Текст книги "Легенды Седого Маныча"

Автор книги: Идиллия Дедусенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Идиллия Дедусенко
Легенды Седого Маныча

Поединок у озера

Солнце клонилось к Манычу, когда на хуторской дороге появились двое. Досужие бабки, сидящие на завалинках, узнали в парне Дмитрия, который полгода назад ушел в отряд красного командира Апанасенко. А с ним шла молодая женщина. Такая красивая… просто икона, да и только! Но, видать, с характером. Митя потом говорил, что казачку с Дона взял себе в жены.

Хуторянам не раз случалось ходить по степи, любуясь колокольчиками, васильками, ромашками, одуванчиками. Хороши они, а выделить какой-нибудь цветок трудно. Но вот вспыхнет среди зеленой травы алый мак – так и потянет к нему, как тянет к яркой красоте еще никем не разгаданная сила.

Наверное, то же самое испытывали и хуторяне при виде Митиной жены. А она, снова проводив мужа в армию, редко показывалась на улице, особенно с тех пор, как схоронила свекра и осталась вдвоем со свекровью. Когда же проходила по улице, хуторские соперницы завистливо смотрели ей вслед и судачили:

– И так, почитай, мужиков на хуторе не осталось, так она остатных изведет, все по ней сохнут.

А казачка шла, высоко подняв голову, строгая и недоступная. Однажды вечером подстерег ее старший сын богатого мужика Саватеева. У этих Саватеевых уже немало греха на душе было. Стал он на дороге, ровно каменный столб, и говорит:

– Ты что же это нас, своих же хуторян, чураешься? Или мы хуже твоего Митьки?

Как глянула она на него своими черными очами – будто пригвоздила к дороге. Он-то не из робких был, но потом сказывал, что у него враз руки и ноги занемели от ее взгляда. А она спокойно так отвечает:

– Свои сейчас кровь за народ проливают, а вы плетни подпираете.

Обошла его не торопясь и поплыла лебедем дальше.

На хуторе снова, уже в который раз, было безвластие. Бои шли по другую сторону Маныча. За день до этого прошли через хутор красноармейские части, двинулись к Царицыну. Бабы высыпали из домов с кувшинами молока, с кусками сала, хлеба… Несли у кого что есть. Каждая думала ненароком со своим мужиком свидеться, только не оказалось в тех колоннах хуторских.

Митина жена дольше всех стояла при дороге, глядя вслед уходящим колоннам, пока не осело последнее облачко пыли, поднятой солдатскими сапогами. Стояла и ждала неизвестно чего, словно чуяло что-то ее сердце. Ветерок трепыхал концы роскошного платка, подаренного ей мужем.

Платок тот был на зависть всем хуторским бабам. Одна саватеевская невестка торговалась с солдаткой, золотой перстенек с бирюзой за него предлагала. Не отдала! Мужнин подарок, сказала, дороже всякого золота.

Неспокойно стало на хуторе. Бои придвинулись ближе, уже были слышны выстрелы. К вечеру пришли белогвардейцы с обозом. Митина жена несколько дней на улице не показывалась, а однажды в сумерки постучала в окошко к саватеевской невестке, той самой, что платок хотела перекупить. Удивилась баба: такая гордячка и вдруг сама пришла! Опустила глаза казачка и говорит:

– Коли не передумала платок брать, на вот… Только не за кольцо, а за продукты.

Баба смотрит и диву дается. Видать, совсем оголодала молодка, если с дорогим сердцу подарком расстается, и не за золото, а за кусок сала и каравай хлеба. Взяла платок, вынесла ей щедро за него. Казачка завернула все в фартук и унесла.

А в ту пору на дворе оказался белогвардейский офицер, что был у Саватеевых на постое. Поразила его красота молодки. Долго смотрел ей вслед, как завороженный. Потом стал расспрашивать у хозяев, кто такая.

