Текст книги "Железная коза"

Автор книги: Игорь Чубаха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Именно так, именно так, – мысленно согласился подслушивающий спекулянт Лахудр.

– Но и когда затем совершается любовь между обоими любящими, – спокойно продолжал парень, обращаясь к раскрытому девичьему рту, – не меньшие воздвигаются любовниковы страхи, ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столько всего страшится, что и пересказать затруднительно…

Далее впечатлительный Лахудр-гирей усидеть не мог. Он кинулся к соседней скамейке.

– О, скажите, скажите мне именем Рененутет, чешуя коей отражает лучи солнца сильнее бритвы «Жилетт», чьи это чудные слова вы читали? – голосом проникновенным, как запах изо рта, вопрошал трепещущий студент.

Парень опустил пергамент.

– Че, хмырь, и тебя прикололо? Вот и подружка моя ржет, рта закрыть не может. Слава Мустафе, она немая, а то бы я оглох.

Студент Лахудр-гирей позорно бежал, распространяя аромат талька. Топ-топ-топ-топ. Ботиночки на микропоре. Солнце катило по небосводу в пожарной машине следом. Истинно выразился некогда великий мудрец, чье имя криптографы Якудзы расшифровывали как «Не отпускайте одного играть в карты» Айгер ибн Шьюбаш: «Если про кого-то прошел слушок, что он гомик, значит человек стал знаменитым».

* * *

Встретился маящемуся студенту приятель – двести баков год назад занимал на три дня.

– Слушай, у тебя совесть есть? Дэв тебе в бок.

– Есть, я даже спать спокойно не могу. Собираюсь пойти к экстрасенсу…

Встретился другой приятель – однокурсник по коммерции:

– Сессию сдал?

– Осталось баков на сто.

– Знаешь, на Рабиновича наехали памирские.

– Но ведь у него крыша – асирийцы.

– Памир – это крыша мира…

Третий приятель встретился:

– Привет, Лахудр, да подарит Шаи твоему приусадебному участку лучший виноград. Я тебе по гроб жизни обязан. Ты меня когда-то очень выручил.

– Когда занял денег на квартиру или когда познакомил с девушкой по вызову?

Не принесли встречи радости. Скрутила деликатного Лахудр-гирея тоска. Побродил, побродил он постылыми улочками Мордорворота, решил тоску утопить. Ему уже который год, а он чего-то ходит, ходит, ходит. А домашние животные, они, божьи твари, травку уплетают. Родственные души.

А вот и пивная «Чижик-пыжик». Когда-то это был первый в городе валютный кабак с хозяином-иноземцем. Попасть сюда считалось высшим шиком. А ныне… Случайные посетители, случайные музыканты и представитель «Армии спасения» с кружкой для пожертвований, на время окупирующие это заведение, долго не задерживаются. Бар стал местом концентрации влюбленного элемента и посему получил подпольную кличку с легким эротическим уклоном «Грибок».

Зашел. Сел на лавочку. Не сидится. Пересел.

Запах пива, кислый, как клюква, со всей мочи шибанул в ноздри. С эмблемы кабака подмигнул с грацией атланта держащий кружку чижик в шлеме пожарника.

А тут за соседним столиком некий стриженный под дикообраза молодой человек говорит другому сквозь хлопки туалетной двери:

– Несомненно, что в творчестве Сада распределение философского дискурса и литературных картин подчиняется законам многосложной архитектуры. Весьма вероятно, что простых правил чередования, преемственности или тематического контраста совсем не достаточно для определения пространства языка, в котором излагается то, что доказывается, в котором строй доводов сцепляется со строем утех, в котором, наконец, в движении дискурсов и созвездий тел располагают себя субъекты…

Это кратенькое сообщение весьма заинтриговало Лахудр-гирея, и когда его отвлекла подошедшая официантка, кисейное платьице, митенки, ботинки прюнелевые, студент заказал себе то же, что и у молодых людей, только в два раза больше, а затем снова обратился в слух. Ребята приличные, слава богу, не про любовь рассуждают, а про сады, архитектуру и философию.

