Текст книги "Солнечная"

Автор книги: Иэн Расселл Макьюэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Брейби сказал:

– Майкл, там была папка, адресованная вам лично. Я хорошенько просмотрел ее. Масса неорганической химии и математики – блуждания, я бы сказал, и, боюсь, что писалось в рабочее время. – Он протянул тяжелую папку.

Биэрд взял ее и встал, показывая, что разговор окончен. Как-никак он все еще был Шефом.

Брейби немного проводил его по коридору.

– Думаю, мы почтим его память, если доведем до ума его микротурбинную штучку. Мы накрепко с ней связаны.

– А, это – да, – сказал Биэрд. – Разумеется. Это будет ему памятник.

Они пожали руки и расстались.

А что в семье? После того как убрали тело, уехали эксперты и дом перестал быть местом преступления, репортеры ушли от садовой калитки – по крайней мере, до суда над Тарпином, – явились нанятые Биэрдом рабочие, чтобы отшкурить и натереть половицы в гостиной, пропитавшиеся кровью. Майкл и Патриция вернулись из временных обиталищ в семейный дом – освободить его от имущества, выставить на продажу, после чего разъехаться. Стояли солнечные, ветреные мартовские дни, порывы ветра укладывали нестриженую траву вверх серебристой изнанкой и сметали в кучи у замшелых стенок ограды прошлогоднюю листву. Погода была бодрящая, очистительная – по крайней мере, для Биэрда.

Согласно своему плану и к удовлетворению Патриции, Биэрд не претендовал на содержимое дома – список был угнетающе длинен – и взял только свои книги, одежду и несколько личных вещей. Он собирался не только сбросить вес, стать подтянутым и подвижным, но был намерен вести более простую жизнь в скромной квартире, которую еще предстояло найти. Упрощало жизнь, конечно, и угасание его любви к жене – или одержимости ею. В одном из редких разговоров он сказал ей, что ее любовная жизнь не принесла ничего, кроме разрушений, горя больному отцу в Суоффхеме, и отняла у страны одного из самых многообещающих ученых. Биэрд сам удивлялся тому, как убедил себя повестью, которой все поверили, и насколько легко вызвать у себя соответствующие воспоминания и чувства. Разве неверно, что, не сойдись Патриция с Олдосом, тот был бы сегодня жив? И разве неверно, что Тарпин мог желать Олдосу смерти? Биэрд вовсе непритворно был огорчен тем, что сделал Тарпин, и с полным правом предъявил счет Патриции. Ей следовало повиниться перед мужем.

Что характерно, Патриция смотрела на это иначе. Она глубоко скорбела об утрате того, кого считала теперь главной любовью своей жизни. Виниться ей надо было перед ним, но он не мог ее услышать. Ее мучило, что по ее вине в жизнь Олдоса ворвался Тарпин, что она не сумела защитить молодого человека, что не отнеслась к угрозам серьезнее. А тут еще вся работа по сбору и упаковке вещей легла на нее, поскольку она их хотела – в том числе медвежью шкуру и стеклянный столик, убившие ее возлюбленного. Она двигалась по дому в грустном молчании, с оцепенелой деловитостью отрабатывая свои списки. Муж был в лучшем случае пустым местом, хотя он подозревал, что теперь она ненавидит его по необъяснимым причинам или вовсе без причины. Ее молчание, решил он, лучше убийственной веселости, которой она уничтожала его во времена Тарпина.

