Текст книги "Легенды древнего Крыма"
Автор книги: Игорь Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Морское сердце
Однажды в море купались два брата. Вот старший, когда искупался, к берегу тихо поплыл, а младший – от берега дальше и дальше.
И полюбила морская волна отважного брата: взяла, обняла его крепко и тянет к себе на дно, в подводное царство морское.
Сопротивляется хлопец, кричит, зовет на помощь брата родного. А старший боится плыть. Думает: «Там глубоко, еще утону вместе с ним!»
– Ой, братец, мой милый. Ой, братец любимый, спасай! – в последний раз вынырнул хлопец, слезы роняя.
– Пускай тебя Господь спасает, – трусливо промолвил старший, а сам не посмел и взглянуть, как брат утопает, и к берегу быстро гребет, на камень влезает.
Волна рассердилась и погналась за трусом, догнала, снесла его в море и потопила.
Меньшего брата морская царица на дне приютила. И слезы его превратились в сверкающий жемчуг, а кудри – в кораллы.
А старшего брата рыбы и раки дотла растащили. Лишь к сердцу никто не хотел прикоснуться: таким было мерзким это трусливое сердце.
С тех пор появилось в море то сердце. Робко, украдкой плавает, скользкое, хладное, жгучее, как крапива, вяло оно шевелится, подрагивает, и нет от него даже тени – прозрачное.
А море брезгует сердцем: на берег его бросает, и там оно гибнет бесследно…
(Л. Василевская)
Маруся Богуславка
На Черном море, на белом камне стояла каменная темница, и в той темнице сидели семьсот казаков, бедных невольников.
Тридцать лет сидят они в неволе, света божьего, солнца праведного не видят. И приходит к ним девушка-бранка (взятая в неволю), Маруся, поповна Богуславка, и говорит им: «Эй казаки, бедные невольники! Угадайте, какой теперь день на нашей земле христианской?»
Памятник Марусе Богуславке в г. Богуслав
Слышат это бедные невольники, узнают девушку-бранку, Марусю, поповну Богуславку по голосу и говорят: «Эй, девушка-бранка, Маруся, поповна Богуславка! Откуда нам знать, какой теперь день на нашей земле христианской? Мы тридцать лет сидим в неволе и божьего света, праведного солнца не видим. Не знаем мы, какой теперь день на нашей земле христианской».
Тогда девушка-бранка, Маруся, поповна Богуславка, говорит казакам: «Ой, казаки, бедный невольники! Сегодня на нашей земле христианской Страстная суббота, а завтра – святой праздник Великдень».
Услышав это, казаки пали белым лицом на землю и прокляли девушку-бранку, поповну Богуславку: «О, чтоб ты, девушка-бранка, Маруся, поповна Богуславка, не имела ни счастья, ни доли! Зачем ты нам объявила, что завтра святой праздник Великдень!»
Тогда девушка-бранка, Маруся, поповна Богуславка, говорит им: «Ой, казаки, бедные невольники! Не браните меня, не проклинайте! Как будет ехать наш турок-господин в мечеть, то отдаст мне на руки ключи; тогда я приду в темницу, отопру темницу и выпущу всех вас, бедных невольников, на волю».
И вот в святой праздник, в Великдень, выезжает турок-господин в мечеть и отдает ключи на руки девушке-бранке, Марусе, поповне Богуславке. Тогда она приходит к темнице, отпирает темницу, выпускает всех казаков, бедных невольников, на волю и говорит: «Казаки, бедные невольники! Уходите вы в христианские города; но прошу вас, не минуйте города Богуслава и дайте знать моему отцу и матери: пускай мой отец не продает земель и имущества, пускай не собирает великих сокровищ и не выкупает из неволи меня, девушку-бранку, Марусю, поповну Богуславку. Я уж отуречилась, обусурманилась, ради роскоши турецкой, ради несчастного лакомства!»
(П. Кулиш)
Самойло Кошка
Ой, из города из Трапезонта выступала галера в три цвета расцвечена-размалевана. Ой, первым цветом расцвечена – злато-синими флагами увешана; а вторым цветом расцвечена – пушками опоясана; третьим цветом расцвечена – турецким белым сукном покрыта.
В той галере Алкан-паша, трапезонтское княжа, гуляет, с собой отборных людей имеет: турок-янычар семьсот да четыреста и бедных невольников триста пятьдесят, кроме старшины войсковой.
