Текст книги "Смех и слезы моего детства"
Автор книги: Игорь Изборцев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Игорь Изборцев
Смех и слезы моего детства
Смех и слезы моего детства
(Рассказ)
Лучше плакать в детстве, чем в старости.
Неизвестный автор
Лето 1963 года, воскресенье, время к полудню. Солнце томит жаром. Не спасает и тень от громады Свято-Троицкого Собора, лишь близость реки Великой дарит живительную свежесть. По пологой крытой соборной лестнице на паперть второго этажа поднимается молодая женщина, держа за руку ребенка. Ступеньки высокие и ребенок едва справляется с подъёмом. Тогда женщина подхватывает его на руки… Эта женщина – моя мама, а ребенок – я. Мне два года, и я с удивлением смотрю на открывающийся сказочный мир, волнующий и непонятный. Все здесь блистает золотом, горит огнями, на боковых стенах и впереди, до самого неба – портреты людей… Кто-то в золотом одеянии пускает из звенящей бубенцами коробочки во все стороны дым, потом громогласно восклицает:
– Благослови, владыка!
– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков, – звучит в ответ.
– Аминь, – поет невидимый хор.
– Миром Господу помолимся, – возглашает тот же, в золотом одеянии.
– Господи, помилуй, – подхватывает хор.
Поют совсем не так, как под гормонь поет мой дедушка, и на музыкальных занятиях в детском саду поют на иной лад. Всё в этом волшебном мире отличается от того, что в обычной жизни…
На самом деле, я не помню, как крестили меня в двухлетнем возрасте в Свято-Тоицком Соборе, но легко могу себе это представить: и идущие рябью воды реки, и перси Крома, словно закованная в доспехи грудь богатыря, и белокаменную твердыню Свято-Троицкого Собора, и золотые ризы священнослужителей, чудотворные иконы, семиярусный резной иконостас, ведь все это – константы времени и пространства. Они и сегодня равно также встречают нынешних матерей и их чад…
Мама вспоминала, как вечером того дня я, захлебываясь от восторга, рассказал вернувшемуся с работы отцу, что был в цирке и там царь угощал меня вкусным вареньем. Это должно было оставаться нашей с мамой тайной, но разве возможно удержать в узде уста младенца? Отец вскипел. В ту пору он, убежденный комсомолец, недавно отслуживший срочную службу в десантных войсках, был далек от религии и всё, что было с ней связано, считал ненужным. Крестился он, уже выйдя на пенсию, чуть позже обвенчался с моей мамой. Так время расставило все по своим местам. Я же тогда и не подразумевал, что в тот самый день вступил на путь борьбы за свою бессмертную душу…
В день моих крестин отец отчитал маму и потом несколько часов с ней не разговаривал, меня же довел до горьких слез. Впрочем, уже совсем скоро я безмятежно гулял во дворе, слушая шум пролетающих мимо поездов…
Я благодарен своей маме, Маргарите Дмитриевне, за каждый год счастливого детства, за радости и печали, за смех и слезы, за Пушкина, наконец… Которого узнал и полюбил под кровом родного дома, где мне, едва научившемуся ходить, мама читала сказку о рыбаке и рыбке, о мертвой царевне и семи богатырях, о царе Салтане. Сколько себя помню, у нас на книжной полке всегда стояли книжки Пушкина и обложки их никогда не остывали от теплоты прикасающихся к ним рук. Мы, дети, не засыпали без волшебной мелодии Пушкинского слова. Думаю, что так было практически везде – Пушкин был Ангелом-Хранителем в каждой советской семье.