Он был не склонен помогать ей разбираться с вещами, которые теперь принадлежали ей, но помог в другом отношении. Поскольку юридических претензий они друг к другу не имели, он предложил нанять общего адвоката. Биэрд знал одного хорошего. Знал он и подходящего агента для продажи дома. У Биэрда был изрядный опыт в устройстве таких дел. Он выехал первым, сняв квартиру на первом этаже на Дорсет-сквер к северу от Марилебон-роуд, и там тремя месяцами позже, растянувшись на засаленном цветастом диване, пропахшем псиной, впервые раскрыл папку с надписью «Профессору Биэрду, лично». Папка была пухлая: химия, и органическая и неорганическая, вперемешку с квантово-информационными соображениями и темноватыми аспектами Сопряжения. На основе этих элементов выстраивалось описание энергетического обмена в фотосинтезе, и где-то дальше, по-видимому, Олдос показывал, как воспроизвести этот процесс искусственно и применить технически, но внимание Биэрда стало рассеиваться – во-первых, из-за того, что материал был малопонятен, во-вторых, потому, что пора было покупать квартиру, и потому, наконец, что ровно через пять месяцев после смерти Тома Олдоса, день в день, начался суд над Родни Тарпином.

Дело его было безнадежно, и он, видимо, это понимал. Тоном почти сожаления обвинитель представил улики: очевидные мотивы Тарпина, письменные и телефонные угрозы, подтвержденная свидетельствами склонность к насилию, его волосы на орудии убийства, заброшенном в лавровые кусты, и в руке покойного, салфетка с засохшей носовой слизью Тарпина и кровью Олдоса, отсутствие алиби. Когда вызвали Биэрда, он говорил по существу. Как гражданин, уважающий закон. Он дал полный отчет о своих передвижениях в день убийства, затем о кровоподтеке на лице жены, о посещении дома обвиняемого и полученном ударе по лицу. Для Тарпина все складывалось плохо, но окончательно утопила его Патриция, тоже свидетель обвинения. В газетах описывали свидетельницу как красивую беспощадную женщину, непреклонную в своем презрении к человеку, убившему ее возлюбленного. Биэрду как свидетелю не было разрешено присутствовать при ее показаниях, он мог только читать сообщения в прессе. Он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так коротко, так ясно и убедительно. Она заворожила суд и страну рассказом о собственническом характере Тарпина, о его жестокости и диких приступах ревности. Он одержимый, сказала Патриция, с бредовыми фантазиями, он уговаривал ее убить Олдоса во сне, если представится возможность. Он не желал отпустить ее, и то, что представлялось ей сначала короткой случайной связью, обернулось многомесячным кошмаром. Она была в ужасе от его жестокости, но не осмеливалась отказать ему в сексе. Он ударил ее по лицу в постели.

– Вам не доставляет это удовольствия, миссис Биэрд? – спросил ее во время перекрестного допроса щеголеватый защитник Тарпина.

– Нет, – отрезала она. – А вам?

В публике засмеялись.

Больше всего цитировали с восхищением ее фразу, которую она, должно быть, репетировала перед зеркалом. «Когда он убил моего Томми, страна потеряла гения, – сказала она. – А я единственную любовь моей жизни».

Присяжные совещались всего три часа, и вердикт не удивил никого, даже Тарпина.

За шесть дней, что прошли между объявлением старшины присяжных и приговором судьи, Биэрд заново прочел папку Олдоса. Он должен был отдать хотя бы такую дань покойному, а кроме того, был взволнован и хотел отвлечься. Со второго раза он понял больше, заинтересовался и даже немного возбудился. Олдос задался целью понять и скопировать энергетические процессы в растениях, усовершенствованные эволюцией за три миллиарда лет проб и ошибок. Идея состояла в том, чтобы с помощью методов и материалов, о которых пока только говорят нанотехнологи, напрямую использовать энергию солнечного света для разложения воды на водород и кислород. Помочь в этом должны особые светочувствительные красители вместо хлорофилла и катализаторы, содержащие марганец и кальций. Газы будут поступать в топливный элемент и давать электричество. Другой способ, тоже заимствованный у растений, заключался в том, чтобы с помощью солнечного света производить из атмосферного углекислого газа и воды универсальное жидкое топливо. Реальны идеи или безумны, Биэрд не мог решить. Он стал писать собственные заметки, датируя каждую страницу прошлым годом. Потом прервался: завтра, во вторник, предстояло вынесение приговора, обвиняемый услышит свою судьбу. Тарпин слушал судью с той же напряженной, сонной отрешенностью, в какой пребывал на протяжении всего процесса, слабо возражая, что он невиновен. В газетах писали, что он постоянно смотрел на Патрицию (Биэрд представлял себе этот пытливый крысиный взгляд), но она отворачивала от него лицо.