– Тут не подступиться, – сказали ему. – У нее гордости на семерых хватит. Да и замужняя она, ее Митька против вас в Красной Армии воюет.

Офицер ничего больше не спросил и не сказал. Только на другой вечер пошел на край хутора, где стояла Митина хата. Постучал деликатно в окошко, потом вошел. Сам красивый, форма нарядная и сабля на боку. В горенке увидел давешнюю молодку, сидит она за столом и что-то вяжет. Всегда такая гордая и смелая, а тут ее будто подменили. Глаз от спиц не поднимает, держится за них, словно утопающий за соломинки.

– Что же ты так плохо гостя встречаешь? – обиженно спрашивает офицер.

Казачка, не поднимая глаз, отвечает:

– Какие нынче гости? Угощать нечем.

– Мне угощения не надо, – говорит офицер. – Я не за тем сюда пришел. Красотой твоей хочу полюбоваться, поговорить с тобой.

– Мы не ученые, не умеем с благородными людьми разговаривать, – отвечает казачка, а сама все вяжет.

– Да брось ты работу, взгляни на меня хот раз, – сказал офицер, взял у нее из рук вязание и положил на стол.

Тут она и подняла глаза – будто два всполоха ожгли офицера. Прямо застыл он от ее взгляда и красоты. Долго стоял так офицер, не смея шевельнуться и не находя слов, чтобы выразить свое восхищение. Потом пришел в себя и говорит:

– Русские дворяне всегда умели ценить красоту. Зачем тебе прозябать на хуторе? Кого ты ждешь? Мужа? Мне рассказывали о нем. Уже почти год от него вестей нет. Он или бросил тебя давно или покоится уже в могиле. Я через день уезжаю в Одессу, тебя с собой заберу. Помни, что власть сейчас наша. Собирайся, завтра за тобой приду.

Свекровь со страху только сильнее головой затрясла, а молодайка стояла, как вкопанная, смотрела на офицера горящими глазами и молчала. Офицер обернулся на нее еще раз с порога и вышел. Заскрипели ступеньки на крыльце, потом хлопнула калитка. Тут опомнилась казачка и говорит свекрови:

– Что делать, маманя? Готовьте харчей в дорогу. Уходить нам с Митей надо немедля. Открывайте подпол.

Отодвинули они стол, открыли крышку над подполом, оттуда Митя выбрался, стал по хате сновать, испытывать ногу. Оказывается, он в бою за Манычем был ранен, еле ночью до хаты добрался, когда уж белогвардейский обоз в хутор зашел. Это для него жена платок на продукты обменяла. Слышал он все, что офицер говорил. Рана уже затянулась, но на ногу ступать еще было больно. Но что делать? Надо уходить.

Забегала красавица по хате, собирая все необходимое в дальнюю дорогу. И вдруг распахнулась дверь – на пороге стоял недавний гость с револьвером в руке. Он смерил Митю холодным взглядом, спросил:

– Муж?

– Муж! – с вызовом сказала казачка. – Не бросил он меня и не сгинул! Раненый он. Сердце-то у вас есть?

– Сердце?

Офицер постоял минуту в раздумье, потом, словно обрадовавшись чему-то, улыбнулся, примирительно сказал, глядя на Митю:

– Ну, вот что. Я никого здесь не видел. Только чтоб тебя через минуту не было.

Красавица, перехватив его многозначительный взгляд, побледнела и тяжело опустилась на лавку.

– Не стоит так переживать, – утешал ее офицер, – ведь я дарю жизнь твоему мужу. И тебе тоже.

– Жизнь без Мити? – закричала она и вскочила. – А на что она мне, такая жизнь?!

– О, – восхитился офицер, – какая верность. Похвально, похвально. Ну, вот что…Я не варвар, но по закону военного времени должен доставить пленного в штаб или убить на месте…при попытке к бегству.

– Ну, стреляй! – закричал Митя и застонал, ступив на раненную ногу.

