Текст книги "Сто верст до города (Главы из повести)"
Автор книги: И. Минин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
...Вспомнилось все это Степанку, вроде бы легче стало. А есть не расхотелось. Наоборот, еще сильнее засосало под ложечкой. В голове непонятный гул, вискам больно.
Тишина вокруг. Только Сырчик, переморенный и усталый, хрумкал клевер. Он ел сначала беззвучно, будто одними губами, затем вдруг громко зафыркал, а чуть погодя стал изо всех сил обхлестывать бока хвостом. Это хорошо. Степанко любовно похлопал коня по высохшему крупу, с телеги взял котелок и спустился к ручью. Что бы там ни было, а надо зачерпнуть воды, развести костер и вскипятить хотя бы чай. "Вот нарву себе побольше клеверных куколок, запарю в котелке и слопаю. А что? Клевер – это белок. Насолю – и съем", – думал он. И еще он подумал о том, что горох тяжело везти, лучше бы камни, что ли. Или, скажем, чурки березовые...
В траве вдруг он заметил знакомые, узкие, точно луковичные перья, листочки, растопырившиеся веером на сочном стебле. Пикан! Да это же как раз то, что требуется! Пикан, конечно, трава, но не такая уж простая. Знаменитая, в общем, трава, ничего плохого не скажешь. Председатель Ошкоков на все лады хвалил ее. До того нахвалил, что девчата частушки сочиняют. Ха!
Перед всем честным народом
Разливался, как баян:
– Слаще хлеба, слаще меда
Знаменитый наш пикан!
Улыбнулся Степанко, развеселился опять и сам не заметил, как запел у ручья:
Слаще хлеба, слаще меда
Знаменитый наш пикан!
Вода есть, котелок – вот он, спички в кармане. На лужку, у старого остожья, полно бросовых гнилых жердей – эти на дрова пойдут. У лога в траве растет пикан. Нарвать, сварить – чего же еще надо? Ничего больше не надо. Хорошо, что вчера не поддался на уговоры Митюбарана. Казенный горох он не тронет. Он заставит себя думать, что в мешках вовсе не горох, а камни. Так лучше.
А солнце сияло, весело подмигивало ямщику: не трусь! Будем живы – не помрем.
"ШПИОНЫ!"
Колеса монотонно стучали по каменистой дороге. Под колесами скрежетала мелкая галька. Бренчали железные подвески на узде, скрипела дуга.
Над лесом – пармой – бледно светилась молодая луна. Куда-то плыли легкие облака, и Степанку казалось, будто луна, покачиваясь, несется ему навстречу.
Степанко был доволен собой: сообразил-таки покормить лошадку днем, в тени. На дневной жаре она после первых шагов выбилась бы из последних силенок, запыхалась, изошла потом. А сейчас шагала бодро. Видимо, и клевер помог.
Скрипела в ночной тишине дуга, стучали по твердой дороге колеса.
А Степанко думал. Он думал о матери, об отце, о братишке и сестренке и снова о матери. Худо живется ей нынче, очень даже худо. Но она все-таки дома. Дома и стены помогают. А вот как живется отцу там, на войне, где ухают снаряды и трещат пулеметы? Страшно, наверное, на войне, беда как страшно. А может, за два года уже привык и ему все нипочем? Кто знает. Отец об этом почему-то никогда не пишет.
Долго обо всем размышлял Степанко. И даже вздрогнул, когда недалеко от себя вдруг услышал человеческий голос:
– Быстрей, быстрей водите! Шнель!
Глянул Степанко и растерялся. Совсем близко, у телеграфного столба, возились люди. Три мужика занимались каким-то совершенно непонятным, даже очень странным делом: один командовал, а двое – подумать только – пилили столб! Зачем?
Вредители! Так и есть вредители! А может, даже шпионы. Никогда себя трусом не считал Степанко, но тут лоб моментально затянуло липким потом, сердце замерло. Шпионы! Подпиливают телеграфный столб, связь нарушают. И что будет, если заметят Степанка, если сцапают?
– Быстрей, говорю, быстрей! Шнель! – крикнул опять старшой. – Шнель!
Все-таки шпионы ли? Откуда им здесь взяться? Какая корысть забросит их в парму? Нет, здесь что-то не так. Эти люди наверняка просто ремонтники, заменяют подгнивший столб новым. Да, да, наверняка ремонтники.
– Но-но! – крикнул Степанко на Сырчика и щелкнул плетью.
