Текст книги "Убийство в губернской гимназии"

Автор книги: Игорь Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Игорь Евдокимов
Убийство в губернской гимназии

Губернский город С.

Годъ отъ Рождества Христова: 1879.

Отъ сотворенiя мiра: 7387.

Отъ основанiя Россiйскаго Государства: 1017.

Отъ основанiя города С.: 231.

Началась описываемая нами история в пятницу, третьего августа. День был тихий и спокойный. Солнце только-только показалось на небе, освещая буйную, но уже успевшую потускнеть, листву на деревьях. Над речкой Свиягой висели последние клочки утреннего тумана. Дни становились короче, а ночи – холодней, вот и сегодня чувствовалась в воздухе некоторая зябкость. Обитатели Богоявленского спуска уже просыпались, скидывая с себя дремоту. Время было радостное – только-только отметили первого числа день во имя происхождения честных древ Креста Господня в церкви, стоящей в самом верху улицы, как почти пришла пора чествовать Двунадесятый праздник – Вознесенье Господне.

Люд на Богоявленском жил, по большей части, простой, и чем ближе к реке – тем проще он становился: мещане, отставные солдаты, рабочие с винокуренного завода купца Сусоколова, стоящего тут же, но чуть поодаль, у водозабора. При том – народ тихий, незлобивый, особенно если сравнивать с обитателями Конных улиц, что за оврагом другой речки, Симбирки. Там район был откровенно нехорошим и люди пришлые старались там без надобности не появляться. Да и не до прогулок было работягам – рабочий день на заводе шел в две смены, без остановки. Дневная начиналась в 6 утра, затем, в 12, делался перерыв, и к 6 часам вечера работа продолжалась. С 12 ночи до 6 утра и с 12 дня до 6 вечера работала смена ночная. В перерывы рабочие успевали немного поспать и поесть, но свободно шататься им было некогда. Именно поэтому ни один из проходивших вдоль берега работяг не обратил внимание на тело, прибитое к берегу течением Свияги.

Обнаружил его отставной солдат Архип Иванов, спустившийся к реке половить рыбу. С годами зрение стало его подводить, поэтому он не сразу понял, что вынесло к прибрежным камышам. Пригляделся – и, на мгновение, обомлел. Но этот покойник был далеко не первым, виденным Ивановым – старик прошел две войны, Крымскую и восстание панов в 1863. Так что ни испуга, ни даже просто нервической дрожи он рыбак не испытал. Он просто сноровисто вытянул труп из воды и кликнул заводских сторожей, чтобы бежали за городовым.

***

Город С. делился в то время на три полицейских части, для простоты именуемые «Дворянской», «Торговой» и «Мещанской» соответственно. Несмотря на то, что дворян в здешних местах не водилось, берега Свияги до уже упомянутого оврага относились к I-ой части, приставом в которой служил надворный советник11
  Чин VII-го класса согласно «Табели о рангах», права на потомственное дворянство не давал, однако, при беспорочной службе, давал шанс выслужить и более высокое положение.


[Закрыть] с красивой фамилией – Богородицкий. Был он, однако, человеком неприятным – себе на уме, злопамятным и бумажной душой. Любое происшествие в вверенной ему части Сергей Иванович воспринимал, как афронт лично себе. Влетало всем подчиненным, от рядового будочника до помощников пристава. Личный состав развивал, в меру своих способностей, бурную деятельность, дабы схватить возможного злоумышленника по горячим следам. Или, чего уж греха таить, найти какого-нибудь беспаспортного бродягу и назначить виновным его, не особо разбираясь в обстоятельствах. Таков был, к примеру, титулярный советник Шалыгин, Игнатий Иванович, первый помощник частного пристава, наизусть знавший пристрастия своего шефа, и беззастенчиво этим пользовавшийся. Именно его хотел было отправить Сергей Иванович разбираться с трупом, когда получил весть от посланного квартальным надзирателем Гороховским дворника (тот не побоялся рискнуть и разбудить начальство в 7 утра). Но, как назло, укатила правая рука Богородицкого в деревню на две недели, якобы – поправлять здоровье, а на самом деле предаваться греху винопития.

