Текст книги "Римская рулетка"

Автор книги: Игорь Чубаха

Соавторы: Петр Ярвет
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 2
VOLENTEM DUCUNT FATA, NOLENTEM TRAHUNT[7]7
  Желающего идти судьба ведет, не желающего – тащит.


[Закрыть]

Дмитрий Васильевич Хромин смотрел в неправдоподобно синее небо, где начинали проступать перекошенные созвездия, знанием коих он так гордился в школе. Худший день его жизни близился к непредсказуемому завершению, но это не утешало: трагические и невосполнимые события, насытившие его, вполне могли бы довести до суицида среднего санитарного чиновника, происходи они хотя бы на протяжении полугода. Но есть понятие запредельного, и если за считанный час после обеденного перерыва ты успел взять крупную взятку, лишиться ее, а заодно квартиры, невесты и карьерных перспектив, оказался на мушке киллера, поучаствовал в древнем магическом ритуале, а на закуску, просто в качестве бонуса, оказался в первом веке то ли нашей эры, то ли до таковой, вешаться уже не тянет. Тянет либо просыпаться, либо тихо материться. Но даже этого утешения Дима Хромин был теперь лишен.

– А я тебя не спрашиваю! – взревел за спиной голос человека, который материться предрасположен и, более того, вот-вот начнет. – Не спрашиваю, что мне теперь делать! Я не люблю, когда меня кидают, и никому не советую меня кидать. Когда меня кто-то кидает…

– Я тебя, что ли, кинул? – спросил Андрей Теменев, выходя из-за желтой известняковой плиты. По извечной привычке всех оперативных работников, он вел беседу, расхаживая взад и вперед, хотя, наверное, никогда еще в исторически обозримом прошлом сотруднику Федеральной службы безопасности так не мешали при ходьбе надгробия этрусского капища. Но выбора у невольных путешественников по эпохам не оставалось. Тащить увитых скотчем римлян куда-то еще ни у кого желания не нашлось, а оставлять их без присмотра все дружно сочли неразумным. Но на этом консенсус и иссяк.

– Ты – мент! – обличающе ткнул пальцем в Андрея Магистр Белый, которого хотелось теперь назвать Магистром Грязным, если ориентироваться на состояние свитера. – Ты – мент, и тебя ко мне приставили. И я не уверен, что твое ментовское задание не включало срыв экспедиции в изначальную российскую Чудь…

Продолжая вышагивать по могильным плитам, Андрей закатил глаза и потряс в воздухе левым кулаком. Сжать правую кисть не позволял пистолет системы Макарова, который Теменев почитал за лучшее не прятать под мышку с того момента, как, ободренный победой над древнеримским легионером, русский экстремист Белаш приказал: «А возьмите-ка у него ствол».

Скинхед Саня проявил нерасторопность и получил от вождя очередной подзатыльник, а Алексей Илюхин с готовностью выполнил приказ и теперь хромал на левую ногу, что не мешало ему продолжать пожирание дикорастущего винограда. Только постоянная демонстрация оружия удерживала с этого момента обмен мнениями на уровне словесной перепалки.

– Хорошо, я – мент! – сквозь зубы процедил Андрей, после чего подсунулся вплотную к сидящему у плиты с нарисованным то ли солнцем, то ли улиткой Хромину и потряс «Макаровым» у самого носа чиновника. – Один придурок решил, что я киллер, другой считает, что я мент и сорвал ему экспедицию… Куда?

Хромин предпринял очередную попытку вступить в разговор.

 
Верить тебе я готов,
Посланный властью убийца…
 

начал он и, махнув рукой, замолк. В течение всей беседы ему удалось выдавить из себя только пару невразумительных предложений, но уж непременно стильным классическим гекзаметром, от звучания которого и Теменев и Беляш-Белаш всякий раз одинаково мрачнели, зато приходили в возбуждение спеленутые красным скотчем по белым нижним рубахам родовитые римляне, что пребывали у плиты черного базальта с белесым рисунком птички, клюющей змею.