Незнакомые люди тотчас обернулись.
– А-а, наконец-то! – обрадованно заговорил старшой. – Подъезжай, подъезжай, чего стал?
Пильщики бросили свой инструмент, выпрямились. А их командир, плотный пожилой дядька с длинными усами и давно не бритыми щеками, уже шел к Степанку навстречу.
Одет он был в военную форму, с погонами рядового, на ремне торчала кобура. А во рту какая-то загогулина, "козья ножка", что ли?
– Табак куришь? – нетерпеливо спросил он и уставился на Степанка. Странный он был, этот человек, чудной какой-то: походка неровная, ноги подкашиваются, а глаза светятся, точно шалые.
– Табак куришь? – повторил он свой вопрос.
"Кажется, бить будет", – подумал с тревогой Степанко и не смог произнести ни слова, только промычал что-то.
– Да ты что, в самом деле немой, что ли? Или язык проглотил? Спрашиваю: имеются ли у тебя спички?
Последние слова он произнес по-пермяцки, даже на том диалекте, на котором говорят в Лобане, и Степанко быстро пришел в себя.
– Нет, табак я не курю, – наконец внятно ответил он.
– И спичек нет?
– Спички – вот они...
– Так чего же ты! Давай быстрей!
Степанко торопливо вынул из кармана спички и подал в дрожащие руки незнакомца.
– Чего такой бледный? Трусишь? – насмешливо спросил тот, шумя спичками.
– Я трушу? С чего это? Гляжу, взрослые люди, а озоруют, телеграфный столб пилят... Удивился зачем?
Усатый дядька захохотал:
– Умора! Да мы, паря, огонь добывали! Сухую палку об столб терли, три пота пролили – и хоть бы хны! А ты – столб пилим!
Махнул рукой усач и торопливо, даже слишком торопливо, стал прикуривать.
– От дьявол, вот он, горлодер! – зажмурив глаза, произнес умиротворенно усач и чмокнул от удовольствия губами. – Дерет! У-у, дерет! Сейчас живем!
После нескольких затяжек он совершенно обмяк, устало шлепнулся на бровку кювета, вытянул ноги.
– Дерет! Не табак, а малина! Эй, господа хорошие, поди сюда. Шнель! крикнул "пильщикам". – Бегите, говорю, к нам!
Два долговязых мужика в коротких шинелях энергично сдернули с голов мятые пилотки и, косясь друг на друга, нерешительно побрели к подводе. Передний был сутулый и заметно припадал на левую ногу. Второй, длинноносый и худой, прямо как жердь, был совершенно лыс. Виновато и как-то растерянно улыбаясь, они присели на обочину, ничего не выражающим взглядом прошлись по Степанку, кивнули головами.
– Кури, господа хорошие. Ничего, ничего, закуривайте, – предлагая кисет, насмешливо сказал солдат. – Битте! Уж сделайте такое одолжение.
– Данке, данке! – приподнявшись с мест, угодливо залопотали те.
– Кури, чего там!
Длинноносый взял протянутый кисет и неумело, рассыпая табак, стал завертывать цигарку. Усач снисходительно подмигнул Степанку, как бы говоря: смотри, мол, какие они, тоже ведь люди, а?
– Кто такие?
– Немцы, паря.
Степанка так и подбросило.
– Фашисты?! Наши враги!
– Внесем ясность: бывшие враги. Были зверями дикими. Сейчас-то они ручные.
Степанко в упор долго и бесцеремонно глядел на немцев.
– Немцы, фашисты... – прошептал он.
– Да, паря. И не простые, не случайные какие-нибудь, а из самого Сталинграда. Это прошу учесть. В Сталинграде, говорят, они дрались не на живот, а насмерть. И вот любуйся, какие они вояки после разгрома. Тише воды. Читал, поди, в газетах: более ста тысяч штук забрали их в Сталинграде. Вот и этих тоже.
Степанко, конечно, читал.
Сейчас, сидя у дороги, он в упор смотрел на этих немцев, стараясь понять, что у него творится в душе: или злость клокочет, или радость через край прет? Хотелось встать, подойти вплотную и спросить с ехидцей: "Ну как, получили по роже?"
– Все получается как по нотам, – заговорил между тем табакур, видимо угадав мысли молодого ямщика. – Рвались фрицы в Сталинград, а угодили прямехонько в Кайский волок. Теперь лес рубят.
– Много их там?
