Текст книги "Легко ли быть папой"

Автор книги: Игорь Гамаюнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Задумываясь над этой проблемой, мы забываем, что сами когда-то были в роли воспитуемых. А ведь чего проще – вспомнить свое состояние в те или иные минуты общения со старшими: когда оно целенаправленно действовало? А когда вызывало желание сделать наперекор или заставляло изображать послушание, за которым была спрятана бесовская ухмылка внутреннего несогласия?

Пожалуй, самое неприятное воспоминание-чувство безвыходности, особенно в подростковом возрасте, когда знаешь: всегда и везде, в любом случае, согласен ты или не согласен, подчиниться взрослому все равно придется. Это отсутствие выбора ставит растущего человека в положение лишь "управляемого", в то время как он должен, обязан с самого раннего возраста в доступных ему сферах действия быть еще и "управляющим собой". Ведь он в воспитательном процессе не только объект, но и субъект. Поэтому оптимальный вариант – когда пропорции "управления извне" и "управления изнутри" с первых лет жизни ребенка постоянно равны. Меняется только сфера самостоятельного действия, опыт же этого действия человек получает постоянно, в одинаковом "объеме" на всех возрастных этапах.

Известно: чрезмерно опекаемых детей трудно, а иногда и невозможно бывает потом научить самостоятельности. Сложившийся в первые годы стереотип ("нельзя!", "не трогай!", "без тебя разберемся!", "мал еще рассуждать!") формирует или притаившуюся, ждущую своего часа, агрессивность или привычку полагаться во всех своих поступках на чье-то решение. Второй тип поведения может даже создать иллюзию успеха: человек научился сам руководить собой в соответствии с требованиями "управления извне". Только вот ведь какая особенность: он легко, беззаботно, иногда молниеносно меняет духовно-нравственную ориентацию и характер поведения в зависимости от изменившихся обстоятельств, которые "управляют" им, как волны-щепкой.

Такой человек не становится личностью, способной самостоятельно принимать решения, нести бремя ответственности за свои поступки, осознанно развивать себя, чему-то противостоять, что-то переустраивать, о ком-то всерьез и бескорыстно беспокоиться и кому-то быть опорой (ведь для этого вначале нужно найти опору в самом себе!). Не становится, так как нет и не может быть возрастной отметки, после которой о ребенке или подростке можно сказать: "Теперь он дорос до некоторой самостоятельности и достоин некоторого уважения!"

Ребенок достоин уважения с момента своего рождения, хотя бы потому, что уже сейчас, как биологическое существо, уникален – у него особый, ни в ком идентично не повторяющийся генетический код. Но уважать его нужно не столько за это, сколько за то, что ему предстоит – за труд самосотворения собственной личности.

Такое уважение удержит взрослого от волюнтаристских попыток диктовать ребенку с высоты жизненного опыта "расписание" его поступков, мыслей и чувств "на завтра". Вызовет желание терпеливо помогать ему исследовать среду и себя в ней, вырабатывать свою систему взглядов на жизнь, может быть, в чем-то отличную от родительской. Отличие неизбежно, так как без отрицания нет движения. И, впуская растущего человека в мир своих мыслей и чувств, в мир своего, отнюдь не во всем удачного опыта жизни, взрослый обязан дать ему право что-то в этом мире принять, а от чего-то отказаться.

Только при этом условии человек сможет идти дальше.

Сможет, принимая выработанную старшим поколением широкую жизненную программу, внести в нее необходимые коррективы и найти наиболее подходящие способы ее воплощения.

Именно потому, что детство (и дошкольное в том числе) – не подготовка к жизни, а сама жизнь, оно должно обладать главными ее особенностями: возможностью выбора, ответственностью за свои поступки, преобразовательной деятельностью.

Трудно организовать такое детство. Не только потому, что приходится преодолевать собственные предубеждения. Аналогия детства со взрослой жизнью как бы уничтожает его специфику, заставляет переносить – мысленно, конечно! – в юные годы формы деятельности зрелого человека, и сознание, естественно, противится этому. Такой механический перенос, разумеется, невозможен.

