Текст книги "Спастись еще возможно"

Автор книги: Игорь Изборцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Дядь? – осторожно подступился он и потряс Прямого за плечо – Дядь, что с тобой, а? Живой?

– А-а, – застонал тот и заморгал, приходя, наконец, в чувство.

– Дядь, закурить дай, а? – попросил пацан и выжидающе посмотрел на Прямого. Тот с десяток секунд не отвечал, потом спросил:

– А-а?

– Закурить, – малолетка для пущей ясности постучал себя двумя пальцами по губам.

– Что? – все никак не мог сообразить Прямой, но вдруг медленно потянулся рукой, достал из кармана пачку «Кэмела» и отдал пацану.

Пачка была почти целая, и малолетка вертел ее в руках, не зная, как поступить: ограничиться одной сигаретой или же парой? Но Прямой опять погрузился в прострацию, и пацан, сунув одну сигарету в рот, остальные решительно упрятал в карман. Реакции опять не последовало, и он, развязно щелкнув пальцами, потребовал:

– Дай-ка огоньку!

Прямой молча достал красивую импортную зажигалку и протянул пацану. Тот покрутил ее в руке – ого, позолоченная, рублей на сто, не меньше, потянет! – прикурил и так же быстро сунул в карман. Зажигалка была не позолоченной – она была золотой, с драгоценными камушками, и сделана была в Англии по спецзаказу для одного крупного бизнесмена. Стоила же она немного поболее ста рублей: настолько, насколько больше этой суммы пять тысяч долларов. Прямому она досталась по случаю, как подарок за некую услугу…

Пацан все никак не хотел уйти. Возможно, он возомнил, что попал в пещеру Алладина и хотел унести еще больше сокровищ.

– Мужик! – он уже не стеснялся в выражениях, – отвали-ка на пивко пару червонцев!

Нет, Прямой не рассердился, он бы, конечно, дал, и даже уже потянулся за бумажником, только в расстроенной его голове вдруг что-то наконец связалось в единую нить, он резко встал, запихнув бумажник обратно в карман; на секунду, ища опоры, ухватил малолетку за плечо, потом легко оттолкнул его в сторону и пошел по склону вверх мимо детской библиотеки, к Ново-Вознесенскому храму. Пацан оцепенел, его плечо, будто побывавшее в железных тисках, онемело, и он тяжело дышал, представляя, чем на самом деле все это могло для него завершиться…

С улицы Некрасова Прямой свернул на Советскую в сторону Троицкого Собора. Понемногу он приходил-таки в себя. «Что это было? Сон? Галлюцинация?» – он прокручивал в голове варианты, но перед глазами его и теперь все еще стоял Павел Иванович в распахнутом плаще, обнажавшим нечто чудовищное… А зловоние… Оно словно прилипло к нему и по-прежнему не давало возможности перевести дух, то и дело вызывая рвотные спазмы. Он совершенно не мог ничего придумать. Ничего! Он не знал, что и как делать. Прав был злосчастный Павел Иванович, трижды прав! «Он сказал, что скоро и я… Так значит, и я тоже? Умру? Убьют? Как же быть?.. Господи!» Сколько же он видел всевозможных фильмов про мертвецов, но едва ли когда испытал даже легкое подобие страха. Но ужас, оказывается, возможен, и этот ужас – Павел Иванович Глушков…

Прямой вышел на Ольгинский мост и достиг уже середины, когда вдруг перед ним, завизжав тормозами, остановилась двигавшаяся на встречу синяя пятьсот двадцатая «БМВ». Через пару секунд Прямой сидел в салоне, а машина сорвалась с места. За рулем «бимера» был Гриша Функ – корешок и брателло. Немного растерянно он рассматривал Прямого и, наконец, спросил:

– Что это у тебя с башкой, Прямой?

– Не понял?

– Ну, белый ты весь, как лунь. Покрасился? Я еле узнал, в натуре.

– Почему белый? – Прямой повернул к себе зеркало заднего вида, посмотрел и растерянно взъерошил волосы. – Да… Все ништяк, покрасил… Так надо.

– Ну, раз надо – ладно. Давай о деле – Гриша достал какую-то свернутую бумаженцию и протянул Прямому, – Как только ты позвонил, я навел справки: вот имена и кликухи тех, из приезжей бригады. Только они не питерские, они залетные – с Поволжья откуда-то. И дело с ними темное.