– Хватает, паря. И работы для всех хватает. Даром их кормить не будем. И ничего. Трудятся все, послушные. А эти двое заболели зимой, занедужили. Пришлось увезти в больницу, что в селе Заречном. Полежали маленько, и вот обратно топаем. Я при них конвоиром значусь.
Конвоир бросил окурок, растоптал его и сразу же стал завертывать новую цигарку.
– Проголодался я, паря, сегодня без курева. Смерть! Ведь надо же такому случиться... Умора! При паническом бегстве пришлось бросить свою куртку, а в кармане спички были. Вот и остался без огня. Целых пять часов не курил, удивляюсь, как не помер. Если бы не ты, возможно, и помер бы. С этими фрицами и поговорить-то как следует нельзя. В общем, без курева гроб! Шли мы, паря, тихо да мирно по дороге, дошли до одной деревушки, что вот там, за лесочком, и попали в переплет. У самой дороги на поле бабы навоз разбрасывали. И вдруг, слышу, одна крик подняла: "Бабоньки, глите-кось! Фашисты! Ей-богу, фашисты!" Что там они еще кричали, я, брат, не разобрал. И сообразить не успел, вижу: кто с лопатой, кто с вилами, а кто с колом – прямо на нас, в атаку! Орут: "Бей! Смерть фашистам!"
Вижу, смерть нам. Укокошат злые бабы. Ну, да я тертый калач, тоже на войне был, не растерялся, дал команду: "Бегом! Шнель!"
Поняли меня немцы, побежали, да так прытко – пятки сверкают.
Известно, немец за последнее время научился бегать да еще как! Километра два драпали, меня далеко оставили. Одна бабенка, шельма длинноногая, заграбастала было меня, уж за полу сцапала, но бог не выдал: скинул я с плеч куртку и снова вперед налегке! Черт с ней, с курткой, драная уже была. А вот когда понял, что без спичек остался, чуть не заревел...
– Так, значит, не убегают из плена?
– Их, брат, теперь на фронт и калачом не заманишь. Не-ет! Ну-ка вот спроси у того, что постарше. Мужик он смышленый и по-пермяцки маленько кумекает. Вот смотри.
Конвоир, обращаясь к одному из пленных, спросил по слогам:
– Эй, Курт! Кывзы татчэ! Мунан Сталинграда?*
Немец страшно вытянул шею, замахал руками:
– Мый тэ, мый тэ? Ог, ог!**
_______________
* – Эй, Курт! Слушай сюда! Поедешь в Сталинград?
** – Что ты, что ты? Нет, нет!
Степанко так и взялся за живот, а солдат-конвоир от смеха сделал такую свирепую затяжку, что поперхнулся, с добрую минуту не мог откашляться.
– Умора! – наконец произнес он.
Выкурив без роздыха еще одну "козью ножку", третью по счету, добродушный конвоир поблагодарил Степанка за спички и заторопился в путь.
– Дяденька, – остановил его Степанко. – Что я хотел спросить...
– Что такое, говори.
– Значит, немца при слове "Сталинград" бросает в дрожь? Немец не думает бежать из плена? Значит...
– А это, друг мой, значит, что немец далеко не тот, каким был в начале войны. Это значит, что Сталинград, как пишут в газетах, сломал хребет фашистскому зверю. В остальном разберешься сам?
– Попробую.
– Ну, тогда ауфвидерзеен. Прощай, брат. Ну, вояки, давайте топать. Шнель!
КОСОГОР
Каждый коми-пермяк, будь он грамотный или совсем неграмотный, знает наизусть такие строки:
У высоких диких гор
Есть деревня Косогор...
Знал эти строки и Степанко. Но раньше почему-то всегда казалось, что поэт сочинил это просто так, для красоты. А сегодня, когда вышел из Юрлинского волока, он лично убедился: верно, есть такая деревушка Косогор, вон и на доске, прибитой к столбу, написано об этом. И гора у деревни высится. Глянул Степанко снизу на эту гору – сердчишко так и екнуло. Страшная косогорская гора, высокая да кривобокая, действительно дикая какая-то. Как на такую взобраться? Это не простой тягун...
Солнышко давно укатилось на покой. Но было светло, на небе покачивалась луна, висела над самой вершиной горы, и Степанку казалось, что вот-вот сорвется она и покатится вниз по кривому склону прямехонько к нему под ноги.