У детства есть свои способы исследования и преобразования действительности. Один из них – игра, не скованная законченной схемой.

Игра – творчество, игра – труд.

Игра, дающая информацию о свойствах предметов, о среде, о людях, о самом себе, наконец.

Игра, в которую ребенок иногда верит больше, чем в очевидный факт, потому что работа его воображения и действия, сопряженные с этой работой, тоже факт его бытия. Факт, появившийся по его собственной воле, это особенно важно.

Нам, взрослым, забывшим законы детской игры, нелегко бывает включиться в нее, стать для ребенка партнером, умеющим не навязывать, а лишь подсказывать ее варианты, полагаться на его интуитивный выбор.

Но с игры-то как раз и начинается та духовная близость, то активное непреднамеренное общение, без которого трудно .потом на всех этапах взросления ребенка вникать в особенности его развития, в преодолеваемые им противоречия, разбираться в существе его конфликтов с окружающими. И быть ему другом, ненавязчивым и уважительным, в меру сил помогающим ему растить себя.

Запись 4-я

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

О "преждевременной

обидчивости",

режиме дня

и неожиданном упрямстве

Сегодня пришлось задержаться на работе. Приехал домой поздно. Поднимаюсь на лестничную площадку, отыскиваю в кармане ключи и слышу за дверью родной "трубный глас"... Что там еще? Пока открываю, в воображении мелькают тревожные кадры: Ксенька бежит по коридору (она передвигается теперь только бегом) и, поскользнувшись у порога, влетает, как мяч, в кухню, падая лицом на кафельный пол... (Сколько раз просил: не нужно у входа в кухню натирать паркет до ледяного блескаполовик ерзает, даже мы, взрослые, поскальзываемся!) Следующие кадры – еще страшнее: дочь опрокидывает на себя кипящий чайник... стаскивает на пол скатерть с хрустальной вазой и затискивает ее осколок в рот... Тайком ухитряется взять ножницы и...

Вхожу в прихожую. По звуку определяю: это в ванной! Не раздеваясьтуда. Дверь распахнута, там трое: Валя, явно вышедшая из себя, что-то сердито говорит громко, ревущей Ксеньке. У Веры Ивановны, обычно деловито-строгой, сейчас умоляющее выражение лица-она Ксеньку уговаривает.

Друг друга все трое не слышат. Речь об одном: нужно умыться перед сном... Всего-навсего!

Иду на кухню выпить воды и успокоиться. Там Максим Петрович курит у окна. Спрашиваю его, как это началось. Он досадливо машет рукой, ему даже объяснять не хочется.

Совсем уж плохой признак.

Возвращаюсь а ванную, беру Ксеньку за руку, веду ее в комнату. Показываю, как щелкает блестящий замок моего портфеля, в котором я приношу домой в конце каждого квартала всякие рабочие бумаги. Ксенька заинтересованно присаживается на корточки, ковыряет замок пальцем... (Меня поражают ее мгновенные переходы-от, казалось бы, безысходного горя к деловому исследованию. Но не думаю, что это говорит о легкости переживаемых ею чувств -они не поверхностны, нет!

Она искренне и глубоко потрясается ими. Только вот темп жизни у нее, видимо, плотнее, чем у нас. Поэтому и переключается она на другое состояние так быстро.)

Вешаю пиджак в шкаф и предлагаю: "А что если мы сейчас отправимся в лес, к белкам в гости?" Ксенька внимательно смотрит на меня: не шучу ли? Соглашается. Мы, держась .за руки, ходим по комнате между воображаемых деревьев. "Вон, прыгнула!" -показывает Ксенька рукой вверх. Мы разговариваем с белками. А они, оказывается, укладываются спать. И нас приглашают – в дупло. Только, говорят, надо умыться. "А где тут у вас ручей?" – интересуюсь. "Я знаю", – говорит Ксенька и тянет меня за руку через другую комнату (там на диване сидят Валя и Вера Ивановна-они провожают нас осуждающими взглядами), через прихожую в коридор – в ванную.