На лестнице перед зданием суда она сказала газетчикам и телевизионщикам, что срок ему дали недостаточно большой, учитывая тяжесть содеянного. На следующей неделе некоторые комментаторы соглашались с ней, другие считали наказание слишком строгим: во Франции это убийство могли бы назвать преступлением страсти. Биэрд же в тот вечер, лежа в носках на вонючем диване, среди новообразованного холостяцкого кавардака, с рассыпавшимися по ногам бумагами Олдоса, смотрел по телевизору новости и думал про себя, что шестнадцать лет – в общем, правильно.

Часть вторая
2005

Времени у него оставалось в обрез. И у всех – это было общее состояние, но Майкл Биэрд, раздувшись от нежеланного обеда, ерзая под ремнем безопасности, мог думать только об утекающих часах его удачи и о том, что ему предстоит потерять. Была половина третьего, и его самолет, уже опоздавший на час, бестолково и тяжеловесно кружил по часовой стрелке в зоне ожидания над югом Лондона. Не в силах читать из-за тревоги, тщетно кусая под неудобным углом раздраженную остренькую заусеницу на большом пальце – нарождающийся панариций, он наблюдал за вращавшимся внизу знакомым краешком Англии. Что еще оставалось делать? Не время предаваться пространным ретроспекциям и обозрению жизни, когда он должен был бы мчаться сейчас по улицам, по коридорам, – но большая часть его прошлого и многие занятия лежали там, внизу, в трех километрах под его дорогим креслом, как всегда оплаченным другими.

А тут был обычный вид, который изумил бы Ньютона или Диккенса. Биэрд смотрел на восток сквозь огромную оправу рыжеватой грязи – как будто ее отделили от немытой ванны и подвесили в воздухе. Он видел за Сити разбухающую, расширяющуюся Темзу, за нефте– и газохранилищами – коричневые равнины Кента и Эссекса, и места своего детства, и непомерно большую больницу, где умерла его мать вскоре после того, как рассказала ему о своей тайной жизни, и дальше – раскрытую пасть приливного эстуария, и Северное море, младенчески голубую гладь под февральским солнцем. Потом его взгляд повернул на юг к серебристой дымке над Суссексом и грядой меловых холмов, в чьих мягких складках прятался его шумный первый брак, синестезия покривившейся любви, какашек и воя близнецов и пьянящих квантовых размышлений, которые пятнадцатью годами и двумя разводами позже принесли ему премию. Премию, наполовину осветившую, наполовину погубившую его жизнь. За этими холмами лежал Ла-Манш в розовых оборках облаков, скрывавших Францию.

Вот новый наклон крыла повернул его к солнцу и западной части Лондона, и прямо под двигателем, подвешенным к крылу, показался его невероятный пункт назначения, микроскопический аэропорт со своими артериями, в которых пульсировал транспорт, М4, М25, М40 – необаятельные названия практичного века. Закатный свет милосердно смягчал вид промышленного лишайника. Он увидел долину Темзы, бледную зимнюю зелень, петляющую между Беркширскими и Чилтернскими холмами. Дальше, невидимый, лежал Оксфорд, и лабораторные труды студенческих лет, и тонко рассчитанное ухаживание за будущей первой женой Мейзи. И вот он появился снова, в шестой раз, колоссальный диск Лондона, вращающийся величаво, самодостаточный, как покрытая замысловатыми прорезями космическая станция. Выросший без плана, как термитник или тропический лес, и прекрасный, стянувший громадную человеческую энергию к центру вдоль заново открывшейся реки между Вестминстером и мостом Тауэра, насыщенному самоуверенной, игривой архитектурой, новыми игрушками. На минуту ему показалось, что тень самолета пронеслась, как вольная птица, по Сент-Джеймс-парку, по крышам – но с такой высоты это могло только казаться. Он знал свойства света. Среди миллиона крыш четыре покровительствовали его второму, третьему, четвертому и пятому бракам. Эти союзы определяли его жизнь и все – нет смысла отрицать – были авариями.