Недалеко от дороги, у большой разлапистой сосны, шумели девчата. Оттуда доносились звуки гармошки, и Степанко старался понять, что такое играют на гармони. Понять было невозможно. Музыкант глухой, что ли: гармошка в его руках издавала только какие-то дребезжащие звуки: пики-вики, пики-вики-на! Пики-вики, пики-вики-бум! Вот и вся мелодия. А девчата все равно смеялись и даже озорно пели песенку.
Хотя и маловато сегодня протопал Сырчик, километров двадцать и прошел всего-то, а, остановившись у Косогора, не мог никак отдышаться. По всему видно, он больше не работник. Что тут делать? Если и дальше так ехать, то в Кудымкаре будешь только через неделю, никак не раньше, потеряешь немало золотых дней, когда надо пахать пар. А не ехать нельзя: груз-то не свой.
Да, дороженька, будь ты неладна. И зачем только природа создала такие горы? И почему с тяжелым грузом надо непременно взбираться на них, когда намного легче было бы с этим грузом спускаться вниз?
Все же Степанко на этот раз нюни не распустил. Он почему-то был уверен, что преодолеет и эту гору. Подрос, что ли? А может, возмужал за дорогу? Кажется так.
Час был поздний, мимо никто не шел и не ехал. Надеяться на то, что опять догонят мобилизованные, не приходилось. Ни души. Только под старой сосной пиликает гармошка, гырскает и звенит, как тупая пила по твердому суку: пики-вики, пики-вики-на!
Перестань, не трави ты душу, дай подумать человеку!
Да тут и думать-то нечего, тут действовать надо. Надо пойти к этим веселящимся людям, поговорить хотя бы.
Вспомнилось ему, как и сам когда-то наяривал на баяне, в такие же лунные вечера веселил лобановских девчат, подолгу не давал спать старым людям. Когда это было? Давно вроде, да ничего. Вот подойдет Степанко к веселящимся девчатам, возьмет в руки их гармошку да и поиграет, как оно раньше бывало. Сегодня семик. После скучных поминок молодежь выходит на околицу. Можно будет поиграть.
Степанко перебрался за канаву, недалеко от сосны распряг Сырчика, стреножил. Хорошо, что трава под ногами, – пусть пасется. И тужить тут совсем нечего. Вот придет он к девчатам и рявкнет: "Здорово живем-можем, ягодиночки!" Так Степанко и скажет без всяких там предисловий. Правда, стеснительный он человек, не умеет в чужих людях много разговаривать. Ну, да попытаться-то можно. По лбу обухом не хватят. Заложив руки за спину, покачиваясь, как и положено беззаботному гуляке, знающему себе цену, Степанко не спеша зашагал к сосне. Народу тут было немало, кажется, вся деревня вышла. На толстой колодине, под самой сосной, сидят парнишки-недоростки, нахохлились пожилые бабы. Сидит тут и мужичок с давно не бритыми впалыми щеками. Одна его нога обута в огромный лапоть, а на месте другой – деревяшка. На краешке колодины сидела круглолицая девушка в сарафане и вышитой кофточке, держала на коленях гармонь. Она первая заметила Степанка, сразу же оборвала игру.
– Ох, девоньки, глядите-кось: еще один кавалер!
– Чур мо-ой, мой!
Степанко чуть было не повернул назад. Кровь так и ударила в щеки. Но выдержал характер, не побежал. Конечно, не так ухарски получилось, как думал, но смог и поздороваться. Девчата, будто отродясь не видели парней, бесцеремонно оглядели его, и, как это принято у них, зашушукались. А мужичок с деревяшкой тоже смерил Степанка взглядом, отодвинулся, освобождая ему место.
– Садись, милок, садись. Откуда и куда путь держишь? – спросил он. Как тебя звать-величать? Не свататься ли к кому?
Степанко рассказал, как он очутился здесь, сообщил под конец:
– Упрямится мерин, не идет в гору, хоть убей.
– На заморенной лошадке, пожалуй, не осилить нашу гору, не-ет, согласился мужичок. – Насквозь уже проклята-распроклята наша гора, до каждой песчинки ругана-переругана. Перед войной, когда еще машины бегали, шоферы перевертывались, аварии случались частенько. А сейчас ямщики последние жилы у лошадок рвут. Дикая гора. Так и в стихах написано.