Первый старший – Кошка Самойло, гетьман запорожский; второй – Марко Рудой, судья войсковой; третий – Мусий Грач, войсковой трубач; четвертый – Лях Бутурлак, ключник галерный, сотник переяславский, отступник христианский, который тридцать лет был в неволе, а двадцать четыре как стал на воле, отуречился, обусурманился ради панства великого, ради лакомства несчастного!..
В той галере далеко от пристани отплывали, по морю Черному долго плыли-гуляли, возле Кафы-города пристали, здесь на отдых стали.
И приснился Алкан-пашате, трапезонтскому княжате, молодому панычу, сон дивный-предивный…
Тогда Алкан-паша, трапезонтское княжа, турок-янычар да бедных невольников вопрошает:
– Турки, – молвит, – турки-янычары, и вы, бедные невольники. Кто из турок-янычар сможет сон разгадать, тому три града турецких буду даровать. А кто из бедных невольников сможет разгадать, тому вольную велю написать, на свободу велю отпускать.
Турки это услыхали, – ничего не сказали. Бедные невольники хоть и разгадали, но промолчали. Только Лях Бутурлак, ключник галерный, отступник христианский, отозвался:
– Как же, – молвит, – Алкан-паша, твой сон разгадать, если ты не хочешь его рассказать?
– А такой мне, горемыке, сон приснился, чтоб он никогда не сбылся! Снилось мне: моя галера, расцвечена-размалевана, стала вся ободранной, обгорелой; снилось: мои бедные невольники, что были в неволе, стали вольными; снилось: гетьман Кошка Самойло меня на три части разрубил, в море Черное выбросил.
Как только Лях Бутурлак это услыхал, такие слова сказал:
– Алкан-паша, трапезонтское княжа, молодой паныч! Сон этот не будет тревожить тебя, вели только мне получше за невольниками надзирать, в ряд их сажать, по две, по три пары старых и новых кандалов ковать, на руки-ноги надевать, красной таволги по два прутья брать, по шеям стегать, кровь христианскую наземь проливать!
Как только турки это услыхали, от пристани галеру далеко отпускали и бедных невольников к веслам приковали, на глубокую морскую воду выплывали. Как только это услыхали, от пристани галеру далеко отпускали, в город Козлов к девке Санджаковой на гулянье поспешали.
Вот к городу Козлову прибывали. Девка Санджакова навстречу выходила, Алкан-пашу в город со всем войском заводила. Алкан-пашу за белу руку брала, за столы белые сажала, дорогими напитками угощала. А войско на базаре сажала.
Но Алкан-паша дорогих напитков не пьет, на галеру двух турок подслушивать шлет, чтобы не мог Лях Бутурлак Кошку Самойла расковать и рядом с собою сажать!
Вскоре те два турка на галеру прибывали…
А Самойло Кошка, гетьман запорожский, молвит:
– Эх, Лях Бутурлак, брат наш старый. Когда-то и ты был в неволе, как мы теперь. Добро учини: хоть нас, старшину, отомкни пусть, и мы в городе побываем, свадьбу панскую повидаем.
– Эх, Кошка Самойло, гетьман запорожский, батька казацкий! Ты добро учини: веру христианскую ногами потопчи, крест на себе поломай! Будешь веру христианскую ногами топтать, будешь у нашего пана молодого за брата родного.
Как только Кошка Самойло это услыхал, такие слова сказал:
– Эх, Лях Бутурлак, сотник переяславский, отступник христианский! А чтоб тебе не дождаться, как я веру христианскую буду ногами топтать! Пусть я до смерти в беде да в неволе буду жить, но хочу в земле казацкой голову христианскую сложить. Ваша вера поганая, земля проклятая!
Как только Лях Бутурлак это услыхал, Кошку Самойла бить по лицу стал.
– Ой, – молвит, – Кошка Самойло, гетьман запорожский! Будешь ты меня верой христианской допекать, буду тебя пуще всех невольников стеречь. Велю в старые да новые кандалы заковать, велю тебя цепями трижды опоясать!
А те два турка это услыхали, к Алкан-паше приходили, такие слова говорили:
– Алкан-паша, трапезонтское княжа, спокойно гуляй! Хорошего ключника имеешь. Он Самойла Кошку по лицу бьет, в турецкую веру обращает.
Тогда Алкан-паша, трапезонтское княжа, большую радость имел, пополам дорогие напитки разделял: половину на галеру отсылал, половину с девкой Санджаковой распивал.
Стал Лях Бутурлак дорогие напитки пить-попивать, стали его голову казацкую думы одолевать: «Боже, есть у меня что пить, в чем ходить, только не с кем мне о вере христианской поговорить».