Пришлось посылать все того же дворника за вторым помощником, коллежским регистратором Черкасовым. Был тот молод и сделан из совсем другого теста, нежели Богородицкий с Шалыгиным. В отличие от многих других чиновников, начавших «с низов», работать в полицию он пришел не ради продвижения по службе, а с наивной целью помогать людям. Со свойственным ему ехидством, отец Черкасова винил в этом жену. Матушка коллежского регистратора происходила из семьи священника, и к христианским добродетелям относилась ответственно и строго. Надо ли говорить, что сыну она постаралась привить те же ценности? Отчасти поэтому, а отчасти из-за того, что гимназическое воспитание семья позволить не могла, Черкасов был отправлен на учебу в духовное училище, а оттуда – в семинарию. К немалому неудовольствию матушки (и ироничному удивлению отца), окончив учебу молодой человек объявил, что духовная стезя его не привлекает, а для отстаивания привитых годами воспитания добродетелей считает необходимым поступление на службу в министерство внутренних дел. Вышел небольшой скандал, но Черкасов-старший ничего постыдного в выборе такой карьеры не видел, и встал на сторону сына. Окончание семинарии дало нашему герою право поступить на гражданскую службу в чине XIV класса, чем Черкасов и воспользовался, заняв освободившуюся должность «подчаска» – помощника частного пристава – после перевода своего предшественника на службу в Калугу.

За любое порученное ему дело, сколь бы мало оно ни было, Черкасов брался с истинно мальчишеским энтузиазмом и горячностью. Причем каждый раз рыл носом землю на совесть, не удовлетворяясь простыми объяснениями. Приставу сие причиняло изрядный дискомфорт – вместо того, чтобы закрыть вопрос в кратчайшие сроки, регистратор c упорством, достойным, по мнению начальства, лучшего применения, искал истинного виновного. Пока парень сталкивался только с кражами да поджогами, и выловленный отставным солдатом труп стал первым покойником в его карьере. Богородицкий бы оставил дело первому помощнику, или, на крайний случай, околоточному, но потом подумал – мало ли, кем там окажется утопленник. Береженного Бог бережет, пусть Черкасов сбегает, проверит, что там и как, отчитается перед приставом, а там уже видно будет, что делать с находкой.

Известие об обнаружении тела коллежский регистратор встретил за своим рабочим местом, в здании полицейской части – он завел себе привычку появляться чуть ли не раньше всех прочих служащих. Общий зал был невзрачным и тесным – явно недостаточным для самого большого в городе отделения полиции. И добро еще, что на дворе лето – в любое другое время года к неудобствам добавлялась грязь. Столы в зале и кабинетах были расставлены впритык, пробираться между ними приходилось боком, стараясь не скинуть на пол громоздившиеся на них пачки бумаг, лампы, письменные принадлежности и прочую мелочь. Более-менее свободным был только прилегавший к служебной квартире кабинет самого пристава на втором этаже – с окном почти во всю стену и даже собственным балконом. Там-то Богородицкий и наказал своему «подчаску» разведать, что да как с выловленным утопленником.

Несмотря на то, что высокие амбиции были Черкасову чужды, он нет-нет, да представлял себя лет через 10-15 сидящим в этом кабинете, за собственным (отдельным!) столом, в солидной должности частного пристава. И чтобы подчиненные обращались к нему «Ваше Высокоблагородие», а то и «Ваше Высокородие». За этими нехитрыми мыслями, Константин вышел на крыльцо полицейской части. Здание было деревянное, с мезонином и колоннами, и ничем особенным среди других домов на улице не выделялось. Разве что изношенностью – несмотря на проводившиеся то и дело ремонтные работы, дом поизносился за почти 50 лет, прошедших с момента постройки.

I-ая часть располагалась на улице Московской, которая своим началом упиралась в Богоявленскую церковь и одноименный спуск. Глаз прохожего, спускающегося к реке по бойкой малоэтажной улице, привлекали храмовая колокольня и высокая деревянная каланча, словно растущая из недавно пристроенного к полицейской части краснокирпичного здания пожарного обоза. Московская была официально «второй» главной улицей города, после, конечно же, Дворцовой. Подобная иерархия, правда, не сильно влияла на устроенность – ни та, ни другая особых благ от статуса своего не получали. Полностью шоссированной была только самая людная улица, Большая Саратовская, также украшенная бульварами, самыми красивыми зданиями и самым большим числом фонарей в темное время суток. Большинство же других улиц города С. не могли похвастаться и этим, поэтому в распутицу превращались в непроходимую грязную жижу. К счастью, дождей за последние несколько дней не было, так что перемещаться по городу можно было беспрепятственно. Солнышко светило, и, несмотря на мрачное поручение, Константин чувствовал бодрость и душевный подъем, звонко стуча каблуками о деревянный тротуар.