Мужичок, по-видимому, сегодня тоже побывал на семике, тяпнул там пивка или бражки мореной. Хотя Степанко и не спросил, он сообщил охотно:
– А я здесь председатель. Сергеем Платоновичем кличут. А раньше проще звали – Сергеем Безногим. Сегодня вот праздничек себе устроили. Всю зиму и весну без роздыху трудились: то в лесу, то на станцию хлеб возили. А тут и сев. Опять ни днем ни ночью спокою нет. Но слава богу, отсеялись с горем пополам, сегодня посадили последнюю картошку. И порешили немного отдохнуть. Выдали людям муки из старых запасов, теленочка закололи. Повеселиться тоже надо.
Степанко против ничего не имел. Он задумался о своем. Умолк и председатель. Гармошка опять начала "пилить дрова".
– Да-а, живем! – поморщился вдруг председатель. – Праздник организовали. А гармониста-то нет. Слышишь, как она играет? Недаром сказано: без гармониста и свадьба не свадьба.
– Без гармошки какое веселье, – согласился Степанко. Не без задней мысли добавил: – Я вот всю дорогу жалею, почему свой баян с собой не прихватил. Когда сидишь на телеге да играешь на баяне, тогда и перезаморенная кляча приплясывая идет.
Эти слова Степанко произнес не свои – так говаривал когда-то отец, тоже неплохой гармонист. Не свои слова произнес Степанко, а попал в самую точку. Сергей Платонович так и встрепенулся:
– Так ты гармонист?! Ах ты каналья! Так чего ж ты, в самом деле? Да ты же... Маруська, эй, Маруська, Маруська, говорю! Перестань пилить бестолковщину. Подай-ка сюда инструмент!
Низкорослая и худенькая девчонка подала гармошку председателю, улыбнулась Степанку.
– Ты умеешь играть? – спросила тихо.
Парнишка не успел ничего ответить: председатель совал уже в его руки инструмент.
– Давай, парень, играй! Играй, играй, весели девчат!
Этого-то и добивался Степанко. Сейчас надо действовать умно, не продешевить. И Степанко сказал:
– Сыграть-то можно было бы, да не до веселья мне. В беду попал. Лошадка того...
– Играй, дьявол, и никаких! – рявкнул председатель. – Ты чего еще, это самое? "Лошадка, лошадка". Чья она, лошадка-то? Колхозная. Кому хлеб везешь? Солдатам. Нешто не поможем? Поможем! Ты только играй. Шпарь так, чтобы эхо прямиком в уши самому Гитлеру летело. Пусть, сатана, знает, как мы веселимся. Он, паршивая псина, наверняка думает, что смял нас. Дудочки! Играй – и никаких! Весели девчат. Они потом злее работают. Чуешь?
– Ладно уж. Чего не чуять?!
Степанко взял гармошку. Проверил басы, склонив голову над мехом, прошелся по всем голосам. Гармонь была старая-престарая, и не было у нее, видно, постоянного хозяина: истрепана, мех исшоркан, но голоса чудом не разладились, играть можно.
Председатель, бабы, все парнишки и девчата не спускали глаз с быстрых Степанкиных пальцев, и только после того, как полилась чудесная, такая знакомая мелодия, все облегченно вздохнули. Степанку стало весело, и он заиграл шуточную песенку:
Вы куда шагаете,
Почто нас оставляете?
Как мы будем жить-страдать,
Дни и ночи коротать?
И не только девчата, но и пожилые бабы вдруг непроизвольно приосанились, повели плечами, выше подняли головы и заулыбались. Они дружно подхватили песню, председатель одной рукой похлопывал Степанка по плечу, другой безжалостно бил по своему колену, при этом не забывал на все лады хвалить гармониста:
– От сатана! От дьявол! Ну играй, парень, играй!
И Степанко играл. Девчата пели, а та, Маруся, восхищенно глядела Степанку в лицо. От ее взгляда почему-то было неловко, и Степанко еще ниже склонил голову над гармонью, закрыл глаза. А пальцы прыгали все бойчее и бойчее, вся деревня наполнилась переливчатыми звуками. Где-то скрипнули ворота, у кого-то хлопнула дверь. Из домишек выходили старики и старушки, шли к сосне.
Опираясь на длинную палку, приковыляла древняя сухая старуха, с ходу раздвинула толпу, спросила торопливо:
– Кто это играет, кто? О господи, не внучек ли мой, покойный Иванушко, вернулся? Он, сердешный, только один мог так играть-то! Не он? Господи, господи... Неужто ошиблась я, старая?