Теперь говорил собутыльник стриженого, бритый под тюленя:

– Невозможно не обратить внимание, что влиянию модернизма подверглись все виды человеческой деятельности, имеющие хоть малую толику ингредиентов, настоянных на творчестве. Архитектура, пожалуй, последней из муз вступила на сию стезю. Даже детей с недавних пор принято рожать не в кровати, а в бассейне. И только верный спутник человечества секс…

Лахудр-гирей вышел из пивной, не дожидаясь заказа, и поэтому так никогда и не узнал, что же пили стриженый с бритым.

* * *

Томленье в груди Лахудр-гирея. Забрел на рынок, купил кило червивых яблок, пошел потихоньку домой. А там в сарае козочка. Хлопает ресницами-махаонами.

Сердце студента забилось барабанным боем, когда она обернула голову на скрип двери, вся в солнечных зайчиках. Хвост шлепнул докучливую муху, опал.

«Отдайте!» – взмолилась она глазами, увидев яблоки. Коммерсант протянул одно.

Она схватила зубами. Плод сочно хрустнул и, расчлененный, утонул в желудке.

К этому времени предприниматель уже был в состоянии возбуждения, граничащего с безумием; но у него была и хитрость безумия. По-прежнему протягивая яблоки, одно за другим, он нашел способ при помощи целой серии осторожнейших движений пригнать свою замаскированную похоть к ее наивному крупу. Было нелегко отвлечь внимание девочки, пока он пристраивался нужным образом. Среди самих собой лепечущихся слов ему случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: он стал декламировать слова из глупой песенки, бывшей в моде в тот год:

– Расцветали финики, бананы, поплыли над речкою туманы, расцветали финики, бананы…

Под беглыми кончиками пальцев Лахудр ощущал легонько ерошившиеся волоски. Он терялся в едком, но здоровом зное, который, как летнее марево, обвивал самку. Ах, пусть останется она так, пусть навеки останется… Но вот она потянулась, чтобы сфыркнуть прилипшее к губе яблочное семечко, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к его напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно его чувства подверглись таинственной перемене.

Лахудр перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения кроме настоя счастья, вскипающего внутри тела. То, что началось со сладостного растяжения, стало горячим зудом.

Лахудр одним махом рванул пуговицы черного, как негатив больничной палаты, плаща. Оказалось, что под плащом он совершенно голый!

Здесь следует сделать отступление и кое-что пояснить досужему читателю. Может быть, читатель знаком с работами Папюса или какого-другого популяризатора магии, может, читывал нечто вроде «Субботнего понедельника». Может быть. Но!

В этих трудах упущена одна важнейшая, банальная для среднего спеца, но архиобязательная в колдовстве штука: если ты творишь колдовство, будь любезен обозначить в заклинании и условие, кое сие колдовство развеять может. Например: если превращаешь желчный пузырь летучей мыши в изумруд, то обязан присовокупить, допустим, что изумруд можно продавать не за валюту, а только за деревянные. Иначе снова в пузырь обернется. Или другое какое условие. Собственно, это условие даже вслух и произносить не надо. Главное, чтобы оно подразумевалось.

А теперь представим среднестатистический портрет чародея. Стар, немощен, из-за недосыпания и больной печени ненавидит весь род людской, язвителен, как бывают язвительны только ипохондрики. Какое условие такой индивидум способен выдумать? Правильно, самое похабное. Да еще и посмеется в кулачок. Помните, как фея: «Вот тебе, Золушка, золотая спиралька, но помни, что в полночь она превратится в огромную тыкву…»

Вобщем, условием Кощубея было: «Если кто ее полюбит в таком обличье, да возжелает в супруги…» Тьфу, мерзость. Хотя, с другой стороны, если это мерзость, то что можно сказать о русских народных сказках, в которых герой женится на лягушке?

Короче. У Лахудра челюсть отвисла, когда перед ним объявилась не милая пушистая козочка, ресницы-бабочки, а отвратительная в своей наготе белозадая девица. И зад явно не на одной капусте с морковкой выращенный.

Лахудр кузнечиком отскочил на три метра (дальше не позволила стенка сарая).

– Говорили мне друзья: не трахайся, где работаешь!