– А ты помнишь Павла Ивановича Глушкова? – перебил вдруг его Прямой.

– Глушкова? – удивился Гриша. – Причем тут Глушков? Ну, помню, кто его не знал? Так вот, машины у них, в натуре, питерские – два «джипаря». Только это не их тачки. Им их выдали, причем в Москве, и послали к нам. Кто послал – выясняю, а зачем – похоже они и сами точно не въезжают, бурагозят пока по кабакам. Витя Скок среди них есть, но он так себе, даже не бригадир – пехота. Не мог он тебе предъявы делать. Не тот уровень. Похоже, разводят тебя, Прямой, и разводят круто. Есть кое-какие соображения – возможно это чехи11
  Чеченцы (жарг.).


[Закрыть]. Им хладокомбинат нужен, чтобы азеров подмять, им много чего нужно… Не понятно пока, что готовится, но нужно быть начеку. Ты сам-то, что думаешь, а, Прямой?

– Я-я? – задумчиво протянул Прямой. – Я, знаешь, тут Павла Ивановича сегодня видел, в парке у детской библиотеки. На горочке мы с ним посидели, так, о том, о сем поговорили…

– У тебя чего, крыша поехала? Тебя на Луну вот-вот зашлют, а ты мозги мне компостируешь?

– Про Луну Пал Иванович говорил, мол, скоро… – задумчиво начал Прямой, но вдруг оборвал себя, – Постой, тормозни…

Они ехали по Советской, и справа завиделась боярская шапка купола Успенской с Полонища церкви. Гриша притормозил у магазина на углу Советской и спускающейся вниз к реке Георгиевской улиц. Прямой вышел и неспешно пошел к храму. Неспешно, потому что и сам не знал, с какой целью туда идет. Он посмотрел в перспективу улицы, где открывалась река; на молчаливо-пустынную сейчас школу, бывшую мужскую гимназию и отчего-то подумал: «А ведь раньше, мать говорила, тут ходили трамваи…» А еще раньше, много раньше, это место называлось взвозом, и тут от реки поднималась длиннющая вереница телег и возов, с Георгиевской сворачивающих на Великолукскую и разъезжающихся по всему городу…

Он поднялся на высокую паперть и застыл у массивных дверей. Мысли в голове спутались, и ум слабыми своими ручонками безуспешно пытался распутать этот клубок; вроде бы брезжило что-то, – почти понятное, – но далеко, не дотянуться… «Надо войти. Потом что-то сделать, что-то важное… Что?» Он уже ухватился за тяжелую бронзовую рукоять, но вдруг ощутил, исходящий от себя смрад, тот самый, давешний, из парка – подарок от Павла Ивановича. Потянуло на рвоту: «Куда же с таким зловонием?» Пальцы его медленно разжимались, и от них к тусклой бронзе будто тянулись невидимые упругие нити, не дающие совсем отнять руку. Что-то внутри него протестовало и требовало: «Войди! Войди!» Но нити, не выдержав, лопнули, и рука бессильно опустилась. Все было кончено: ничто больше не держало его здесь. Дверь неожиданно распахнулась, и из храма вышел худощавый молодой человек. Он посмотрел на застывшего столбом Прямого и, не закрывая дверь, спросил:

– Вы в храм, к батюшке? Он в алтаре. Позвать?

– Нет, – помотал головой Прямой, – не надо. В другой раз.

– Сергей! – окликнули молодого человека из храма, – Сергей! Ты забыл пакет.

– Сейчас, – молодой человек еще раз взглянул на Прямого и, извинительно кивнув головой, скрылся за дверью.

«Тезка, – подумал, возвращаясь к ожидающему его «бимеру» Прямой, – Серега, как я…»