– Ошиблась, бабушка, ошиблась, – растолковал ей председатель. – Это лобановский зимогор в ямщину едет. Степанком кличут.
Старушка, вот уж совсем некстати, широко осенила свой лоб, затем благословила Степанка, стала слушать музыку.
Степанко снова, наклонив голову, закрыл глаза и начал новую мелодию.
Расцветали яблони и груши.
Поплыли туманы над рекой...
И почему-то многие тяжело вздохнули, у иных блеснули на глазах слезы. Кто знает, может, при этой песне девчатам вспомнилось, как они выходили когда-то с парнями на высокий берег. Где сейчас эти парни, как им живется-можется? Живы ли?
Кто знает, о чем взгрустнулось девчатам? Кто знает, как оно все было?
А Степанко все играл да играл. Он давно не брал в руки гармошку, сильно стосковался по ней и сейчас играл без устали. Когда песня была спета до конца, Степанко, подняв голову, вдруг увидел, что Маруся смотрит на него какими-то странно светящимися глазами. Сразу же, как Степанко заметил это, девчонка смущенно опустила взгляд. Степанко так и вспыхнул, заиграл снова. И только начал, как опять почувствовал, что Маруся смотрит ему в лицо. Такими глазами на Степанка смотрели впервые, и ему стало не по себе.
До самой полуночи играл на гармошке Степанко, до самой полуночи веселились озорные косогорские девчата. Над лесом и лугами плыли песни. Волнами ходило эхо. И только когда в деревне закричали горластые петухи, председатель сказал:
– Шабаш! Повеселились – и хватит. Завтра на работу.
Девчата растерялись на минуту, а затем, перебивая друг друга, заканючили:
– Сергей Платонович! Да что же такое?
– Да мы же еще не поплясали...
Председатель задумался на минуту. Действительно, не поплясали девчата. А ведь известно, во всех пермяцких деревнях девчата вечерами сначала поют песни, а под конец пляшут. Не нарушать же установившийся обычай. И он махнул рукой:
– А, лешак с вами! Пляшите хоть до утра, мелите бесову муку. Мне до вас дела нету. Степанко, играй!
– Степанко, сыграй, – попросила и Маруська. – Что-нибудь такое, легкое.
"Ну, если ты просишь, то придется сыграть, – мысленно ответил ей Степанко. – Только что бы такое? Где взять такое легкое?"
Жил когда-то в Лобане мужик, мастер на все руки. В будни он день и ночь сапожничал, шил людям шубы, дубил овчины и выделывал кожи. Работал мужик справно, а в канун каждого праздника напивался, выходил на улицу и распевал всегда одну и ту же песенку:
Лешачина ты, прожженный мужик,
Задрав ногу, по улице бежит.
Рассказывали, будто эту песенку самолично сочинил он сам на камаринский лад, сочинил о себе самом, выкинув из народной мелодии одно колено.
Не сыграть ли его мелодию? Как раз на плясовую походит.
Степанко до предела растянул мех. Ухнули басы, зазвенели переливчато голоса. Девчата вышли в круг и ну же молоть "бесову муку"! Они кружились, близко собирались все вместе, резко расходились, толкли пермяцкую пляску "Крупу". Лихо плясали и пели ладно:
Мой любимый, мой хороший, дорогой,
Ты вернись героем-соколом домой!
Одна толстенная деваха до того увлеклась, что стала плясать по-мужски, вприсядку. Но конечно, из этой затеи ничего не получилось. Плясунья запуталась в своем сарафане, широко взмахнув руками, шлепнулась на бок.
– Во-о, правильно, Оксинь! – усмехнулся председатель. – Сейчас встань да еще на другой бок!
Шутки, смех. С тем и разошлись по домам плясуньи. Благодарили Степана за хорошую игру, просили заглянуть к ним на чай. Маруська, когда подошла взять гармонь, сказала восторженно:
– Как ты играешь, Степанко, ох! Заходи к нам, а?
Председатель горячо пожал удалому гармонисту руку:
– Шибко ты хорошо играешь. Перебрался бы ты к нам на постоянное жительство. Я бы тебя, милый мой, лучше всех кормить стал. По рукам?
– Нет, что вы! Как это можно? – удивился Степанко. – Это совсем нельзя.
И ему живо вспомнилась мать. Вспомнились брат с сестрой.
Как они там?
НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА
Спотыкаясь, брел в село Белоево Сырчик. Степанко радовался: в селе он не пропадет. Кто-то подаст совет, кто-то расскажет-покажет, как быть дальше, – глядишь, все образуется.