Я безконечно люблю Гоголя, но, ставшие крылатыми, слова французского критика Эжена Вогюэ – «Все мы вышли из гоголевской шинели», мне не вполне близки. Потому что я вышел из Пушкинской «Метели», я родом из Пушкина и думаю, что в этом не одинок…
А еще в детстве мне нравилось смотреть, как заходили «под воду» уставшие паровозы, как зависал над тендером «хобот» гидроколонки и обрушивал вниз поток воды. Казалось, что железные машины жадно пьют, мимоходом выдыхая облака пара. И еще меня завораживали поезда. Стремительно и неотвратимо проносились они мимо, наполненные громом и ветром. Я видел мелькающие в кипящих светом окнах незнакомые лица, и думал о том, что никогда не узнаю имен этих людей, никогда их не встречу и не разгадаю, куда уносились они в этих, похожих на зеленые дирижабли, вагонах? Я воображал, что сижу у окна в одном из них и машу рукой стоящему снаружи подле путей мальчику, так похожему на меня. Сердце замирало от предчувствия чего-то неведомого, неизвестного. Но поезда уходили, а я оставался, смотрел им вслед, слушая, как гудят, успокаиваясь, рельсы, как затихают отголоски умчавшегося железного урагана. Потом шел домой длинными проулками, мимо похожих в своей непритязательности друг на друга домов, безконечных заборов, и прячущихся за ними сердитых дворовых мосек…
Таков был район Завокзалья, где мне судил Бог родиться. Застраивался он в 40-50-е годы в основном людьми, обездоленными войной. Семья моего деда Степанова Дмитрия Степановича в довоенные годы проживала в деревне Лабенка Псковского района. В 1941 все мои родные были интернированы немцами и отправлены на принудительные работы в буржуазную Эстонию. Вернулись обратно в 1944, но ожидало их лишь пепелище…
Обосновались в Пскове. Новый дом строили в Завокзалье. Топонимика здешних мест была, за редким исключением, привязана к теме железной дороги. От главной улицы – Паровозной – разбегались в разные стороны улочки и переулки: Малая Паровозная, Паровозный проезд, переулки Машиниста, Путейца, Бригадный переулок, Вагонный, улицы Рельсовая, Железнодорожная. И наш переулок назывался соответственно – Паровозный.
А люди здесь жили замечательные: герои войны и труда, труженики-путейцы, машинисты, кочегары, ремонтники из паровозного депо, инженеры – отзывчивые, щедрые душой, скорые на любую помощь. Впрочем, была и у нас своя ложка дегтя – элемент, не желающий честно трудиться и строить, соответственно духу времени, светлое будущее – тунеядцы, жулики, бандиты, мешающие жить честным людям. Одним словом, шпана…
Несчастная Варвара
(Рассказ)
Полетел молодец ясным соколом, -
а Горе за ним белым кречатом;
молодец полетел сизым голубем, -
а Горе за ним серым ястребом
Из книги «Повесть о горе и Злосчастии…»
Варвара жила у нас в Завокзалье. Где, сейчас уже не припомню. Как и ее лица. Помню лишь темные неприбранные волосы, космами разметанные по сторонам. Вечно опущенный в землю взгляд. Мешковатое нелепое платье, затертый до дыр плюшевый жакет. Где она работала и на что жила, сказать теперь не могу. Но жила бедно. В магазин ходила раз в три дня. Домой несла в обычной для тех лет сплетённой из суровых нитей авоське буханку хлеба, макароны, пакет с крупой… Иногда за ней увязывались дети и со смехом кидали в нее шарики репейника. Она не обращала на это внимание и неделями ходила с этими колючими «наградами» на жакете.
Взрослые говорили, что она такая от несчастной любви, что жених ее погиб на войне. Кто-то утверждал, что она совершила великий грех и теперь мучается совестью. Кто-то, напротив – что она, дескать, праведница, несущая за всех безбожников крест.
Она ни у кого ничего не просила, ни на что не жаловалась, просто жила, стараясь как можно реже попадаться людям на глаза. Особенно, наверное, детям, проявляющим немотивированное жестокосердие к таковым беспомощным существам. Были ли в ее жизни счастливые минутки? Не знаю. А вот несчастливые – наверняка. Как-то прошел слух, что дальние родственники, у которых имела она приют, лишили ее угла и отправили восвояси: дескать, зачем нам бесполезная приживалка? Варвара нашла пристанище в каком-то заброшенном сараюшке не то в переулке Путейцев, не то на Малой Паровозной. И на какое-то время исчезла. Не видели ее ни понуро бредущей по улице Железнодорожной, ни в продмаге, ни у паровозного депо, где изредка кормила она голубей. Про нее уж стали забывать, когда вдруг прогремело на все Завокзалье: Варвара легла на рельсы под товарняк.