Он уже вывернул из-за угла хлебного магазина, и до машины оставалось всего метров десять, когда, обогнув их «бимер» и перекрыв ему ход, к поребрику, взвизгнув тормозами, припарковался УАЗик-»буханка». Задние двери его сразу же распахнулись, и оттуда загромыхали выстрелы. Стрелял некто с лицом, по-киношному закрытым маской, с прорезями для глаз; бил в упор, в лобовое стекло «бимера», не жалея патронов. Все это Прямой разглядел прежде, чем откатился обратно за угол. Нет, не фраером был Сережа Прямой. Мозг его заработал четко и расчетливо. Он вломился в магазин и, перескочив через прилавок, рванулся к рабочему выходу во двор. Продавщица еще лишь раскрывала рот, что бы крикнуть, а он уже был снаружи, во дворе, и бежал к проходному подъезду. Проскочив темный вонючий коридор, он осторожно выглянул через чуть приоткрытую дверь. «Буханка» уже отъезжала, но он различил то, что и требовалось – лицо водителя, явно кавказское, второй рядом был в маске. Прямой зафиксировал в памяти номер, уже понимая, что это-то наверняка бесполезно. УАЗик, виляя задом, умчался в сторону площади «Победа», а Прямой, ожидая худшего, подошел к дымящемуся «Бимеру». Лобовое стекло побелело от трещин, разбегавшихся в стороны от пулевых отверстий, дверь была полуоткрыта и на улицу, касаясь асфальта, свисала рука Гриши Функа. Он был мертв, темная кровь заливала дорогу, и Прямой отметил, что как минимум две пули попали в голову. Профессионалы! Похоже, прав был Гриша – чехи! Он повернулся, и тут же заметил у стены, с раскинутыми вширь ногами неуклюже сидящего человека, похоже, мертвого, в черных джинсах и черной же расстегнутой до пупа рубахе. Шею убитого широким кольцом охватывала массивная золотая цепь, а голова была упакована в маску с прорезями. Рядом с убитым валялся АКМ. «А этого кто?» – успел подумать Прямой, прежде чем шагнул к трупу и потянул вверх край маски. Лицо было незнакомое и явно славянское. Но у Гриши не могло быть пушки. Никак! Гриша был не боевиком, скорее – доктором22
  Адвокат (жарг.).


[Закрыть] без практики, хотя и весьма авторитетным.

Собирались люди, и пора было по-тихому сваливать. «Откуда сразу столько народа?» – удивился Прямой, протискиваясь наружу сквозь все прибывавшую толпу.

– Да их человек десять было! – орал какой-то нетрезвый мужик в синей майке. – Я из окна видел, они разбежались, кто куда, и все шмоляли из пушек.

– Да не десять, не ври, – перебила его полная гражданка с большой продуктовой сумкой, – я напротив, у гастронома была и видела все, как было: человека два-три на двух машинах, иномарках. А из этой машины выскочил один и этого, что валяется, прибил, а сам убег. А те уехали…

С включенной сиреной подъехал милицейский УАЗик, и тут же два «жигуленка»; за ними РАФик бесполезной уже «скорой помощи».

«Будет ментам работы с очевидцами, – размышлял Прямой, – долго придется концы мотать, ну, и хрен бы с ними…» Надо было забрать машину: на «мерине»33
  Мерседес» (жарг.).


[Закрыть] – куда сподручней. Братву собирать надо… пробить ситуацию через своих в конторе… доставать от оружейника арсенал. Надо, надо… Голова шла кругом, и изрядно подкручивал ее злосчастный Павел Иванович, никак не желающий убираться в свое небытие, и все маячащий пред глазами. «Уйди, Паша, не до тебя! – взмолился Прямой. – Потом разберемся с тобой, потом». Итак, чехи и кто-то с ними. Кто? Кто-то из наших? Из конторы?

Он уже поравнялся с гастрономом, в просторечии именуемом «Петух», и перешел на другую сторону улицы к извечно стоящему здесь дощатому забору, за которым укрывались странные старинные палаты купцов Подзноевых. Странные, потому что реставрировались без видимых результатов, невесть сколько лет, возможно, что и с самого восемнадцатого века, когда по роковому стечению обстоятельств были выстроены рядом с другими палатами – именитого купца Поганкина. Наверное, из-за этой ошибки два столетия спустя все отпускаемые на реставрацию деньги уходили на более значимого соседа – Поганкина. Дома же Подзноева превратились в эдакий раритетный долгострой, укрытый от горожан глухим забором. Около этого-то именно забора Прямой замедлил и еще раз обернулся на место давешней трагедии, когда вдруг из-за угла его кто-то тихо окликнул:

– Эй, мил человек…

* * *

– Эй, мил человек! Подойди, будь ласков! – позвал его кто-то из-за угла и помахал рукой.