Нынче, подлетая к большому городу, он всякий раз бывал заворожен открывшимся зрелищем и немного напуган. Эти гигантские бетонные раны, затянутые сталью, эти катетеры бесконечного транспорта, тянущегося к горизонту и от горизонта, – остатки природного мира могли только съеживаться перед ними. Давление чисел, навал изобретений, слепые силы желаний и потребностей казались неостановимыми и генерировали тепло, современный вид теплоты, ставший путем искусных перемещений предметом его занятий. Горячее дыхание цивилизации. Он чувствовал его – все его чувствовали – на затылке, на лице. Биэрд, глядя вниз со своей удивительной и удивительно грязной машины, верил в хорошие минуты, что знает решение задачи. Наконец-то у него была цель, она поглощала его целиком, а время было на исходе.

Снова появилось в поле зрения его эссекское детство – как же он опаздывал! – и в переплетении миниатюрных улиц, четко прорисованных зимним солнцем, как на печатной плате, он проследил весь маршрут, которым ему давно полагалось бы проехать. Ему казалось, что он увидел даже здание на Стрэнде, где он должен был сейчас находиться. Потом оно исчезло. И уходящим наклоном, дальше, на северо-западе, невидимые – еще две крыши. Под одной – его ледяная запущенная квартира в Марилебоне. Мысленным взглядом он видел затемненную комнату, недоеденный ужин, который он вместе с полузабытой подругой бросил из-за какого-то срочного вечернего дела. С тех пор он не возвращался и не видел ее. Квартира была клоакой. Рядом в нетопленой спальне – чувственный беспорядок постели, подушки на полу, на проигрывателе оранжевый огонек ждущего режима, разбросанные книги и журналы, которые он читал тогда (он попробовал вспомнить какие), газеты за тот день, бутылка от шампанского, два бокала, не допитые в спешке, с отметками бывшего уровня на высоте трех-четырех сантиметров. На них, на тарелках в столовой, на кастрюлях в кухне, на мусоре в ведре, на разделочной доске и даже на высохшей фильтровальной бумаге с осадком молотого кофе будут буйные грибковые заросли разных оттенков от кремово-белого до серо-зеленого, цветение на забытом сыре, морковках, на затвердевшем соусе. Летучие споры, параллельная цивилизация, невидимая и немая, удачливые живые организмы. Да они давно уселись, каждый за свою особую трапезу, и когда топливо иссякнет, высохнут в угольную пыль.

Под другой крышей обитала Мелисса Браун, его немного беспризорная любовь, и под этой крышей он намеревался провести сегодняшнюю ночь. Она была так добра, так мягка и терпелива с ним, так хороша собой – единственная стойкая любовь в его жизни. Как многие женщины, она думала, что он блестящий ученый, гений, которого надо спасать. А он, безалаберный, беспечный, ненадежный друг, уклончивый и твердо решивший больше не жениться, он даже не позвонил ей. Она готовила ужин. Он ее не заслуживал. Чувство вины и новый приступ нетерпения – противная смесь – вынудили у него стон. Неужели это он произвел такой звук, перекрывший шум двигателей? А вот и снова показалась южная меловая гряда – напоминанием, чтобы он никогда не сдавался, не отменял своего решения. Шестого брака его организм не вынесет.