Я открываю кран – "ручей" начинает журчать, мы оба по очереди умываемся и, крайне довольные, возвращаемся в комнату. Ксенька забирается в кроватку – это сейчас для нее беличье дупло – и засыпает почти сразу же.

Иду на кухню с видом снисходительно настроенного победителя. Там одна Валя. На ее лице – отчуждение.

– Так дальше нельзя, – говорит она. – Невозможно!

– Хорошо, только без эмоций, – пытаюсь ее успокоить. -Давай разберемся...

– Когда ты предложил воспитывать Ксеньку без наказаний, я сразу же согласилась. Когда настаивал на раннем закаливании, я тоже была не против. И даже когда вы с дедом начали эти бесконечные игры, я не возражала. Но дошло до того, что Ксенька ничего не хочет делать без игры – ни обедать, ни спать, ни умываться. А она должна знать, что есть обязательные, может быть, скучные дела.

– Но почему обязательные дела должны быть скучными?

Почему не украсить их фантазией?

– Потому что игра это праздник. А жизнь не может быть сплошным праздником.

Ох уж эта мне женская логика!

– Значит, раз так, будем все бытовые дела делать с постными физиономиями?!

– Да ты пойми, – уже чуть не кричит Валентина, что с ней случается крайне редко, – у вас с дедом игра стала не праздником даже, а чем-то другим, нечестным, нехорошим... Вы обманываете ее, добиваясь обманом того, что она обязана сделать безоговорочно.

Меня это так ошарашивает, что я не сразу собираюсь с мыслями... А ведь действительно игра для нас с дедом (не всегда, но довольно часто!) становится именно способом управления поведением Ксеньки. Мы манипулируем ее сознанием, "закладываем" в него жесткую "программу" с простенькой утилитарной целью. Соблазнились легкостью... Но ведь наряду с этим сколько игр, основанных лишь на полете фантазии, почти без сценария!

Ну, ладно, Валя, видимо, здесь права. Нельзя, обедая, играть с Ксенькой в "рыбака", выуживающего из тарелки "рыбку". Только, наверное, причина сегодняшнего конфликта Ксеньки с мамой этим не ограничивается. Вероятно, примешалось что-то еще– так мне кажется. Уж очень сильна была обида, звучавшая в "трубном гласе" дочери.

Расспрашиваю у Вали подробности. Да, они с дедом во чтото играли.. Да, Валя объявила, что пора закругляться, дала им еще пять минут... Игру они успели благополучно закончить, и дед отправился к телевизору. Ксенька же, проходя с мамой через большую комнату, вдруг опять потянулась к деду: "Иггать!" ("р" пока не выговаривает).

Уставшая за день Валя сказала ей строго: "Тебе пора спать!" Но Ксенька, вначале так послушно шедшая умываться заупрямилась: у нее перед глазами был ее любимый дед, ее дружок, ее приятель, с которым – по общему семейному мнению– у нее игры получались лучше всего. И дед никуда не спешил, не намеревался спать – спокойно сидел у телевизора, готовый сор.ваться с места на ее зов, как это не раз бывало...

А ее ведут в ванную, чтобы потом уложить в постель... Несправедливость!

Пожалуй, да, причина конфликта– и в остром чувстве неравенства: то "на равных" играла с дедушкой, то вдруг ее укладывают, а его – нет.

Я заметил: Ксенька как-то очень обиделась, когда мама засмеялась над одной из ее забавных выходок... Насупилась, сердито махнула рукой в мамину– сторону... Два с половиной года, а уже уловила насмешку, почувствовала себя задетой!

Странно, почему мы считаем .такую обидчивость у детей чрезмерной, преждевременной, будто она-привилегия взрослых? У детей она даже естественнее, потому что их зависимое положение среди взрослых порождает ее. Замечено: невысокие люди чрезмерно самолюбивы и ранимы. А ведь ребенок в семье, маленький, слабый, постоянно – среди высоких и сильных.