А Ознобушка? Она от радости не заметила перемену в партнере. Она от радости кинулась к студенту обниматься и целоваться. Вдова с ветерком.

– Изыди! – пустил петуха спекулянт и подхватил негигиеничные вилы. – Сейчас шайтан поможет мне выпустить на волю все проглоченные тобой бифштексы.

– Не убивай меня, добрый молодец, – наконец реально оценив ситуацию, оголенная, как провод, княгиня опустилась на колени и молитвенно сложила руки, напоминая кающуюся Магдалину того самого Эль Греко. – Я тебе еще пригожусь. Исполню хоть три, хоть десять желаний.

– Не требуется, – отрезал предприниматель и занес оружие для удара. Чистый Цицерон.

– Исполню любое желание. Хочешь новую козочку? Выберешь на княжеском выпасе самую лучшую.

Долго ли коротко они торговались, и как ни тяжело было Гирею, он нашел силы взять расписку.

– Значит так, пиши, – для удобства освободив руки, дотошный, как зубочистка, торговец принялся загибать пальцы, – козы тельные – три, белые верблюдицы – три, и… и одного шамаханского жеребца. – Что-то такое, на уровне подсознания, было в подслушанном в «Грибке» разговоре.

* * *

Вы оказались в Мордорвороте, и стойбище встречает вас традиционным приветствием: «Моя – твоя не понимай». В лучшем случае.

Мордорворот – главный поселение Ордынщины, поскольку других жилмассивов нет, а если бы были, то тут же отделились бы. Мордорворот – экономический (занимает первое место по выпуску фальшивых денег по Великой степи), научный (здесь был изобретен электрошок) и культурный (местный из приличия не станет бить в морду, если местный один, а не с друзьями) центр. Расположен Мордорворот так удачно, что редко какой завоеватель не заглянет. Обилие памятников архитектуры и истории придает городу неповторимое своеобразие и стойкий, неистребимый дезодорантами, запах залежалого подержанного товара, что привлекает нечистых на руку антикваров.

Был жаркий вечер. Из городского сада доносилась раскаленная музыка духового оркестра. Солнце опекало пыльную мостовую и закопченые бревенчатые стены лабазов. Прохожих почти не было, а те, которые были, пялились на нашу Ознобушку испуганно, крестились и шарахались в проходные дворы. «И чего они пугаются», – думала изнывающая под солнечными лучами госпожа Козан-Остра, вдова по менталитету. Солнце особенно жгло незащищенные соски и пупок. Фараонша была оголенная, как провод. Жадный коммерсант не выделил ей никакого барахла и выставил за дверь в чем мать родила. Не побоялся Аллаха прогневить.

Озноба Козан-Остра вышла на базарную площадь. Среди рыбьей чешуи, арбузных корок и разложенных на прилавках товаров здесь кой-какой народец копошился.

– Ага, попалась! – схватил героиню за руку одноногий инвалид, попахивающий куриным пометом.

Само собой образовалось кольцо любопытных, все больше бабы в длинных цветастых юбках и ватных телогрейках. Одни в кокошниках, другие в оренбургских пушистых платках.

– Ишь, какая худая, – стали они живо обсуждать. – А мужикам только такого и надо, не боятся поцарапаться. Им с дородной женщиной ни в жись не справиться, вот и притворяются, окаянные. Нешто нынче мужики – одна видимость. А здесь нешто девка – одна невидимость. Вот их друг к дружке и тянет.

– От, сидоровы дети! – сквозь толпу протиснулся постовой в белой гимнастерке и синих брюках с алыми лампасами. – Чего причитаете? Да нальет свинцом ваши весовые гири шайтан с Южноуралских гор.

– Голую поймал, – с видом удачливого рыбака доложил инвалид.

– Чья будет? – представитель власти сурово осмотрел улов. Он так много слышал о вреде распутства, что захотелось убедиться лично.

– Эт, кажись, жена лектора общества глухонемых, – неуверенно раздалось из толпы.

– Вот видишь, приличная женщина, – оттолкнул краснолампасый лапу инвалида. – Может у нее в бане одежку сперли? – У парня не было никаких симптомов, но врачи в один голос твердили: дескать, у него ящур. Наверное, денег хотели.