***

На берегу уже собралась небольшая группа зевак, а с трупом возился вызванный из дома врач Иван Сидорович Покровский. Это был невысокий, чуть полноватый мужчина лет сорока, со слегка вытянутым добродушным лицом. Покровский был известной фигурой в городе по двум причинам – во-первых, сложно было найти детского врача лучше, чем Иван Сидорович. А во-вторых (и это не было особым секретом) – доктор был отъявленным вольнодумцем, возмутителем спокойствия и автором злободневных эпиграмм на власть предержащих. На казенной службе он держался лишь благодаря своим бесспорным познаниям в медицине, однако в последнее время не спасали даже они – Покровского только что «понизили» в должности, переведя из ординаторов губернской больницы в младшие врачи военной гимназии. Сдавало и здоровье – Иван Сидорович все чаще подслеповато щурился и вполголоса ругал ухудшающееся зрение. Но военный стаж и сопутствующее знакомство со всевозможными травмами делали его исключительно полезным «знающим лицом»22
  Т.е. внештатный консультант.


[Закрыть], привлекаемым для медицинской экспертизы.

Над врачом, заглядывая тому через плечо, навис квартальный надзиратель 8-го участка Гороховский – бритый налысо и загорелый до черноты крепыш неопределенного возраста с лихо подкрученными усами. Рядом, лениво отгоняя слишком уж любопытствующих обывателей, прохаживался гигант Прокофий Петров, здешний городовой. К нему сразу же и направился Черкасов.

– Какие вести?

– Да какие тут вести, вашьбродь? – чуть снисходительно улыбнулся более молодому, но все-таки старшему по званию коллеге городовой. – Все тут понятно – полез купаться, да еще и пьяный небось, и утоп. До конца лета еще пару таких выловим, будь они не ладны, прости Господи!

Черкасов вгляделся в покойника, вокруг которого продолжал суетиться врач, и недоверчиво покачал головой.

– Так-таки и купаться полез? В полной одежке? Да еще и не из дешевых?

На покойнике и вправду был надет сюртук, пострадавший от долгого нахождения в воде, но явно сшитый по последней моде.

– Если пьяный был – мог и в одежке, – невозмутимо парировал Петров.

– Любопытно! Это с утра что ли? Или ночью еще? Если бы он полез купаться так вчера днем, его бы нашли раньше.

– Ну, эт смотря как тонул! – глубокомысленно почесал затылок городовой.

– Молодой человек прав, – подал голос Покровский. Он встал, отряхнул руки и кивнул Черкасову. – Доброе утро, Константин Алексеевич. Я, конечно, проведу вскрытие и смогу сказать точнее, но уже сейчас могу сказать, что данное тело пробыло в воде не более суток. Более того, на голове у него рана, и я сомневаюсь, что он мог заработать такую, случайно упав.

– Может, ударился обо что-то? Когда свалился в воду по пьяной лавочке и течением понесло? – предположил дотоле молчавший Гороховский.

– Ну, в этом мире случались вещи и более странные, но, повторюсь, я в этом очень сомневаюсь.

– То есть, это убийство? – чуть осипшим от волнения голосом спросил Черкасов.

– Это уже вопрос по вашему ведомству, Константин Алексеевич, – сказав это, врач повернулся к квартальному. – Юрий Софронович, распорядитесь, пожалуйста, чтобы покойного доставили в губернскую больницу, я договорюсь, чтобы меня допустили к осмотру. Может быть по итогам вскрытия смогу сообщить вам что-то еще.

– Будет сделано, Иван Сидорович! – кивнул Гороховский.

– Кстати, покойный мне знаком. Да и вы могли его видеть – это Нехотейский, преподаватель словесности из губернской гимназии.