И к Самойле Кошке он приходит, рядом с собой сажает, дорогой напиток по два, по три кубка наливает. А Самойло Кошка по два, по три кубка в руки брал, то в рукав, то за пазуху, то на пол выливал. А Лях Бутурлак по одному выпивал и так напился, что с ног свалился.
Тогда Кошка Самойло смекнул: Ляха Бутурлака, как дитя, в постель уложил, а сам восемьдесят четыре ключа из-под подушки вынимал, на пять невольников один ключ давал и тихо говорил:
– Казаки-братья, хорошо старайтесь, друг друга отмыкайте, но кандалы с рук и ног не снимайте, полуночи дожидайтесь!
Тогда казаки друг друга отмыкали, кандалы с рук и ног не снимали, полуночи дожидались. А Кошка Самойло недолго думал-гадал, себя, как бедного невольника, цепями трижды обмотал, полуночи дожидаться стал.
Стал полуночный час наступать, стал Алкан-паша с войском на галеру прибывать. Как только на галеру прибыл, такие слова молвил:
– Вы, турки-янычары, не очень шумите, моего верного ключника не разбудите. Сами же меж рядами идите, каждого невольника осмотрите, ибо ключник нынче подгулял, как бы кому поблажки не дал.
Тогда турки-янычары свечи в руки брали, по рядам ходили, каждого невольника проверяли. Бог помог: за замки руками не брались!
– Алкан-паша, спокойно почивай, хорошего и верного ключника имеешь. Он бедных невольников в ряд сажал, по три, по две пары старых и новых кандалов надевал, а Кошку Самойла цепями трижды опоясал.
Тогда турки-янычары в галеру заходили, спокойно спать ложились. А кто пьян был, кого сон сморил, те у пристани козловской спать легли.
Тогда Кошка Самойло полуночи дождался, кандалы с рук и с ног поснимал, в море Черное побросал, в галеру заходил, казаков разбудил. Сабли булатные на выбор выбирает, к казакам слово обращает:
– Вы, панове-молодцы, кандалами не стучите, шума не поднимайте, никого из турок в галере не разбудите.
Это казаки и сами хорошо понимали, кандалы с себя снимали, в море Черное бросали, ни одного турка не разбудили.
Тогда Кошка Самойло казакам слово молвил:
– Вы, панове-молодцы, постарайтесь, со стороны города Козлова нападайте, турок-янычар в пух и прах рубите, а которых и живьем в море бросайте!
Тогда казаки со стороны города Козлова нападали, турок-янычаp и пух и прах рубили, а которых и живьем в Черное море бросали. А Кошка Самойло Алкан-пашу взял, на три части порубил, в море Черное побросал, казакам сказал:
– Казаки-молодцы! Хорошо старайтесь, всех в Черное море бросайте, только Ляха Бутурлака не рубите, в войске как ярыгу войскового оставляйте.
Тогда казаки постарались, всех турок в Черное море побросали, только Ляха Бутурлака не зарубили, в войске как ярыгу войскового оставили.
Тогда галеру от пристани отпускали, Черным морем далеко плыли-гуляли.
В воскресенье утром рано то не сизая кукушка куковала, то девка Санджакова возле пристани ходила, белые руки ломала, горько причитала:
– Алкан-паша, трапезонтское княжа! За что же ты на меня великий гнев имеешь, почему сегодня от меня так рано уезжаешь? Пусть бы я от отца-матери позор приняла, но с тобою хоть одну ночь переночевала!
А еще в воскресенье в полдень Лях Бутурлак пробуждается, по сторонам смотрит, удивляется, что ни одного турка на галере не видно. Тогда Лях Бутурлак с постели подымается, к Кошке Самойле приходит, в ноги кланяется, слово молвит:
– Ой, Кошка Самойло, гетьман запорожский, батько казацкий! Не будь же ты таким ко мне, каким я был в конце жизни своей к тебе. Бог да помог тебе неприятеля победить, но не сумеешь ты в земли родные доплыть. Мудро учини: половину казаков в кандалах к веслам посади, половину в дорогие турецкие одежды наряди. Как будем от города Козлова к Царьграду подплывать, будут из города Царьграда двенадцать галер выбегать, будут Алкан-пашу с девкой Санджаковой поздравлять, то как ты будешь перед ними ответ держать?
Как Лях Бутурлак научил, так Кошка Самойло, гетьман запорожский, и учинил: половину казаков в кандалах к веслам посадил, а половину в турецкие дорогие одежды нарядил.