Куда бы ни упал его взгляд, это все был его дом, его родной уголок земли. Живые изгороди и поля, возделывавшиеся средневековыми крестьянами или батраками восемнадцатого века, до сих пор расчерчивали землю на неправильные четырехугольники, и каждый ручей, каждый хлев, каждая изгородь и фактически каждое дерево были известны и, возможно, названы в Книге Судного дня, когда завоеватель Вильгельм, посовещавшись с советниками, разослал своих людей по всей Англии. И жили по сей день все эти земли, кому-то принадлежа, переименованные, используемые, оцениваемые, продаваемые, отдаваемые в залог, выдержанные, как сыр стилтон с толстой коркой, населенные разнообразными племенами, как Вавилон, исторические, как дельта Нила, кишащие призраками, как склеп, оглашаемые гамом публичных речей и споров, как птичий базар. Однажды это хрупкое древнее царство уступит силе мириадов желаний, смутных соблазнов гигантского мегаполиса, Мехико, Сан-Паулу и Лос-Анджелеса, вместе взятых, расползшегося от Лондона до Медуэя, до Саутгемптона, до Оксфорда и опять до Лондона, – новый прямоугольник погребет под собой все прежние живые изгороди и деревья. Как знать, может, это будет торжество расовой гармонии, мировой город сверкающих зданий, самый восхитительный город на свете.

Как, спрашивал себя Биэрд, когда самолет, накренясь, покинул наконец предписанный эшелон и по касательной начал спуск к северу от Темзы, – как и когда мы научимся себя ограничивать? С этой высоты мы выглядим как ползучий лишайник, как хищные водоросли, как плесень, обтянувшая квелый плод, – безусловные победители. Летите, споры!

Получасом позже берлинский рейс выпустил пассажиров, Биэрд вышел четвертым и, везя за собой ручную кладь, на затекших ногах, торопливым шагом, немужественно, вприпрыжку (его колени, тело и сам мозг потеряли способность к простому бегу), по герметическим капиллярам, стальным трубам с ковром устремился сквозь внутренности аэропорта к иммиграционному залу. Гораздо быстрее топать вдоль стометровой движущейся дорожки, чем протискиваться между сонными, неподвижными пассажирами с багажом, загораживающими дорогу. По пути его обогнал как минимум десяток более подвижных молодых людей с его самолета – поджарых, коротко стриженных, делового типа, без одышки разговаривающих на ходу, с плащами через руку и увесистыми сумками через плечо, не мешающими ходу. Мельтешащая реклама банковских и конторских услуг, назойливо броская и с посягательствами на юмор (ясно, что реклама – бизнес для третьесортников), еще больше увеличила его раздражение в душных, чересчур ярко освещенных переходах. Ему хорошо было знакомо это чувство психического удушья от встречи с агрессивной тупостью. А теперь планетарная глупость стала его бизнесом. И опаздывая, он сам показал себя глупцом. В лучшем случае он опоздает на час пятнадцать. Опоздание – особый род современного страдания, эта смесь нарастающего беспокойства, вины и жалости к себе, мизантропии и тоски по тому, что немыслимо вне теоретической физики, – обращению времени вспять. И, веля себе быть стоиком, все равно не поспеешь раньше.

За противоестественно большой гонорар он должен был выступить на энергетической конференции с участием институциональных инвесторов, менеджеров пенсионных фондов, солидных господ, которых нелегко будет убедить, что мир, их мир, в опасности и они должны распределить свои инвестиции соответственно. Из-за инерции, слепой профессиональной привычки они прикипели к старым знакомым – нефти, газу, углю, дровам. Он должен внушить им, что нынешние источники их прибыли однажды их погубят. В таких случаях надо, конечно, изъясняться в самом общем плане, но если Биэрду, обладателю уже десятка с лишним патентов, удастся хоть отчасти убедить слушателей, его собственная компания пойдет в рост. Они ждали его в «Савое» в сдвоенных апартаментах с видом на реку и, хотя заранее получили извинения за задержку, вскоре непременно растекутся по другим своим совещаниям, и хрупкое чудо календарной координации, сотворенное за четыре месяца, будет убито возросшим скепсисом и фатальным уходом. Другой причиной его приезда в Лондон было завтрашнее подписание в посольстве США опциона на двести гектаров кустарниковой пустыни в Нью-Мексико – песчаный пятачок среди прокаленного простора. Если инвесторы будут довольны и пойдет финансирование, и будут предоставлены налоговые льготы, начнется строительство крупномасштабной опытной модели. При мысли об этом голова у Биэрда начинала кружиться от нетерпения.