***

Дав указание доставить покойного в Александровскую больницу, Гороховский вызвал в подкрепление Петрову еще двух городовых и приказал внимательно пошерстить вокруг места, где был найден Нехотейский. Затем им предстояло подняться вверх по течению реки по правому берегу. Самому Прокофию квартальный дал задание опрашивать по дороге дворников и жителей домов – не видали они чего прошлым вечером. Особых успехов от этих действий Черкасов не ждал – скорее всего, в воду преподавателя скинули не здесь, а значит в поисках улик можно уповать только на необыкновенное везение. Слишком уж большая территория получалась. Однако, одна надежда у коллежского регистратора все же была – Нехотейский был явно одет для более-менее торжественного случая, а значит пределов города, скорее всего, не покидал. Еще больше круг поисков сужало само расположение городских улиц – на другом берегу Свияги преподавателю делать было нечего, там пусто и никто не живет. Совсем на юг забираться – тоже не резон, значит, Инвалидную слободу можно исключить. Завод – тоже, вряд ли бы покойник отправился туда гулять при параде. А что остается? Улицы Сиротская, Солдатская, да Александровская – на одной из них, в укромном месте, поближе к берегу, Нехотейского ударили по голове и скинули в воду. Окрыленный этой догадкой, он, с позволения Гороховского, раздал дополнительные указания городовым. Затем Черкасов и квартальный вернулись обратно, в полицейскую часть, докладывать начальству, которое изволило приступить к исправлению своих обязанностей.

Известие о том, что на вверенной ему части произошло убийство, Сергей Иванович, как и ожидалось, воспринял в свойственной ему манере – громкой нецензурной бранью, в которой поименовал нехорошими именами и коллежского регистратора, и врача Покровского, и неизвестного убийцу, и (менее грубо и перекрестясь) незадачливую жертву. Потом поостыл и задумался. Ничего не попишешь: Нехотейский – не безродный крестьянин, труп которого, по предложению городового Петрова, можно было списать на утопление по пьяной лавочке. Гибель преподавателя гимназии, да еще и равного по чину самому приставу – аж целого надворного советника – можно сказать, столпа городского общества, нужно было раскрыть быстро. Да так, чтобы у губернатора и полицмейстера не осталось ни малейших сомнений: Богородицкий свое дело знает. А чтобы было на кого, в случае чего, свалить неудачу, пусть молодой Черкасов побегает, поразнюхивает, может – и найдет чего.

– Итак, Константин Алексеевич, – перешел от крика к опасно-ласковому мурлыканью Богородицкий. – Вот вам и подвернулась возможность проявить себя. Облекаю вас полным своим доверием и поручаю дознание гибели надворного советника Нехотейского. Как планируете действовать?

– Хм… – чуть стушевался Черкасов, бросил быстрый взгляд на Гороховского, но затем прокашлялся и начал. – Мне кажется разумным, в ожидании результатов осмотра тела и поисков городовых, обыскать дом Нехотейского, опросить его слуг, если таковые есть, и соседей. Также стоит наведаться в гимназию и поговорить с коллегами покойного. Возможно, это позволит восстановить его перемещения, и даст какую-то зацепку для раскрытия убийства по горячим следам. Если же нет – то будем отталкиваться от заключения врача и собранных показаний.

– Хорошо, Константин Алексеевич, вижу, что я не ошибся в своем выборе. Занимайтесь расследованием, а я пока доложу господину полицмейстеру. Юрий Софронович, помогите нашему молодому коллеге.

– Будет исполнено, Ваше Высокоблагородие! – вытянулся перед начальником Черкасов. Гороховский просто кивнул.

– Ну-ну, будет вам, Константин Алексеевич. Ступайте.

***

Черкасов проверил адрес-календарь и выяснил, что надворный советник Нехотейский Николай Михайлович проживал на Покровской улице, недалеко от дома своего бывшего патрона, директора гимназии Виноградова, отставленного от должности этой весной. Учитель занимал второй, верхний, этаж в симпатичном деревянном флигеле, входящем в усадьбу отставного полковника С. Туда-то и направились Черкасов и Гороховский. Квартальный надзиратель был человеком противоречивым. С одной стороны – хитрый, себе на уме, не упускающий шанса поживиться. С другой – дело свое он знал на совесть, за спокойствие своего участка ратовал без устали, и жители его любили. К Черкасову он относился чуть снисходительно, но с некоторой грубоватой симпатией. Самого коллежского регистратора несколько пугал грозный вид квартального и его привычка к месту и не к месту сыпать цитатами из Писания, но наличие рядом опытного квартального действовало на Константина успокаивающе. А спокойствие – это как раз то, чего неопытному коллежскому регистратору, впервые взявшемуся за расследование настоящего убийства, не хватало.