– Нет, это не жена лектора, та в коленках пожиже будет, и родинка у нее под левой грудью, – сказали справа.

Тем временем на заднем плане воры грузили оставленным товаром КРАЗ. Инвалид снова ухватился за голую. Теперь уже не за руку, а за бедро.

– Похоже, – добавили справа, – это старшая дочка начальника эха на Панкостроительном заводе. Соски того же цвета, и кучеряшки схожие.

– Ну, чего хватаешь? – прикрикнул на инвалида страж порядка. Ящура он не боялся, а боялся заснуть на посту. И того, что узнают, что он не умеет ходить строем. – Не видишь, проблемы у гражданочки. Может постиралась, а вещи не просохли вовремя.

– Начальника эха Панкостроительного завода уволили. Оказался постпанком, – подсказали слева.

– Так я и знал, – милиционер посуровел пуще. – Что ж ты, пигалица, голой шляешься? Небось у любовника вернулась жена из командировки? Пройдем в отделение, разберемся. А ты лапы все равно убери, а то вторую ногу оторву. Да приговорит Аллах тебя до конца жизни отовариваться в магазине для диабетиков!

Страж вывел задержанную из толпы и повел прочь. Он сжимал ее крепче, чем надо, чтобы не вырвалась, да еще держал поближе к чисто женским выпуклостям, и вдова сперва решила: сделает свое и отстанет. Вдова успела пожалеть паренька: на улицах ни одной проститутки, понятненько, легко озвереть. Вдова успела прикинуть, что неплохо бы подработать малость деньжат на обратную дорогу, благо конкуренции никакой. И только у дверей госучреждения поняла, что дело табак.

Разместившееся в охраняемом государством памятнике архитектуры госучреждение ничем не выделялось. Вход был украшен балконом на двух колоннах. На широких ступенях парадного крыльца стояли мраморные статуи работы зубила Ринальдо Ринальдини, символизирующие главную заповедь «Не попадись!»

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – сказал милиционер командиру. Тот сидел и читал из ящика стола «Плейбой». Но услышав обращение, вскочил по стойке «смирно», захлопнул ящик и рявкнул:

– Так точно, товарищ капитан! – Затем его глаза вернулись на обычное место. – А, это есть ти?

– Нудистку задержал, куда ее? Пошли Аллах немного одежды бедным девушкам из вашего журнала.

– Этот развратница сидеть в камера, – снова утонув в «Плейбое», отмахнулся старшой. Рожденный от женатого отца и холостой матери, он не знал, что журнальчик хорошему не научит.

– Да как вы смеете? – стукнула кулачком по столу, конфискованному при падении Трои, прекрасная вдова. – Требую адвоката! Забодай вас Сварожич!!!

Сердце лейтенанта застучало, будто барабанщик, превыше всего ценящий рок-н-ролльные ритмы и шумы. В тех местах, где лейтенант пальцами держал журнал, бумага обуглилась моментально. Начальник тюрьмы лейтенант Моголь по убеждениям был сенсуалистом, сторонником учения, признающего ощущение единственным источником познания. Поэтому при словах «отсрочка приговора» он сперва хватался за сердце, а потом за вальтер, а при слове «адвокат» – наоборот.

Еще лейтенант очень любил спорт. Особенно подледное плавание оппонента до весны.

Еще у лейтенанта была пустяковая болезнь – гипотрофия II степени, что подтверждалось многочисленными симптомами: масса тела снижена на 40 % по отношению к норме. Подкожный жировой слой отсутствовал на туловище и был недостаточно развит на конечностях. Кожные покровы сухие, собирались в складки. Был снижен мышечный тонус.

И еще у лейтенанта была с детства боязнь левизны. А еще лейтенант все выходные просиживал у телевизора. Выключенного, чтобы током не ударило. Соседи Моголя сторонились.

– Будем Фанька валяйт? – лейтенант с угрозой во взоре оглядел голую пленницу и подсветил себе настольной лампой. Дело дошло до тела.

– У меня есть права, – не склонила голову Озноба.