Десять минут спешки, и Биэрд, запыхавшийся, вспотевший в своем пальто, застрял перед иммиграционным контролем, в очереди толщиной в десять человек и в сотни длиной, движущейся черепашьим темпом, – один из претендентов на дозволение вернуться в свою страну. Шли долгие минуты, и он ощущал, как слабеет в нем голос рассудка. В голове возник образ драгоценной жидкости – крови, молока, вина, – вытекающей из бака. Он не мог бороться с растущим чувством, что ущемлены его права: должен был явиться кто-то и поставить его в начало очереди, перед рядовой публикой, избавить от формальностей, проводить к лимузину. Тут что, никому не известно, кто он такой? Разве он не VIP, в конце концов? Да, VIP, как и все остальные. В такие минуты мизантропия обостряла его восприятие людей, теснившихся вокруг, уже не спутников, а противников, соперников в медленной гонке. И он не мог удержаться: высматривал нахала, всовывающегося где-то на периферии зрения, заходящего сбоку и как бы не заходящего, лезущего с хитрым шарканьем, тихонько вклинивающегося плечом. Обременяя других, воруя у них время.

Биэрд достиг места, где десять переплетенных очередей разделились на три, – к столам иммиграционных чиновников. И тут как тут он – тощий, длинный, с пергаментным лицом, в обдергае (Биэрд терпеть не мог такие пальто) – подлезает слева, пользуясь своим ростом, выставив на уровне колен здоровенный портфель, как клин. Резко и без стеснения, движимый моральной правотой, Биэрд шагнул вперед, закрыв брешь перед собой, и портфель ударил его по колену. Биэрд повернулся, обратил на него взгляд и сказал вежливо, хотя сердце забилось чуть быстрее:

– Извините ради бога.

Упрек, плохо замаскированный под извинение, вежливость с человеком, которого в эту минуту готов убить. Как хорошо, что мы снова в Англии.

Но при взгляде на лицо человека обнаружилось, насколько древен этот прохвост. Восьмидесяти пяти лет как минимум, в коричневых печеночных пятнах от бескровного лба до морщинистого горла, с бессмысленно приоткрытым ртом и отвисшей нижней губой, мокрой и слегка дрожащей. Конечно, старикам надо вперед. У них меньше времени. Они почти мертвы. Они спешат больше, чем он, и надлежит простить его, даже попросить прощения. Но старик растворился, остался где-то сзади, исчез с позором из поля зрения. Поздно предложить ему место перед собой.

И так, бездушный гонитель слабых, Биэрд явился к иммиграционному столу несколько раскаявшимся, с легким отвращением к себе и не был удивлен тем, что его фото, его рост, дата рождения и ближайшие родственники стали подозрительными данными, объектом хмурого профессионального изучения. Чиновница быстро перелистала его паспорт, взглянула на Биэрда, перелистала обратно, затем, подумав секунду, положила документ лицом вниз на сканер. Ей было меньше тридцати – наверное, вдвое моложе его. Родители, предположил он, – из Эфиопии. Если бы она слезла со своего высокого табурета, вышла из-за стола и сбросила туфли на высоких каблуках, то все равно оказалась бы сантиметров на пятнадцать выше его.

