Текст книги "Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

17

Унимая себя при виде воровства, царящего в тылу, сопротивляясь муке отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные,

гордые – и ради них избавлена будет от казни Белая Россия.

Умилённо берёг в памяти день, когда вдруг встретился в Омске с Сизориным.

Ромеев был в парикмахерской – с молодости держался привычки хоть изредка, но бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а он уловил в себе беспокойство от чьего–то взгляда. Увидел в кресле поодаль тощего, недужно–бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами.

– Дядя Володя!

С Сизориным в парикмахерской был приятель, они зашли обрить головы – замучили вши.

Когда Ромеев и два молодых солдата вышли на летнюю полуденную оживлённую улицу, по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не через каждые десять шагов попадались кофейни, чайные, рестораны, Сизорин фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе:

– Парикмахер только стричь – а вши как посыплются!.. Он покрывала меняет и бросает, меняет и бросает, а они сыплются… Позорище! – заключил парень весело и с наслаждением провёл пальцами по глянцево–голому черепу.

У его товарища череп был странно удлинённый от лба к затылку – походил формой на дирижабль. Сизорин представил этого долговязого, поджарого юношу как Лёньку из Кузнецка – добровольца 5‑го Сызранского полка. Лёнька выглядел не лучше приятеля.

Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба ещё и переболели тифом, и им дали освобождение от службы на полгода. Вручили им и деньги – солдаты подсчитали, что хватит их, если иметь в виду только еду, лишь на неделю. А где они будут жить? Врач посоветовал проситься на поезд американского Красного Креста. Случалось, американцы брали выздоравливающих белых солдат санитарами или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже обещали взять в Америку.

Сизорин, захиревший, измождённый до полусмерти, вдруг заразительно рассмеялся. Вероятность очутиться в американском поезде, где всё блестит чистотой, где вдоволь сливочного масла, засахаренных сгущённых сливок, а к мясному супу дают ещё и копчёную колбасу, представилась солдату неправдоподобно–комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним.

Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал:

– А почему не попроситься? Я знаю – они берут. Они – христиане, а по вашему виду всё понятно…

Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил:

– Да мы в этом поезде со скуки подохнем! – тут лицо его сделалось строгим, он хотел произнести сурово, но вышло растерянно и вместе с тем поражающе искренне: – «Попроситься»… Мы столько прошли… мы… и – проситься?

Его спутник как бы жадно схватил что–то невидимое:

– Нам бы снова трёхлинеечку в руки!

У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части.

Ромеева до слёз пробрало от щемящей жалости и уважения. Он повёл ребят кормить – но не в ресторан: не то состояние души, чтобы сидеть среди ресторанной публики. Он нашёл наклеенное на стену объявление: «Обеды на дому».

Их впустили в бревенчатый флигель в глубине двора, в некогда небедную, а ныне жалкую комнату, куда из кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка, вдова значительного в своё время местного чиновника, боролась за существование: собственное и детей–подростков.

Гостям принесли, как хозяйка назвала их, «домашние щи», в которых оказалось чересчур много капусты и совсем мало говядины, подали рубленые котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем.

Главное – они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить…

Ромеев узнал из рассказа Сизорина, что Быбин погиб от ранения в живот, промучившись около суток. В бреду он поминал шурина, убитого за месяц до того, бормотал, что они в честь встречи «раздавят баночку».

Сизорин описал, как изменился Шикунов: показывал себя рьяным служакой, его произвели в прапорщики – и он стал неприступно–властным, строит из себя «военную косточку», раздобыл перчатки тонкой кожи и летом не снимает их.

Лушин, всегда носивший усы, зарос до самых глаз бородищей, всё так же

ухитряется находить выпивку, всё так же охотно, подолгу рассуждает.

Ромеев слушал с видом человека, который мучительно колеблется. Вдруг решился – стал рассказывать о себе…

Отложив служебные дела, повёл ребят на берег Оми, там давали напрокат лодки; он катался с ребятами на лодке и описывал свою жизнь…

Потом пошли в привокзальный сад, прогуливались и сидели там на скамейке, пили морс, а он всё рассказывал… Повторял, что грешник, однако есть у него одно: на эту войну он пошёл, как на библейский брачный пир и, «как и вы, великое юношество России, вошёл в брачной одежде!»

Многие же пошли на войну «не в брачной одежде», и к ним будет отнесено то, что в библейской притче сказали подобному человеку: «Друг, как ты вошёл сюда не в брачной одежде?» Он же молчал. Тогда хозяин велел связать ему руки, ноги и бросить его во тьму внешнюю».