К тому же взрослым можно все: самим выходить на улицу, ездить в метро, зажигать газ, пользоваться блестящими, интересно лязгающими ножницами, самим покупать мороженое и конфеты и есть их тогда, когда вздумается. А ему, ребенку, этого нельзя, и он должен уговаривать, упрашивать, умолять взрослого. Тот же почему-то не соглашается, пускаясь в путанные, неубедительные объяснения, от которых желанный предмет становится еще желаннее!

Мы, взрослые, попав в аналогичное положение, тут же находим резкое осуждающее слово: "Произвол!" И, осудив, несколько успокаиваемся. Ребенок же еще не может подобрать слово, которое хоть отчасти облегчило бы его душу. Он видит, что взрослые намереваются развлекаться, уложив его спать в самый счастливый миг его жизни – и все в нем протестует.

Так надо ли ..переламывать" его, доводить до крика, до слез, до состояния, которое взрослый'может выразить словами: "Все равно лбом стену не прошибешь?!" Ведь ребенок уснет с этим чувством несправедливости, запомнит его, сживется с ним. И, став взрослым, не будет протестовать даже тогда, когда обнаружится уже не мнимая, а явная несправедливость.

Не знаю, что– именно должна была сделать Валя в этом случае. Но твердо уверен -тащить ревущую Ксенькуза руку в ванную не следовало. Может быть, надо было дать ей и деду еще пять-десять минут на игру (не поломался бы режим из-за этих минут!). Или выключить телевизор и поручить умывание деду. Или просто ласково поговорить с Ксенькой. Ее ведь убеждают не аргументы-я не раз замечал,-а интонации.

Если бы вот так, как здесь, в дневнике, последовательно и достаточно спокойно я смог изложить свою догадку Вале!

Но я видел лишь усталое упорное отчуждение в ее глазах, нежелание вникать в обнаруженные мною сложности. И – торопился, говорил сумбурно, а когда она возражала – сердился. И явно не убедил ее.

– Может быть, и есть у нее этот комплекс, только мне уже некогда было вникать... Но что я твердо знаю – ваши бесконечные игры с Ксенькой идут ей во вред.

Поразительное непонимание! Ведь еще задолго до рождения Ксеньки мы с Валей решили: организуем жизнь ребенка так, чтобы совершенно не было принуждения, лучше нарушить режим дня, чем травмировать неокрепшую душу насилием.

Нет, тут что-то не так, не могла Валя этого не понимать.

Скорее всего устала, не вслушалась в мои доводы.

Я стоял в кухне у окна– смотрел, как при свете прожекторов на той стороне улицы подъемный кран, сигналя, несет часть стены с проемами для окна и двери на шестой этаж будущего дома. Подумалось: до чего же быстро сейчас строят.

Совсем недавно здесь был пустырь, заваленный каким-то хламом, и тянулись вдоль дороги слепленные из жести кривые гаражи, разной высоты и окраски. А сейчас– уже шесть этажей выросло.

Почему-то эта ночная картина меня успокаивает.

Настраивает на деловой лад.

Запись 5-я

СОВСЕМ ДРУГОЙ

ЧЕЛОВЕК

О стрекозе, вертолете

и умении любить

детей такими,

какие они есть

В дальнем углу парка мы бродили с ней часа два. Трудно признаться, но нужно: к концу второго часа она меня начала раздражать.

Сам этот факт угнетает: неужели я люблю свою дочь только"на расстоянии"?

Попробую записать, как эти два часа прошли.

Она пряталась от меня за стволами деревьев, собирала зачем-то в траве сухие ветки, носилась с божьей коровкой на ладони и спрашивала: "А что она сейчас думает?" Я наспех сочиняю ее "внутренний манолог": "Что это за великан несет меня на руке? Боюсь, как бы он меня своей огромной ручищей не раздавил... Нет, он со мной бережно обращается, он добрый великан, по глазам вижу".