Он был кругленький, розовый от жары, двигался медленно – и опаздывал. Она была ровно настроена на свою текущую работу – охрану порталов своей страны от незваных. Он наблюдал за тем, как она проверяет его данные на экране; ее правая ладонь, слегка лиловая, порхала над клавиатурой в поисках другого ракурса на него – может быть, более детального портрета, вдруг подумал он с надеждой. С высоких лесов внутри зала будто спустилась тишина, подобно густому снегу, восхитительный холодок, и спешка отпустила его. Эта тонкой выделки, светопоглощающая, светолюбивая кожа, скульптурный очерк высоких скул (он видел только одну) с мягкой впадиной под ними, эти карие глаза, внимательно читающие его гражданский портрет, это счастливое соединение, как представлялось ему, ума и изящества… Тысячелетия назад под прохладным пологом, в каком-то тайном пустынном убежище к местному человеческому генофонду примешались гены газели. Фантазия о таком смешении кровей могла быть порождена и расизмом, и простым обожанием; в любом случае он не желал ее отбросить. Фантазия длилась, пока он смотрел на черное левое запястье и кисть, длинную и узкую, как кухонная лопатка, неподвижно лежащую рядом с пятнистой обложкой его перевернутого паспорта.

В этих делах он по-прежнему был дерзновенным дураком с давно закрепившимся рефлексом, ни на йоту не умнее себя же двадцатипятилетнего, без надежд на исправление, как считали все его бывшие жены, – и за секунды до того, как она заговорит, у него сработал рефлекс: предложить иммиграционной контролерше вместе поужинать. Он предлагал поужинать многим женщинам, совершенно незнакомым, и не все говорили «нет». Его отношения с Патрицией начались за такой трапезой и вылились в цепь настолько позорных событий, что даже теперь, десять лет спустя, он помнил то меню. Оно было предвестием грядущего, проклятием: скат с каперсами под растопленным маслом, пересоленный салат из руколы, «Пино Гриджо» с дрожжевым привкусом – натуральное, закупоренное, а он в роковом экстазе даже не вызвал сомелье.

Молодая женщина встретила его взгляд и сказала:

– Вы много путешествовали по Ближнему Востоку.

«Много» прозвучало гортанно, а утвердительное предложение – как вопрос. Лингвисты называют это «ПУС», повышением интонации на последнем ударном слоге, как недавно узнал Биэрд. В последнее время он стал языковым снобом – снобом наоборот, поскольку ввиду возраста и ограниченного круга общения плохо понимал соотношение выговора и социального статуса в нынешние дни. Год назад у него завязался роман с лондонской официанткой, которая представлялась ему бойким неприрученным созданием с дремучих городских окраин. Оказалось, что выросла она в Суррей-Хиллс, в особняке, построенном Латьенсом среди высоких лавров, а отец ее – пожалованный в дворянство математик, член Королевского общества. Биэрд бежал. И вот опять – в радостном предвкушении чего-то народного или пряного. Он ответил нейтрально:

– Да, вы правы.

– Ливия, Египет, Судан. И так далее. По делам?

Он кивнул.

– И каким же?

Его спрашивали много раз за такими столами.

– Консультант по энергетике.

– По нефти?

И опять на гортанный призвук отозвалась в нем какая-то нездоровая струнка.

– Нет, по солнечной энергетике.

– Совет по научной политике?

Не совсем – но он кивнул. Осведомленная. В дурмане романтической надежды и плотской корысти его воображение скакнуло за ужин в то время, когда она, уволившись из иммиграционной службы, разъезжает вместе с ним, деловитая и толковая, работает с ним и для него, живет для него и с ним и с его мечтой о мире, очищенном, охлажденном, обновившемся благодаря фотоэлектричеству, сконцентрированной солнечной энергии и прежде всего благодаря созданному им лично искусственному фотосинтезу, с централизованной или распределенной системой. Он научит ее всему, что знает сам о тонких пленках, гелиостатах, поощрительных тарифах. В рабочее время она будет неоценимым сотрудником, а в остальное – щедрой, атлетичной, с грубыми вкусами.

Он начал непринужденно:

– Так вы интересуетесь…

Она не дала договорить:

– Благодарю вас, мистер Биэрд.

И протянула ему паспорт правой рукой поверх левой, неподвижной, на столе. Ну конечно! Недействующая, непригодная, высохшая. Его нелепая фантазия дернула дальше, распустилась в покровительственную родительскую, жалостливую любовь к бесполезной от рождения левой руке. За ужином она будет держать вилку в правой руке и он, конечно, так же.