Отмучилась! Местные «паровозные» бабки с сожалением качали головами и мелко крестились. А наш сосед моряк-фронтовик дядя Жора выпил за помин ее души бутылку Солнцедара. Мы же, ребятня, бегали на место трагедии и, замирая от ужаса, смотрели на клочки окровавленной одежды и подсыхающие лужи крови…
Кончались шестидесятые и до объявленного Хрущевым коммунизма оставалось чуть более двадцати лет…
На этом эту историю можно было бы завершить. Да, была несчастна, страдала, но… не смогла понесть возложенный на нее крест, наложила на себя руки и попала из мучений земных в мучения вечные. Таков наш человеческий суд. Но ин суд Божий и суд человеческий. Вспоминается мне прочитанный в книге о старце Паисии Святогорце такой вот рассказ:
«Я слышал, – говорит старец, – историю об одной девочке, которая жила в деревне и ходила пасти козочку. Она привязывала козочку на лугу, а сама играла неподалёку. Однажды, когда она заигралась, коза отвязалась и убежала. Девочка стала ее искать, но не нашла, и вернулась домой без козы. Её отец страшно разгневался, избил её и выгнал из дома. "Иди ищи козу! – сказал он. – Если ты её не найдёшь, то лучше тебе повеситься". Несчастная девочка пошла искать козу. Наступила ночь, а она ещё не возвратилась домой. Родители забеспокоились, пошли её искать и нашли висящей на дереве. Она сделала на верёвке, к которой была привязана коза, петлю и повесилась. Несчастная девочка имела любочестие и поняла слова отца буквально. Её похоронили за кладбищенской оградой.
Конечно, Церковь поступила правильно, похоронив ее за церковной оградой. Церковь сделала это для того, чтобы притормозить тех, кто накладывает на себя руки из-за пустяков. Но и Христос поступит правильно, если возьмёт эту девочку в Рай».
Воистину, милосердие Божие безгранично! Но и «смерть грешника люта». А самоубийство – самый страшный грех!
Чем нам гордиться?
(Рассказ)
Подвиг остается подвигом, даже если его некому воспеть.
Джон Р.Р. Толкиен
Я ходил в атаки, кричал «ура», врывался в немецкие окопы, брал языков, ложился грудью на амбразуру вражеского дота и погибал за Родину. Был верен боевым товарищам и хранил военную тайну. Я был вооружен: отец вырезал из доски винтовку, обжег ее на огне, чтобы она приобрела благородный боевой цвет, и вручил мне. А если в бою вдруг кончались патроны, я бил врага гранатами и деревянным ножом. Когда я, пробираясь к немецкому штабу, полз по огороду среди огуречных грядок, сосед моряк-балтиец дядя Жора подбадривал из-за забора:
– Бей фашистского гада! Не жалей! Штыком его!
Иногда, будучи особенно под хмельком, он порывался прыгнуть через забор мне на помощь. И прыгнул бы, если бы не протез, да широченные матросские клеши, которые попадая в плен к репейнику, держали его на месте…
Дядя Жора был далеко не единственным соседом-фронтовиком. В конце шестидесятых у нас в Завокзалье едва ли не в каждом дворе звучало эхо войны. В выходные и праздники то со двора Сидихиных, то Моисеевых, то Лаптевых доносилось:
На позиции девушка провожала бойца,
Темной ночью простилися на ступеньках крыльца…
Это пели фронтовики. А на дворе дяди Жоры во всю плескались волны, бывалый моряк затягивал свои морские песни:
Рыщут штормы на просторе,
Блещет молния вдали,
Мы ведем в седое море
Боевые корабли…
Солдаты-победители пели и вспоминали былые сражения. А мы, мальчишки, продолжая их победы, играли в войну.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