Лейтенант ткнул офицерским стеком в твердую молодую грудь:

– Ти есть плохой дефушк. У тепя не есть праф. – Имя Моголь в переводе с древнего половецкого означало: «Не имевший в детстве велосипеда».

– Есть.

– Нет.

– Есть.

– Нет.

– Есть.

– Молчайт!!! Именем «Книга мертвых».

Озноба по глазам прочитала: они с непримиримым, как коты, тетерева и члены партии с 14-го года лейтенантом враги до гроба, до райских полей Иару.

– На жену свою ори, ментяра позорный.

Евреи любят рассказывать друг другу и гоям еврейские анекдоты. Негры обращаются друг к другу не иначе как: «Эй ты, грязный нигер». У мичманов есть присказка: «Сундуки мы с тобой, сундуки. И никто не подаст нам руки». И в милиции обращения «Товарищ старший мусор», «Товарищ младший мусор» никого не шокируют.

Но если вы не принадлежите к какому-либо из перечисленных социумов, и вы – не самоубийца-оригинал, упаси вас бог от подражания. Как говорил любитель парадоксов Айгер ибн Шьюбаш: «Каждый народ заслуживает своих евреев».

– Эй, сержант, я с эта фройляйн – враги до самый гроб. Один из мы отсюда не фыйдет вжифьем. Отвести ф самый страшный камера. Исполняйт.

Ливертити пристально посмотрела на Моголя, словно пыталась сфотографировать. Только и произнесла:

– Большая ошибка. – Висящие на стене портреты на тему «Их разыскивает милиция» приняли угрозу без улыбки. Девушка из журнала тоже не изменилась в лице. Произошедшее напоминало ключевую сцену из пьесы Ионеску «Стулья».

ИЗ ДОКУМЕНТОВ. Комплекс вольных упражнений утренней зарядки, обязательной для всех госслужащих Мордорворота.

Упражнение N 1. На счет «раз» кисть правой руки выводится вперед на уровень глаз. На счет «два» кисть собирается в кулак. На счет «три» большой палец выдвигается между сжатыми указательным и средним пальцами. На счет «четыре» рука возвращается в исходное состояние.

Упражнение N 2. На счет «раз» кисть правой руки выводится вперед на уровень глаз. На счет «два» кисть собирается в кулак и поворачивается тыльной стороной вверх. На счет «три» рука чуть сгибается в локте и отгибается до стойки «смирно» средний палец. На счет «четыре» рука возвращается на место.

Упражнение N 3. На счет «раз» кисть левой руки выводится вперед на уровень глаз. На счет «два» кисть собирается в кулак. На счет «три» кистью правой руки наносится легкий, но громкий хлопок по тыльной стороне локтевого сустава левой руки. На счет «четыре» руки возвращаются по местам.

На самом деле Моголь не был немцем. Он косил. Ему когда-то сказали, что он похож на некоего прибалтийского актера, исполнявшего характерные роли. Так героиня оказалась в знаменитой «тринадцатке».

За спиной хлопнула массивная, кованная из большого обломка советской подводной лодки, дверь, заскрипел мощный засов.

О, тюрьмы древних городов Востока! Потомкам уже подфартило, ведь они родились на несколько тысячелетий позднее и никогда не узнают все, что они не знают о древних тюрьмах городов Востока, но стесняются спросить. Потомки представляют выцарапанные на сырых каменных стенах ругательства, режущихся в карты урок, работы на лесоповале в сорокоградусный мороз. Нет, это туфта по сравнению.

С позволения богини очага, возьмем среднестатистическую древневосточную городскую тюрьму. Столь привычные потомкам тараканы и крысы здесь отсутствуют напрочь – не выживают в суровой борьбе за существование. В лучших традициях кошмаров, камеры заселены лохматыми, как кокосовые орехи, сороконожками, любознательными, как повара и хирурги, скорпионами, шустрыми, как Том и Джерри, сколопендрами и прочими гнусными насекомыми, которые, попади они в Красную книгу, вызвали бы вздох облегчения даже у генерального секретаря партии Зеленых.