Помимо учителя, под его крышей проживали: молодой, франтоватый слуга (более подходивший для службы у какого-нибудь банкира и фабриканта, но никак не у преподавателя губернской гимназии), кухарка (деревенская баба, средних лет) и дворник, конечно же, из бывших солдат, следивший за порядком на всей усадьбе. Он, как и положено по должности, знал о жильце много чего, и рад был своими знаниями поделиться с полицейскими. Гороховский оставил беседовать с ним коллежского регистратора, а сам отправился допрашивать кухарку.

– Неприятный он был, Николай Михалыч-та, – сходу заявил дворник. – Вроде, детишек учит, а поди ж ты – то выпьет, то с нехорошими мужиками знакомство водит, то вообще ночевать не приходит.

– Да ладно тебе! – удивился Константин. – И его терпели?

– Ну, со старым директором-то они на короткой ноге, говорят, были. Да и не позволял он себе настолько открыто буянить – все за закрытыми дверями, только я, вон, да слуги об этом знали. А они чего? Он им платил, хоть и с опозданием, иногда. Чего ж хозяину косточки перемывать с пришлыми? Но, сдается мне, недолго бы такое продлилось. Помню, был Петров день, приезжает на извозчике Николай Михалыч, сам черней тучи. Я спрашиваю, «Вашбродь, случилось чего?». А он не слышит, знай, себе под нос бормочет. Я только краем уха слышу: «Ну, они тогда у меня попляшут, сами будут обратно просить!». А в другой раз пришел к нему посыльный, поговорили они о чем-то, а потом вылетает тот посыльный, а за ним жилец, злой, как черт, и кричит: «Поди прочь, и передай Федору Михайловичу, что на таких условиях я с ним говорить отказываюсь!». А я ж грамотный. Газеты, если достаются, читаю. Знаю, что Федор Михайлович – это директор их новый, гимназии-то. Вот, думаю, не все коту масленица, и за барина взялись!

– А что за мужики такие, нехорошие? – продолжил расспросы Черкасов.

– Да не знаю. С виду вроде приличные, не оборванцы, но на рожи взглянешь – перекреститься захочется. Я уж встал, как есть, в калитке, говорю – не пущу, шли бы вы отседова. А тут выходит Николай Михалыч, говорит – пусти. Я ему – как же я пущу-то, вы на них гляньте, вашбродь! А он меня дураком обозвал, говорит – то знакомцы мои, пусти. Вот так вот.

– И часто они ходили?

– Да, нет! Раза три-четыре всего и видел.

– А вчера?

– Нет, вчера не приходили.

– И рядом не крутились?

– Нет, что вы, я б заметил, у меня тут даже муха без спроса не пролетит, уж улицу свою я знаю.

– А вчера что Николай Михайлович весь день делал?

– Эт не скажу, я ж все во дворе больше, так что что он там дома делал не знаю. Забегал к нему днем паренек какой-то, с запиской. Сам Николай Михалыч сидел весь день у себя, а ближе к вечеру, как солнце уже садиться начало, выходит, весь разодетый, такой. Извозчик его уже ждал у ворот. Николай Михалыч сел и уехал. Я уж не стал спрашивать, куда – отучился. А то пару раз, вишь, пытался, да по шапке получил. С тех пор и не видал.

– А что за паренек?

– Да не знаю. Говорит: «Дяденька, а здесь учитель Нехотейский живет? Меня записку ему передать послали». Безобидный малец. Я позвал слугу учительского, тот забрал записку и унес наверх. Больше ничего не знаю.

– А на записке не было указано, от кого она? И была ли она запечатана?

– Нет, ничего не написано, и печатей никаких не было. Так, сложенный пополам лист.

– Спасибо за помощь! А звать-то тебя как?

– Василием, вашбродь, Семенов сын я.

– Спасибо еще раз! Если вспомнишь еще чего – найди меня в 1-ой части, а если я уйду куда-то – оставь весточку. Спроси Черкасова, Константина Алексеевича.

– Будьсделано! – браво отрапортовал дворник.

Гороховский, к этому времени, закончил допрос кухарки, и, судя по взглядам, которые на него кидала баба, оставил о себе неизгладимые впечатления. Ничего толкового, к сожалению, она добавить к рассказу дворника не смогла – да, барин был грубый, капризный, скаредный, и пропадал иногда ночами. Дальше настал черед слуги. Парня звали Дмитрием. От Черкасова не укрылись его хитрые, бегающие глаза и некоторая развязность манер. Константин опять отметил про себя, что парень не похож на слугу в учительском доме. Голос у Дмитрия оказался на удивление басовитым.