Сизорин и его товарищ не поняли этой ссылки на Библию, даже как–то и не задумались. Пора было прощаться. Когда Ромеев ушёл, Лёнька под сильным впечатлением проговорил:

– Такой непреклонный к самому себе человек! Если б, к примеру, он иногда напивался и голый на четвереньках лаял, как собака, – я бы его всё равно уважал.

Сизорин убеждённо согласился.

– Большой человек! – с твёрдостью сказал он. – Великий человек!

18

То было в августе девятнадцатого…

А в феврале двадцатого поезд чешской контрразведки отбывал из Хабаровска на Владивосток. Позади остался Иркутск, где кончил жизнь проигравший Колчак. Эшелоны англичан, французов, чехословаков тянулись в Приморье, там держалась ещё белая власть.

Майор Котера распорядился пригласить в купе Ромеева. Капрал Маржак натащил с поезда любезных англичан запас джина, и майор, питавший симпатию к Володе, хотел обрадовать его.

Володя, впрочем, в последнее время и без того пил – правда, не английский джин, а продававшуюся на станциях китайскую самогонку. Пьяный, он, против обыкновения, часто брился: на землистом, с синевой под глазами лице багровели порезы.

Котера приветливо глядел на вошедшего:

– О-о, какой мы горки! Садись, выпей джин, он сладки, и ты перестанешь быть горки.

Ромеев медленно от старательности поклонился и чопорно (а как иначе держаться при таком виде уважающему себя человеку?) уселся напротив чеха. В то время как тот улыбчиво наполнял его стакан густовато–маслянистым пахучим напитком, Володя приглушённо, чтобы не так была заметна горячечная надежда, спросил:

– Может, ещё будет контрудар? Может, хоть Сибирь пока от них отстоим?

Офицер молчал, пододвигая ему стакан, наливая себе, сделал Маржаку знак распорядиться насчёт свиного жаркого, наконец неохотно ответил:

– Нет, дрогой, это вже конец полный.

Володя пил и, страдальчески кривя простонародное худощёкое лицо – точь–в–точь мужик, которому костоправ накладывает лубки на поломанную ногу, – жаловался: как работала контрразведка! сколько подпольных большевицких организаций было раскрыто, сколько переловлено красных! И, несмотря на всё это, – поражение…

Котера раздумывал: этот хитрый, ловкий человек притворяется? Неужели при его наблюдательности мог он не понимать того, что давно знали чехи: белые проиграют?

Майор возразил собеседнику: чешская контрразведка не потерпела поражения. Легионеры понесли очень мало потерь (потери их, главным образом, от тифа), возвращаются на родину организованно, не без удобств, и увозят в сохранности всё то, что им нужно увезти.

Володя с ехидством повторил слова чеха:

– Увозят всё то, что им нужно. – С пылом, с болью воскликнул: – Но я ведь не за то служил! Я за белую победу служил!

Котера лукаво усмехнулся:

– Про то в твоём кабачке, в Праге, рассказывать будешь, будут слушать тебе русские эмигранты.

Ромеев сидел в немом непонимании; наконец сказал:

– В каком кабачке?

Офицер, не раздражаясь на его кокетство, терпеливо ответил: в том кабачке, который он поможет Володе открыть в Праге.

– За твои тысяч десять долларов, – пояснил Котера. – Золото, камни… всё то мы в Европе обратим на доллары.

***

Ромеева раздирали колебания: сдержать обиду? С губ сорвалось:

– Нет у меня.

– Говорить можешь, страхов не надо, – как мог дружелюбно увещал майор. – Семь–восемь тысяч?

– Нисколько нет! – Володю взвинтило, он стал вдохновенно доказывать, что «на эту войну пошёл по–чистому», что к его «ладони крупинки не прилипло», что «в том и виделась ему идея: чтобы среди белых оказались люди, какие

досконально по–честному, безвыгодно пошли – и заради их чистого и пошлётся победа Белой России».

– Но, – сокрушённо, почти с рыданием выдавил Володя, – видать, было мало таких людей.

Котера слушал, слушал и прервал:

– Тебе очэн много власти бывало дано! Я мой нос в твои дела не ставил! Не бойся, что теперь отнимать буду твоё. Я уважаю трофеи, я сам имею мои трофеи. – Офицер искал русские слова, чтобы доходчивее выразить: с его стороны нет и намёка на желание присвоить добычу Володи.

– Я тебе европейский чоловек! – убеждающе заявил Котера, подчёркивая, как важно право собственности и как уважаемо им.