Посему арестанты не бузят, не дерутся за место у окошка, а скромно жмутся к центру камеры. Стены девственно чисты под слоем паутины, ибо какому идиоту ради глупой настенной пошлости захочется контактировать с каракуртами? Разве что где-нибудь на самом краешке наспех религиозным фанатиком выцарапана молитва за упокой себя. Рассказывают, попался как-то на краже писчей бумаги с работы известный профессор энтимологии.[13]13
  Наука о насекомых во всех их многообразиях


[Закрыть] Так выходить не хотел. Ноги от страха отнялись.

Камеры переполнены, меж заключенными, нагло их распихивая, летают мухи. Параша не выносится порой по месяцу, окошки шириной в чих, свежий воздух до жмущихся в центре не доходит, свежего воздуха еле хватает насекомым.

Стража по ночам специально громко топает сапожищами, не давая спать. А днями, что отвратительней, на постах исполняет, отчаянно фальшивя, бодрые песни Пахмутовой. Карточные игры запрещены, можно только шашки и шахматы. Свидания с родными – не более трех часов не чаще трех раз в сутки.

А для нарушителей режима в каждой тюрьме карцер, камера номер тринадцать. Самое жуткое место.

Озноба с ужасом оглядела «тринадцатку». Под высоким потолком модерновая сверкающая хрусталем и хромом люстра, стены обшиты мореным дубом с витиеватыми узорами. Огромное окно, не дай бог спьяну вывалиться. И самое жуткое – кровати с пологами. Огромные ручной работы кровати, в которых так грустно и одиноко коротать ночь.

Вдова взяла с кровати атласное покрывало. Прикрыть наготу. Но под покрывалом, оказалось, спал мужчина.

– Ты зачем меня будишь? – слегка грассируя, вздохнул мужчина. – Оставь меня, безутешного, в покое. Мне свет не мил. – Грустный, как коромысло, мужчина был похож на море – такой же волнительный. На голове буруны волос. Усы – чеховская «Чайка».

– Извиняюсь, – решила дама изобразить вежливость, не провинциалка, чай.

– Что мне с извинения? Я тонкая натура, я спал. А когда спишь, идет время, и жестокая действительность не властна. Да унесет меня бог Птах в страну Мульти-Пульти. Приходи завтра в это же время.

– Извиняюсь, – повторила дама.

Мужчина неожиданно перешел на крик, почти визг:

– Я не могу видеть! Я не могу видеть эту безвкусную лампу! Она два года как вышла из моды, – мужчина подбежал к двери и стал дубасить кулаками:

– Садисты, изверги, дистрибьютеры!!! Выпустите меня немедленно! Здесь человек задыхается!

Затем, повернувшись к вдове и более спокойно:

– Разрешите представиться: Мустафа Гоморский, человек с юга, такого далекого, что там уже не жарко. Здесь по недоразумению. Я был звукорежиссером фильма «Миллион лет до нашей эры», и меня обвиняют, будто я продал один крик в фильм «Тарзан».

– Озноба Козан-Остра. Вдова по отношению, – сделала книксен дама.

– Ибрик, у нас гости, – обратился Гоморский ко второй кровати. Галантный, как подсвечник.

Из кровати выбрался молодой человек, и когда стал рядом, у вдовы возникло ощущение, что перед ней братья, настолько мужчины были похожи. Стройные, широкоплечие, одетые, как финские лесорубы, приехавшие в СПб пропить недельный заработок.

– Разрешите представиться: Ибрагим Содомский, личность с севера. Такого далекого, что там не успевает стать холодно.

– Он убил человека за то, что тот пил из его стакана, – объяснил Семен.

– Правда, это произошло в вендиспансере, где я снял койку, так как в гостинице не было мест. А вы здесь почему?

Вдова скромно опустила глазки:

– За нудизм, Чернобог побери.

– Это вы зря. В этой стране нудизм – самое страшное преступление, – сочувственно покачал головой Мустафа и нечаянно раздавил заползшего через вентиляционное окошко тарантула.

– Зря вы это. Здешний хан – импотент. И запретил секс, как пережиток, – сочувственно покачал головой Ибрагим. Невольно создавалось впечатление, что он боится чего-то, не имеющего к этой истории никакого отношения.

Щелкнул засов. Дверь открылась.