– Чем вчера Николай Михайлович занимался?

– Да ничем таким особенным. Они-с проснулись поздно, когда уже совсем рассвело. Потребовали завтрак. Манька-то уже сготовила, я просто поднял и стол накрыл.

– Манька – это кухарка?

– Она самая.

– Хорошо. А дальше?

– А дальше они-с работали. Закрылись в кабинете, велели не беспокоить.

– А ты?

– А мне сказали: «Не беспокоить», я и не беспокоил.

– А как же записка?

– Какая записка? – притворно удивился Дмитрий.

– Которую ты у мальчишки забрал, когда тебя дворник кликнул.

– Ах, это! Да-с, забрал.

– И?

– Что «и», ваше благородие?

–И что дальше с запиской? – Гороховский, доселе по привычке молчавший, начал терять терпение. – Мне из тебя клещами слова вытягивать?

– Отдал Николаю Михайловичу, – пробасил Дмитрий и замолчал. Константину хотелось зарычать.

– А он что?

– Прочел, думаю. Он, как записку забрал, сразу меня отпустил.

– Ты не видел, как он ее читал?

– Нет.

– И не видел от кого записка?

– Нет, – слишком уж притворно замотал головой слуга.

– Да ладно тебе, – нехорошо усмехнулся Черкасов. Несмотря на молодость и некоторую наивность, он уже понял, каким любой полицейский чин предстает в глазах обывателя. Обычно его это скорее печалило. Однако, для пользы дела, он мог и подыграть – изобразить эдакого беспринципного молодого рвача, в погоне за продвижением по службе готового «перемолоть» любого мелкого человечка, попавшегося на пути. – Я же вижу глаза твои хитрые. Вот ни за что не поверю, что ты удержался и не прочитал незапечатанную записку!

– За что вы на меня напраслину возводите? – ненатурально оскорбился Дмитрий.

– Напраслину? А давай мы с тобой не здесь потолкуем, а в участке? – разгадал настроение Черкасова квартальный и скорчил свирепую рожу, что, с его бритой головой и загорелым лицом, было несложно. – Упрячу тебя в «холодненькую» на денек, сразу станешь разговорчивым.

– Не за что меня прятать, ваше благородие! – возмущенно пробасил Дмитрий, но глаза его испуганно заблестели.

– Думаешь, я не найду? Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие! Ибо нет различия, потому что все согрешили и лишены славы Божией! – угрожающе повысил голос Гороховский, не сводя глаз со слуги. Этого хватило – тот сник, потупил взгляд и начал говорить.

– Ну, прочитал. Женский там почерк был. «Буду ждать в назначенный час». И все.

– А что хозяин?

– Я, когда уходил, видел, как он открывает записку. Лицо у него довольное было.

– И не знаешь, от кого записка?

– Не знаю. Не было у хозяина женщины постоянной.

– А непостоянной?

– Может, и была. Он раз или два в неделю уходил и на ночь домой не возвращался.

– Куда?

– Точно не знаю.

– А не точно?

– Думаю, на Солдатскую.

– Да ладно! – опешил Черкасов. Солдатская улица, особенно в той части, которая прилегала к реке, была мерзким местечком. Там находилось сразу несколько домов терпимости, как официальных, так и подпольных, а «безбилетных» девок33
  Проституция в Российской империи была разрешена, но достаточно жестко регулировалась законом, включая медосмотры. Тех, кто занимался этим неофициально, вне публичных домов, и не имели санитарного свидетельства, называли «безбилетными»


[Закрыть] так вообще не счесть. Бывали места и похуже, конечно – номера «Китай», например, но бывали и значительно лучше. Представить себе учителя гимназии, скрытно спешащего на встречу с продажными девками на Солдатской улице Константин мог с трудом.

– Он ездил к Банцекову, одно время, – назвал Дмитрий относительно роскошный для губернского города «кафе-шантан» у волжских пристаней. – Потом поиздержался, и более его туда не пускали. Но он продолжал пропадать куда-то по ночам, поэтому, думаю, нашел место по карману.

– Очаровательно, – покачал головой Черкасов. – А что можешь сказать про мужиков, которые к твоему хозяину приходили?