Монолог Ксеньке нравится – ей приятно осознавать себя великаном. Она смотрит на свою маленькую руку, которая, оказывается, может быть для ползущего по ней существа "ручищей", и смеется. Потом убегает за дерево, но через минуту возвращается: "А сейчас что думает?" Импровизирую: "Как полетать хочется и на траву сесть, на солнце погреться. Наверное, меня великан отпустит". Этот монолог Ксеньке явно не нравится. Она на секунду задумываете^ и говорит: "Вот тебе как тепло у великана, тепло-тепло! Никуда не хочется!" Она держит руку так, чтобы на нее не падала подвижная тень от колеблющихся над нами ветвей, "греет" божью коровку на солнце. Через минуту опять убегает. И – снова возвращается:

"А что сейчас думает?"

Наконец, после пятого или шестого монолога божьей коровке все это крепко надоедает– она выпускает из-под празднично-алого панциря прозрачные крылья и улетает.

Теперь Ксеньку интересует, о чем думают деревья, трава, сухие ветки, из которых она соорудила "теремок", облака, плывущие над парком, лягушка, прыгнувшая из травы в захламленное обмелевшее озерцо. Больше всего ей в этой игре нравится представлять, какой она, Ксенька, им кажется: лягушке Гуливером. дереву– козленком (тут она минут пять прыгала по траве и блеяла), облакам – муравьем.

"А лягушка– хорошая или злая?"– вдруг-спрашивает.

"Нормальная", -отвечаю. (Я выхожу из себя, когда читаю детские книжки, где животные выведены то добрыми, то злыми.

Зачем дезориентировать ребенка? Он должен знать, что животный мир и человеческое общество живут по разным законам.)

"А что она ест?" – продолжает Ксенька о лягушке. "Комаров".

Это сообщение погружает ее в недолгую задумчивость, что, впрочем, не мешает ей мельтешить между деревьями, прыгать на одной ноге по берегу озерца, наступать на сухие ветки, наслаждаясь резким, как выстрел, треском. "А комарам больно? – уточняет она. – Что он и тогда думают?" "Они не думают.

Они не умеют думать".

Ксенька убегает, потом возвращается и говорит: "Они думают, какая лягушка плохая". И опять убегает. А еще через минуту сообщает убежденно: "Лягушка хорошая, она ест траву.

Комары носят ей траву в воду. Собираются – много-много! – и все хватают и несут и кидают". Она рвет траву и бросает ее в воду.

Та-ак! Вот к чему привела игра в "монологи". По ее представлениям, все вокруг живут в дружбе и согласии. Эдакий розовый мир, лишенный противоречий, трудностей, борьбы.

Пытаюсь ей объяснить, как в природе все взаимосвязано: вот жучки-короеды точат дерево, а дятел выковыривает их и ест.

"Значит, они злые, – говорит Ксенька о жучках, – надо, чтобы дятел их всех съел". "А если он всех съест и их больше не будет, то дятел умрет. Ему же больше нечего будет есть! Значит, нужно, чтобы жучки эти были всегда".

Ксеньке дятел нравится – она его не раз видела в парке.

А жучки не нравятся. Ей хочется, чтобы в ее мире добрый дятел был, а злых жучков не было. И она, подумав, решительно сообщает: "Дятел съест всех жучков и будет летать ко мне, я буду давать ему крошки..."

Меня такое решение проблемы не устраивает. Зачем закреплять в воображении ребенка заведомо неверное представление о природе?! "У дятла от крошек живот заболит, ему можно есть только жучков", – говорю я с беспощадной неуступчивостью, потому что свято верю в право ребенка знать обо всем правду и только правду. Ксенька подбирает сухую ветку, задумчиво стучит ею о ствол дерева и бросает. "Я позову врача и мы полечим дятла", говорит мне этот юный несгибаемый волюнтарист. Я лихорадочно пытаюсь найти примеры более яркие и убедительные. Но разговор на эту тему продолжать не решаюсь: понимаю– он окончится так же. У нее уже сложилось свое неправильное (типичное для городского ребенка, оторванного от повседневной жизни природы) представление, сформированное книжками и нашими родительскими сентенциями. То есть мы выстроили в ее сознании схему, которая наверняка будет мешать ей исследовать реальность. Мы населили ее воображение образами добрых и злых животных, которых на самом деле нет.