Прямой сделал несколько шагов и оказался лицом к лицу с весьма странным субъектом. Небольшенького роста в затертом треухе, распахнутой брезентовой плащ-палатке, открывающей полосатый двубортный пиджак и старинные, бутылочками, армейские галифе, упрятанные в съеженные гармошкой яловые сапоги – мужичок этот очень походил на гдовского партизана времен Великой Отечественной с фотографии в школьном музее, смотреть на которую Прямой очень любил в детстве. Но партизана особой цыганской бригады, – если таковая имела место быть, – поскольку мужичок этот был ни кто иной, как цыган лет шестидесяти, ко всему – обладающий отличным золотозубым ртом, что обнаружилось, когда он улыбнулся и повторил свою просьбу:

– Будь ласков, подойди, папа-Влада тебя хочет видеть. Очень просила. Подойди, мил человек, не обижай старого рома.

В другое время Прямой не задержался бы здесь и секунды. Может быть, он вообще не остановился бы рядом с подобной личностью. Но прежде он не встречался и с мертвым Глушковым… Поэтому теперь молча поплелся за странным цыганом. Они свернули за угол забора, и пошли по Музейному переулку, удаляясь от Некрасова. В заборе наконец обозначились железные ворота, одна створка которых была чуть отодвинута. Они вошли во двор, густо заросший репейниками и лопухами. В самой его середке средь диких порослей, на фоне угрюмых известняковых стен бывшего купеческого дома, восседала старая цыганка. Издали она напоминала ром-бабу на прилавке кондитерской, только была необыкновенно лоскутно-пестрой. Она густо дымила папироской и, похоже, раскладывала карты на стоящем подле нее пустом ящике. Цыган забежал вперед и, склонившись, что-то ей зашептал. Она слушала, не поднимая головы, и кивала. А потом, когда Прямой был уже в двух шагах, посмотрела на него широко открытыми черными глазами, с неестественно раскаченными в ширь зрачками, словно после солидной дозы атропина. На Прямого повеяло чем-то чужим и враждебным, но очень отдаленно, поэтому это и не вызвало никаких защитных рефлексов.

– Ну? – сказал он и наклонил голову, рассматривая карты и тасующие их коричневые руки цыганки, сплошь унизанные перстнями. «Болты, похоже, фуфло, – решил он, а пулемет ништяк». Карты действительно выглядели очень странными: таких прежде он никогда не видел. На некоторых были изображены люди в красочных старинных костюмах, на других – целые группы людей и какие-то непонятные сцены.

– Интересуетесь? – хриплым низким голосом спросила цыганка. – Это самые старинные карты на свете и самые таинственные – в них все знание мира. Все! События всех времен! Вот и я! – цыганка указала на одну из карт, на которой была изображена сидящая женщина в тиаре, испускающей лунное сияние. На коленях у нее лежала книга, а в левой руке – ключ. Было что-то еще на заднем плане, но Прямой не сумел разобрать и только вновь повторил:

– Ну? Что надо?

– Грубые вы, – фыркнула цыганка, – может быть, я о важном хочу сказать, о женитьбе, например. Мы, цыгане, много чего знаем. Знаешь про нас?

Прямой не ответил, он сузил глаза и сделал вид, что собирается уходить. Но нет, он не ушел бы, не смог. Неизвестно по какой причине, но не ушел бы и все. Знала об этом и ворожея-цыганка, поэтому, не торопясь, продолжала:

– Некогда в Великой Александрии в храме Сераписа, бога плодородия, повелителя стихий и властителя мира мертвых, хранились необъятные тайные знания, веками собираемые со времен Манефона многочисленными жрецами. Но храм однажды был разрушен людьми, для которых знание ничего не значило. Спасти удалось немногое. Но и это, что уцелело, велико – это великая книга Тарот, которую мое племя, цыганское племя, носит по миру с тех пор. Мы не бродяги, и не безродные скитальцы, кем по невежеству считают нас варварские народы – мы несчастные потомки великого племени хранителей Знания, сберегшие свой древний язык, магические способности и несущие потомкам безценное сокровище Тарот. Вот шут, – цыганка указала на карту с фигурой в бубенчиках, в которой узнавался джокер. – Шут, для которого шутовство просто тень, потому что он олицетворяет собой всю вселенную. И весь этот мир есть Марди Грас – блеск божественных искр, разбросанных по одеянию шутов.

Цыганка хрипло рассмеялась, и Прямому показалось, что от нее-то как раз и посыпались те самые искры.