Степанко ожил, широко улыбнулся белому свету, озорно погрозил кулаком невидимой вороне: не каркай, дьявол, мы пока не твои!
– Сырчик, милый ты Сырчик! Вот мы и добрались наконец! – радостно крикнул он.
Подвода, гулко стуча, миновала мост и подъехала к первой избе. Сырчик опять до земли поклонился дороженьке и стал. И тотчас Степанко уловил знакомые звуки: гырк-йирк, гырк-йорк. В избушке кто-то усердно бухал пестом в ступу, превращая охвостье или траву в мучную пыль. В другой избе, захлебываясь, кричал ребенок.
Везде одинаковая житуха.
Из той избы, в которой орал ребенок, вышел сухонький старичок. Приложив ладонь ко лбу, взглянул на солнышко, не торопясь побрел к Степанку:
– В город, что ли, катишь, стрижонок? – спросил незлобливо. – Э-э, да лошаденка твоя, гли, мордой землю пашет. Обессилела, что ль?
Степанко смолчал. Старик тоже не стал больше расспрашивать, молча и озабоченно обошел вокруг лошади, похлопал по ее костлявой спине, пошевелил косматую гриву и зачем-то, как цыган или меновщик, заглянул Сырчику в рот, в глаза.
– Не работник боле, обессилел мерин. Глаза пленкой подернуты, губы обвисли. А сердце так колотит, будто молот по наковальне. Ох-хо, беда. Не дойти ему до Кудым-кара, падет, – растягивая слова, говорил старичок и жалеючи поглядывал то на Степанка, то на Сырчика.
– Что же мне делать, дедушка? Важный груз везу, казенный.
– Конечно, казенный. Нынче, парень, все казенное возят. Война, ничего тут не попишешь. А лошаденка твоя обессилела. Беда.
Подошел к подводе белобрысый парнишка, тоже обошел Сырчика и, заложив руки за спину, сказал деловито, точно пожилой:
– Ладный был мерин, широкогрудый. И корпус – ого!
– Хороший корпус, – согласился старик. – Дать коню поотдохнуть хотя бы с недельку, накормить, как оно следует быть, так поработает еще. Ты, детинка, распряги ужо, пусть попасется.
– А груз не ждет...
Старик чесал у себя в затылке, ерошил бороденку.
– Подумать надо. Ты сходил бы до нашего местного начальства. Скажи там, в правлении, как оно приключилось. Так, мол, оно и так... Ужо... Э-э, да вон и само начальство сюда жалует. Марпида Петровна! Эй, Марпида Петровна, заверни-ка к нам, матушка!
Старуха-бригадир энергично махнула рукой, точно отогнала от себя надоедливых мух и, глядя на Степанка с высоты своего огромного роста, спросила:
– Вконец исшоркалась твоя скотинка?
– Вконец. Падает.
– И не мудрено. На дворе-то эка жарища. Дорога трудная. Тут и жеребец потом изойдет, не то что твоя худобина. Кожа да кости.
Если старичок и белобрысый парнишка первым делом по-хозяйски осмотрели лошадь, то Марпида Петровна сначала со всех сторон изучила Степанкину телегу. Большими кирзовыми сапогами она несколько раз пнула в колеса, проверила их крепость, точно шофер упругость баллонов, попробовала дроги и ящик, даже под передок заглянула.
– Кто у вас кузнец? – спросила Степанка. – Неужто он сам телеги мастерил?
– Сам, конечно, – ответил Степанко. – Хороший у нас кузнец. Дедушка Миколь. Любую машину может починить, детали сам кует.
– Гляди ты! А у нас – стыд и срам. Ни одного мастера нет. Телеги все поразвалились, колеса рассыпались – починить некому, пришлось в город увезти, в артель. А когда там починят? Одному богу известно.
Оторвавшись от телеги, старуха долго в упор глядела сухонькому старику в глаза, укоризненно покачала головой:
– Совесть-то где у тебя, Евсеюшко? Куда я тебя нарядила, что делать велела? Забыл? У Крутого лога изгородь развалилась, залатать, говорю, требуется. Забыл? Ведь скотина там пасется.
– Иди, иду, Марпидушка. Хоть поясницу ломит, а все равно пойду, заторопился старичок.
– "Поясницу ломит"! Меньше бы на печи лежал. Давай шагом марш!