Это открытие омрачает мое безоблачное настроение. Мельтешение Ксеньки между деревьями начинает казаться мне бессмысленной тратой времени. Я замечаю в своей дочери множество недостатков– слишком громко смеется, не умеет держаться с посторонними (отворачивается, когда спрашивают, норовит спрятаться за спину родителя). Не научили мы ее сосредоточиваться, не разбрасываться, занимаясь чем-то...

Словом, дело из рук вон плохо. Чувствую, как подступает раздражение и на нее, и на себя, и на Валю. Затем – реакция на раздражение: мысль о своем неумении как следует организовать отношения, сделать их направленно воспитывающими...

В этот момент Ксенька, стоявшая на берегу озерца, крикнула: "Папа, смотри!" Она увидела большую, сверкающую слюдяными крыльями, тихо стрекочущую стрекозу, осторожно опустившуюся на стебель травы. "Как вертолет!"– отметила Ксенька, разглядывая ее. Я тоже стал смотреть на стрекозу, на ее замечательно-прозрачные вздрагивающие крылья, и мне вспомнилось: в детстве, увидев в первый раз в жизни вертолет, опускавшийся за крайним домом нашего села, на клеверное поле, я подумал: "Как стрекоза!"

"А не в этом ли дело? – мелькнула у меня мысль... Ксенька вначале увидела вертолет (его мы часто видели из окна-он опускался за крышами соседних домов на поле стадиона), а потом только – стрекозу. Большой мир она открывает для себя совсем не так, как я когда-то. Для меня речка, корова, лошадь были каждодневной обыденностью, для нее это ожившая картинка из книжки. Для меня вертолет, телевизор, магнитофон, которые я увидел уже школьником, были чудом. Для нее они – обыденность.

Она идет к познанию среды как бы с другой стороны – от того, что сделано руками людей. И в этом, конечно, есть свои преимущества и свои недостатки. Но дело не в этом. А в том, что Ксенька развивается в иной обстановке и по-иному. Темп развития, характер, "стимуляторы", внутренние импульсы – все иное.

Словом, она– отнюдь не мое "я", каким я был в ее годы.

Я же, видимо, неосознанно отождествляю себя (точнее, тот образ, который сложился в воображении) с ней. Невольно ищу аналогии. И удивляюсь, когда их не обнаруживаю. И сержусь от того, что развитие дочери идет не по моему сценарию.

Это еще одно за сегодняшний день небольшое открытие вначале просто потрясло меня. Стал вспоминать, всплыли в памяти эпизоды, когда был или непонятно почему доволен или необъяснимо раздражен поведением дочери.

Вывод довольно жесткий: я люблю в своей дочери только собственное отражение. То есть то, что отделившись от меня, становится моим вторым, маленьким "я".

Но она-то, оказывается, совсем другой человек. Другие впечатления питают ее воображение. Она-каждый день по-своему конструирует в своем сознании окружающий ее мир, упорно не желая признавать в нем противоречий, вражды,борьбы – мир преимущественно добрых существ, уже совсем почти победивших зло. И, может быть, в этом сказывается не только влияние схематично-упрощенных назидательных книжек, а еще и инстинктивное желание маленького, слабого пока, существа отвернуться "от страшного", от непосильного.

Однажды Максим Петрович, когда речь зашла о рецидивах Ксенькиного упрямства и капризности, сказал: "Все равно я люблю ее такой, какая она есть".

Как же все-таки трудно научиться так любить! Научиться видеть в ней совершенно другого человека (а не "переиздание"

собственной личности) со своими особенностями, повадками, с непривычным для нас, взрослых, путем исследования окружающего мира.

Хотя, пожалуй, это относится, наверное, не только к детям, а к человеку любого возраста и поколения.