– Я в безоружных не стреляю, – высокомерно сказал офицер. – Будем биться на саблях. Где твоя сабля? Бери ее и пойдем к озеру. Это будет честный поединок. Или ты боишься?

– Я боюсь? Да я в бою один на пятерых шел, – сказал Митя, вынул из-за печки саблю и вышел с офицером.

Мать с криком метнулась следом, да упала без сознания. Невестка кинулась к ней, стала приводить в чувство. Долго возилась, пока старушка глаза открыла, и думала: что сейчас на озере, как там ее Митя, ведь раненый, выдюжит ли против офицера? И сердце падало, как в пропасть.

Вдруг дверь распахнулась. На пороге, тяжело дыша, стоял офицер. В одной руке у него была сабля, залитая кровью, в другой – Митина шапка, порубленная в клочки. Казачка сделалась белее мела, а сердце у нее словно льдом обросло. На какой-то миг застыла, окаменев от предчувствия страшной беды.

– Это был честный поединок, – сказал офицер и бросил саблю с шапкой на стол. – Я не виноват, что он слабее меня оказался… Теперь ты свободна. Верность, долг – тебе не помеха. Собирайся, поедешь со мной.

Казачка очнулась от оцепенения, медленно подошла к столу, бессильно уронив руки. Потом подняла на офицера глаза, и на какую-то секунду они вспыхнули тем огнем, который так завораживающе действовал на всех.

Она и сама не поняла сначала, что произошло. Когда у нее чуть-чуть посветлело в глазах, увидела на полу труп офицера, а в своей руке – его саблю, по которой струилась свежая кровь. Крепко зажав ее, молодая вдова вышла на тропинку, ведущую к Манычу. На берегу озера она нашла Митю. Он лежал на спине и широко раскрытыми глазами смотрел в небо.

При свете луны вырыла жена ему саблей могилу. Потом втащила на невысокий холмик большой шершавый камень, лежавший неподалеку, высекла на нем саблей, как умела: «Здесь похоронен Митя». И ушла в степь. Больше ее никто не видел.

Белая чайка

Над Манычем много чаек летает, но на хутор редко какая залетит, чуть покружится и возвращается в стаю. А то вдруг повадилась одна: солнце на закат – она тут как тут. Покружится с печальным криком над крайним домом, потом сядет на крышу и тихо так стонет: «Ки-ки-ки». Ну, словно девица плачет.

Приметили ее люди, потому что такой белой чайки еще не видели. Нигде ни подпалинки, ни серого перышка, вся чисто белая, словно невеста в подвенечном наряде. И стали сельчане меж собой шептаться:

– Не иначе, Ксенюшка это. Душа ее по погибшей любви плачет. Вон ведь ни на какой другой, а только на свой дом садится. Точно она!

И вспоминали девушку, которая жила когда-то в этом крайнем доме, красивую да веселую, певунью да хохотунью. Только как-то умолк веселый смех – богатый мужик Лытаев прислал к Ксении сватов, хотел женить на ней своего старшего сына. Мать с отцом уговаривали ее, просили о семье подумать – гляди, и им чего от богачей перепадет.

– Не пойду за него, – уперлась Ксения.

– Да чем плох парень? Высокий, кудрявый, кровь с молоком, – уговаривала ее мать.

– А мне с его кудрей воду не пить! – отвечала дочь. – Больно он характером крут.

– Так ведь зато богатство! – не отступала мать.

– Сегодня – богатый, а завтра – бедный, – стояла на своем Ксения. – Время смутное. Кому его богатство достанется, еще неизвестно. А не люб он мне.

Время и впрямь было смутное. Одни мужики ушли в Медвежинское, где формировались отряды Красной Армии, другие подались на Дон, к Корнилову, а иные здесь остались, выжидали, чем дело кончится. Лытаев своих сынов никуда не отдал: ему, дескать, любая власть хороша, лишь бы не трогала. Только врал, конечно. Ему такая власть нужна была, которая бы его богатство защитила. Бедняков он люто ненавидел. А против Ксении и вовсе злобу затаил: как посмела голытьба его сыну отказать?