Ромееву стало душно, в голову бросилась кровь, потянуло бить бутылки, стаканы, он остервенело закричал:

– Не такой я–а–ааа! Не бер–ру–ууу!!!

***

Поезд тронулся на восток. Был морозный ветреный полдень, за окном проплывал заснеженный пригород Хабаровска, выстуженные, со сверкающими наезженными колеями улицы, застроенные домами из тёмных кондовых брёвен.

Солнце ударяло в окно щедро протопленного вагона, и бутылки с джином на столике зеленовато, мягко блестели. Маржак, по приказу майора, притащил имущество Ромеева – единственный чемодан. Володя встал посреди купе, развёл в стороны руки:

– И меня обыщите!

Котера кивнул Маржаку – тот старательно обыскал русского, потом вывалил на пол содержимое его чемодана. Ни доллара, ни колечка позолоченного не нашлось. Было лишь выданное чехами в рублях жалование за последний месяц.

Котере вспомнился русский старик, который деревянной колотушкой толок варёную картошку вместе с кожурой, залив водой, ел с удовольствием, был весел. Стоящий напротив Ромеев сейчас вот так же весел…

Нет, не так – он весел торжествующе. Его кричащая варварская гордость вдруг взбесила Котеру. Он осаживал себя, но русский продолжал смотреть с разнузданно–дерзким вызовом дикаря–повелителя (он – никакой не повелитель!). И майор приказал выбросить его из вагона.

– Все тоже монетки! – выкрикнул в ярости, матерно ругаясь по–русски и желая сказать, что велит вышвырнуть и «манатки» Ромеева.

Паровоз, сильно изношенный за время войны, тащил состав со скоростью рысящей лошади, и Володя упал в снег без вреда для себя. Неподалёку валялись его чемодан, полушубок, кроличья шапка.

Он шёл назад в Хабаровск, омертвело–жестокий, как старый убийца, которого много дней травили в лесу собаками, в кармане ощущалась полновесная тяжесть револьвера, мозг сверлило: «И велел бросить его во тьму внешнюю».

19

Минуло несколько месяцев. Иржи Котера теперь отвечал за безопасность чехословаков и сохранность их грузов во Владивостоке. Ожидая отплытия в Европу, легионеры жили в вагонах, загромождавших запасные пути станции.

Помимо чехов, город патрулировали американцы, японцы, русские белогвардейцы, но это не гарантировало от ограблений. Когда взгляд Котеры останавливался на дюжем парне–смазчике, на слесаре депо или просто на каком–нибудь оборванце, майор думал, что, вероятно, ночью он крадётся под составами, чтобы ломиком сбить пломбу с вагона, набитого собольими шкурками.

Была жаркая середина лета. После обеда Котера перешёл из вагона на устроенный перед ним помост под тентом, где стояло дорогое мягкое кресло, которое ещё недавно красовалось в богатом русском доме. Белобрысый Маржак, щуплый, бодро–юркий, точно молоденький петух, принёс кофе. Котера пригласил капрала за столик, у них были непринуждённые отношения.

Говорили о происшествиях минувшей ночи: ограблен склад мануфактуры русской торговой компании, раздет донага американский лейтенант, возвращавшийся из казино… Маржак поворачивал голову вправо, острые, в белесых ресницах глазки следили за подростком, что топтался у эшелона напротив, заговаривая с легионерами. Паренёк запускал руку в карман штанов, бережно доставал что–то и показывал чехам.

Котера, который, как и капрал, заметил его, с требовательным вниманием взглянул на подчинённого. Тот ответил на немой вопрос:

– Предлагает краденые украшения.

Оба одновременно улыбнулись: они подумали о Ромееве. Котера обронил:

– Ты чему–нибудь научился у Володьи?

Капрал понял начальника и с готовностью встал.

Когда парнишка, распродав товар, пошёл со станции, торопясь отнести выручку тем, кто его послал, и получить награду, следом потянулся «хвост».

За подростком проследили до барака в глуши пристанционной слободки. Вскоре строение окружил взвод легионеров. Ворвавшись в барак, они застали там компанию пьяных и полупьяных людей; одни, сидя на подушках, брошенных на лоснящийся от сырости земляной пол, играли в карты, другие, сгрудившись вокруг стола, ели и пили. Кто–то из компании выстрелил, и тогда чехи перебили почти всех.

* * *

Котера прогуливался между составами по чистой, посыпанной свежим песком дорожке. Завидев бегущего капрала, заинтересованно остановился.