– Ничего, он всегда меня из комнаты выгонял, – поймав взгляд Черкасова, он быстро добавил. – И говорили они тихо, из-за двери не слышно. Но думаю, что они тоже оттуда, с Солдатской. Или еще из какого-нибудь веселого заведения, из тех, где девки есть, и в карты играют.

***

Обыск, проведенный Черкасовым и Гороховским, особых результатов не дал. Записки, принесенной мальчишкой, не нашлось. Определенные надежды Черкасов возлагал на найденную записную книжку, но Нехотейский и тут оказался скрытным – она содержала только инициалы и суммы. Больше ничего, представляющего интерес, в доме не нашлось. Разве, что у Дмитрия обнаружилось под матрасом несколько серебряных ложек и ассигнаций, но тот, пряча глаза, уперся, и говорил, что это фамильные ценности и его содержание соответственно.

Сыщики разделились. Гороховский отправился в больницу, наблюдать за вскрытием и составлять опись найденных при Нехотейском вещей, а Черкасов отправился в гимназию. Занятия начинались только 16 августа, однако многие преподаватели уже начинали готовиться к новому учебному году, а ученики, проживающие в пансионе при заведении, уже съезжались с летних каникул. Путь коллежского регистратора пролегал через Большую Саратовскую. Черкасов шел по проложенному в центре улицы бульвару, обсаженному акацией – чудесной в весеннюю пору цветения, однако к августу ставшей пожухлой и пыльной. Несмотря на это, Большая Саратовская оставалась главным украшением города. На ней находились самые крупные банки и самые роскошные магазины. До недавнего времени в начале улицы находилось и деревянное здание старого театра, но совсем недавно его разобрали и продали на слом. За строительство нового, каменного, взялся гвардии штабс-капитан Прянишников, клятвенно уверивший общественность, что работы закончит к осени. Жители города были настроены скептически – новый театр обещали построить уже без малого 10 лет минимум трое достойных граждан, однако данного слова ни один из них так и не сдержал.

Вдоль улицы устроили свои биржи извозчики – ждали выходящих из магазинов покупателей, нагруженных тяжелым товаром, или состоятельных господ, считавших ниже своего достоинства передвигаться пешком. Самая большая стоянка располагалась на перекрестке Большой Саратовской и Дворцовой, где располагались гостиный двор и окружной суд. По дороге Черкасов не удержался и заглянул в булочную Михайлова, где купил вкуснейшую «грошовую» булочку за полкопейки, когда желудок напомнил коллежскому регистратору, что тот не ел с 5 утра.

Перед гимназией бывший семинарист Черкасов испытывал плохо объяснимый душевный трепет. Все в ней намекало на разницу в классе – от единообразных шинелей, выдаваемых ученикам, до роскошного здания, занимавшего, с пансионом, чуть ли не весь квартал, что резко контрастировало с училищем и семинарией. Те потеряли кров над головой в пожар 1864 года, и были вынуждены чуть ли не ежегодно скитаться от одного временного пристанища к другому. Умом коллежский регистратор понимал, что нисколько не проиграл от того, что учился в семинарии: правда, по математике и физике курс был меньше, чем в гимназии, но зато по гуманитарным предметам он получил знания ничуть не хуже. Трепет, однако, не унимался. Гимназия до сих пор представлялась ему настоящей обителью знаний, где мудрые преподаватели вкладывают в головы будущему цвету нации все необходимые знания для служения на благо отечества. Именно поэтому его столь неприятно поразил образ Нехотейского, нарисованный дворником и слугой. Как такой человек мог занимать такую важную должность?

Вошедшего Черкасова встретил классный надзиратель, сидящий за конторкой у лестницы. Несколько робеющим голосом, Константин осведомился, может ли его принять директор гимназии. Надзиратель смерил Черкасова ленивым взглядом и сообщил, что его высокоблагородие сейчас занят, и если «многоуважаемому» (произнесено это было крайне ядовито) господину коллежскому регистратору будет угодно сообщить о цели визита, то он всячески постарается назначить встречу на понедельник. В этот момент, на лестнице за спиной надзирателя раздались быстрые шаги, и по ней сбежал, напевая под нос незатейливую мелодию, довольно молодой человек, на пару лет старше Черкасова. Достигнув первого этажа, он картинно развернулся на каблуках и, увидев коллежского регистратора, расплылся в довольной улыбке: