Текст книги "Сладка палочка"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гергенредер Игорь
Сладка палочка

Игорь Гергенредер

Сладка палочка

Буколический сказ

За Васюнинским чернолесьем есть озеро Бараньи Яйца. Оно на месте не стоит. То выдь из чернолесья – вот оно. А то иди, иди – глушьлядина перед тобой, трава модень. А озеро на пять верст влево ушло, к Зарачьим ветрякам. Либо ищи его в другом дальнем конце, за Журавками.

На пути журавские бабенки-солдатки тя сцапают и давай тебе чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный человек, коли озеро Бараньи Яйца ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и рад задвинуть кутак в мохнатеньку, да поперек своей слабины не ступишь. Бабенки ой взлютуют! Уж больно норовисто просят журавки засадистого. Через баловану бабью вещь и зовется деревня – Журавки.

Сволокут тя в гривастые ячмени и ну садить томлену на нос! Возить по нему для исхода чувства. Коли нос большеватый да на солнце подгорел-залупился – залупа она и есть шершавенька. Ежли еще и усы тем боле. Тогда обойдетеся ладком. Отпустят солдатки твою вину. А коли и нос у тя пуговка – бабенки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в расщеплену чурку. Плач и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля.

Потому сподручней подкараулить озеро, а не бегать искать. Кому приспичит, сплетут шалаш – по два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла луна – а вон водица блестит! Уточки плавают. И тут упаси тя от ружья. Ни его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь, и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь.

А припасти надо бараньи яйца засолены. Сколь проживешь в карауле? Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой – выбеги из чернолесья и с размаху закидывай. Кричи: "Яйца барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!" И голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна!

Станет озеро тя манежить. То навроде как сам собою плывешь. Качает тя водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит! Тони, воду хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти – и останется у тя навек зряшная висюлька, мочу пузырить.

Вот почуешь под ногой дно. И враз всполохнутся утки, гуси, лебеди – несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тя лупят, водой плещут. Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду. Не убьете, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу!

На том берегу обступит тя дубняк Блюхера. Так и звался – покамесь был тот дубняк.

А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик – спроси: куда-де? "К зятю, милай, в Мордовские Блюхера!" Встретишь мордовочку: "Откель, девушка?" – "С Блюхеров, дяденька!" Блюхеровы места широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память.

Ну, как обступит тя дубняк Блюхера, ты досаду уже двумя руками держи. Из-за дубков выявит себя голая бабенка. Вся луной озарена кунка-ласанька видна! Титьки здоровущи торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабенка опасная – Гликерья Усладница.

Этак ласково позовет: "Идем подружим..." Ты шажка два шагни, а руками прижимай его что есть сил.

"Эй, дай-ка я погляжу, чего ты принес? Легонький копылок, камышову махалку или прогонистый свиристень?" А ты ей: "Не тебе принес, борода!" Когда ей бороду поминаешь, она конфузится и силу теряет. "А чего орал – прими-де, золотко, кутачину?" – "Так я, чай, озеру кричал, а не тебе, козья борода!" – "А чего не отпускал в озере?"

Скажи: "Кабы услыхал тогда голосок возле себя, отпустил бы..." Гликерья-то умывает журавку только утренней росой. Купает баловану в кобыльих сливках слащеных. И сроду в простую воду не зайдет. Ты и зови: идем-де вместе в озеро – выпущу кутак. А она: "Эх, ладно! Чего тебе вертаться?"

И станет ляжками играть: гляди-любуйся на подарочек. До чего приветлив – эвона щелка засветится-заалеет! Будто бутон раскрылся розы-цветка. Сколь ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в горсти и ладонью прикрывай. "Эй, покажь кончик не откушу!" А ты: за него, мол, бараньими яйцами плачено, а я человек бедный, другого барана не завесть. Баран-де хорош до чего был на ярок сочных – пятилеток-челоуз, яйца заматерелые...

Она встанет к тебе вплоть, колыхнет титьками, заденет по голому телу сосцами-востропробочками: "И чего ты такой нелюбезный да пуганый? Аль не сладка тебе моя ласка?" Он – из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не отпускай! Говори: "Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у меня".

Она: "Хороши бараньи яйца матерые, по сердцу мне! Но желательно дале и твой кутак принять. Сам же сулил..." А ты: "Чай, я сулил золотку, а ты – борода!" Тут она станет твои руки от него отымать. Стой на своем, знай толкуй: "Ты не золотко, а борода козья!"

"Не приболело мне – на твоем быть. Гляну только – конец морковкой али репкой?" Как напрет! И может уцепить за вареники: "Эге поматерее бараньих!" А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А пуще всего – мазнуть им ласаньку по губкам. Коли не упасешься прошибет тя с ней рев и крик. Столь дико сойдетесь. Но зато опосля только на бородатеньких баб и будет у тя стоячесть. Излазишься по деревням – искать...

Зажми в кулак, а другой рукой ерошь ей бороденку. Взъерепень, кричи: "Ай да бородища густа! И не козья – мужицкая. Мужиком разит!" Уж тут тя выпустит. Да как завоет слезьми! Смотри не пожалей. Она эдак-то на тя вывернется голым задом – и не дыхнешь, как оголовок занырнет. Терпи, вяжи жалость узлом. Толкуй знай: "Зови, борода, племяшку". И сам призывай: "Золотко! Золотко!" А луна на вас глядит. Дубняк обступил.

Вот в лесу – скрип-скрип. Едет малый возок, два колеса. Запряжен черным бараном. Правит голая девка: этакая прелесть тертого лешака с ума стронет. А человека-то?! Темная коса – толще мужицкой руки уложена высоким теремом. Грудки – увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад – круглые холмы-елбани, ядреные крутыши.

Спрыгнет с возка, упрет белы ручки в бока: "Кто здесь безобразит?" Туда-сюда перед тобой мелькнет. Сколь быстра да легка на ногу! Уж больно ноги-то ухватисты – и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем.

Взыркнет на тя: "Чо губищи раскатал, дурак? Будет тебе моя расправа!" Пади на лицо, землю жри, моли-жалься: "Аринушка-золотко! Загублена моя жисть. Терплю от бабьего народа постыдный позор! Оконфузили, застыдили. Спаси от позора, Арина-золотко!"

Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься. Лягнет пяткой в лоб. "Распутник! – закричит, плюнет. Тьфу на тя, зараза-паразит! Таскался, как гада, – вот и нестояха!"

Тут Гликерья вступится: "Не-е, племянница, он не распутный. Уж я ль не пытала его? А он и кончика не показал из горсти. И эдакого портит слабина".

"Ну, коли не распутный", – Арина скажет и прыг задом на возок. Вот где журавка! Манит, как медовый цветочек шмеля. Кажись, тебе барабаны бьют, бубны гудят – как жар горят золотые ворота царские. Въезжай в царство бухарских сластей!

"Ой, покатило меня, Аринушка!" Из лесу и из озера отзовется: "Покатило! Покатило!" Она и вскричи: "Твоему сироте-пасынку горячену ласаньку!.." А луна глядит. А черный челоуз – рога витые в полтора аршина – щиплет траву.

Гликерья с возка возьмет бурдюк, нальет вина в бухарский таз золото с серебром, исфагань-узорочье. Умыла тя – а Арина на возке, спелые ляжки вразлет. Кушай да и только апельсина дольки! Ночную фиалку умучай мочалка...

"Атя-тя-тя, пуська! Леденец обсосан и потерт носом", – щиплет щеку твою, ухо крутит. У тебя отвердел, как кленовый свель. Припомнятся страданья напоследок и сгинут. Просится копылок в наслащен елок!

Она: "Лови миг, пока вкус-охотка моя не переспела! Не то отсеку и куницам кину!" – наземь скок, круть-верть задом, брюшком на возок прилегла. Здесь поспей на Гликерью оборотиться – сделай ртом конфузный звук. Сообразит – бабенка понятлива. Приладился, а назади – топоток. Побегла и пинка тебе! Будто семь киргизских коней враз лягнули! Так вкрячишься – конец перинку боднет. Будь у тя куцеват, все одно донца достигнет. Арина: "А! А! Атя-тя-тя... запер дых!" А ты себе: "Счастье, ай, счастье мое..."

А из лесу как тыщи голосов: "Запер дых!" Шум – страсть! Подлесок ломят. Вся птица ночная ввысь взметнулась. Тут из озера: "Запер дых!" И на все голоса эхом: за-а! за-аа! за-а-ааа... Уток, гусей тьма – крыльями забили. Черный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: "Запер дых!!!"

Арина: фьи... тоненький звук меж елбаней пропустит. В честь запора дыха – певучий привет. А ты бьешься надпашьем о елбани! Эдакий стон-рев из вас! Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах.

Увалял: "Отдышись, золотко..." И на Гликерью Усладницу. Теперь уж все дозволено тебе. Стал у тя кутачина – запридых. На весь бабий народ утешение. То и говорят у нас, коли баба пригорюнится: "Напал на бабу тиху искус по запридыху!" Какую ты получил жисть из Арининых рук! Низенько поклонись ей: "Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тя – Арина Непозорница!"

Смело беги теперь скрозь деревню Журавки. А там уж встреча: новый запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе. На околицу под руки, костер разведут. Смолистого кокорья набросают для трескучего пламени. Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля – квасом. А там станут мошонку натирать шерстью черного барана. Сколь старики помнят, от веку так было заведено.

Сунут тебе за уши еловые веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель дает легкость дыхания. Запридых запридыхом, но надо, чтоб и ретивое не сбилось. Встанут солдатки друг к дружке тесно. Переломятся пополам, зады кверху. Называется – обдувная стойка. Ночной ветерок голые елбани обдает. Пламя костра отсвечивает в них.

Приступай к крайней. Под елбани сук – на присадист вздрюк! Глядь, и зашлась. Фьи-ии... "Ай, пустила голубка-а – больно палочка сладка!"

Иную и до второго голубка доведешь. Какую – и до третьего, пока тя не отпустит: "Накормлена павочка – ступай, сладка палочка!.."

Ежли мошонка умеючи натерта шерстью, всех усластишь. Уж и благодарны Арине Непозорнице!

С нее пошел по нашим местам нахрапник-запридых: куночкин старатель, голубков пущатель. Вольготно расселилась сладка палочка. Также в виде конфет.

Зайди к нам в сельпо. Навалом большие коробки. "Сладка палочка. Мездряпинская фабрика фруктовых и кондитерских изделий". Дети не берут – больно дорогие коробки. А на развес не продается. Иван Ошемков продавал – так пришили ему еще двадцать пять кило краденой халвы и дали пять лет. За детскую-то радость. Не потакай!

Кому желание, берут коробкой. Гурьба девок возьмет, сунут конфету за щеку. Идут проулком, посасывают – взгляды метают. Пристанет к ним нездешний мужик, клюнет на конфету некулема – девки его в тихое место. И предадут на такой позор! Смех! Беги карауль озеро Бараньи Яйца, ищи дорожку к Арине Непозорнице.

То ли было сподручно, когда ее дом стоял над Уем-рекой. Богаче барской усадьбы. Почитай, вся наша деревня видала этот дом. Потом стала маячить желтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал.

И теперь изредка видать – ну, не столь Аринину желтую юрту, сколь палатку... То вблизи Мездряпинского тракта... То в Кункином распадке. Иной раз ветерком песнь-пляску донесет, свирельку звучную – курай; бубен.

Веселый фарт Арине дан от папаши Силушки-кузутика. Кузутиком у нас зовется нешибкий лешак. Татары его называют "мал-мал берэ". Понашему – легкий шайтан. Видом как неказистый мужик-подстарок. Только хребет и зад обросли кучерявым волосом – ровно черная баранья шерсть. Сердца у него три. Два – по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши. На них рябеньки перышки воробьиные растут. Живет он десять человечьих веков, и хоронят его свои под лысой горушкой – шиханом.

Из костей вымахивает дуб. В том дубу обретается кузутикова душа. Колдуны за триста верст чуют такие дубы. Под ними наговоры творят, зелье варят, запускают ворожбу на семь ветров.

По нашей местности всего пять лысых шиханов. И ни под каким нету дуба или дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер еще. Все беретжарит, старый хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жен по району!..

Кузутики берут девку на пятнадцатом году. На лицо не глядят. Будь хоть рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была с видом, а волос над ней – темный, колечками. Коли оно все по эдаким меркам – кузутику и жена.

Отца с матерью покупает, скрытком от людей, впотьмах. Не жалеет добра. А посмей перечить – беда! Сживет. Купил отца, мать – две недели поит. На его деньги они пристраивают к избе спаленкуповалушу. В той повалуше кузутик сладко живет с новой женой от сумерек до петухов. А на девятнадцатом году жена ему уже стара. Замуж выдает. С детьми или нет – уж как пришлось. Непременно выдает за справного паренька. Приданым наделит – во-о! На пять жизней.

И очень хороши оказываются жены – от кузутика. На все мастерицы. Обед сготовит – ум отъешь! Кругом удачлива. От любой хвори вылечит. Муж у нее гладок, никто слаще него не спит. Этих жен вызнают по одной вещи – телом быстра, прытка, но выкатывает утюжистый зад. Эдакие катуны-елбани!

Вот и мать Арины тем отличалась. От Силушки-кузутика родила Арину, а от простого мужика родила героя колхозного труда, какой первым в мире применил глубокую безотвальную вспашку. У него пять сталинских премий да девять золотых звезд. Живет в Шадринске.

А Арине-то, тем не мене, получше фарт. Как-никак родная Силушке-кузутику дочь. Силушка поставил ей дом в седловине промеж Егливых шиханов. Богатый, в два яруса дом. Внизу подклети, двое сеней – холодные да теплые; и задняя изба, под одной крышей с нею – варок. Наверху – вторая кухня, беленая, да обеденная горница и повалуша. Сусеки от белой муки ломятся. В кошаре баранов не считано. Маслобойня и гусиный хлев.

К Арине приставил Силушка ее троюродную тетку Гликерью. Ладная бабенка, ловкая, а вишь ты – мордаха в бороде. Через то избегали ее мужики. Оно, конечно, не все. Любители-то завсегда есть. Но их мало ей. Уж больно охоча – усладница!

Но Аринушка росла совсем другого характера. Уж и груди встали, зад вскрутел. Ножки-плясуны на крепкий обним ухватисты. Искупалась в Уе-реке, прыг голая на киргизского жеребца. Обхватит ногами его бока – понеслась! Жеребец злющий – за колено ее укусить... Ан нет! Увернется. Да пятками по брюху его лупит. Сколь сильна-то! Эдака могучесть в пятках.

Ну, все так – а мужского пола не подпускала. Уж Гликерья-то подбивала ее! Вела завлекательные разговоры и в заревую растомлену пору, и в задумчив зной, и на ночь. Арина слушает – а нету заказа! Гликерья ей кажет – гляди-кось, как жеребцы ломят кобыл. Арина губешки раскатает: "А! А! Атя-тя-тя... Пусик-пихусик!" Следит, кулаки в бока упрет. Однако от себя гонит самых красивых парней, иного приставучего веревкой отхлещет.

Уж не из Питера ли выписывать ухажера?.. А там в аккурат объявляется советская власть. Новые ухажеры зарысили по нашим местам. Наискось груди – пулеметная лента, на боку маузер.

Направляет ЧК троих к Арине. Дом и хозяйство – на реквизицию, обеих баб под арест. И только чекисты заехали в Надсыхинское чернолесье – разнуздали коней, нашли поудобней сук и повесились на нем. Народ там-сям грибы собирал. Глядят: нате! Висят рядком. И никакого пояснения.

Посылает ЧК еще троих, да с комиссаром Янгдаевым – четвертым. Надсыхинское чернолесье миновали благополучно. Съезжают в Кункин распадок. И здесь слезают с коней, жмут друг дружке руки, коней стреножат. Молчком. Пастухи через распадок гнали овец – так видали своими глазами.

Глядят: свернули чекисты цыгарки. Покурили. Разувают с правой ноги сапог, сымают с плеча винтовку. Уселись наземь в две пары. Каждый упирает свою винтовку в сердце другому. Сидят молчком напротив друг дружки, винтовки взаимно уперты в грудь. И каждый тянет босую правую ногу к винтовке другого. Кладет большой палец на собачку. Ну, как бы ты упер ружье мне в грудь, а на собачке твоего ружья – мой палец ножной. А у моего ружья на собачке – твой ножной палец.

Как жагнули враз! Подкинуло их – и валком набок. У троих выпали цыгарки, а у комиссара Янгдаева крепко зажата в уголке во рту. Дымит. Улыбка на лице. Герой-человек! А одно яйцо потеряно от ранения шрапнелью. Как под Челябинском шел на прорыв генерал Каппель, там Янгдаева и ранило, и контузило...

Ну, ЧК принимает боле серьезные меры. Выделяет на Арину еще пять верховых да военного прокурора. Прошли крупной рысью Кункин распадок. Кони в мыле. До седловины промеж Егливых шиханов, до именья Арины – еще два часа ходу. И вдруг повертывают на сторону и летят наметом к Зарачьим ветрякам. Дале-то все мельники видали своими глазами...

Попрыгали чекисты с коней, вложили коням в рот наганы. Бац-бац! Рухнули кони. "Чего ж, товарищи, – прокурор говорит. – Видать, требует этого революция!" – "Да как иначе, товарищ прокурор? Чай, революцию по всему видать..." Взошли на ветряк, каждый держит фуражку в руке. Прянули вниз головой. Там под ветряком проглядывает из земли камень, в виде верблюжьей туши. Об тот камень расколотили лбы.

Всем тем чекистам дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со временем дали звание Герой Советского Союза. В том числе, комиссару Янгдаеву. Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов горел в Прелых Выселках вечный огонь доколь не стали укрупнять совхоз "Рассвет" и не отрезали у Выселок газ.

А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. "Зачем вы с вашим папашей не допускаете до себя советскую власть? Она очищает от распутства..." Арина ему записку в ответ: "Коли вы советская власть, то желаем через вас очиститься".

Блюхер велит седлать серого в яблоках текинского коня. Поехал один. Глядит, над Уем-рекой до чего ладный дом стоит. В два яруса, крыт смоленым тесом. Наверху из окна девка-красавица выставилась. Толстая коса темная уложена высоким теремом.

Сдал текинца работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом, снял шашку. Идет наверх безоружный. Арина замечает: ишь, какой серьезный человек. Волос с головы начисто сбрит, усики закручены. Не парень молоденький, а на ногу легок. Хромовые сапоги. Аккуратно фуражку держит в руке: где, мол, ее пристроить?

Арина: "Сейчас тетенька Гликерья примет у вас". Арина в сарафане белого полотна, с выбойкой золотых подсолнушков. Усаживает гостя за стол в обеденной горнице. "Желательно вам отведать наливочки, дорогой гостенек?" – "Да мне бы подходяще водочки, разлюбезная хозяюшка". А Гликерья ставит на стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки.

"Наливочка у нас на гречишном меду, милый гость!" – "Да я уж водочку приметил, ласкова хозяюшка". – "А медок у нас молодой текучее золото пузыристое..."

Блюхер посмеивается, усики подкручивает. Выпил рюмку водки Арина ему тарелочку с груздями. Он себе стопку анисовой – заел сельдяной молокой. Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как у нее под сарафаном, тонким полотном, темные востропробочки выперлись. Страсть! Блюхер стопку перцовой принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне.

"Откушайте наливочки, мил-гостенек! Сла-а-адка наливочка..." "Отчего ж вы ничего не пригубите, краса-хозяюшка?" Она улыбкой его манежит: "Выпью... не знаю, как вас звать-величать..." – "Блюхером, краса-загляденье, Блюхером".

Кушает он новый стаканчик, черпает ложкой остужену стерляжью уху – нежный холодец видом. "Уж как приятно от вас удовольствие – Арина, не знаю отчества..." – "Силишна, милый Блюхер-гость, Силишна!" Он стопку хлебной очищенной в себя – с полным-то кряком. И принимается за жирного линя в пироге. Она проникает его глазками. "И я с вами наливочки сладкой выпью, Блюхер..."

Гликерья подает пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама режет белый хлеб, коровьим маслом мажет: "Сулили очистить от распутства. Терпенья нету моего убедиться в том". – "А неуж распутны вы, Арина Силишна, молода краса?" – "Видать, что так, Блюхер, коли ваша советская власть насылала на меня конных палачей!" – "Советская власть перед вами сидит, супротив", – и еще хряпает стакашек. За помин изведенных товарищей. Могуч был пить Василий Блюхер. Особливо – за народ. И обритая голова не запотеет.

Ведет Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь – на! Титьки торчливые, сосцы – переспелая малина. Хлоп-хлоп себя по ляжкам ядреным, ножками перебирает – хитрый перепляс калиновый: "Во какая пава я – елбанями вертлявая!" На тахту прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на бочок, локоток в подушку уперла, ладошкой щечку поддерживает. "Чего взырился на мое распутство – прикусил ус? Очищай, Блюхер!"

А сама-то – эдака выкуневшая девка – еще не знала никакого касательства от мужского пола.

Глазами на Блюхера мечет. Говори, чем-де советская власть очищает от распутства? "Страхом, любезная хозяюшка, страхом..." – "Ась? Я чаю, оружьем станешь стращать? Ха-ха-ха!" – голенькая на боку, локоток в подушке, щечка на ладошке.

А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель и гимнастерку. Арина видит, у него – "морковка с куркой". То ись не толще морковины-шебунейки, а оголовок – с куриное яичко. В самую меру на широкий вкус. Стоит упористо.

Вот она со смехом: "Ишь, изобразился! И это называется страх советской власти?" Блюхер ей: "У советской власти страхов – целое государство". Напротив нее прилег на упружист топчанчик. А внизу у крыльца – копыта цок-цок. Арина: "Вона чего! Палачей дождал?" Он ус подкручивает, голый здоровяк: "Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода еще..."

А подъехали его вестовые. Сымают с коней берестяные кузова. В тех кузовах – клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья.

Голому телу хорошо в повалуше: в окошки зной плывет. Арина щечкой на одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждет: что будет?

Блюхер и спроси: "А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи они до семечек на меду..." Она в ладошки хлоп – вносит Гликерья жаровни. Семечки на меду гречишном, липовом. На арбузном. На яблочном варенье и виноградной патоке.

Блюхер просит Гликерью клетки открыть. Дает заковыристый подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и стайкой в жаровни. Клюют семечки, щебечут.

"Угодила пташкам, хозяюшка! А скажи, могла б ты их испугаться?" "Охота тебе глупость городить, Блюхер!" – "Ну, коли так – покажь птичкам журавку!" Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты его? Будь по-твоему... Приподняла голое-то тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она – улыбистая! Темные завитки над ней, густенький лесок.

Блюхер подает перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк... Птички – вспорх-вспорх с жаровен и давай на журавку садиться. Арина: "А-атя-тя-тя!.." А Блюхер: "Вот и страх твой, милая". – "Ну, прямо и страх! Испужалась моя чижика..."

И не гонит птичек. Одна потоптала журавку – вспорх. Другая села. Коготки сластью обвязли – не царапают, а медуют-горячат. Малиновка за корольком, синичка за соловьем, чиж за трясогузкой.

У Арины губы замокрели. Жмурится. Вместо своего: "Атя-тя-тя..." засиропила: "Ася-ся-ся..." Блюхер голый высвистел с передергом: утюль-тилилюль!.. Птахи порх-порх – к нему на залупень. На лилов конец кропят мед белец. Так и челночат птички туда-сюда. Сластят, щекочут – нет сладу-мочи.

Арина на подушках: "Ась-ась, птичий базар. Пошел в кунку пожар!" Блюхер на упружистом топчанчике: "Наводи испарину, оставь недожарену!" Арина: "Ась-ась – хоть сама налазь! Пожар-пожарусик где горяч пихусик?"

А на пустых клетках кузовок стоит, на щепочку затворен. В петельки продета щепочка. Дает Блюхер особый свист – с занозистым перебором. Скворец порх на кузовок, дерг клювом щепочку. Стенка отпала – посыпались мыши. Писку! Градом ронятся. Арина как завизжит: страх! Ладошкой промежность зажала.

Блюхер вскочил: "Э-э, любезна краса, ладошка тут не подходяща. Сейчас накрепко запрем – никакая мышка не проскочит!" И вкрячил ей по самую лобковую перекладинку. Арина-то: "Ах!" Ножки ввысь и взлети. "Пу-пу-пу... пусик!" Разок-другой – и давай махаться. "Пожар-пожаруська опалил пихуську!"

У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу... А он: "На каждое тпру – потесней вопру!"

Вот и очистила от распутства советская власть. Тпру-тпруська бычок, правду выкажи толчок! Принесли блин маслен – не ищи, где спечен. Блины да беляшки – игрунец в ляжки! Звездочка-нахалка поняла махалку, не оставит страдальца без сливок и сальца.

Народ гонят гуртом в колхоз, а Арине – всякая поблажка. В Надсыхинских угодьях – воля ей. Блюхеру спасибо. По нему, по Василию, стали они зваться Васюнинские. И чернолесье сделалось тоже Васюнинское. А Прелые Выселки были прозваны – Мордовские Блюхера. Это взялось от того, что мордовские девоньки звали всякого приятного паренька Блюхером.

На работы к Арине отряжался эскадрон Красной Армии. Вестовые для услуги. Уж Гликерья была счастлива! Эх, и кормила!

Ну, а Арина тоже надумала поднести милому дар. Ты, говорит, любишь коней, а теперь кони стальные заведены. Вот мы тем коням одежку-то справим отменную...

И ведет его в Кункин распадок, да через него – к бочагам, в заросли куйбабы: "Стой смирно, Блюхер..." Сама будто по нужде присела. Голым задом поколыхивает: куйбаба колосками-то щекочет елбани и промеж них. Арина наговор шепчет, ей щекотнее и щекотнее. Проняло! "Ача-ча-ча, чую!" А у Блюхера встал. Она: "Мочись в бочаг сей момент! Сумеешь – твое счастье!"

А как ему суметь? Эдак напружился! Но скумекал – нагнулся к ямине, черпнул студеной воды горсть. Облил – струйка и далась. Вспузырила поверхность. И тут Силушка-кузутик показался невдали. Простым мужичонкой прошел – на Арину-дочку оборотился. И кругом ямин и по их дну выступила мандяжная глинка.

Эту жирную глинку ушлые охотницы знают. Кладут в межеулок для приману постников.

Арина открывает другу иное: "Кинь ее в руду – одну горсть на две тыщи пудов – сварится сталь-самотвердь. Лучше той брони для танков не измыслишь". Умолила папашу на такой подарок ради милого.

Тут как раз вызывают его в Москву. Но триста пудов мандяжной глинки он успел вывезть. Дал в Кремле разные доклады, но про глинку – молчок. Пообедал со Сталиным, выпили коньяку. Приезжает на квартиру, а там ждет телеграмма из Германии. Прибывает к нему в Москву невеста-немочка Эльза Захер. То-то, думает Блюхер, снился мне немецкий город Аахен! И навроде голос шептал: "Не ляпни Сталину про мандяжну глинку..."

Эльзу Захер просватали за Блюхера по переписке. Она в то время еще сидела на горшке. Тайно был сватом Гитлер – в числе других. И вот ей стукнуло шестнадцать – и наладили ее отец с матерью к жениху. Встретились. Обмен поцелуев. Блюхер-то: ух! прельстительна невеста! Сережки с жемчугом в ушах.

Сидят рядком. Она нарисовала на бумажке голоногую девицу с чубчиком. Подле – мужика с обритой башкой. Вишь, мол, Вася Блюхер и Эльза Захер. Улыбается. "Гут, гут. Зер гут, майн либ!" То ись: "Влип! ой, влип!" Он и рад доказать, а она как отпрыгнет! "Най, най, назад убирай!" Вот-де распишемся в Германии при отце-матери: будет уже гуську бламанжэ!

Ну, тут Блюхер решился. Вызвал в Москву родного брата-близнеца Вильку. Из деревни, из немцев Поволжья. Одно лицо-фигура с ним. Выправил бумаги. Сперва мандяжную глинку в Германию. Опосля сам проскочил. Под видом-то Вильки. А Вилька живет себе в Москве на братниной квартире, по ресторанам ест-пьет.

Тем моментом у Сталина срабатывает партейное политчутье. Курит трубочку, ловит мысль. Когда-де принимал я Блюхера в Кремле, он три доклада дал, а четвертый умолчал. А как обедал со мной, открыл мне четыре правды, а про пятую не намекнул... Приказ – звезды с Блюхера посрывать, пыткой помурыжить и в распыл.

Расстреляли Вильку, а Василий Блюхер и Эльза Захер в те поры расписались в Германии. Блюхер подарки принял, а ответно свату Гитлеру – квитанцию. На триста пудов мандяжной глинки! Гитлер в ладоши хлоп и даже ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку.

Стали ее класть по горсти в германскую руду. Поперли танки с ворот заводских – тыща за тыщей. Как тут не воевать? И напал. Стал наших поджимать.

Сталин трубочку курит, задумывается. Одного генерала берет на пытку, другого – где корень-то поражений? А разведка и доложи: когда немцы варят свою сталь, в компании нужных веществ варится и наше кое-чего. Наш компонент! Вот те и корень, отчего немец упорен. С наших кунок и с тех дань гребет.

Собрал Сталин партию, НКВД. Трубочкой помахивает. "Отсюда какое наше убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что еще мало мы уважаем женскую радость". Ему обсказано: оружьем-де не взять мандяжную глинку. А только уважением.

И указала трубочка на Микояна. "А чтобы тебе лучше уважалось, товарищ Микоян... – и манит его Сталин пальцем: – Мы тебе обещаем..." Шепчет Микояну на ухо-то. У того и екни. Двумя руками зажал в штанах дурачка.

Прибыл в наши места, а впереди него уже телеграмма – на заводе уральского танкостроения. Директор подскакивает: "Когда прикажете принимать компонент? Первую тыщу танков должны мы дать в этот срок!" И телеграмму сует. Микоян пощупал в штанах дурачка. Послезавтра, говорит, к полудню высылайте грузовики и подводы...

Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину один взошел. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым железом. Внизу подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху в окне хозяйка, краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом.

Микоян шляпу снял, поклонился уважительно. Взошел наверх. Глядит: вторая кухня, чисто беленная. Гликерья у печи, варит-парит, в руке большая липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице – хозяйка навстречу. Кожа белая, сарафан голубой, тончайшего полотна. С выбойкой золотых чижей и скворушек.

Гость ее враз обзыркал, прижал ладони к груди. "Не вы ль, милый женщин, Арина будете? Не знаю фамилии, дорогой мой любовь..." "Блюхер наше фамилие!" – "Ай-ай-ай, какой кароший жена оставил враг народа! Не плачь, Аринка-любовь, мы недостачу покроем". Арина глядит: больно мордой-то сладок. Видать, в другом – сласти убыток.

"А есть у тя чем недостачу покрывать?" Микоян: "Хи-хи-хи... как я тебя, кароший любовь, поставлю, одно будешь бояться – чтоб я не отлип!" А она: "Меня, милый, поставить – сперва надо изумить. Страхом пронять. Не осилишь: вон Гликерья сводит тя в подклеть, даст не раздеваясь – иди и не ворачивайся".

Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг не испужается? Это ж полный провал задания, и ему позорная казнь. Надо бы похитрить для верности. С усмешкой ей: "Какой кароший хозяйка не даст гостю передохнуть? Ай-ай-ай, гость с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она хочет, ай-ай!.."