только у крайней землянки сидит на траве старый-престарый дед и что-то бормочет. Склир, оставив дружинников на опушке леса, подошел к старцу и спросил, куда ушли люди. Дед, видно, выжил из ума. Он не взглянул на спрашивающего и продолжал монотонно бормотать что-то себе под нос, покачивая седой как лунь головой. Зажимая рукой нос, так как от старца исходило нестерпимое зловоние, Склир толкнул его. Но и это не помогло.

Тогда боярин приказал дружине обойти поселение. Сам же внимательно обследовал землю вокруг жилищ, определяя по протоптанным тропинкам и свежим следам, куда ушли смерды. Несколько раз он опускался на колени и нюхал следы ног и землю вокруг них. Разило чем-то кислым, терпким. "Пьют, скоты, праздник", – решил Склир. Все свежие следы вели в одну сторону. Туда же пошел с воинами и Склир.

Вскоре дружинники заметили большую толпу смердов, окруживших волхва. Тот плясал перед деревом, к стволу которого был привязан человек в черной рясе. Так обычно одевались странствующие монахи. Голова черноризца бессильно свисала набок.

Склир первым выскочил на поляну. За ним, держась полукольцом, выбежали воины. Мечники выставили блестящие широкие лезвия, лучники натягивали тетивы. Язычники подались назад, закрывая волхва. Но тот, раздвинув руками толпу, выступил вперед. Он спросил у боярина, что они за люди, а услышав ответ, стал громко поносить православную веру.

– Славим тебя, Чернобог! – вопил он, подскакивал, плевался и дул во все стороны. – Фу, тьфу, фу-фу! Велик наш Чернобог, а ваш – убог! Все видели!

Язычники были настроены воинственно. Один из них, богатырского роста, с приветливым открытым лицом, которое даже ненависть не могла исказить, подался вперед и обратился к Склиру:

– Ты пришел только за богами? Сначала возьмешь богов, после – охоту нашу, птиц, и зверя, и борти. – Он повел могучими плечами, и прядь волос упала ему на лоб, придав лицу угрюмое выражение. – Животы положим, а в рабы не пойдем. И дани не дадим!

Толпа придвинулась ближе к реденькой цепочке воинов. У многих язычников были в руках дротики и дубины. Еще минута, и они сметут дружинников.

А кудесник все подскакивал и славил антихриста:

– Дай силу, дай пророчество! – просил он и, поворачиваясь к смердам, кричал: – Вижу, далеко вижу, все вижу. Чернобог грядет!

Склир понимал, что настал решительный миг. Если сейчас ничего не содеять, толпа растерзает их всех. Он подошел вплотную к чародею и спросил: предвидит ли тот, что будет с ним сегодня?

Старец захлопал руками, как петух крыльями, и пропел:

– Телеса, телеса, сроблю сам чудеса!

– Не! – крикнул Склир. – Худо твое пророчество. Чудес тебе не сробить!

Перед ошарашенной толпой сверкнул его меч, и голова кудесника с треском развалилась пополам.

Язычники, еще мгновение тому назад готовые к нападению, увидев гибель всемогущего волхва, пустились бежать. Тут и нашлась кровавая работа воинам. Одни из нечестивых повалились наземь, пронзенные стрелами, других достали мечи.

Только несколько язычников не отступили. Особенно стойко держался молодой богатырь, дерзко отвечавший Склиру. Два дружинника, подскочившие к нему одновременно, почти одновременно же покатились по траве. Их головы были расплющены и вбиты в плечи огромной дубиной.

– Не, не дадимся! Быть князю без дани! – кричал он.

К Жариславичу подбежал Перенег. Он поднял свой меч и показал на богатыря-смерда:

– Дозволь сойтись!

– Когда станешь ненадобен, дозволю, – ответил Склир и мигнул лучникам.

Первый лучник прицелился, запела тетива. Смерд схватился за грудь. Но тут же, превозмогая боль, снова взмахнул дубиной, и еще один воин отошел в праведный мир.

Вторая стрела впилась смерду в плечо, третья ударила в шею. Он еще держался на ногах, но поднять дубину был не в силах. Тогда один из дружинников, опасаясь подойти слишком близко, ткнул его в грудь копьем.

Через несколько минут Склир подал сигнал. Два челнока, найденные в лесу, были спущены на воду. Жариславич с двумя воинами сел в первый, три мечника – во второй.

Язычники на острове были перебиты, дружинники пробрались за валы. Внутри находилась обмазанная белой глиной прямоугольная площадка, посредине ее на высоких столбах поднималась изукрашенная резьбой кровля. У столбов стояли глиняные корчаги. Под навесом находилось само требище. Оно было сложено из песчаника, скрепленного глиняным раствором; на север, юг, запад, восток отходили небольшие выступы. Неподалеку стоял двухметровый каменный идол – женская фигура с рогом, изображающая Землю, Житнюю Бабу, богиню плодородия. Язычники верили, что из ее рога извергается изобилие плодов на землю.

Воины не смели подойти к идолу. Тогда Склир обнажил в усмешке щучьи зубы, быстро шагнул к Житней Бабе. Дружинники увидели, как он протянул руку и вдруг с воплем отскочил. Каменный идол взмахнул тонкой рукой и коротким ножом ударил в грудь Жариславича. От смерти его спасла кольчуга. В ужасе отроки побежали к челнам. Но их остановил властный голос Склира. Он опомнился первым, разглядев скрывавшуюся за каменным идолом обыкновенную живую женщину. Боярин вывернул ей руку, и каменный нож упал на землю.

Склир был поражен дикой красотой язычницы. Под полукружиями бровей горели огромные глаза. Темный пушок на верхней губе оттенял маленький ярко-алый рот. На гладкой смуглой шее блестела оберега*, а груди, едва скрытые накидкой, дрожали от учащенного дыхания.

_______________

* О б е р е г а, о б е р е г – талисман, ладанка от сглазу,

порчи в прочих бед.

Склир похотливо засмеялся.

– Моя! – молвил он и приказал отрокам тащить язычницу в челн.

Сверкая веслами, челны отошли от острова.

Тем временем воины, оставшиеся на берегу озера, успели выкопать яму и сбить деревянный грубый крест. Тело монаха засыпали землей. Воины хранили печальное молчание, а Склир думал, что отныне новые поселения смердов будут платить дань князю и часть ее может прилипнуть к его рукам...

На острове пылала, рушилась кровля храма. Пламя отражалось на глади озера, и казалось, что горит вода.

Склир переводил взгляд с пылающего требища на связанную язычницу и щерил в улыбке острые щучьи зубы.

Глава VI

ПИР

Дубовые длинные столы расставлены в три ряда в огромной гриднице Ярославича. Они застланы вышитыми скатертями. В красном углу под образами – отдельный стол, вокруг него кресла. Некоторые из них отделаны золотом, другие – слоновой костью, третьи – бархатом, а одно – простое, дубовое. За этим столом восседают Ярославичи: Изяслав, великий князь киевский и новгородский, князь черниговский Святослав и владетель Переяславля Всеволод. Лишь Игоря, князя смоленского, нет на пиру – захворал. Рядом с Изяславом Ярославичем сидит полоцкий князь Всеслав. Его пригласил сюда Изяслав на совет, не скрыл, что хочет предложить вместе с другими князьями выступить против кочевников, нападающих на Русскую землю.