– Папесса, то есть я, – засипела она, – восприемница жриц Кибеллы и носительница их знаний. Я погадаю тебе и открою все. Хочешь?

Прямому отчего-то стало страшно, но он затискал это чувство поглубже вовнутрь и бодро сказал:

– Валяй, только базарь покороче, у меня времени в обрез.

Цыганка принялась быстро перекладывать карты с места на место, так что перед глазами у Прямого замелькали пестрые картинки: император, императрица, висельник, скелет, косящий головы, колесница и какой-то ужасный монстр с рогами, а цыганка Папесса все шевелила губами, пока на что-то рассердившись, не выдала вдруг длинную тираду на своем древнем наречии, тыча в карты унизанными перстнями пальцами. Она отбросила папироску и даже в сердцах плюнула на землю.

– Нет, так не годится, они мешают возрастать деревьям Сефирот. – проскрипела она. – Убирайтесь в свою преисподнюю!

– Кто мешает? – глухо спросил Прямой.

– Да мертвецы, – раздраженно ответила Папесса, – кто еще? Чего они к тебе увязались?

«Знает, она все знает!» – Прямой похолодел, сердце его тревожно застучало. Да что это сегодня…

– Павел Иванович… – промямлил он. – Павел Иванович. Это он!

– Что? – спросила Папесса и внимательно посмотрела на Прямого. – Павел, говоришь, Иванович? Едва ли… – она покачала головой, – я о тех, что встают из могил раньше оного трубного гласа, а им не положено…

– Так это и есть Павел Иванович, – прервал Прямой, – это он…

– Дался он тебе, – махнула рукой Папесса, – ладно, слушай…

«Нет, она все знает», – запаниковал Прямой и до боли стиснул зубы. Ему и нечего не оставалось, как слушать бред цыганки, порой вовсе не имеющий смысла и от того, наверное, проникающий в сознание лишь фрагментарно.

– Ты им не верь, они хоть сраму не имут, но и правды не знают… – сипела цыганка, – ты все правильно делаешь, только зря хочешь им верить… компедиум вселенной… насчет женитьбы точно тебе скажу – будет… модус операнди… казенного дома никак тебе не миновать, если… все составляющие должны соединиться через творение… божественное и человеческое сознание соединяются в священном браке… «Какая чушь, – думал все время Прямой, – Павел Иванович, цыганка, ее бред – фуфло…»

– А о России ты как мыслишь? – спросила вдруг цыганка хоть о чем-то понятном. – Это ведь я о ней, это ей предстоит женитьба…

– Да не думаю я ничего, – безразлично сказал Прямой, – живу и все. Будет желание – свалю. Но пока мне и здесь ништяк. А ты… – он решил вдруг грубым напором завершить дело, – ты, старая, в натуре порожняк не гони и фуфло не толкай, говори дело, что про Павла Ивановича знаешь?

Старуха улыбнулась, сверкнув золотыми фиксами, и покачала головой:

– Ой-ой-ой, будет тебе болезный и дорога дальняя и пиковый интерес и известия нежданные, и дом казенный, но позиций не сдавай и сторублевками зря не кидайся – не дело это. Будь, кем был – спуска не давай и обид не прощай. Так-то. Скоро, может, и свидимся. А Иваныча твоего не знаю, много чего знаю, а его нет. Ступай, болезный, и ручку позолоти…

«Врет, карга старая, – окончательно уверился Прямой, – наплела с три короба, а правды не сказала…» Он кинул на ящик поверх непонятных разрисованных карт как раз сторублевку и, зло зыркнув глазами на цыгана, который все это время неподвижно стоял метрах в пяти поодаль, подался прочь, а Папесса закричала ему вслед:

– Брачная церемония уже началась. Россия пройдет путем нового творения и соединится с древней мудростью Сераписа. Не опоздай…

Но Прямой уже вышел за ворота. Тут будто кто-то встряхнул калейдоскоп, и узор в его голове мгновенно изменился: цыганка Папесса вместе цыганом-партизаном укатились в самую глубину сознания, и даже Павел Иванович перестал маячить, а сразу обрушились все разом проблемы – предъява Скока, гибель Гриши Функа, чехи, его забытый «Мерседес»…