Тут вскоре недалеко от села стрельба началась. Кто там с кем бился, издалека не понять. А поскольку у них в тот момент никакой власти не было, все по домам прятались и ждали, что дальше будет. К вечеру стрельба стихла. Уже темнеть стало, когда Ксения, подоив корову, вышла из сарая. И тут услышала за стенкой шорох, а потом и шепот: «Голубка, помоги!». Глядит – парень к стенке прислонился, еле на ногах держится, вся рубаха в крови. На голове шлем со звездой. Смекнула Ксения: видно, из тех, кто сегодня за околицей бился. Сделала знак, чтобы молчал, и повела в сарай. Там солому разгребла, уложила его. Дала молока попить и пошла в хату поискать ему чистую рубашку. Только как же от отца – матери скрыть? Ведь завтра утром увидят гостя. Чтобы ненароком крику не подняли, Ксения им все рассказала и предупредила:

– Если кому о нем скажете, всем нам худо будет.

И они молчали, пока тот боец у них в сарае жил. Ксения его выхаживала. Рана, видать, неглубокая была, быстро зажила. Тут бы ему и уйти. А он в Ксению-то и влюбись! И она как дурману наелась: только о нем и думает. Как-то под вечер приводит его в хату и говорит отцу – матери:

– Вот мой суженый, Василием зовут. Раз здесь власти нет, поедем мы в станицу венчаться.

Мать в слезы, отец с укорами:

– Ведь уйдет опять воевать, какой же это муж?

– Ждать буду, сколько б ни воевал! – заявила Ксения. – А не позволите – сама с ним уйду!

Делать нечего. Достала мать из сундука свою фату да платье подвенечное, приладила на Ксению. Наутро лошадь с телегой приготовили. Ксения венчальное на себя надела, вся от радости так и светится. И вдруг стрельба началась. Выскочили Ксения и суженый на крыльцо и видят: по дороге тачанка мчится, а в ней два человека сидят, отстреливаются от тех, кто за ними на лошадях гонится. Глянул Василий на Ксению: красивая, желанная, век бы с ней не расставался. Но как можно возле нее стоять, когда товарищи в беде?

– Прости, Ксенюшка, должен я товарищам помочь, – сказал и побежал к тачанке.

Тут одну лошадь, которая в тачанку была запряжена, пулей подкосило, вторая с перепугу на дыбы встала.

– Режьте постромки, бегите, я вас прикрою, – крикнул Василий, запрыгнул в тачанку и припал к пулемету.

Ксения на крыльце стоит и все это видит. Мечется, хочет к суженому бежать, да отец на пути стал, а мать за платье держит, не пускает.

Только вдруг умолк пулемет, ни одной пули не осталось. А белые уже на конях подскакали. Вынул тогда Василий саблю и приготовился к бою. А офицер кричит:

– Не стрелять, взять живым!

Василий спрыгнул с тачанки, махая саблей.

И вдруг раздался выстрел, Василий рухнул на землю.

– Кто стрелял? – кричит офицер.

– Я стрелял.

Смотрит офицер: стоит мужик с парнями, в руках винтовку держит. Это Лытаев с сыновьями. «Он наш общий враг, – говорит, – потому и убил». Ксения кинулась к суженому и застонала, словно чайка над озером. А Лытаев говорит старшему сыну:

– Не хотела она с тобой под венец идти, бери ее так! Волоки в сарай!

Как услышала Ксения это, схватила саблю, которую любимый из рук выронил, и крикнула:

– Не подходи – зарублю!

Парень остановился, а отец его подначивает:

– Девки испугался? Говорю тебе, бери ее силой!