Ну, вот, например, Максим Петрович. Его поколение вынесло на своих плечах войну. До сих пор иногда за общим воскресным обедом он нет-нет да и вспомнит, как выходили из окружения, без еды и воды, через леса, ели кисленькую траву "заячьи ушки". Вспоминает и свое деревенское детство как старший брат, заменивший ему отца, однажды стыдил его, пятилетнего, за какую-то провинность такими словами: "Ты уже большой, должен все понимать, ты ведь уже в штанах ходишь, вон к ним карман какой пришит..." Иное время, иной путь развития. То есть тоже – совсем другой человек.

А Вера Ивановна?! Каждый год восьмого марта к ней приходят с цветами ее бывшие ученицы, и лицо ее странно меняется: как будто бы та же деловитая строгость и все-таки не та. Нет в ней обычной будничной озабоченности, словно бы все ее слова, мимолетная улыбка, вопросы, жесты, реплики обретают сейчас особенный смысл – значение важнейшего дела.

Наверное, такая она, строго-праздничная, деловито-торжественная, на уроках, которые, кстати говоря, считаются в школе лучшими. Но при всем этом она не умеет того, что, на мой взгляд, уметь учителю младших классов необходимо: играть с детьми. Когда пробует играть с Ксенькой – не ладится. Слишком педантично следует сценарию игры. сдерживает выдумку – не равноправный партнер, а контролер. Не в том ли дело, что в школе не принято пользоваться на уроках элементами игры, ее приемами, и в педучилищах, институтах не учат будущих педагогов этому?

А Валя?! Ведь вот как-то допытывался у Вали: были ли у неев подростковом возрасте конфликты с родителями. Выяснилось – нет. И ни Максим Петрович, ни Вера Ивановна тоже так и не вспомнили. Мне это даже показалось вначале отклонением от нормы. Потом подумал: она тоже – совсем другой человек, со своим особенным путем развития, строем чувств и мыслей.

Почти инопланетное существо, таящее неизвестные мне особенности.

Как опасно, оказывается, привыкать друг к другу –будь то ребенок или взрослый! Перестаешь с прежней непредвзятостью узнавать рядом живущего, открывать в нем новое, незнакомое.

И любить его.

Такого, какой он -есть, не придуманного, не схематизированного. Живого.

ИМЕНЕМ ЛЮБВИ

Несколько слов о том,

во что иногда

рядится воспитание

"с позиции силы"

"Волевое" воспитание всегда производит неприятное впечатление: окрик, грозный взгляд, металл в голосе. К тому же это слишком очевидное свидетельство– взрослый бессилен. Да

если еще вспомнить часто повторяемые слова о том, что требовательность должна идти рука об руку с уважением, то... Нет, кричать на ребенка непростительно. О физических же наказаниях и заикаться нечего – стыдно!

Но вот что любопытно: решительно осуждая воспитание "с позиции силы", мы не всегда задумываемся, на какой основе эта "позиция" возникает. Основа же, как свидетельствует дневниковая запись папы, – любовь к своему отражению. Однако до тех пор; пока скальпель самоанализа не освободит ее от "обманчивой оболочки, она будет фигурировать в глазах и самого родителя и его окружения как "любовь к ребенку".

Именем этой любви некоторые родители освящают свою ничем не оправданную резкость: "Ради него же, глупого, погорячился". На эту любовь списывают промахи в воспитании, в том числе и применение ремня – "для будущей пользы". Будущая польза далеко и обычно оборачивается жесткосердием, но зато сейчас родитель спокоен: он, как ему кажется, сделал все от него зависящее.

Правда; такое сейчас становится редкостью. Чаще бывает другое: наказывают, но уже не ремнем и даже не окриком, а тоном, почти официальным. Отчужденным выражением лица.

Подчеркнутой холодностью отношений – "отчуждением" от себя. Иными словами -утонченно наказывают. Но -не менее больно, потому что 6orib здесь душевная. Считается, что требовательность в этом случае была максимально уважительной:

ребенка никто не оскорбил, не унизил. Ему лишь дали понять, что если он не будет поступать так, как этого требуют родители, то с чувством уюта, душевного комфорта, уверенности в себе он может распрощаться.