Стали от Козлова к Царьграду подплывать, стали из Царьграда двенадцать галер выбегать, стали из пушек палить, Алкан-пашу с девкой Санджаковой поздравлять. Тогда Лях Бутурлак недолго думал-гадал, на нос галеры выходил, турецкой белой чалмою махал. Один раз молвит по-гречески, другой по-турецки:
– Вы, турки-янычары, не шумите, потихоньку от галеры отплывите, потому что он подгулял, теперь почивает, с похмелья страдает. К вам не выйдет, головы не подымет. Говорил: «Как обратно плыть буду, вашей милости вовек не забуду».
Тогда турки-янычары от галеры отплывали, к городу Царьграду направлялись, из двенадцати пушек салютовали. Тогда казаки хорошо постарались и себе семь пушек заряжали – салютовали.
Когда в Лиман-реку входили, Днепру-Славуте низко поклонились:
– Хвалим тя, господи, и благодарим! Были пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст ли нам Бог хоть бы час побыть на воле!
А на острове Тендрове Семен Скалозуб с войском на заставе стоял да на ту галеру глядел, казакам своим говорил:
– Казаки, панове-молодцы! Что сия галера бродит? Или войска царского много возит, или за большой добычей шныряет? Так вы постарайтесь, по две, по три пушки заряжайте, да эту галеру грозными пушками привечайте, гостинца ей дайте! Если турки-янычары – в пух и прах рубите! Если бедные невольники – помощь окажите!
Тогда казаки сказали:
– Семен Скалозуб, гетьман запорожский, батько казацкий! Ты, наверное, сам боишься и нас, казаков, пугаешь. Сия галера не бродит, и войска царского не возит, и за добычею не шныряет. Это, может, давний бедный невольник из неволи убегает.
– А вы не доверяйте, хоть две пушки заряжайте, ту галеру грозными пушками привечайте, гостинца ей дайте. Если турки-янычары – в пух и прах рубите, если бедные невольники, помощь окажите!
Тогда казаки, как дети, неладное затевали: по две пушки заряжали, ту галеру грозными пушками привечали, три доски в судне пробивали, воды днепровской напускали…
Тогда Кошка Самойло, гетьман запорожский, недолго думал-гадал, на нос галеры выступал, красные хоругви старые с крестами из кармана вынимал, те хоругви распускал, сам низко голову склонил:
– Казаки-панове, молодцы! Эта галера не бродит, войска царского не возит, за добычей не шныряет. Это давний бедный невольник Кошка Самойло из неволи убегает. Были пятьдесят четыре года в неволе, теперь не даст ли нам Бог хоть бы час поныть на воле…
Тогда казаки в каюки скакали, ту галеру за малеванные борта цепляли, к пристани подтянули.
Тогда: злато-синие флаги – казакам, парчовую одежду – атаманам, турецкое бело сукно – казакам-белякам на кафтаны, а галеру поджигали.
А серебро-злато на три части делили: первую часть брали – церкви отдавали, святому межигорскому Спасу, трехмировскому монастырю, святой сечевой покрове давали, которые давно еще на казацкие деньги воздвигали, чтоб за них с утра до вечера милосердного Бога молили; а другую часть меж собой делили; а третью часть брали, в круг садились, пили да гуляли, из семипядных пищалей палили, Кошку Самойла с волей поздравляли.
– Здорово, – молвят, – Кошка Самойло, гетьман запорожский. Не погиб ты в неволе, не погибнешь с нами, казаками, и на воле!
Правда, панове, сложил голову Кошка Самойло в Киеве – в Каневе монастыре!
Слава не умрет, не поляжет!! Будет слава славная промеж казаками, промеж друзьями, промеж добрыми молодцами!!!
(П. Лукашевич)
Медведь-гора
Когда-то давным-давно, в стародавние времена, по всему крымскому побережью жили трудолюбивые люди. Тяжела и сурова была их жизнь, тяжел и мучителен был их непосильный труд. А ко всему этому над несчастными властвовал Аллах, злой-презлой, жестокий-прежестокий. Он только то и делал, что сидел на небе да надсматривал, чтобы люди молились ему, чтобы покорными были и не вольнодумствовали да чтобы исправно в жертву ему приносили быков, овец и всякую живность.
Тяжело было жить, нелегко было трудиться, а жили и трудились. Упорно расчищали люди дремучие леса, освобождали от камней горные склоны, открывали источники, разводили сады, виноградники. Отступили перед человеком лесные дебри, покорились горы. Все лучше, легче и богаче становилась жизнь. Люди поверили в себя, в свои силы и перестали покоряться своему божеству.
Узнал Аллах о том, что жители побережья больше не признают его, и страшно разгневался. Три дня и три ночи над побережьем клубились черные тучи, гремел гром, бушевало море. Но не испугались люди. Чего им бояться, когда они на своем веку и не такое видели. Разве рыбака не заставала буря в открытом море? Разве пастуху не приходилось в непогоду бывать в горах? Разве бурные дождевые потоки не смывали поле пахаря? Но человек всегда побеждал. Рыбак на своей утлой лодчонке достигал берега, пастух спасал стадо и себя, а пахарь снова наносил землю на свое поле.
Человек победил и на этот раз. Миновала гроза, выглянуло солнце, успокоилось море. Жизнь пошла своим чередом.
Еще пуще разгневался Аллах. Знал он, видать, что власть из его рук уходит.
– Меня не станет – и жизни на этой земле не будет, – гремел он. – Сотру все в порошок!
Полетел он немедля на север, где лежал Великий медведь, огромными льдами и крепкими цепями скованный. Раздвинул Аллах огромные льды, снял с него крепкие цепи и велел плыть в южную страну, чтобы наказать непокорных.
Обрадовался медведь свободе и поплыл по морям и океанам. В том месте, где лежала деревня Форос, приблизился он к крымскому берегу, вышел из глубоких вод и поднялся на сушу. И был он так громаден, тяжел и страшен, будто необъятная грозная гора, а густая шерсть на нем была как дремучий лес, ребра вздымались, как утесы, морская вода сбегала по телу, как горные ручьи и водопады в лесу.
Могучие тяжелые лапы медведя ступили грузно на крымскую землю, и мощная спина его достигла облаков. И поднялись от выхода медведя из воды такие великие волны, что несколько деревень было начисто смыто.
Вышел из воды Великий медведь и двинулся вдоль берега. Своей грузной тяжестью он все разрушал на своем пути. Страшные лапы его раздавливали все, что под них попадало. Острые могучие когти взрывали землю огромными бороздами, оставляя после себя ряды глубоких оврагов и ущелий. Под тяжестью медвежьего тела поползла земля со склонов Крымских гор, обнажились, как кости из-под мяса, твердые каменные недра. Но и камень не устоял перед небывалым грузом, и рушились с грохотом скалы и целые горы, рассыпая далеко вокруг себя груды осколков.
На том месте, где ныне простирается город Ялта, Великий медведь пустил в ход всю свою силу. Он нажимал могучими боками, ударял и напирал тяжелыми лапами, разъяренно рыл и ломал неумолимыми когтями. И отодвинулись высокие горы дальше от берега, образовались глубокие долины и широкие котловины там, где прежде стояли высокие холмы и пологие скаты.
Так добрался Великий медведь до того места, где глазам его открылась цветущая и приветливая Партенитская долина, ласкающая взор миловидными холмами, роскошными садами, сочной зеленью лугов, тяжелыми гроздьями виноградников.
Поглядел медведь на красивую долину и увидел, что нет лучшего места в Крыму, а может быть, и на всей земле.
И дрогнуло свирепое сердце медведя. Нет, не станет он больше разрушать тот чудесный край. Он сам останется здесь жить, чтобы вечно любоваться прекрасной природой, дышать горным воздухом, купаться в теплых водах Черного моря. Он не желает больше возвращаться на север, где его ждет неволя в ледовом логове.
Вид на Аю-Даг в Крыму со стороны моря. Художник Н. Г. Чернецов
Зевнул медведь пересохшей пастью так, что горы задрожали, и сполз к морю воды напиться. Опустился он на колени, погрузил в голубую влагу свою страшную пасть и стал долго жадно пить. Грозно бурлило море у жаждущей пасти, высокие волны ходили по всему побережью от тяжкого дыхания зверя.
Увидел Аллах, что не слушает его больше медведь, и понял, что пришел ему конец, что человек победил.
– Оставайся же навеки на этом месте! – произнес он свое последнее заклинание.
И стало каменеть огромное тело медведя. Могучие бока превратились в страшные отвесные пропасти, высокая спине стала округлой вершиной горы, медвежья его голова над морской пучиной сделалась острой скалой, густая шерсть обратилась в непроходимую дубовую чащу.
Великий медведь стал Медведь-горой. Только Черное море продолжало бурлить около пасти медведя, как будто он все еще продолжал пить воду.
(«Сказки и легенды Крыма»)