Тут двинулись на Ксению все братья и отец Лытаевы. Она и побежала к Манычу. На пути уж саблю бросила, чтобы легче бежать было. Добежала до озера, а Лытаевы уже за спиной дышат. Повернулась к ним Ксения, посмотрела гордо так и говорит:

– Ну, берите теперь меня из озера, если достанете!

И как была в фате, в подвенечном платье, так и бросилась в воду. Где уж ее достать! Так и скрылась навечно в Маныче.

А вскоре после этого чайку-то народ и приметил. Белая-белая, как невеста, покружится с жалобным криком и сядет на крышу дома, где Ксения жила. И решили люди: не иначе, Ксенюшка это, по любви своей погубленной плачет.

Карагач

Старое, изломанное бурями дерево долгие годы одиноко стояло посреди большого хлебного поля. Откуда оно взялось и почему тут растет? Оказывается, и у него своя история.

Петр, уехавший из родного села в город на учебу, прибыл на несколько дней, чтобы погостить у матери, а заодно рассказать товарищам о новой жизни. Парни и девушки слушали его с большим интересом.

Когда созвали сельчан на общее собрание, Петр тоже пошел. Сходка была на редкость бурной. Мужики решали важный вопрос: вступать или не вступать в колхоз. Начальник из района произнес краткую речь и предложил собравшимся высказаться.

– Ежели я хозяин, то отдай голытьбе и коней, и коров лучших! – возмутился Илья Терновой. – А они чего же, чирики драные принесут?

– Вот, вот, – поддакнул блажной Николка, который всегда поддерживал Тернового, потому что мечтал породниться с ним, выдав дочь замуж за его сына. – Я, значит, своих двух овец тоже должен отдать? А что, к примеру, Василиса даст? У нее же всей живности – кот да Петруха!

– Ты сына моего не трожь! – закричала Василиса. – Тебя завидки берут, что он ученый!

– От энтих-то ученых вся смута и идет, – недовольно прогудел Терновой.

Не хотел Петр в спор вмешиваться, но не выдержал обидных слов Николки. Вышел к столу, улыбнулся всем широко и радостно. Василиса гордо посмотрела на обе стороны: каков, мол, сын-то! Только и счастья, только и радости у нее было, что Петруша. Лучше него никто в селе говорить не умел. Вот и повел он свою речь о колхозе:

– Каждый из нас из года в год сам свой клочок земли поднимает, ни рук, ни сил не хватает. А кто-то и вовсе не на себя, на богатых мужиков работает. Вон у Тернового сколько батраков! Так до каких же пор надрываться будем? Вы только посчитайте, сколько мы на одной меже земли теряем! Чем мы друг от друга отгораживаемся? Землей! Да если все межи перепахать, это сколько десятин выйдет! Никто не считал? А вы посчитайте.

Петр никого конкретно не уговаривал, но так убедительно рассказывал о выгодах совместного хозяйствования, что мужики сами удивились, сколько всякого добра они теряли на индивидуальных участках. Опять же, где справедливость? У Тернового, к примеру, всего ртов-то он, его Лукерья да сын, а земли больше, чем у всех остальных. Мужики склонялись к тому, что колхоз создавать надо.

– Уговорил-таки, – злобно прошептал Терновой.

– Ну, вот, я все сказал, – Петр опять широко и светло улыбнулся. – Я первый ставлю свою фамилию в списке. Вернусь с учебы – и прямо в колхоз. А теперь ты иди, мама.

Василиса важно выплыла к столу, написала корявыми буквами имя и фамилию и с достоинством пошла на место. Ведь это шутка ли сказать – они с Петрушей колхоз зачинают!

– Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, – громко и злобно процедил Терновой.

Василиса смерила его насмешливым взглядом и неожиданно нашлась:

– А тебе копытов не хватит всех лягать.

Собрание дружно засмеялось.

– Попомню я тебе эти насмешки, – злобно прошипел Терновой и быстро пошел к выходу.