Маржак, который, казалось бы, не отличался эмоциональностью, на этот раз не в силах был стоять, как положено, перед начальником. Сделал шаг к нему, ещё шаг и, оказавшись почти вплотную, облизывая губы, выпалил:

– Там был Володья, господин майор!

Котера, мгновенно подобравшись:

– Он жив?

Капрал ответил «да». Он узнал Володю в человеке, что, пытаясь спастись, бросился к окну барака. Маржак ударил его прикладом и весьма вовремя заслонил своим телом: легионеры пристрелили бы его.

Майор, желая скрыть возбуждение и потому понизив голос, поинтересовался, жив ли подросток?

Нет, услышал он, парнишка убит. Пока жив лишь один раненый: когда всё было кончено, он вдруг подал признаки жизни, но никто из чехов уже не захотел добивать его.

***

Котера взбежал на свой помост и, сосредоточенный на какой–то мысли, ходил взад–вперёд. Наконец он опустился в кресло. Капрал докладывал: компания в бараке – обыкновенные бандиты; тела покрыты татуировками, в

карманах, помимо колец, серёг, часов, найдены вырванные у людей золотые

зубы.

Выслушав с въедливым вниманием, майор сказал:

– Человек хорошо служил нам, принёс немало пользы, а оказался вместе с каторжниками… Что значит варварство. Мы спасли его, мы ему доверяли, мы дали ему власть, а он был коварным гунном.

Маржак стоял и думал, что тогда, в вагоне, не надо было поить Володю джином, а если уж майор напоил его, то мог бы и снисходительно отнестись к речам пьяного человека. Сейчас Володя был бы с ними, вылавливал бы всех этих бандитов и партизан.

Котера, после того как он приказал вышвырнуть Ромеева из вагона, чувствовал неприятные сомнения, пожалуй, даже угрызения совести. Он оправдывал себя, вспоминая наглую гордость Володи – «этот цинизм», как обозначал он мысленно. Однако гадкий осадок не исчезал.

Зато сейчас стало ясно: он был совершенно прав! Как бы рассуждая сам с собой, Котера произнёс при Маржаке, произнёс словно обрадованно:

– Я ещё никого не презирал так! Я даже не думал, что кто–то может быть так презираем.

Капрал спросил, что делать с Володей и с раненым бандитом: отправить в тюрьму?

Майор поразмыслил. Тюрьма переполнена арестантами и потому неподходяща для задуманного.

Неподалёку чешская комендатура занимала здание с обширными подвалами. Подвалы были настолько сыры, что под склады их не использовали и они пустовали. Вот куда следует поместить Ромеева и его раненого сообщника…

20

Маржак, держа в руке шипящий газолиновый фонарь, спускался по крутым полуразрушенным ступенькам, освещая путь майору. Нагнувшись под низким каменным сводом, с которого капала вода, они вошли в подвал, где тяжёлая влага густо висела в спёртом, смрадном воздухе. Полчаса назад солдаты, по распоряжению майора, принесли сюда железную кровать и соломенный тюфяк для раненого. Ромееву поставили табурет.

Неровный яркий свет фонаря выхватил из темноты страшное лицо Володи – белое как известь, в исчерна–багровых ссадинах, с запёкшейся под носом кровью. К всклокоченным густым волосам прилипли паутина и какой–то сор, глаза смотрели дико.

Отсветы пламени падали на Котеру – Ромеев узнал его, но не встал с табурета. В усмешке обнажились зубы, арестованный проговорил с тоской и с мертвящей шутливостью:

– Ах, не чаял свиданьица…

Офицер, стройный, ладный, стоял, заложив руки за спину. Звучным голосом, с издёвкой и вкрадчивостью, сказал:

– Как ты мог быть с этим людями, Володья?

У того голову сводило колотливой болью: от удара прикладом и потому, что последние месяцы каждодневно пил самогонку. Было горько, тошно. Он в

отчаянии заговорил и, казалось, заговорил лишь затем, чтобы не завыть:

– Как охотники в лесу пса бросают от дури, от куражу, так и вы со мной… Обычного пса звери сжирают, ну, а я со зверьми за зверя стал. Промышляли в Хабаровске, потом сюда подались – здесь добычливее. Чего ж, прощенья теперь просить у вас, что не дался волкам в утробу?

Котера дождался, когда Володя договорит, терпеливо выдержал паузу и спросил:

– А как же то, чтобы служить без корысти Белой России?