Приглашение было уже на кончике языка, но она взглянула поверх его головы на очередь сзади и, сбросив улыбку, произнесла:

– Следующий!

С этой слабостью ему приходилось жить, с собственной сухой рукой, с мысленными пьесками, совершенно инфантильными, которые обычно ни к чему не вели, иногда приносили неприятности и очень редко – радость. Но из похожих грез, маниакальных озарений, кратких нервных вспышек, уплотненных, но туманных эпизодов, сплетавших нереальное с действительностью, нанизывавших яркие бусины невозможного, возмутительного, противоречивого на мысленные нити смутной логики, – из них и родилась формулировка его Сопряжения. Поэтическое, научное, эротическое – не все ли равно фантазии, какому хозяину служить? Он торопливо прошел мимо скрипучих каруселей с багажом, мимо скучающей публики под информационными табло, мимо пустующей таможни со зловещим односторонним стеклом и досмотровыми столами из нержавеющей стали, похожими на столы в морге, потом вдоль шеренги мертвоглазых водителей с их плакатиками: «Воздушные приключения в Кувейте», «Епископ Долан», «Тед мистера Киплинга» и пересек зал вылета, вполне сознавая, что движется не в сторону лестницы, ведущей к его поезду, но и не совсем к неряшливому аэропортовскому магазину, где продаются газеты, багажные ремни и другая путевая дребедень. Проявит ли он слабость и завернет туда, как обычно? Он решил, что нет. Но траектория его загибалась в ту сторону. Он был в некотором роде фигурой общественной, ему полагалось быть информированным и, следовательно, надлежало купить газету, хотя времени в обрез. Когда принимаются важные решения, мозг можно рассматривать как парламент, зал дебатов. Состязаются разные фракции, сиюминутные интересы неприязненно сталкиваются с долговременными. Предложения не только выдвигаются и оспариваются, некоторые оглашаются для того, чтобы замаскировать другие.

Биэрд слишком хорошо знал этот магазин и, кажется, шел прямо туда. Он хотел только заглянуть, испытать свою силу воли, купить газету и ничего кроме. Если бы искушением была лишь порнография и он не устоял бы, это было бы полбеды. Фотографии девушек и частей девушек его уже не очень волновали. Его соблазн был гораздо банальнее глянца с верхней полки. И вот он стоял перед прилавком, выбирая на ладони британские монеты из евро, с четырьмя газетами под мышкой, а не с одной, словно излишество в одном предприятии могло предохранить его от другого излишества, и когда он подал газеты для считывания штрих-кодов, на периферии зрения, внизу полки за кассой, блеснула вещь, которую он хотел и не хотел хотеть – десяток их рядком, – и, не приняв решения взять, уже брал – такую легкую! – и положил на свои газеты, частично закрыв премьер-министра, приветствующего публику из дверей церкви.

Это был пакетик из пластиковой фольги с тонко нарезанным картофелем, сваренным в масле, посыпанным солью, сдобренным промышленными порошковыми добавками, консервантами, разрыхлителями, усилителями вкуса и аромата, регуляторами кислотности и пищевыми красителями. Чипсы «Соль с уксусом». Он был сыт после обеда, но этого особого химического яства не найти ни в Париже, ни в Берлине, ни в Токио, и он жаждал его сейчас, жаждал остренького укуса этих тридцати граммов – мерки наркодилеров. Последняя встряска системе, и он больше никогда не прикоснется к этой дряни. Он решил, что есть все шансы воздержаться, пока не сядет в лондонский поезд. Сунул пакетик в карман, взял свои газеты и чемодан на колесиках и двинулся к выходу. Он весил на шестнадцать килограммов больше нормы. Насчет своей будущей стройности он принимал много общих решений, давал обеты, часто после обеда, с бокалом в руке, и все парламентарии согласно кивали. Но побеждало всегда настоящее, живая встреча с призывным лакомством, добавочным блюдом, уже лишним – фракция сиюминутных брала верх.