Вслед за ним вышли еще несколько мужиков, не согласных с собранием. Остальные подходили к столу и расписывались на листке бумаги кто как умел. Как ни шумели «крепкие хозяева», колхоз был создан и утвержден сходкой.

Василиса, радостная и гордая за сына, который так умело повернул собрание, стояла возле двери и ждала его. Он обсуждал что-то с районным начальником, и ей было очень лестно, что все сельчане видят, в каком почете ее Петруша. Потом сын подошел к ней:

– Мама, я немного погуляю.

– Гуляй, сынок, пока не шибко занятый, а то в колхозе дел много будет, – ответила Василиса, глядя на парней и девчат, которые теснились рядом, ожидая его.

Василиса ждала сына за полночь, истомилась и не заметила, как ее сморил сон. Вскинулась, когда прокричал петух. Что же это Петруши все нет? Она вышла на крыльцо и оглядела двор, небольшой пригорок и тропку, ведущую к Манычу. От недоброго предчувствия ослабли ноги и холодный комок подкатился от сердца к горлу. Вдруг она увидела на дороге Николку, до нее долетели его слова:

– Василиса, чего стоишь? Беги скорей в поле, там твой Петр…

Она разом все поняла. На какое-то мгновение ноги словно приросли к земле, в глазах помутилось, но в следующую секунду ее словно ветром подхватило. Некоторые сельчане, услыхав крик, вышли из домов. Николка пояснял им на ходу:

– Пошел я с овцами на зеленя, а тут, где земля Тернового начинается, гляжу – лежит кто-то. Подхожу ближе – Петрушка. Конченный.

Когда сельчане подбежали к страшному месту, Василиса уже была там и билась возле сына в судорогах, без крика, без стона. Сельчане боялись ее тронуть, лишь смотрели и перешептывались.

Василиса перестала биться, стала на колени. Кто-то попытался ее поднять, но она отстранила их и встала сама. Мужики хотели нести Петра к дому, но Василиса решительно возразила:

– Здесь его погубили, пускай здесь его земля и примет.

– Да ты чего, это же земля Тернового, – сказал Николка.

Василиса медленно повернулась к нему и так посмотрела на него, что у того от этого взгляда мурашки побежали по коже. Она твердо произнесла:

– Земля теперь колхозная.

Никто больше не сказал ни слова. Все молча двинулись по домам за Василисой, боясь заглянуть в ее словно незрячие глаза.

Похоронила она сына, как и хотела, на том месте, где его убили. Долго сидела в оцепенении одна над черным холмиком. Потом поднялась и пошла ко двору, где рос молодой карагач, посаженный сыном прошлой осенью. Василиса выкопала его и понесла к могиле. Там, около холмика, посадила деревце и сказала:

– Пускай тебе, сынок, вместо памятника будет.

Терновой исчез из села, и все догадывались, что убийство Петра – его рук дело.

Скоро мужики, вступившие в колхоз, начали пахать землю. Карагач стоял на дороге, кто-то нечаянно зацепил дерево плугом, свалил да так и оставил в спешке. Вечером пришла Василиса и снова посадила его.

Каждую весну стоял тот карагач на дороге у пахарей. Кто ненароком цеплял его, а кое-кто из новых, не знавших печальной истории, и нарочно пытался свалить дерево – мешает! Но каждый раз после этого в поле приходила старушка в белой косынке, выправляла деревце, утрамбовывала в лунке землю руками, носила ведрами воду. И оно жило, как жила немеркнущая, всесильная материнская любовь.

Уже много лет прошло, как умерла старушка. Грозы, бури, суховеи обломали, оголили дерево, одиноко стоявшее в хлебном поле. Но только не здешний человек может удивляться, почему трактористы объезжают этот полувысохший карагач. Может, и не все они знают его историю, но твердо помнят наказ старожилов: «Дерево не трогать!». Его хранили как память о материнской любви.