Ромеев резко, с силой закачал головой из стороны в сторону, ожесточённо ударяя кулаками по коленкам:

– Ага! ага… попали в самое–самое… срезали! Убили наповал… Да чего – хуже, чем убили. Ох, и подело–о–ом! – Он вдруг застыл и надсадно, в исступлённом страдании, стал как бы исповедоваться:

– То, как я Россию и себя понимаю: то ж ведь – тайна! А я тайну перед чужим пластать стал. За то и кара мне. Сговорился с чужим работать – работай, добывай пользу для своего дела. Но не открывай чужому потаённого, русского! А я открыл – размечтался, ишь. От безмерного мечтанья это… Белая Россия есть мечта потаённая. Иное же – смурная Расея. В Расее мечтательному человеку одно из двух: либо голубем быть сизогрудым, либо бандитом.

***

Котера вдруг указал на кровать, на которой чернела лежащая фигура:

– Отчэго он мертвый?

До Ромеева, захваченного своим, вопрос дошёл не сразу. Когда чех повторил, он бросил:

– С чего вы взяли? Жив он.

Фигура на кровати пошевелилась – хрустнула солома в тюфяке; грубый голос потянул с фальшивым смирением:

– Господа-а, а, господа–аа… прислали б перевязать меня. Я вам сгожусь.

Майор приказал Маржаку осветить лежащего. Мужчина на кровати – плешивый, отталкивающего вида – принялся стонать и просить снисхождения; было заметно, что у него нет передних нижних зубов.

Котера зачем–то наклонился над ним, пристально рассматривал, совсем не по–командирски топтался на месте. Куда ранен человек? Тот тягуче, обессиленно ответил:

– В башку стукнуло – кажись, рикошетом пуля… И плечо прострелено левое… вроде не задета кость–то… Мне б перевязочку…

– Как вы не мертвы с потери крови?

Раненый, пристанывая, повернулся на тюфяке, указал здоровой рукой на Ромеева, сидевшего на табурете:

– Он замотал мне… Портянку разорвал и замотал… Господин офицер, мне бы от фершала перевязку! Я… – мужчина с хитрым выражением продолжил: – Я квартиры знаю, где прячутся, кто нападают на ваших. Всех укажу!

Ромеев без интереса слушал разговор чеха с раненым, но вот в мозгу ворохнулось… Он обратил внимание, что у Котеры какой–то не свойственный ему недоумевающе–раздражённый, обескураженный вид.

Смотря на Володю, майор обращался к лежащему на кровати:

– Хорошо, тебя перевяжут! Но скажи, много вы делали грабежа вон с ним? Он делал?

Мужчина хныкающе пробормотал:

– Делали… И он, конечно.

Котера топнул ногой в замешательстве, в непонятном возмущении, у него вырвалось:

– Зачем тогда он тебя перевязал, а не… – не договорив, выругался по–чешски.

Володя привстал с табуретки, присвистнул, жгуче блестя глазами:

– Ах, вон чего–оо! А я‑то не понимал…

В подвале сгустилась наэлектризованно–клейкая тишина. Её рассёк голос Ромеева:

– Завидная у вас, господин майор, память. Умно ж вы запомнили наше знакомство в Самаре… – он не щурился в резком свете газолинового фонаря, в голосе была не идущая к его виду и ко всей обстановке странная властительная твёрдость. – Думали, я, как те большевички–лазутчики, своего придушу, чтоб в жизнюшке этой остаться? Вот чем хотели меня припечатать! Как я вас донял, что покою не знаете, не припечатав–то!

Улыбаясь в надменном, в каком–то отрешённом спокойствии, Ромеев произнёс:

– Какой я есть, про то знают Бог и Ангел–хранитель России. А вы, господин майор, – дурак!

***

Фонарь дёрнулся в руке Маржака, капрал попятился. Котера с неотвратимой рассчитанностью движений расстегнул кобуру, достал мощный армейский пистолет, оттянул затвор и дослал патрон в патронник. Не сводя потускневших глаз с Ромеева, слегка склонился к лежащему на кровати:

– Отвечать мне! Он убивал чешских легионеров?

Раздался громкий, унылый стон.

– Убивал?

Мужчина заговорил жалующимся, ненатурально–скорбным голосом:

– Вы спросили, и вам я скажу всё. Вас я не обману! Он…

Котера выстрелил в упор в говорившего. Суетливо отскочил от кровати, прицелился и ещё раз выстрелил ему в голову. Потом яростно заорал на Маржака, чтобы тот повыше держал фонарь, чёрт его дери! Он стремительно бросился прочь, а капрал бежал сбоку, освещая дорогу.