* * *

Да, «Мерседес»… Пора было садиться на колеса и что-то предпринимать. На углу Некрасова и Музейного переулка Прямой посмотрел в сторону еще дымящегося Гришиного «Бимера». Народа там не уменьшилось, но любопытных пооттеснили менты, ряды которых тоже пополнились. А «скорой» уже след простыл… Он отвернулся и быстро зашагал к бывшему Дому политпроса. На углу остановился и оглядел стоянку. На ней было три машины: пустая светло-серая «Волга», его серебристый «мерин» и раздолбанный зеленый «каблук» с поднятым кверху капотом. Худощавый паренек в замызганной спецовке ходил кругами вокруг, помахивая разводным ключом. Зачем-то он то и дело постукивал по скатам, заглядывал под днище и пытался раскачивать кузов. Прямой насторожился и несколько минут рассматривал безтолкового юнца. Нет, этот поц и на драного кадета44
  Курсант, неопытный опер (жарг.).


[Закрыть] не потянет, решил он и медленным прогулочным шагом двинулся к «Мерседесу». Паренек даже не посмотрел в его сторону, он, явно нервничая, низко склонился к мотору и сильно колотил невесть куда разводным ключом. Худосочная спина его покосилась и будто подмаргивала смешно дергающейся правой лопаткой. Прямой, протянув руку, отключил сигнализацию и центральный замок и хотел уже сесть, когда его вдруг окликнули:

– Дядь, помогите, – это паренек обернулся к нему юной чумазой, едва не плачущей физиономией, – бензопровод у меня, кажись, того, – отказал.

– Что? – скривился Прямой. – Как это отказал? Сломался? Потек?

– Да нет, того, отказал, – виновато улыбнулся паренек и обеими руками указал на двигатель, – посмотрите…

У Прямого как-то нехорошо екнуло сердце, по спине проскочила легкая дрожь. На понт берет? – мелькнула мысль, но юное лицо молодого шофера смотрелось таким доверчивым и беззащитным, что он махнул рукой:

– Ладно, показывай…

Он подошел и склонился рядом с чумазым пареньком.

– Вот! – тот указал на какую-то грязную масляную трубку. – Вот…

И это было последнее, что увидел Прямой, прежде чем в глазах у него вспыхнули тысячи искр, и все поплыло, закрутилось, закружилось…

* * *

Двумя часами раньше. Район Пскова Любятово

«Лей, ливень, не жалей…» – орал растекшийся в задымленном воздухе заведения искаженный голос. Казалось, над клубами сигаретного дыма завис сам неистовый певец и заклинает Небо послать живительной влаги. Но возможно, ему не хватало децибел или чего-то еще – в общем ничего не менялось, если не считать некоторого искривления пространственно-временного континуума, рождающее ломаную перспективу зала и искажение лиц всех присутствующих. Хотя, к последнему певец, возможно, не был причастен…

Заведение называлось «Ловушка для дяди Володи». Но почему-то сразу при входе, в маленьком фойе, вместо неведомого дяди Володи, посетителей сандалил со стены безумный взгляд фасеточных глаз огромного таракана, да так, что самые слабые впадали в столбняк. Возможно, это был последний взгляд последнего реликтового таракана перед тем, как его уловили этой самой ловушкой, безжалостно разделали и подали клиентам в качестве какого-нибудь экзотического блюда: к примеру, как тушеные «Blattella germanica» под соусом «Ткемали». Впрочем, клиенты тут бывали, как правило, тертые, их тараканом, даже самым реликтовым, не испугать.

И в этот день было как всегда. Небольшой зал кабинок на десять был заполнен на одну пятую, но персонал использовался «на полные сто». В самом ближнем к барной стойке отсеке сидело человек восемь основательно пьяных мужчин и несколько разнузданных женщин. Дым, что называется, стоял коромыслом, хотя время было еще совсем детское: чуть больше двух пополудни. Мужики орали на разные голоса, женщины визжали, официанты сновали туда-сюда, а сверху по мозгам дубасил оторванный голос певца. Стол ломился от закусок и выпивки, но клиенты то и дело требовали все новые сациви, бастурму или хинкали с каурмой. На самом деле все грузинские мясные блюда жарились здесь на одной сковороде из одного же куска свинины (даже куриный сациви), приправлялись штатными приправами с ближайшего мини-рынка, но стоили и назывались по-разному. Однако, знатоков-гурманов тут не водилось. В добавок к дрянной местной водке стремуткинская свиная поджарка запросто сходила за тбилисское чахохбили из отборной говядины…

В самой дальней кабинке совершенно незаметно сидели два человека, перед которыми стояла одна лишь бутылка минералки да два опустевших стакана. Мужчины казались расслабленными и полностью погруженными в свои сугубые думы. Лишь опытный искушенный взгляд сумел бы определить в них профессионалов, причем не за праздным занятием, а на задании, но таковых рядом не наблюдалось… У одного из них чуть слышно засигналил пейджер. Он молниеносным движением достал его из кармана, взглянул на дисплей, после чего кивнул напарнику. Они молча встали и разошлись в стороны: один быстро скрылся за дверью ватерклозета, а второй твердым уверенным шагом проследовал в служебные помещения. Он миновал кухню и остановился у крытой белым пластиком дверью, на которой красовалась табличка с затейливой надписью, сплошь состоящей из завитушек: «Гендиректор». Рука его, прежде чем постучать, на секунду застыла в воздухе. В это мгновение его лицо несколько деформировалось и приобрело черты нескрываемой тупости, свойственной многолетним работникам бумажных канцелярий, и, одновременно, беспрекословную строгость начальника этой же самой канцелярии. Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

– Парфенов из администрации, – скорее гавкнул, чем сказал он, – ваш новый куратор. Прошу уставные документы и прочее…

– Позвольте, – полный мужчина в кресле, по всем признакам директор, слегка привстал, – а где же Викентий Андреевич?

– Уволили за взятки, – строго сказал Парфенов. – Сейчас он взят под стражу и дает показания.

Директор бессильно рухнул в кресло и побледнел. Глаза его забегали из стороны в сторону. Он как будто пытался проникнуть взглядом сквозь толщу пространства и прочитать ту бумагу с показаниями Викентия Андреевича, о которой только что упомянул неожиданный визитер.

Между тем, Парфенов вольготно расположился в кресле напротив хозяина и вытянул в его сторону указательный палец:

– На вас много жалоб, господин Пуговкин.

– Пуговицын, – механически поправил тяжело дышащий директор.

– Это не меняет дела, – сказал Парфенов, – а дела ваши, отмечу – хреноваты. Уже прибыли сотрудники ГОВД, пожарники и санэпиднадзор. Тараканы у вас!

– Тараканы? – переспросил Пуговицын и достал из стола таблетки. – Тараканы? – переспросил еще раз и съел сразу пять штук, не запивая.

– Только давайте без ритуальных самоубийств и харакири, все равно откачаем, – раздраженно махнул рукой Парфенов и вдруг резко привстал: – У вас три минуты, на то, чтобы собрать весь свой персонал для беседы, здесь в кабинете. Возможно, на первый раз обойдемся просто предупреждением.

– Предупреждением? – с шумом выдохнул воздух Пуговицын и засуетился. – Ну, конечно! Сейчас, все устрою. Сей момент. Только клиенты в зале. Как же быть?

Он вопросительно посмотрел на собеседника.

– Это вы о выездной сессии филологов в вашем заведении? – спросил Парфенов, кивнув головой в сторону двери, и успокоил: – Они посидят пока сами, участковый за ними присмотрит. А вообще, на будущее, мой вам совет, – Парфенов пристально посмотрел в масляные глазки готового к всяческому сотрудничеству Пуговицына, – приглашайте лучше офтальмологов, или на худой конец, бедуинов – меньше будет хлопот.

– Ну конечно, конечно, всенепременно, – захихикал Пуговицын и убежал выполнять поручение.

Через три минуты зал покинули все официанты и бармен. Даже вышибала в фойе оставил свой пост. Его место тут же занял некто, подошедший с улицы в форме лейтенанта милиции. Между тем, в кабинке продолжали отдыхать, что называется, «по полной программе». Кто-то разгоряченный, в расстегнутой до пупа черной рубахе, сновал по залу и нетвердым языком вопрошал:

– Эй, халдеи? Вы чего, заторчали? Я вам жуду подгоню, в натуре…

Он вывалился в фойе и уперся прямиком в грудь милиционера. Секунду он, покачиваясь, рассматривал его, ухватив себя за массивный золотой ошейник, потом отмахнул в его сторону кистью правой руки:

– Эта, мы не заказывали… то есть не вызывали.

Милиционер спокойно, но жестко, ухватил его под руку, повернул к двери ватерклозета и втолкнул внутрь, сказав на прощание:

– Вам сюда, гражданин, освежитесь.

После этого он сделал вызов с мобильника, и в вестибюль с улицы безшумно проникло несколько фигур в камуфляжных комбинезонах с короткоствольными «бизонами». Они рассредоточились, став почти незаметными. По крайней мере, когда из зала в фойе выпал еще какой-то браток, то заметил он только милиционера и развязно поинтересовался:

– Эй, свисток, Витя Скок тут не пробегал?

– Да пробрало его, в сортире он, – махнул рукой милиционер, – вы бы проверили, может плохо ему?

– Щас, начальник, – браток приложил руку к бритому черепу, – мигом оформлю.

Он, смачно рыгнув, скрылся в туалете. В то же мгновение одна из камуфляжных фигур скользнула в зал, и оттуда беззвучно полыхнуло раздирающим глаза светом. Через мгновение все спецназовцы были в зале и упаковывали в наручники подгулявшую братву в совокупности с женским полом. С начала операции прошло секунд двадцать, а через минуту все было уже закончено. Последними вынесли два обмякших тела из ватерклозета. Заведение опустело. Человек в милицейской форме прошелся по залу, заглядывая в кабинки. У загаженной останками пиршества остановился, поднял с пола несколько тарелок, поправил стулья, затем кинул на скатерть пять мятых стодолларовых купюр. Еще раз все осмотрев, он направился в служебные помещения и постучал в кабинет директора. Выглянул Парфенов.

– Товарищ Парфенов, – доложил лейтенант, – все проверили, тараканов вроде как нет! Прикажите заканчивать?

– Да, проверку завершить и всем свернуться, – приказал Парфенов.

Он обернулся к тревожно молчащим работникам заведения:

– Все, – сказал он и строго оглядел присутствующих, – повезло вам на этот раз, пронесло. Но это не последняя наша встреча! Вам ясно, господин Пуговкин?

– Пуговицын, – механически поправил директор и тут же закивал: – Да, да! Конечно. Вся ясно. Вы приходите, всегда будем рады вас принять по высшему разряду.

– Не нравится мне ваша живопырка, – с пренебрежением сказал Парфенов, – кухня у вас дрянная, стены никудышные. В общем, все дрянь! Безвкусица и дешевка! Да и тараканы у вас!

– Но ведь нет тараканов? – удивился директор.

– Да есть! Есть! – махнул рукой Парфенов и вышел…

Через тридцать секунд микроавтобус УАЗик-»буханка» и три легковых автомобиля дружно покинули стоянку перед фартовым заведением «Ловушка для дяди Володи» и умчались в сторону города. Процессию замыкали два дорогих японских джипа-амфибии с питерскими номерами.

Глава 2. Дом без мезонина

Спрашивали его также воины: а нам что

делать? И сказал им: никого не обижайте,

не клевещите, и довольствуйтесь

своим жалованьем

(Лк, 3, 14).

Он плывет в глубину и темная масса воды безжалостно давит на барабанные перепонки. В голове разливается звон. Мрак сгущается, и сверток в полуметре под ним едва виден. Но рука уже почти коснулась его, уже почти ухватила скользкий полиэтилен… Нет… Еще одна попытка, на этот раз удачная, и вот он, усиленно работая ногами, поднимается вверх, чувствуя, что воздуха нет, что легкие сдаются, требуя вздоха… Но уже близко: из тугой водной толщи он стрелой вылетает к небу и жадно глотает воздух. Потом плывет к берегу и тянет за собой сверток. На траве, отдышавшись, раскручивает проволоку и начинает разворачивать… Сердце сжимается от страха… последний край отогнут: перед ним кровавые куски человеческой плоти и среди них… голова Павла Ивановича Глушкова. Она улыбается и говорит: «Нет, не умеешь ты, Сережа, делать дела. Как что-то посерьезней тебе поручишь, обязательно напортачишь! Нет, пора тебя учить!» Кровавая куча начинает шевелиться, и оттуда медленно выползает рука. Она живо шевелит всей пятерней, с золотым болтом на безымянном пальце, тянется к нему и пытается ухватить. Нет, это даже и не рука, это только ее фрагмент, завершающийся грузным предплечьем… Но от того еще более мерзко и страшно. Он отодвигается, пытается встать, но не может: сил совсем нет. Рука же ползет, хватает его и тянет, тянет… А голова Павла Ивановича Глушкова при этом мерзко смеется…