А у соседней плиты из розоватого шпата, наполовину вросшей в землю, тихо застонал бритоголовый Саня. Его тоже здорово зацепило гипнотическим внушением, и теперь любая, даже самая несложная мысль выражалась у него на превосходном курмамском диалекте, характерном для потомков карфагенян, но отнюдь не для лиговской шпаны. Мало того, что ни слова из сказанного Саней не понимал теперь любимый вождь, но и самого скинхеда тяготили, как тяжкий сон, склонения глаголов на -ус и -ис – в них каким-то мистическим образом сквозила уверенность в невозможности вернуться сегодня к десяти вечера в «хрущевку» на Ленинском проспекте. «Хотя, – подумал Саня внезапно, – что в данном случае подразумевается под термином „сегодня"?»

Тут– то Саня и застонал, повторяя на все лады словечки, вызвавшие в памяти Хромина институтский курс гинекологии:

– Вагина, вагинале, вагиналис!!!

– Чего ты от меня-то хочешь? – устало уточнил офицер ФСБ Теменев, проходя по капищу в обратном направлении.

– Отроковицу! – немедленно отреагировал Белаш.

Теменев обернулся с угрожающим видом, и Белый Магистр поспешил пояснить свою мысль:

– Золото неправедное мы найдем, страсть пагубная – тоже не проблема…

– Слушай ты, славянофил! – заорал Андрей. – Ты говори-то хоть по-русски!

– Руссее некуда! – не остался в долгу по напряжению голосовых связок Белаш-Беляш. – Ты нам все это отдаешь и уходишь – и не машешь тут шпалером своим. Я тебе тогда поверю, что ты не мент, а честный фраер, когда ты дашь нам спокойно повторить весь ритуал. Я лично собирался в Русскую Чудь, и я буду в Русской Чуди. Так что мне нужна эта телка!

Словно полководец, призывающий идти на штурм вражеской цитадели, он махнул рукой в сторону Айшат, которая как раз вышла из-за базальтового надгробия. На лбу ее красовался свежесплетенный венок из левкоев и розмаринов.

– Ах, куда же ты скачешь, смешной неумеха!? – торжественно процитировала она и, одарив спорщиков улыбкой, аккуратно протиснулась между поднятым кулаком Белаша и опущенным пистолетом Теменева и присела рядом с трясущим головой, точно от сильной зубной боли, Хроминым. – Я сплела тебе свадебный венок по русскому обычаю, описанному вашим великим Есениным, – певуче и улыбчиво сообщила она.

Хромин поднял глаза поверх ее головы и стал смотреть на звезду Мицар, поднимающуюся над горизонтом, а Теменев хмыкнул:

– А тебе точно нужна эта телка?

– Блин, ну я же не трахать ее собираюсь! – простонал Белаш, устремляясь меж могил. – Она же нам целкой нужна! Где там этот долбаный историк?

Андрей прошел следом, не забыв двинуть локтем под дых Алексея Илюхина, притаившегося за базальтовым надгробием с небольшим булыжником. Каменюгу славный мальчуган выронил и, с ненавистью поглядев вслед лейтенанту, прошипел, адресуясь к безопасно лежащему, уставясь в небо, Хромину:

– Батя вас всех еще трахнет и грохнет!

Хромин собрался с силами для достойного ответа в простых и энергичных выражениях и изрек с классическим прононсом:

 
Прочь, недоразвитый плод, женским исторгнутый чревом,
Ибо я знал твою мать прежде, чем ты был рожден!
 

Илюхин увял, почувствовав, что его обозвали недоноском и обматерили в придачу. А Айшат водрузила венок на голову новоявленного поэта-классика и поцеловала его в лоб.

– Твои стихи прекрасны, – прошептала она на ухо, – но лишены добрых чувств.

– Я битник, – мрачно пробурчал Хромин. – С сегодняшнего дня я – потерянное поколение. – И самую малость просветлел, кажется, гекзаметр начал отпускать.

Именно в это мгновение Дмитрий почувствовал на себе взгляд.

За всю свою столь же недолгую, сколь и успешную карьеру санитарный чиновник Хромин трижды испытывал ощущение пристального взгляда. Не то чтобы Дмитрий отличался особенной чувствительностью – многие люди, мужчины и женщины, начальство и подчиненные, пытались есть Хромина взглядом, или умоляюще таращиться, или сверлить с намеком на пробуждение чиновничьей совести, но толстокожий бюрократ не реагировал на подобные попытки даже мочкой левого уха. И лишь трижды в жизни врожденный инстинкт заставлял его обернуться в поисках заинтересованных глаз. Первым был декан факультета, миловидная женщина, которой приглянулся молоденький желтоволосый студент, и вот пожалуйста – красный диплом в кармане. В следующий раз – солидный чин из службы госконтроля, ему понадобился молодой энергичный референт. Ну, и вот теперь это была Машка.

Римлянин лежал на боку в крайне неудобной позе, привалившись к каменному постаменту, и глядел на Хромина. Он только что очнулся и, похоже, не заботился ни о себе, ни о все еще пребывающем в беспамятстве молодом спутнике. Больше всего старшего латинянина занимал Хромин, ведь именно его хорошо поставленная и модулированная декламация привела в чувство философа-гипнотизера. Было похоже, что римлянин собирается внести коррективы в стиль стихосложения и продолжить обучение успешно обученного пока еще живому мертвому языку. «Пусть даже не пробует, сволочь», – подумал Хромин.

– Чего тебе? – спросил Дима, на четвереньках подлезая под соседний обелиск. – Развязывать даже не проси.

Почтенный патриций досадливо наморщил облупленный нос, изрядно пострадавший от небрежного затыкания рта скотчем. Он не просил его развязать. Но он явно хотел чего-то, и Хромин по своему опыту знал: такие взгляды лучше понимать с первого раза. Дмитрий Васильевич поправил венок на лбу и огляделся.

Айшат, сев на корточки и взяв в руки травинку, играла с муравьем, ползущим по высеченным на шпате этрусским изображениям. Видимо, восточное воспитание требовало не надоедать молодому супругу в день свадьбы и не мешать беседовать с гостями.

– Ну, чего? – нетерпеливо повторил Хромин. – Хочешь ли ты избежать толков с моими друзьями? Я не помощник тебе – мне ведь они не друзья…

Римлянин с огромным трудом перевалился на бок, отчего стали видны кисти его рук, заломленных за спину и перетянутых скотчем. Измазанные в земле, они посинели от притока венозной крови, и Хромин автоматически подумал, что жгут на перебинтованной конечности следует ослаблять раз в три часа во избежание турникетного шока.

– Чего, руки болят? – спросил он. – Видишь ли, ты ведь пленен, и, как положено пленным…

На этот раз философ не дал санинспектору договорить поэтическую строфу, выразительно постучав Головой о землю. Похоже было, он недоволен умственными способностями собеседника. Покосился за плечо, где по-прежнему бесчувственно лежал стукнутый в челюсть румяный юноша. Потом с заметным усилием шевельнул кистями рук и выпрямил на правой средний палец, как будто, предчувствуя общение с жителем двадцать первого века, решил вы. разить к нему отношение известным американским жестом.

На среднем пальце его левой руки электрической искрой блеснул сапфировый перстень.

* * *

– А теперь послушайте меня, гражданин Беляш! – говорил Андрей Теменев, упершись спиной в замшелый обелиск. Ему уже изрядно надоело отбиваться от непрекращающихся наскоков Алексея Илюхина.

– Почему я должен тебя слушать, а не ты меня? – подозрительно проворчал Белый. – И не Беляш, а Белаш!

– Потому что у меня есть вот это, – сунул патриоту под нос железного «Макарова» Теменев, – а еще потому, что ты треплешься уже больше часа. Теперь вот что. Я не знаю, где мы, и ты не знаешь. Этот твой историк утверждает, будто в Древнем Риме. Да хоть в Туркмении. Главная сейчас задача – не окочуриться тут поодиночке, это ты можешь понять? Нам надо держаться вместе, потому что твой историк может разобрать, что здесь творится, а этот мой взяточник несчастный со своей бабой шпарит по-местному как по писаному.

– Это не его баба. Это моя жертва.

– Я тебе дам «жертва»! – угрожающе потряс пистолетом сотрудник ФСБ. – Нас тут семеро, из которых трое несовершеннолетних. И если тут хоть одна сука начнет жертвы приносить… Это у тебя укладывается в твоей дурной башке, или повторить?

– Мне нужно в Чудь, – мрачно пробурчал Белаш.

– Заколебал ты меня со своей Чудью! Мало ли куда тебе нужно? Я тебе говорю, что нам всем нужно. Сейчас организованно идем допрашивать пленных. Не бьем их и ушей не отрезаем. Пойми ты, что если к местным властям мы вломимся по одному, то нас упрячут в психушку, а если все вместе…

– Властям… – презрительно зацепился Белаш. – Мент, он мент и есть.

– Товарищи!

С холма, почти уже невидного на фоне быстро темнеющего небесного ультрамарина, быстрыми шагами спускался Хромин-младший. Его борода восторженно торчала в разные стороны.

– Товарищи, я могу, конечно, ошибаться, но, судя по всему, мы с вами на легендарной Аппиевой дороге.

– Просто на ушах висит, – согласился Андрей.

– Ну как же! – изумился историк. – А где же, по-вашему, Спартака распяли?

– Это не Спартака распяли, – привычно возразил Белаш, – это римская католическая церковь пыталась мифологизировать деяния православного Христа.

– Все! – скрипнул зубами Андрей Теменев. – По-хорошему вы не хотите, а я уже не могу» Я пошел допрашивать. Хотите – идите со мной, не хотите – идите в задницу. Но если кто-нибудь тронет хоть одного переводчика, я эту сволочь самолично пристрелю. Dixi[8]8
  Я сказал (лат.).


[Закрыть]!

Он двинулся между известняковыми плитами, и навстречу ему из кустов бузины выбрался Алексей Илюхин, на ходу застегивая черные, подвернутые у ботинок джинсы. Лик юноши свидетельствовал, что все враждебные поползновения забыты.

– Что, понос? – злорадно осведомился Андрей, оглядываясь через плечо. Белаш и историк шли следом. – Вы меня слушайте, слушайте, здоровее будете!

Вопреки ожиданиям, у памятника с изображением солнца ни Хромина-старшего, ни его названой супруги не оказалось. Все огляделись. Кругом были все те же покой и тишина, только небо над головой стремительно становилось ультрамариновым. На западе слоями томатного сока в любимом и Теменевым и Белашом коктейле «Кровавая Мэри» горели полосатые облака.

– Дмитрий Васильевич! – вкрадчиво позвал Андрей. – Эй, Дмитрий Васильевич! Идите к нам, Дмитрий Васильевич, нам нужен ваш язык.

Тишина. Только где-то завел свою ночную песню чибис.

– Еще не хватало, чтобы этот придурок сбежал, – мрачно сказал Теменев. – Вроде интеллигентный человек, должен бы понимать.

– В жизни Димка не был интеллигентом, – сурово, словно вернувшись мыслями в старую квартиру на втором этаже, сообщил Святослав Хромин. – А был он жлобом и…

– А еще эта чернозадая дура, – подхватил Илюхин, болезненно, как при коликах, морщась.

– Эта чернозадая дура, – не оборачиваясь произнес Андрей, – говорит по-здешнему, да еще и стихами. А ты и по-русски-то не вполне. Я знаю десяток латинских поговорок, историк вон – через пень-колоду. Что, Святослав Василич, если братец сбежал, вам переводить придется-то.

– Я не совсем… – растерялся Святослав, ероша бороду, и поежился, кутаясь в безобразно растянутую холостяцкую майку, на животе которой еще виднелись следы жарки картофеля без передника. – Я не уверен… Ночью будет дождь. А дожди здесь…

– Санечка! – рявкнул Белаш.

Но и парень в черно-оранжевой куртке делся куда-то, как будто ветром его сдуло.

– Дотрепались, – подытожил Андрей и на всякий случай дослал патрон в патронник. – Довыступались гражданин Белаш. Кто вязал пленных? Ваш малохольный Саня? Я ничуть не удивлюсь, если сейчас на пороге стоит легион солдат, или как тут внутренние войска называются, подскажите?

– Один раз мы их побили… – заклекотал Белаш.

Андрей не слушал, он быстром шагом пробирался между древними могилами, взглядом нашаривая две знакомо белые спеленутые фигуры. Нашел только одну, и это сразу, еще пока глаза не привыкли к полумраку» ему не понравилось.

– Заткнитесь все, – прошипел он, присаживаясь на корточки перед лежащим у плиты римлянином.

Поза того казалась еще более, если только такое возможно, неудобной. Когда патриция, перемотанного красными полосками скотча с ног до головы, бросили здесь, он упал навзничь, придавив собственные руки. Теперь же, хотя тело лежало ничком, а извоженная в земле тога задралась, обнажая сзади хорошо сформированные, хотя и покрытые негустой шерстью икры ног, лицо его по-прежнему было обращено на запад и отчасти вверх по склону холма, потому что голова запрокинулась и повернулась под непривычным и неприятным углом. А на шее добавилась еще одна красная, нет, уже бурая, подсохшая полоска, неровные потеки шли от нее за ворот тоги, застегнутой на плече драгоценной пряжкой, и вниз, на черную, поросшую мелкой колючей травкой землю кладбища.

– Ну, Дмитрий Васильевич… – негромко протянул Андрей. – Недооценил я вас, Дмитрий Васильевич.

* * *

Вечер в харчевне Апатия, что на Аппиевой дороге всего в нескольких стадиях от Капенских ворот Рима, завершался, как и тысячи других вечеров. Когда с черного, наполовину затянутого тучей, неба рухнули первые, тяжелые, будто сливы, капли, одноглазые ветераны, отпущенные женами под честное слово с десятком сестерциев на базар, уже выпили и отпели свое. Уже отскандалили и вышли на свежий воздух разбираться молокососы, мнящие себя золотой молодежью Вечного города, которым хмель, как и старым запойным пьяницам, ударяет в голову быстро, после пары-другой кружек перебродившего солода, именуемого здесь не пивом, а сидром. Да и сами старые пропойцы уже нашли в себе силы подняться с длинных скамей и, оставляя за собой плотный шлейф винных паров, покачиваясь скрылись в ночи, почтительно побуждаемые и поддерживаемые специально обученными рабами.

Наступил час, когда управляющий заведением Апатий – вольноотпущенный-финикиец – обходил все три питейных зала и вежливо, но настойчиво приглашал на выход засидевшихся посетителей. Он выставил поэта, брошенного сразу двумя знатными матронами и исчерпавшего все кредиты у гетер, а потому и твердо решившего перед тем, как свести счеты с жизнью, написать стихотворение, обличающее всех женщин мира. Не без труда вернул к реальности двух молодых людей в коротеньких, по последней моде, хламидах, самозабвенно игравших, выбрав угол потемнее, в кубарь и починок. Перемигнулся с платным осведомителем одной знатной фамилии, всегда уходившим позже всех, чтобы быть уверенным, что ни внучатый племянник, ни двоюродный брат нанимателя не пропивают семейное добро в кабаке. И уже совсем собирался гасить фитили в масляных и сальных плошках, подвешенных к почерневшим от времени балкам, когда снова увидел этого гражданина.

Апатий обратил на него внимание еще в разгар вечерней пирушки, когда тот, пытаясь подозвать раба, обходившего залу с соусником и жареными каштанами, раз за разом поднимал руку, как бы собираясь что-то сказать, и тут же опускал, словно напомнив сам себе, что ничего хорошего не скажет. Хорошенько изучив за последние тридцать лет самые разные типы человеческой натуры и психологии, Апатий мог бы с уверенностью утверждать, что в данном случае не тупость, а скорее ум жаждущего и алчущего раз за разом сдерживают его разговорчивость. Теперь же клиент, прислонившись спиной к черной, как и все поверхности в этой зале, вертикальной балке, поддерживающей крышу, лежал головой на столе. Но не по пьяни, – весь его вид выражал глубочайшее отчаяние.

– Гражданин! – со всей возможной учтивостью проговорил управляющий, разглядывая желтые волосы и трудноразличимую в полумраке фигуру, равно как и ряд из бутылок, за которыми клиент укрылся, как за убогим частоколом. – Пришло то время, когда мы счастливы пожелать тебе скорейшего к нам возвращения после будущего восхода.

Гражданин поднял мутноватые карие глаза на говорящего, огляделся в поисках того, к кому еще они могли бы относиться, сделал неуверенный жест, прищелкнув пальцами, словно собирался позвать кого-то. Но нет, вновь невидимая длань самоконтроля сдавила таинственному незнакомцу голосовые связки, и, поперхнувшись невысказанной тирадой, молчун только широко и поэтически обвел жестом сумрачный питейный зал.

Апатий подошел к столу и с решительностью, свойственной только людям, давно и успешно продающим спиртное в розлив, взял бедолагу под локоток. Вежливо пододвинул скамью и, придав телу клиента нужное ускорение, повел к двери. Неясные, колеблющиеся тени осветили каменную кладку стен со вбитыми в них то выше, то ниже крючьями, на которых сушились связки красного лука, чеснока и несколько козьих окороков, скользнули по затянутым слюдой оконцам и, отразившись в них, запрыгали по выщербленным ступеням лестницы, ведущей на второй этаж, в комнаты для гостей.

Постояльцы у Апатия не появлялись поди уже вторую неделю, или декаду, если вести счет по-римски – на десятки дней. Это раньше, при владычестве императора Тарквина, именуемого также Лоцием Сервинейским за победу, одержанную им возле Пелопоннеса, и, соответственно, жестокого наместника Росция Асея, известного под именем Рудифера Безбородого, прославившегося стрельбой из лука на состязаниях, устроенных в честь торжества римского флота над киликийскими пиратами, торговля процветала, а от посетителей в таверне не было отбоя. Но с тех пор, как в каменных стенах Вечного города воцарился диктатор, именуемый Луллой, хотя его настоящее имя было иным…

Тьфу ты! Простодушный финикиец за все восемнадцать лет, прошедшие с часа пленения его фалангой римских ветеранов, так и не привык к шизоидной привычке народа, почитающего себя владыкой мира, без конца переназывать и переименовывать самые, казалось бы, очевидные понятия и предметы, основываясь на диком для высокоразвитой нации предрассудке о сокрытии истинной природы вещей от неких злых духов.

«На территории Финикии, – привычно подумал Апатий, – на вещи смотрят как-то проще. Там не придет в голову назвать трирему каракой потому только, что в противном случае морские девы непременно разгневаются и потопят хрупкую лодчонку. Даже собственную столицу называть Римом вслух здесь не положено, если не хочешь прослыть невежей, следует говорить просто „Город" и при этом многозначительно заводить глаза, тогда уж точно не прогневишь богов». Апатий окончательно утратил логику здешнего бонтона с моветоном и перестал прилагать усилия, чтобы запомнить многочисленные прозвища, имена и боевые клички очередного правителя. Тем более что и правители здесь сменяли друг друга не как в менее цивилизованных странах – путем престолонаследия, а исключительно в результате переворотов, мятежей и интриг в выборных органах власти, самых демократичных во всех трех частях света.

Короче говоря, нет постояльцев. И не будет, судя по всему.

– Э-э! – проговорил желтоволосый. – Ку-да-ты-ме-ня… Мне ненавистна та дверь, ибо за ней стоит белый… – Он смолк, с выражением человека, борющегося с неодолимой тошнотой.

Но не поэтому Апатий внезапно остановился и усадил посетителя на табурет у двери, где в дни свадеб простонародья и сборищ контрабандистов усаживали крепкого раба, осуществляющего фейс-контроль посетителей, засветил каганец из плошки с растопленным салом, где плавал конопляный фитиль. Свет обрисовал фигуру нестандартного посетителя таверны, костюм которого и сам-то по себе выглядел странновато, но покрой, в конце концов, можно придумать всякий, если у тебя денег куры не клюют, а единственное развлечение – это возлежать, пожирать и наблюдать за тем, как ближние то ли убивают, то ли насилуют друг друга. Можно нарядиться в узкие, как у надсмотрщика на галере, штаны и потешный жилет, вроде тренировочного гладиаторского панциря. Но текстуру ткани не подделаешь, а Апатий с первого касания ладонью ощутил незнакомую и не значащуюся в каталогах личного опыта материю.

– Пора спать, – как можно любезнее объяснил управляющий, – пусть нас всех укроет плащ милосердного Гипноса.

Вспомнилось Апатию, авось к месту, он доверял подсознанию… Однажды хозяин таверны имел неосторожность вслух подумать, как историки будущего разберутся во всей этой путанице, и едва уцелел, будучи услышан невоздержанным на язык и руку деканом римского легиона. «Жалкий лавочник! – орал, помнится, одноглазый вояка, методично кроша кулаком хрупкую неапольскую керамику. – Что ты можешь понимать в богопосланных наших правителях! Клянусь Геркулесом, ты не можешь понимать ничего!» С этим Апатий готов был согласиться, в конце концов, он приезжий и ксенофобия по отношению к нему вполне понятна. В чужую сукновальню со своим чесалом не ходят.

Поток воспоминаний был нарушен. От последнего Апатиевого слова посетителя затрясло:

– Гипноз!…– проговорил Дмитрий Хромин и умолк, как будто мог охарактеризовать данное явление развернуто, но боялся оскорбить непонятно чью чувствительность.

– Я сейчас, – сказал Дмитрию Хромину смуглый пожилой дядька. – Спешить тебе некуда, ты пока присаживайся… – и вышел в кухню, поглядывая искоса с непонятным интересом.

Хромин остался сидеть на ледяной мраморной скамеечке, чего при других обстоятельствах сделать бы не рискнул, беспокоясь о сохранности почек. Но сейчас первоочередной задачей казалось успокоить дрожь в коленях. И не закрывать глаза. Потому что перед ними сразу, как на запущенном по кругу рекламном табло над Невским, начинали крутиться веселые картинки.

Вот бежит, прыгая через ступеньки, по лестнице вниз за тобой сотрудник ФСБ по имени Андрей. Вот ты проваливаешься в негорячий, но какой-то безжизненно жаркий оранжевый туман, и тебя трясет, волочит в прошлое по оси времени. Вот синие звезды напрочь незнакомой страны и треклятый, застрявший в горле гекзаметр. И наконец, последнее: белая тень у подножья памятника, и белая тень над ней, оглядывающаяся кругом, хотя нет у тени ни лица, ни глаз. «И отвратительный хруст, с которым отточенное бронзовое лезвие пересекает натянутую под кадыком кожу, наружную фасцию шеи, мышцы, клеидо-мастоидеум… блин, я уже и думаю на этой долбаной латыни!»

Высунувшийся из двери кухни Апатий отчетливо разглядел, как странный посетитель полез куда-то под пройму жилета, потом бессильно уронил руку на столешницу, и в раскрывшейся ладони блеснул свет, который тускловатый огонек каганца может извлечь только из действительно ценного камня. Нимало не заботясь о времени и месте, желтоволосый то ли варвар, то ли поэт недоуменно таращился на сапфировый перстень, за который его с превеликим удовольствием зарезал бы в подворотне любой из праведных ветеранов.

– Эй, официант! – наконец глухо проговорил Дмитрий. Вернее, хотел произнести, а промычал нечто неразборчивое.

– Здесь, – словно эхо отозвался финикиец.

Бутыль с жидкостью неясного происхождения и назначения стукнулась о плохо оструганные сосновые доски стола, рядом было поставлено блюдо с едва поджаренной рыбой. Опыт содержателя кабака подсказывал, что сейчас клиент хочет вовсе не кулинарных изысков.

– Глотни, – посоветовал многоопытный Апатий, – полегчает. Где такой хитончик отхватил, поделись?

Санинспектор Хромин нацелился было ответить, но почувствовал, как в горле теснятся строки: «Там, где суровый Борей спорит за дождь с Аквилоном», и замычал, словно от сильной зубной боли.

– Ком-на-та, – произнес он в результате внутреннего борения аккуратно, чуть ли не по складам. – Сна жаждет тело мое.

– Как будем регистрироваться? – скучным голосом поинтересовался Апатий, подходя к очагу и выбирая уголек поострее. Осмотр мраморной дощечки, где среди угольных разводов красовались имена тех, кто съехал две недели назад, серьезно возмутил Апатия. – Фемистокл! – рявкнул он столь неожиданно что гость непременно поперхнулся бы вином, если бы уже рискнул отведать его.

Мальчик лет восьми появился неожиданно, он спал на вязанке хвороста у камина и совершенно сливался с нею. Тут же, однако, он вскочил на ноги и почтительно вытянулся перед содержателем заведения. В каждом его движении чувствовалось, что за уши и вихры он тут таскан неоднократно. Что поделать, такова судьба всех сыновей греческих невольников, захваченных в митридатовых войнах, отданных в услужение, совмещенное с обучением, в тайной родительской надежде, что на возрасте они будут взяты в богатые римские дома, а там, глядишь, и приглянутся какой-нибудь нетвердой в предрассудках матроне.

– Фемистокл! – внешне ласково, но со скрытым в голосе педагогическим металлом проговорил Апатий. – Не велел ли я тебе вытирать дощечку по утрам?

– Всенепременно! – ушло кося глазом на синеватый камушек на пальце единственного запоздалого клиента, отвечал мальчуган. И тут же почувствовал стальные финикийские пальцы на многострадальном левом ухе.

– Ты зенками-то не шуруй особенно, – процедил сквозь зубы Апатий. – Не твоего ума дело, понял? Подотрешь мрамор, спать не ложись, а подымись на второй этаж, чтобы гость худого не заподозрил, да по задней лестнице и выйди. От дождя рогожу возьми, я разрешаю, и – ноги в руки – на виллу к госпоже, понял ты меня? Скажи, Апатий кланяться велел и просит обратить внимание: «Над всей Италией безоблачное небо».

Мальчик одновременно с хозяином поглядел в окно, где увесистые капли плющились о слюдяные пластины, заставляя их вздрагивать и гудеть подобно барабану.

– Не твоего ума! – совсем уже домашним тоном добавил Апатий и, крутанув ухо еще разок, отпустил.

– За мальчишкой глаз да глаз нужен, – доверительно склонился он к Хромину, с трудом приходящему в себя после первого глотка.

Спиртной напиток оказался щедро сдобрен специями, словно специально, чтобы отбить исходные запах и вкус, и даже самый опытный и безразличный к разносолам пьянчуга, впервые отведав его в харчевне Апатия, на определенное время погружался в раздумья: что это нам такое дали?

– Ну да ребенка воспитанием не испортишь, как и ужин вином, не так ли, уважаемый? У вас ведь есть дети? – заискивал Апатий.

– Холост, – немедленно заявил Хромин, радуясь возможности составлять предложения из одного слова. – Бездетный. Сирота. В командировку. Один.

– Ах! – Апатий умильно сложил руки на груди, прислушиваясь между делом, как хлопает дверь, ведущая с задней лестницы на улицу. – Если бы каждый посетитель взял у тебя урок риторики, уважаемый ты мой. Кратко, ясно и по делу! Ты представить не можешь, как каждый заштатный декан начинает рассказывать о себе в ответ на элементарный вопрос: все битвы перечислит, даже если и рядом его в них не было. А под конец еще и наорет: «Какое право вы имеете соваться в мое прошлое?!» А мне и не нужны твои подвиги, его подвиги. Можешь себе на мраморе в семейной усыпальнице высекать свои подвиги. Мне нужны имя, должность, место проживания… И, ради бога, спи, хоть не просыпайся совсем.

Апатий выжидательно вгляделся гостю в глаза, не опуская руки с угольком. Но тот, прикинув, как обозначить эквивалент своей настоящей профессии (в голову упорно лезло дурацкое «мздоимец Храма Саниты и Гигейи»), поднялся из-за стола, отставив подальше злополучную бутылку.

– Я холост! – настоятельно произнес он, решив вложить в эту фразу сразу все смыслы и эмоции.

И тут же рухнул на предупредительно подставленные руки финикийца. Трудно сейчас с уверенностью утверждать, содержало ли известное у всех гладиаторов, пропойц и кутил Рима «снадобье Апатия» наркотические препараты, или перец, сандал, корица, лавр и еще двадцать четыре составляющие этого сладковатого пойла сами по себе рождали такой эффект. Во всяком случае, вольноотпущенник утверждал, что рецепт вывезен им с далекой родины, умалчивая, правда, что там им пользуются преимущественно для лечения мулов.