Испытание для неокрепшего характера жестокое!

Ребенка фактически с той же "позиции силы" подталкивают к заискиванию и притворству – к повиновению во что бы то ни стало.

Ему отказывают в естественном для растущего человека праве усомниться в безошибочности взрослых, не согласиться с ними. Его даже не хотят выслушать или слушают с выражением крайнего нетерпения.

Ему иногда объясняют его поступок и отнюдь не в резких выражениях, но именно объясняют, а не выясняют, почему он так поступил. Хотя у каждого поступка может быть несколько движущих мотивов, глубоко спрятанных и часто неосознанных.

Обнажить их, осмыслить вместе с ребенком можно только в "диалогическом общении". В беседе "на равных", когда юный оппонент, не соглашаясь, пытаясь обосновать свою точку зрения, помогает и взрослому и самому себе понять истоки происшедшего.

"Диалогическое общение" дает воспитателю необходимую ему обратную связь. "Монологическое общение" эту связь разрывает, заставляя воспитателя двигаться по своей трудной педагогической стезе вслепую, наугад, разрушая трудно возникающие, тонкие и сложные связи человеческих отношений.

Воспитание "с позиции силы", в какие бы .оно внешне элегантные и безукоризненно утонченные одежды ни рядилось, – будь то ровный бесстрастный голос в критической ситуации или же хитроумно сочиненная игра, заставляющая ребенка выполнить волю родителя – всегда "монологично".

Даже в тех случаях, когда взрослый никаких – ни назидательных, ни гневных – монологов не произносит.

Он может, демонстрируя чудеса, сдержанности, молчать, отгораживаясь этим молчанием от мятущейся души ребенка.

Но внутренний монолог неизбежно "проявится" в выражении лица.

И даст почувствовать ребенку: он со своим противоречивым внутренним миром неинтересен взрослому, которому необходимо лишь беспрекословное (таков закон "монологического" общения) и, значит, бездумное повиновение.

Когда же растущий человек кому-то неинтересен, то и уважение, которое ему демонстрирует взрослый подчеркнуто ровным голосом, становится фикцией.

Уважать – значит признавать в воспитаннике "совсем другого человека", особенный мир, своеобразный путь развития, где каждый неверный шаг вызван неразрешенным пока противоречием или неудачной попыткой его разрешить.

Зачем же казнить его за этот шаг?

Не лучше ли, заинтересовавшись тем, как складывается его внутренняя жизнь, найти вместе с ним причину происшедшего, приобщив его к первому опыту самоанализа?

Такой опыт, умножаясь, поможет ему потом (когда он, в свою очередь, станет родителем) научиться любить в ребенке не собственное отражение, а "совсем другого человека", самостоятельно создающего себя в "диалогическом общении" со взрослыми, с обществом, с миром духовных ценностей.

Запись 6-я

СМЕЛОСТЬ БЫТЬ

САМИМ СОБОЙ

О чужих грибах,

истоках негативизма

и праве ребенка на конфликт

Сегодня принес домой кипу журналов с твердым намерением: просмотреть все, что не успел за последние месяцы. И чувствую: не могу. Нужно записать случай с Ксенькой, иначе он будет мне мешать и дальше. Да и, может быть, записывая, лучше разберусь в нем.

Произошло это в пятницу вечером. Приезжаем с Валей в Березовку (двадцать пять минут на электричке и пятнадцать ходьбы до дома, где мы снимаем на лето комнату для Ксеньки и бабушки). Открываем калитку. По тропинке, между полудиких зарослей малины и белеющих березовых стволов, мчится навстречу с радостным воплем лохматое существо с исцарапанными коленками, обезьянисто подпрыгивает и крепко обхватывает шею тонкими, шоколадными от загара руками.

Несу Ксеньку к дому, возле которого на лавочке сидят, наблюдая за этой сценой. Вера Ивановна, Катя, соседская девочка первоклассница, и ее мама Галина Семеновна. Сцена повторяется регулярно по пятницам, затем по субботам, когда приезжает проведать внучку Максим Петрович.