– Эй, проштрафившиеся, вам передача. Только умоляю, не скрежещите напильником после одиннадцати, – толкая столик на колесиках, объявил вежливый надзиратель, жизнерадостный до дрожи.

Мустафа кивнул на роскошный торт и вздохнул, нечаянно размозжив голову просочившейся в комнату кобре:

– Это входит в программу пыток.

– Они хотят, чтобы мы разжирели? – ужаснулась дама.

– Тише, не подсказывайте, – одернул Ибрагим. – Нет, это от благотворительной организации «Не дадим зэку умереть спокойно» студентов Сельхозинститута разумного, доброго, вечного.

– Внутри напильник и динамит, – не стесняясь коридорного, объяснил Мустафа. – Мы уже восемь раз пытались бежать, но коварные тюремщики специально присвоили камере номер тринадцать. И нам не везет. – Вдруг Мустафа бросился с кулаками на надзирателя. – Я не могу видеть! Я не могу видеть эту безвкусную лампу! Она два года как вышла из моды. – Распалился, как зажигалка.

– Полно бузить, – надзиратель дружелюбно утер расквашенный нос. – На ужин пора.

– Погоди, любезнейший, – успокоился Содомский. – Я еще не сказал монолог о первом побеге. – И нечаянно укокошил каблуком невесть откуда прибежавшую сколопендру. – Ей тоже не повезло.

– Да. Мы тогда были наивными. Мы не ведали, что может натворить номер тринадцать. Мы стали копать подкоп и наткнулись на камень, – начал объяснять Гоморский.

– Да. Наткнулись на камень, а на нем было написано: «Направо будешь копать, коня потеряешь…» – подхватил Содомский, наступая на голову еще одной, перепутавшей камеры, кобре. – Я очень разволновался, когда представил, что подразумевается под словом «конь».

– И? – заинтересовалась дама.

– И лопата сломалась. Одним словом, сплошная невезуха, «Оставь надежду всяк сюда входящий».

– Я такую Надежду оставил на воле: губки бантиком, с поволокою глаза, – вздохнул грустный, как клизма, Содомский. – Заглянешь на огонек, она вокруг тебя суетится, суетится, суетится… Слава Аллаху, свидания в тюрьме отменены для неблизких родственников.

– И я такую же, – вздохнул печальный, как пипетка, Мустафа.

– Моя жила на улице имени Клабика!

– И моя!

– Дом восемь, квартира семь!

– И моя! Да пригласит владыка Луны дэв Хонсу моих врагов сниматься в рекламе гильотины.

– Мы с тобой, как братья, – мужчины кинулись в объятья друг другу и разрыдались.

Если их имена что-то и означали, то на каком-нибудь мертвом языке.

– Ужин пропустите, – напомнил добродушный надзиратель, прослезившись.

* * *

Описывать тюремную столовую не имеет никакого смысла, поскольку она представляла собой тысячу семьсот двадцать три прямоугольных кирпича, не соединенных раствором. И каждый заступающий на дежурство по кухне надзиратель лично руководил бригадой зэков, каждый раз возводивших новое помещение в соответствии со вкусами сегодняшнего представителя власти. Как подметил проницательный, но великий мудрец Айгер ибн Шьюбаш: «Под стоящий воротничок петля не пролазит». Стоит лишь уточнить, что каждый кирпич отчетливо пах карболкой.

В тюремной столовой стоял невообразимый шум. Зэки сидели вдоль длинного и скучного, как эта история, стола. Посуда, чтобы ее не крали и тайно не переправляли на волю, имела сверленые дырки в самых неожиданных местах, которые предполагалось в процессе приема пищи затыкать пальцами.

– Держись нас, и тебя никто не тронет, – воинственно сверкнул глазами благородный, как библиотекарь, Мустафа. И тут же ему на голову кто-то выплеснул тарелку баланды. Мустафа не заметил кто, а то бы показал обидчику.

Троица села на свободное место, и оказавшиеся рядом зэки тут же пересели подальше: такая страшная слава шла о жильцах «тринадцатки», о кружившей вокруг них невезухе. Правда, один зэк замешкался, подавился котлетой и убежал в санчасть за справкой, освобождающей от каторжного труда, другой кинулся к освободившейся тарелке, тоже подавился и тоже убежал. Третий решил убежать сразу, но, оказалось, сидел далековато, и ему повезло: подавился и умер.