Евсей, не говоря ни слова, побрел было от телеги.
Но грозная старуха тотчас остановила его, приказала вернуться.
– Что такое, Марпидушка?
– Через день-два на сенокос выходить надо, а на чем выйдешь? Косилка-то и новая, да большое колесо в прошлом году еще напрочь лопнуло. Из города позавчера сообщили: новое колесо-де в артели отлили, привезти надо. А на чем привезешь? Телег-то у нас нет, на дровнях не поедешь. Ты давай-ко, Евсеюшко, распряги у этого басурманина лошадку да уведи ее с собой к Крутому логу, пусть там пасется, клеверку маленько накоси. Понял ты меня или нет? Да живее, живее! Экой ты какой. Да присматривай там за лошадью. В случае чего, с тебя полный спрос. Да изгородь-то почини.
– Есть! – бодро ответил Евсей. – Лошадей я шибко люблю и все сполню, как следует быть. Меринку я сперва дам поостыть, затем напою чуточку водой, чтобы, значит, аппетит разыгрался, да и пастись пущу. И клеверу накошу. Все сполню.
Пока Степанко и Евсей распрягали Сырчика, грозное начальство беседовало с пареньком, все еще торчащим у телеги:
– А ты, зубастый дятел, чего без дела шляешься? Почему ты днем на улице разгуливаешь, а?
– Да ты позабыла, что ли, бабушка? Я же в сельсовете целую ночь дежурил. Сама посылала.
– Ну и что из того, что продежурил? Ночью дежурил, на скамье, как на курорте, храпел, а днем и поработать не грех. Ну-ко прихвати уздечки и сбегай на поскотину, приведи своих лошадок. Четвертый день там гуляют, пора и честь знать. Съездишь в город. Нет худа без добра, сразу двух зайцев и прихлопнем: горох будет доставлен и колесо на обратном пути привезете. Да еще в потребсоюзе побывай, стребуй у председателя литовки. Пущай двадцать литовок выпишет. Да так и передай ему: бабушка Марпида-де послала, пусть не артачится. Если не выпишет, сама спикирую на его голову...
– Бабушка, я же спать хочу, целую ночь дежурил.
– Спать хочешь, на печи поваляться? Да где у тебя совесть-то? Отец на войне уже два года с супостатом воюет, кровь свою проливает, может, целыми неделями не спит, а ты что? Ты, Опонась, прихвати сейчас же уздечки и делай то, что велела. А будешь самовольничать, так прямо здесь, на улице, спущу твои дырявые штаны да и не погляжу, что тебе четырнадцатый пошел, крапивой, крапивой!
– Ну, набрела опять на свою молитву, – буркнул Опонась и, чтобы не слышать ответа старухи, быстрее побежал домой за уздечками.
Старый Евсей убрал в свою ограду хомут, седелку и повел Сырчика куда-то на Крутой лог. Степанко тоскливо проводил его взглядом, немного постояв, закрыл глаза. Жалко было оставлять друга, да что поделаешь. Старуха в это время ходила вокруг воза, несколько раз ткнула пальцем в тугие мешки, по-хозяйски поправила брезент, сползший в одну сторону, спросила у Степанка:
– Не трогал горох-то? То-то же! Не смей никогда трогать казенный груз. Нельзя. Ужо зайдем-ко в мою хоромину, угощу хоть простоквашей, что ли. В животе небось опять волки воют? Ох-хо! Жизнь ты наша расхудалая. И когда это проклятая война кончится?
СОЛДАТЫ БУДУТ СЫТЫ
Широко раскинулась лесная пермяцкая земля. Много на ней деревень и сел, вдоль и поперек изрезали ее большие и малые дороги. Из всех сел и деревень по трактам и проселкам в тяжелую военную пору двигались длинные обозы, одинокие подводы. На всех подводах был срочный военный груз: коми-пермяки отправляли фронту продовольствие.
Все вперед и вперед двигался по своей дороге молодой лобановский хлебороб Степанко. Ехал он сегодня на паре лошадей и радовался: горох будет доставлен по назначению. Помогла Степанку белоевская бригадирша. Марпида Петровна, мудрая старуха, не оставила в беде. Что и говорить, лошадки были тоже не ахти какие бойкие, но после тяжелого весеннего сева они паслись на воле уже около недели и сейчас, чтобы размяться, шли бодро, прядали ушами и тяжелую Степанкину телегу тащили как бы шутя.