Шум немного стих.

К устроившейся во главе стола огромной, на вид свирепой, как паспортистка, бабе подьюлил надзиратель и что-то шеплун на ухо. Баба, получившая срок за подделку гороскопа (можно только гадать, что она себе там напророчила), поднялась, легко забралась на стол и пошла, пиная миски направо и налево, к Ознобе. Баба была всем бабам баба. Косая сажень в плечах. Неприступная женщина. В предыдущей жизни она успела потопить Атлантиду.

На том небольшом пространстве ее могучего тела, которое было не запаяно в цепи и клепаную-переклепанную черную робу, помещалось столько наколок, сколько Солженицын предложений не написал за свою творческую жизнь. Все конечности резко увеличены в объеме, кожа утолщенная в грубых складках, на отдельных участках экзематозные высыпания и корки.

– Ее кличут Пятиэтажкой, – шепнул Мустафа. – Тюремный врач определил у нее слоновую болезнь. Земля ему пухом.

Отброшенная громадной ступней миска с баландой тут же сделала на его лице овощную маску от морщин. Мустафа не любил подобных шуток, но это была не шутка, и мужчина сдержался.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ. Краткий перечень наколок на теле заключенной N 1996. Кличка «Пятиэтажка».

Наколка N 1 (бабушка в детстве вязальной спицей, устав пересказывать, выколола на животе сказку).

Иван-царевич-паша был женат на Василисе Прекрасной-ага тридцать лет и три года, и однажды понял, что видеть ее не может. Не то чтобы разлюбил, а возненавидел: она и храпит по ночам, и ноги не эпилирует, и готовить за тридцать лет не научилась.

Пошел Иван-паша к тестю, Морскому Царю.

– Вот-де, тестюшка, – молвил царевич, – не могу видеть жену свою ни в одетом, ни в голом виде. И близорукость здесь не причина, а следствие. Отпусти меня на все четыре стороны.

– О`кей, – говорит Морской Царь. – Без проблем, но ты должен не отгадать три самые тупые загадки.

Делать нечего, стал Иван отгадывать.

– Без окон, без дверей, полна горница людей, – хитро улыбнулся Царь.

– Закрытое НИИ.

– Нет. Ты, Вань, в моем тридевятом царстве от жизни оторвался. Это Кресты, – вздохнул огорченно Морской Царь. – Ладно, не для чего, чего иного, прочего-другого, а для единого единства и дружного компанства загадываю вторую загадку. Волос к волосу, тело к телу, и получается мокрое дело.

– Это, – почесав затылок, предположил Иван, – пищеварительный процесс воробья.

– Ну что ты за обормот. «Мурзилку» не читал? Это же глаза, зеньки, шурупы, буркала, очи… Ладно, самая последняя загадка: Василий Иванович в день с песней трижды переплывает Урал-реку и каждый раз продает белым ящик патронов. Петька каждый день точит шашку и спасает из пожара пятерых грудных детей. От кого из них уйдет Анка, если не подвезут патроны?

– Это не смешно, – сказал Иван-паша.

– Смешно – не смешно, я тебе разве Эльдар Рязанов? – возмутился Морской Царь. – Посмотрел бы, как ты повеселишься, когда от твоей дочки зять уйдет. Одним словом, никуда тебя не отпускаю. Будешь здесь за себя и за того парня.

Тогда Иван-царевич-паша свистнул. Невесть откуда прибежал серый волк. Иван оседлал зверюгу, и они умчались в родные пенаты.

Вернулся Иван туда, где никто не храпит рядом по ночам, в родное царство. Отпустил волка и залез на печь.

А когда кто-нибудь величал его Иваном-дураком, паша молчал, только хитро улыбался.

(Продолжение перечня наколок в следующей главе).

– Ты! – ткнула пальцем в Ознобу наглая, как синусоида, Пятиэтажка, и с потолка посыпалась штукатурка. – Я!.. – ткнула пальцем себе в грудь Пятиэтажка.